Пинхас, или Петя, как его звали раньше, всегда удивлял меня страстностью своей натуры. Наши семьи дружили домами, и он был на пару лет моложе меня. Все, о чем он рассуждал, оказывалось или самым большим, или самым маленьким (в зависимости от обстоятельств), или самым лучшим, или самым страшным. Уже тогда, в детстве, я относилась к его гиперболизациям скептически и всячески это демонстрировала. Когда однажды он расхвастался, будто такой воспитательницы, как у него в детском саду, нет нигде в мире, мне было просто необходимо его переубедить. В ход пошли разнообразные доводы, начиная с обыденного, что и у меня она, может, не хуже, и кончая убийственным – он, вроде как, со всеми воспитательницами Земли и не знаком.
В школьные годы Петя сменил не одно увлечение, причем каждый раз рьяно доказывал, что именно сегодняшнее его пристрастие настоящее, серьезное и на всю жизнь. Начав посещать кружок юннатов, он настолько надоел всем своими нескончаемыми рассказами о "самых трогательных на свете зверюшках", что даже такая любительница животных, как я, больше не могла о них слышать. Вероятно, часть вины перед лишенными опеки пернато-четвероногими все-таки лежала на окружающих – ведь это они охладили его пыл – но так или иначе, карьера ветеринара, имя которого вызывало бы мгновенные ассоциации с добрым доктором Айболитом, не состоялась.
Дальше последовали шахматы, как ничто другое развивающие умственные способности, хоккей – как самый мужской вид спорта, коллекционирование календариков – уже не помню, почему именно, самбо – чтобы, в случае необходимости, иметь возможность прийти на помощь попавшим в беду – всего не перечислишь. Однако не проходило и нескольких месяцев, как Петя остывал, терял интерес и незаметно для себя переключался на что-то абсолютно новое, но неизмеримо более захватывающее и стоящее, по сравнению с предыдущим.
Классе в седьмом он даже ухитрился заделаться комсомольцем, хотя по стране не первый год громыхала перестройка, и уже двумя годами раньше я этого делать не стала, тем более, что особого героизма для такого поступка больше не требовалось. Ему же почему-то захотелось продемонстрировать всем, и скептикам внутри страны, и критикам за рубежом, какие они – настоящие идеалы советской молодежи, не запачканные и не искаженные многолетним правлением функционеров, забывших об истинном ленинском учении… и тому подобная муть.
Вскоре мы оба вместе с родней, заодно с сотнями тысяч других почуявших свободу теперь уже бывших граждан громко трещащей по швам державы, оставив все позади, переселились на новое место жительства, в нашем случае – в Израиль. Здесь мы в некоторой степени отдалились друг от друга, оказавшись в разных городах: я начала учебу в Иерусалимском университете, а ему предстояло закончить несколько последних классов двенадцатилетки. В школе Петя, тогда еще Петя, совершенно не прижился - язык не пошел, отношения с соучениками не сложились – явления, по всей видимости, напрямую связанные между собой; и он очутился в компании таких же выброшенных жизнью за борт подростков из иммигрантских семей, собирающихся по вечерам в не особо благополучных местах, слушающих оглушающую музыку, красящих волосы в непотребные цвета и, что греха таить, ведущих не совсем тот образ жизни, о котором мечтали привезшие их сюда родители. Ему же все это представлялось безумно оригинальным и романтичным. Среди прочего, в моей памяти сохранился такой эпизод. Петя сделал татуировку и, хотя в ходе экзекуции разочек чуть даже не свалился в обморок, его прямо-таки распирало от гордости. Взахлеб расписывая, как через много-много лет ему будет приятно, глядя на наколку, мысленно возвращаться к этому прекрасному периоду его жизни, своей дружбе с ребятами и их бурной (а не как у некоторых – пресной и незапоминающейся) молодости, он естественно не находил в моих возражениях ничего достойного внимания. Я же, совсем не желая его обидеть, лишь выражала сомнения относительно необходимости наносить увечья собственному телу с тем, чтобы в будущем иметь возможность предаваться ностальгии по ушедшим временам. Мне казалось, существуют куда более щадящие способы – к примеру, завести дневник. А с такой художественной напоминалкой, если когда-нибудь он все-таки захочет как раз наоборот – выкинуть из головы свои юношеские шалости – одним росчерком татуировочной иглы ему это сделать не удастся. Излишне говорить, что энное количество лет спустя Петя потратил немало сил и средств, чтобы "почти без следов" свести "ошибку молодости".
В последовавшие за тем несколько лет события его жизни развивались стремительно и сумбурно. Постоянно попадая в новые компании, в какой-то момент он сблизился то ли с пацифистами, то ли с анархистами, после чего сделался активным участником их демонстраций и акций протеста. Там ему, поразительным образом, всегда доставалось от стражей порядка больше, чем остальным, так что однажды такое мероприятие закончилось для него в приемном покое и с десятком швов, наложенных на рассеченный подбородок. Позднее это стало для него дополнительной причиной, по которой он решил обзавестись бородой.
Вполне закономерно, что в продолжение этой дружбы, принесшей ему одни неприятности, Петя положил все силы на получение освобождения от обязательной для абсолютного большинства службы в армии. Добившись желаемого отвода по пункту "психическая нестабильность" и при этом ничуть не расстроившись при виде сей отнюдь не безобидной формулировки, он распрощался со Святой Землей и вернулся в покинутую не так давно, но уже совершенно другую страну, где, как ему думалось, он снова найдет недостающее понимание.
После этого наши пути надолго разошлись, и мы практически потеряли друг друга из виду. До меня доходили обрывочные сведения о том, как он живет, чем занимается, он же, как всегда будучи чем-то увлечен, похоже, даже забыл о моем существовании. В те буйные годы становления новой России он вместе с огромным множеством прочих, не страдающих дефицитом жизненной энергии, полностью отдался малопонятной для меня деятельности под названием "крутиться". Однако, к моему удивлению, это занятие, судя по всему, дало свои нескудные плоды, и Петя приобрел статус более или менее состоятельного человека. В общем, я никогда так до конца и не узнала, что же именно являлось источником его доходов – ведь когда мы встретились, у него были совершенно иные интересы и о материях малозначимых говорить ему уже не хотелось.
Он объявился спустя почти десяток лет – обремененный беременной женой Настей-Эстер и годовалым сыном Биньямином. Сам Петя, при бороде и характерном головном уборе, тоже сменил имя и стал Пинхасом.
Эта его метаморфоза и, в особенности, то, как он сразу же принялся наставлять меня на путь истинный, подействовали на меня как на быка мулета тореадора. Человек, в чьем послужном списке наличествовали панки и комсомол, анархо-пацифисты и, по слухам, даже групповая инициатива по восстановлению заброшенной церквушки в каком-то селе, будет нравоучать меня, прожившую здесь уже чертову дюжину лет, что есть Земля Обетованная, и как в связи с этим, не только ради своего, но и ради общенационального будущего я обязана перемениться – и внешне, и внутренне?! Я вообще завожусь нечасто, но на этот раз он не на шутку вывел меня из обычного моего душевного равновесия. Никогда раньше я не испытывала такого раздражения от его очередной влюбленности, как от новой этой ее ипостаси. Мы почти что разругались вдребезги и опять довольно продолжительное время, в сущности, не общались, кроме как на семейных торжествах.
Первым из значимых его поступков на вновь обретенной исторической родине стало обращение на призывной пункт, где десятилетие назад он с таким трудом выбил себе освобождение от службы. Теперь же его цель была до точности противоположной – чтобы под тридцатник оказаться в рядах действующей армии, да не просто, а в самых что ни на есть боевых частях, к тому же, имея в прошлом отвод далеко не технического характера, ему пришлось преодолеть несоизмеримо больше, чем в предыдущий раз. Но если Петя, то есть уже Пинхас, загорелся какой-то идеей, то совсем не так легко, едва ли не невозможно, кому бы то ни было, включая даже армейских чиновников, ему в этом противостоять. Таким образом, в результате изматывающей борьбы он очутился на курсах молодого бойца одного из пехотных подразделений, упоминание которого сразу же вызывало уважительные возгласы, со вчерашними школьниками-новобранцами и немногим старше их командирами; и его ожидало, конечно, не три, но все-таки почти полтора года срочной службы и по ее окончании, на протяжении многих лет ежегодные армейские сборы.
В отряде его прозвали "папаша", тем более, что к тому времени он был отцом уже двоих детей. Родившийся недоношенным Натанэль много болел, но Эстер, как и положено настоящей еврейской (а может, не только еврейской) женщине, стойко несла на себе это бремя, видя своего благоверного всего пару раз в месяц – на выходные. Денежных накоплений у них еще оставалось предостаточно, так что она с детьми могла спокойно существовать, не мешая мужу заниматься своим делом – тем делом, которое на сегодняшний момент представлялось ему единственным и неотложным. Пинхасу служба пошла на пользу – в первую очередь, она помогла ему вернуть утерянную с годами физическую форму. Кроме того, он постепенно овладевал языком, но, что удивительно, не так хорошо, как возможно еще в этом возрасте – то ли он был лингвистически неспособен, то ли ему требовались, вдобавок к практике, и систематизированные занятия – фразы его продолжали звучать коряво, а тяжелый русский акцент не смягчался ни на йоту.
Курс молодого бойца закончился торжественной церемонией, где в присутствии родственников и друзей новоиспеченным воинам были вручены долгожданные береты, тут же запущенные ими в небо, и Пинхас вместе с ликующей толпой своих сослуживцев радовался, как ребенок. Сразу вслед за этим потекли так называемые солдатские будни – малодинамичная охрана стоящих на отшибе поселений чередовалась со свободным временем, заполняемым или сном, или изучением Пятикнижия, которое он хотел вобрать в себя до конца. Не принадлежа к специальному армейскому направлению, позволяющему призывникам совмещать службу с религиозными занятиями, Пинхас всегда примыкал к компании штудирующих Тору ребят в вязаных кипах. Однако поспевать за ними было совсем не просто, и после таких посиделок он еще долго корпел над ней в одиночестве, пытаясь с помощью параллельного текста на русском и на иврите постичь саму основу основ.
Похоже, давалась она ему не слишком хорошо. Но помимо этого, не хватало еще самого главного – опасных, но победоносных боевых операций, сообщения о которых совсем недавно не сходили с мировых экранов – операций, тешащих его воображение восхитительными картинами собственного в них, может, также достойного телевизионного репортажа, участия; и в отсутствии их Пинхас заскучал. Заскучал и вдруг с небывалой остротой ощутил, что ведь у него дома жена и двое крохотных детей и что, по сути, он с ними и не видится вовсе.
Сначала он добился для себя, как для человека семейного, более частых и более продолжительных увольнительных. Очень скоро, к удивлению окружающих, он проводил на побывках больше времени, чем на службе. Прошло уже полсрока, отведенного ему для исполнения гражданского долга. Но коли Пинхас утратил заинтересованность в чем-либо – даже проводимые учения, максимально приближенные к условиям ведения настоящего боя, не помогли ее вернуть – для него было просто невыносимо перебороть свою натуру и выдержать взятое на себя обязательство до конца.
Вызванный на беседу с командиром после того, как за последний месяц уделил ратному делу менее трети от этого срока, он честно признался, что по семейным обстоятельствам хотел бы сократить свою воинскую повинность. Тот был настолько поражен, учитывая всю предысторию, этим заявлением "в лоб" (за многолетнюю армейскую карьеру он с подобными персонажами, по-видимому, не сталкивался), что решил, чтобы излишне не перенапрягать себя изнуряющей полемикой с рядовым с "нестабильной психикой", избавить от него вооруженные силы, и без проволочек.
По демобилизации Пинхас сразу же отправился на поиски подходящей йешивы, где бы он смог серьезно и по-настоящему проникнуть в глубины Торы. После нескольких попыток совсем недалеко от дома он обнаружил именно то, что было нужно. Как и ожидалось, он влюбился – влюбился и в само здание, и в классные комнаты, и в преподавательский состав под руководством не известного мне, но, по словам Пинхаса, одного из авторитетнейших в религиозных кругах раввина, и в соучеников. Маленькие Биньямин и Натанэль снова почти не видели папу. День его начинался с восходом солнца утренней молитвой в окружении товарищей по вере, продолжался интенсивными многочасовыми занятиями с небольшим перерывом на обед, который он предпочитал усваивать, не прерывая увлекательной дискуссии с интересными собеседниками, то есть, не покидая йешивы, и заканчивался вечерней молитвой, уже после уроков – так что, когда он возвращался домой, дети спали.
По пятницам в первую половину дня к ним в гости из другого города приезжали бабушка с дедушкой. В отношениях между ними и Пинхасом ощущалась неприятная натянутость. Родители, будучи уже далеко не молодыми людьми, не стали в угоду его новому увлечению менять привычный образ жизни – соблюдать субботу, кошерно питаться – что, конечно же, привело к конфликту. Им не позволялось видеться с внуками у себя дома, чтобы те не дай Б-г не проглотили бы там чего-нибудь запретного. Более того, время визитов ограничивалось несколькими часами утром в пятницу – посещения могли происходить только в присутствии Петечки (как они продолжали его называть), а он всю неделю был занят. Уезжать же приходилось загодя, пока еще солнце стояло высоко в небе, чтобы, если уж они нарушают субботу, то, по крайней мере, не в ситуации хоть как-то связанной с их благочестивым сыном.
Мы тогда уже начали общаться, чаще по телефону (его переполняло желание поделиться с кем-то, кто знал его раньше, приобретенными знаниями), но кое-когда и вживую. Случалось это обычно в те считанные в году дни, когда из йешивы их отпускали на каникулы, включавшие в себя, помимо праздников, когда о контактах вне общины не могло быть и речи, еще и полупраздничные (промежуточные между праздниками) будни. Встречались мы всегда на нейтральной территории – в каком-нибудь приличном кафе. Мой дом для него был не лучше родительского, а в его район мне самой не очень хотелось заявляться, слишком уж трудно мне привести свой внешний вид в соответствие с ожиданиями проживающих там реликтов. Он практически не давал мне вставить ни слова – все говорил и говорил о чем-то, на мой взгляд, маловразумительном. Но что меня в самом деле поражало – это его не улучшающееся владение языком; когда к нам подходила официантка, мне хотелось опередить его и сделать заказ самостоятельно – и для меня, и для него.
В йешиве Пинхас провел без малого два года, что для него, по-моему, было абсолютно рекордным, с точки зрения пребывания в каких-то рамках. Хотя я, конечно, не знала подробностей его жизни в России. К этому времени у них имелось уже трое детей – папиной любимице Талие только что исполнился год. Материальное положение семьи с момента приезда в Израиль сильно пошатнулось; стипендии, получаемой за обучение, на существование, разумеется, не хватало, и их сбережения стремительно уменьшались.
Однако никакие напасти не могли поколебать у Эстер веры в собственного мужа, в его особый путь, в его исключительность. Она продолжала смотреть на него широко раскрытыми от восторга, и без того огромными глазами и впитывать в себя каждое его слово. Дети росли как обычные религиозные дети из иерусалимских кварталов-гетто. Лопотали на иврите и даже немножко на идише, к вящей растерянности родителей (в садик, каким-то боком относившийся к покинутой Пинхасом йешиве, они пошли рано, чтобы правильные основы закладывались в них вовремя, с самого детства), и абсолютно не представляли себе, что где-то рядом, и совсем недалеко от них, существует совершенно иная жизнь. Однажды, все-таки очутившись у них в гостях, я вызвала у мальчишек нечто близкое к потрясению – "тетенька в брюках". И это был с моей стороны предельный компромисс - чтобы оберечь нежную детскую психику. Но только детскую, чувства населяющей их район публики, которую моя манера одеваться приводит обычно к приступу бурного помешательства, меня волновали мало, скорее уж, собственная своя целостность.
Детишки (старшие) оказались шебутными. Носились по квартире с громкими криками, бросались чем-то, норовя угодить в странную гостью, и напрочь игнорировали бессильные попытки родителей – нерешительно подающей голос мамы и ежеминутно вскипающего папы – прекратить безобразие. Пока они бесчинствовали, я обратила внимание на интересную деталь: бесконечные требования надеть скинутые носки (ты же простудишься!) или рубашку, повисшую где-то над моей головой, на обрамленной роскошной рамой громадной парадной фотографии счастливого семейства, неизменно оставались без ответа, но свалившаяся от буйных игрищ кипа тут же без напоминания возвращалась на свое законное место.
С того самого посещения мы с Эстер сдружились и стали довольно регулярно перезваниваться. Уж не знаю, чем я, настолько не отвечающая ее, с мужниной подачи, представлению о правильном и богоугодном образе жизни, пришлась ей, но она выплескивала на меня все свои переживания, делилась радостями, обращалась за советами. Наверно, ей просто не хватало общения. Пинхас целые дни проводил, запершись в комнате, за компьютером, обложенный фолиантами на разных языках. Он не говорил, чем именно он там занимается, но из намеков можно было заключить, что скоро нас ждет величайшее потрясение. Да и не только нас.
Месяцев через семь Пинхас позвонил мне и предложил встретиться. И на этот раз даже не на нейтральной территории, а у меня дома. Я подумала, что это за новая метаморфоза с ним приключилась, но расспрашивать заранее не стала. Он явился одетым, как и раньше, в нелепую униформу, с букетом цветов и сильно разбухшим, не закрывающимся портфелем. Начал он сразу же с какой-то ахинеи:
– Я, наверно, не должен был так к тебе приходить. Но мы же с тобой почти как брат и сестра. Ведь правда? Дружим с самого детства… Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Да, знаешь, я вообще быстро соображаю. Все-таки не высшая математика… Ладно, не переживай. Накидываться я на тебя не буду и никому рассказывать о твоем визите тоже не буду. Идет?
– Спасибо, - он даже вздохнул с облегчением, - то есть, не про накидываться, конечно. Я тоже иногда могу пошутить... иногда… могу… Просто, кроме тебя, мне не к кому обратиться. Ты же отлично знаешь иврит, я помню, еще в университете переводами занималась.
Ну, и к чему это? При мысли о его лопающемся портфеле мне стало не по себе.
– Вот, а плюс к тому, я ведь никому не могу доверить… Знаешь, я тебе заплачу… по официальным расценкам… я проверял цены.
– Давай-ка мы пока не станем говорить об оплате. Лучше бы ты сказал мне, о чем идет речь.
– Сейчас, секунду. Это нелегко. Ты будешь первым человеком, который увидит… все… Я понимаю, при твоем отношении к религии… но когда ты прочтешь, все изменится.
– Не темни и, пожалуйста, без прогнозов относительно меня. Выкладывай как есть.
– Понимаешь, я открыл формулу расшифровки Пятикнижия. Не еще одну очередную формулу, а ФОРМУЛУ, с помощью которой Высший Закон – Закон Торы войдет в каждый дом, сначала на Святой Земле, а потом и по всему миру. Ты даже не представляешь себе – после того, как народ Израиля своим примером покажет остальным народам, что есть истина, и осветит им путь, те, кто сегодня ненавидят нас, осознают всю ошибочность своих убеждений, прекратятся теракты, войны, возникнет новый мировой порядок, основанный на совершенно другой иерархии. Все взоры будут устремлены в сторону Иерусалима, где во вновь воздвигнутом Третьем Храме соберется Высший Религиозный Совет – Синедрион, предписания которого сделаются обязательными для исполнения всем населением земли.
Он остановился, чтобы перевести дыхание. Глаза его, обращенные на меня, горели. Мне стало тоскливо, невыносимо тоскливо.
– Нет, ты послушай. Миллиард мусульман как-никак тоже верят в Единого Создателя, и Коран их просто перевранная Тора. Так что, как только до них дойдет Свет Настоящего Знания, они сразу же прекратят свою разрушительную деятельность.
Не знаю уж, какие именно эмоции отобразились на моем лице – ведь к тому моменту я точно для себя решила, что ни за какие коврижки не буду заниматься переводом этого бреда – но он еще долго и с жаром продолжал убеждать меня в том, что наступление Царства Небесного совсем не за горами. Конечно, мне еще предстояло как-то деликатно отказать ему. Чтобы не затягивать с этим, я попыталась направить разговор в несколько более определенное русло.
– Ну и что я должна переводить? Формулу? Или Тору? Кстати, а почему, расшифровывая текст (и не русскую же его версию, верно?), ты сразу не стал писать на иврите? Ведь так какая-то двойная возня получится.
– Ты не думай, я работал с оригинальным текстом, и все цитаты у меня оттуда, но формулировать ТАКИЕ мысли на иврите для меня пока нереально. Я тебе скажу, в чем заключается мой труд. После раскрытия сути формулы, я привожу примеры с комментариями, где доказывается, что в напечатанном по полученной мною схеме Пятикнижии можно найти ответы на любые вопросы. О тайне сотворения мира, сущности бытия, о душе, вере, богоизбранности и даже о нашем будущем. Ты знаешь, в Торе 304805 букв.
– Прилично. Но в твоих писаниях, надеюсь, все-таки меньше?
– Не смешно. Я у себя буквы не считал, а это всем известное сведение. Вот только никто до меня не догадался, что с ним делать.
И тут он пустился в пространные и малоубедительные разъяснения, основанные на гематрическом значении произвольно, на мой взгляд, выбранных слов, из-за которых следовало поделить Пятикнижие таким образом, чтобы на каждой странице выходило равное количество символов. Проблему с единственной "лишней" литерой он решил играючи - на ПЕРВОЙ странице было просто на одну букву больше, чем на всех остальных. Дальше он перешел к конкретным примерам.
– Вот смотри, уже в первой фразе, если переорганизовать ее по-другому – берем первые девятнадцать букв – на нас неожиданно обрушивается новый смысл.
Надо сказать, что из его объяснений, сопровождаемых преувеличенной жестикуляцией и громкими, абсолютно риторическими возгласами (видишь?), я не поняла, ни почему надо было взять именно девятнадцать букв, ни нового смысла, ничего, ну просто ничего.
Тогда он наконец извлек из портфеля необъятную кипу бумаг (этого я как раз и ждала) и продолжил свои попытки достучаться до меня. Я же, на самом деле, уже не слушала, а только репетировала про себя текст, чтобы в подходящий момент вставить его: "Ты же знаешь, что я человек занятой и что у меня совершенно нет свободного времени. Неужели ты…" В этом месте я всякий раз сбивалась, так как мне никак не удавалось найти формулировку, звучащую не обидно.
– Ну, что ты скажешь? – он выглядел таким несчастным и жалким, что я не решилась произнести подготовленную тираду.
– И сколько же у тебя тут всего? – мне показалось, что таким образом, быть может, мне удастся выбраться из сложившейся ситуации.
– О, здесь совсем немного. Основная часть этих бумаг, как я тебе уже показывал, – НОВОЕ Пятикнижие. Можешь проверить – на каждой странице 724 буквы, а на первой – 725. Это твой экземпляр. Я положу его отдельно. А мои толкования – страниц сто, не больше.
И он продемонстрировал мне стопочку листов поменьше, часть из них напечатанную, часть от руки, часть черканную-перечерканную, так что невозможно было понять, где там текст, а где исправления.
– И ты хочешь, чтобы я во всем этом разбиралась? Где же я найду столько времени?
– Так я ведь тебя и не тороплю. Главное, ЭТО сделать. А днем раньше, днем позже – не страшно.
Что меня в себе бесит, так это непоследовательность и слабохарактерность.
– Ну, допустим, о днях речи не идет. Я думаю, мне потребуется не меньше года.
В его глазах отразился испуг.
– Не хочешь, не…
– Нет, что ты. Я все понимаю. Но если у тебя получится поскорее, ты постараешься?
И я сдалась. Решив для себя, что стану переводить не больше трех страниц в неделю. Иногда на работе, когда нечем заняться, иногда дома вместо снотворного.
– Я знал, что ты мне поможешь. Кроме того, когда это увидит свет и там будет твое имя…
– Нет, вот именно этого я тебя попрошу не делать… Боюсь… как бы не возникло проблем… с налоговой инспекцией, - от ужаса, что такая книга (хоть это и абсолютно невероятно) попадет в руки кого-нибудь из моих друзей или сотрудников, ничего более подходящего мне придумать не удалось.
– Ну, как хочешь. Зря… Так как же мне тогда тебе заплатить? Наличными?
– Денег я с тебя, положим, не возьму. А хороший подарок… отчего же. Все равно, так оно тебе дешевле выйдет. Скажем, выходные на Французской Ривьере. А ты сможешь ко мне присоединиться… Ладно-ладно, шучу. И по поводу подарка тоже.
В общем, мы договорились. И Пинхас на радостях даже выпил моего чая, правда, из стеклянного стакана (почему из стеклянного это позволительней, для меня навсегда останется тайной).
Следующие месяцы прошли под знаком моей работы над переводом. Пинхас звонил ежедневно узнать, как продвигаются дела. Я же обращалась к нему лишь в самых редких случаях, когда разобраться в его каракулях не получалось никакими силами. Поскольку любой заданный вопрос влек за собой совершенно нескончаемые и абсолютно невразумительные разъяснения, я каждый раз жалела о затеянном разговоре.
Меня, конечно же, интересовало, каким образом он поделил текст Торы. Вручную или с помощью какой-то программы? Она была напечатана на 421-ом листе, красивым, под старинный, шрифтом; и я, разумеется, никогда не пыталась пересчитывать буквы на страницах. Но боязнь убить на получение ответа целый вечер так и оставила меня в неведении относительно этого вопроса.
Даже по-русски мысли свои Пинхас формулировал очень неразборчиво. То есть, писал он гораздо менее гладко, чем говорил. Любимым его рефреном была фраза "это не нуждается в комментариях" и ее различные вариации. Утверждение, на мой взгляд, для его сочинения не только спорное, а просто не имеющее права на существование. Но я, естественно, помалкивала. Он часто повторялся, чем, кстати, в большой степени облегчал мой труд. А еще его заносило, и когда его несло, он, по всей видимости, даже не перечитывал то, что выходило из-под его пера. Пару раз я его ловила на ошибках в гематрических подсчетах. Есть у меня такая черта: когда я вижу перед собой арифметическое вычисление, мне нелегко справиться с соблазном перепроверить его. Тут уж, после непродолжительных колебаний морального характера, я все-таки заставляла себя ему позвонить. Ни капельки не смутившись, он на редкость быстро справлялся с возникшей путаницей. Он перезванивал по прошествии минут сорока и предлагал альтернативный вариант с новыми, соответствующими исправленному числовому значению цитатами, который, как и ожидалось, моментально доказывал то, что и требовалось доказать.
Поскольку я сразу же заявила, что перевод займет много времени, чтобы облегчить себе процесс ожидания, да и лишние деньги им не могли помешать, Пинхас устроился на работу. Охранником в свою же йешиву. Работа нетяжелая, плюс дающая возможность, не сходя с места, общаться с людьми, находящимися на переднем плане, той малой горсткой праведников, спасающих мир безбожников, заполонивших даже Святой город Иерусалим, от полного разрушения.
Над его трактатом я проработала месяцев семь, то есть, примерно столько же, сколько и сам Пинхас, и даже меньше, чем было обещано. Надо сказать, что мой перевод получился заметно лучше оригинала. Конечно, смысла в нем не прибавилось, но внешне это выглядело несколько более причесано. Пинхас остался полностью удовлетворен и начал готовить его к печати. Насколько я поняла, опубликовать сочинение так, как ему хотелось, оказалось довольно сложным. Просто набрать текст в типографии, где за твои деньги сделают все, что попросишь, его не устраивало. Ему требовалось издательство, отвечающее всем религиозным канонам, а такие издательства, очевидно, не были заинтересованы в его открытии. Дело застопорилось, но Пинхас не терял надежды и продолжал, как он выражался, над этим работать. Распрощавшись с охраной йешивы, он все свое свободное время посвящал поискам: типографий, людей со связями, религиозных авторитетов, у которых можно получить благословение на все случаи жизни.
За эти месяцы произошли по-настоящему ужасные и печальные события. С разницей в несколько недель умерли родители Пинхаса. Отец – скоропостижно, от сердечного приступа, а мать, по всей видимости, просто не сумела справиться с утратой. И без того слабое ее здоровье было подорвано, и она тихонько угасла. На мой взгляд, Пинхас воспринял их смерть довольно странно. Его занимали какие-то абсолютно второстепенные моменты. Не раз он говорил: родители не соблюдали того, что положено, при жизни, так хоть после их смерти я все сделал как надо.
Постепенно я стала замечать, что он охладел к поиску нужных людей. Хотя при этом мне не казалось, что мысль о преобразовании мира оставила его. Он постоянно произносил какие-то туманные фразы, причем, с явно выраженной подоплекой, которая мне, однако, оставалась не ясна. Однажды, например, по поводу родителей он сказал, что все произошло из-за их неверия и как жалко, что ему не удалось вовремя образумить их, но уже совсем скоро это не будет иметь значения. Другой раз он у меня спросил:
– А ты слышала, что пророк Элияху унаследовал душу Пинхаса?
– Пинхас, дорогой, мне даже неизвестно, кто такой этот Пинхас. Ты же знаешь, Священные писания – мое слабое место.
– Ну, ты что… Пинхас - внук Аарона, первосвященник. Благодаря его решительному поступку, который многие могут посчитать жестоким, прекратился мор среди сынов Израиля в пустыне. Мидьянитяне, пытавшиеся совратить народ Торы с пути истинного, были наказаны, и в награду за это Всевышний заключил с Пинхасом на вечные времена Союз Мира и Священнослужения.
– Серьезная личность. Ну, и что с того?
– Да нет. Так, ничего. Просто к слову пришлось.
С деньгами к тому времени у них стало совсем плохо, и Пинхас решил отправить жену с детьми к бабушке в Россию, пока он что-то тут утрясет. Мать Эстер, совсем еще нестарая, жила в Липецке одна и несказанно обрадовалась, когда узнала, что в гости к ней собираются ее так причудливо распорядившаяся своей жизнью дочка и внуки в диковинных костюмах, смешно коверкавшие русские слова и называвшие ее "сафта Зина". Ей, конечно, пришлось смириться с тем, что она не сможет побаловать их своими кушаньями. Они привезли с собой уйму всяких запасов и даже кастрюли. Питались только из одноразовой посуды и на кухне установили строжайший порядок разделения молочного и мясного. Дети были в восторге от внезапных каникул и от снега, который лежал повсюду и совершенно не собирался таять.
За несколько дней до Песаха Пинхас позвонил мне очень воодушевленный. Он кричал, что сумел преодолеть оставшиеся преграды и что в самое ближайшее время произойдет то, о чем мы говорили. Все встанет на свои места, жена с детьми смогут вернуться и вообще… начнется другая жизнь. Мне не хотелось затевать с ним спор и пытаться доказать, что выход в свет его изысканий не приведет к революции. И уж тем более не поправит его финансового положения, только, по моему скромному мнению, осложнит. Это было бессмысленно. Зачем огорчать человека, когда ему еще предстоит самому столкнуться с последствиями своей публикации, вернее, с их отсутствием.
Праздник я отметила с друзьями: вечером – бурной пирушкой, а назавтра – выездом всей компанией на природу. Март тогда выдался необычайно жарким, и парочка малюсеньких естественных бассейнов, оказавшихся неподалеку, пришлась как раз кстати. Мы плескались и верещали, привлекая к себе внимание окружающих, как старшеклассники, а совсем не как группа отдыхающих плюс-минус среднего возраста. Домой я вернулась в изнеможении, но с каким-то детским ощущением счастья. Впереди ожидала еще полупраздничная неделя, когда на работу меня могли вызвать лишь в крайнем случае.
На следующий день (это была среда) я проснулась поздно даже для себя – уже ближе к полудню. Не спеша попив чаю за компьютером, я собиралась навести, может, хоть какой-нибудь порядок у себя в берлоге. Однако разбор завалов из одежды и деловых бумаг, располагавшихся в самых неожиданных местах, не состоялся. Раздался телефонный звонок – от Пинхаса, и я подумала, что вероятная встреча с ним для меня все же привлекательней, чем приведение в божеский вид моего жилища.
То, что я услышала, буквально парализовало меня. Он говорил в своей обычной манере, просил об одолжении, как будто речь шла еще о десятке страниц для перевода. Словно сквозь туман до меня доносилось:
– Они просто ничего не поняли. У тебя же есть связи в этом мире…
Но в моей голове звучала только одна фраза: "… я подъехал на осле к Золотым Воротам, они должны были раскрыться".
Я стала одеваться. Торопиться смысла не имело, я ничем не могла помочь ему, и мои связи были здесь совершенно ни при чем. В сознании проносились картины из его жизни – детства, юношества, нынешние – всегда преувеличенная эмоциональность, граничащая с экзальтацией. Где же и когда произошел тот переход от увлеченности, желания поверить в свою несколько гипертрофированную исключительность к полному безумию?
На территории психиатрической лечебницы Кфар Шауль царили тишина и какая-то заброшенность. Уже позже я уразумела, что большая часть больных на праздники разъезжается по домам. Дежурный врач, судя по всему, совсем недавно окончивший ординатуру, принял меня сразу же и начал с того, что ситуация сложилась нестандартная (это уж точно). Я, как он понимает, никакая Пинхасу не родственница, а сведения о заболевшем они могут передавать только семье. Но если верно то, что в Израиле у него нет ни единого, кроме меня (и то относительно), близкого человека, они готовы поделиться со мной имеющейся у них информацией.
Рассказанные им подробности случившегося звучали ужасающе. Сигнал о едущем на белом, довольно грязном осле разодетом в бело-голубые одежды душевнобольном поступил к ним еще когда он взбирался по склону к замурованным Золотым Воротам Старого Города. И хотя он ехал, похоже, безмолвно, весь его облик без сомнения свидетельствовал о помешательстве – психическом расстройстве, именуемом Иерусалимский синдром. С этим диагнозом, по словам доктора, к ним в стационар ежегодно попадают несколько десятков человек, в основном, туристы.
– Больница, - с детской гордостью заметил он, - является одним из наиболее значимых центров в мире по изучению подобного рода заболеваний. Так что не надо переживать, у нас накопился огромный опыт в лечении таких пациентов. И вообще, обычно это состояние довольно быстро проходит. Понимаете, с одной стороны, он вроде бы и не представлял опасности для окружающих – не кричал, не буйствовал, но с другой – картина психоза настолько явная, особенно наличие осла… осел ведь не собака и не хомячок… сейчас мы, кстати, стараемся выяснить, откуда он у него взялся…
Я боялась идти к Пинхасу, не знала, что я ему скажу. Но альтернативы не существовало, и словоохотливый доктор, закончив свои рассуждения, отвел меня в небольшой кабинет, где в чудовищном одеянии под присмотром медбрата находился мой горемычный друг.
Меня поразило, что при разговоре я не почувствовала никакой перемены – его речь лилась в привычной для меня тональности, возбужденно, но не больше обычного. Он был абсолютно уверен, что в самое ближайшее время выйдет отсюда, потому что все произошедшее – просто ошибка, и с моей помощью он сумеет найти человека, который выслушает его и поймет. Я же все пыталась уяснить для себя – где проходит та грань, когда странность превращается в настоящее сумасшествие. Меня всегда веселили размышления о том, что большинство моих знакомых, да и я сама, в какой-то степени безумны. И Пинхас, конечно, самый заметный тому пример. Но чтобы это закончилась таким образом, я никогда не могла бы и предположить.
Убогое бело-голубое рубище, по-видимому, в его глазах претендовало на принадлежность к первосвященству. Словно угадав мои мысли, он сказал:
– Видишь, пришлось самому делать. Вышло не очень, но это не так важно.
Я все время кивала, поддакивала, выдавливая из себя какие-то нечленораздельные междометия. Оказалось, день, когда он предстанет перед миром в своем новом, не до конца понятном мне качестве, выбран им не случайно. Ведь накануне народ Израиля отмечал Пасхальный Седер, и в каждом доме ждали прихода пророка Элияху... Дальше последовало ужасно путаное объяснение, сводящее воедино Элияху и Пинхаса из Торы, о котором я недавно узнала, Мессию и Первосвященников, Третий Храм и Пинхаса, сидящего передо мной.
Слушать это было невыносимо. И я стала задаваться вопросом, а не зря ли я согласилась помочь ему с переводом и не способствовала ли тем самым развитию зародившегося, очевидно, именно тогда помешательства. Теперь же оставалось уповать только на врачей.
Дорога домой казалась бесконечной. Город встал в одной большой пробке – желающие принять участие в празднествах заполнили его узкие улицы до отказа. А мне ведь еще предстояло поговорить с Эстер.
Разговор с ней, вопреки моим опасениям, прошел спокойно. Она, так же как и Пинхас, не теряла оптимизма, только в ее случае она рассчитывала на высокий профессионализм израильских медиков. Тем более, как оба они заметили, у меня есть связи в этом мире.
В последующие недели его состояние претерпело изменения, но, к удивлению лечащих врачей, совсем не в желательном направлении. Я старалась почаще навещать его, но, похоже, ему было все равно. Безумие его несколько трансформировалось, усугубилось, и он еще глубже, если определять это таким образом, ушел в него. Он не искал общения, не хотел кого-то в чем-то убеждать, а просто погружался в себя, обретая там, по всей видимости, то необходимое, чего не смог найти в окружающем его мире.
Месяца через три в очередное мое посещение я совершенно случайно наткнулась на главврача. Он, как будто ждал этой встречи, тут же пригласил меня в кабинет. Раньше мне уже приходилось разок-другой в коридоре перекинуться с ним парой слов, но не больше. Человек предпенсионного возраста, из старожилов, опередивших нас с прибытием лет на пятнадцать, он, пожалуй, слегка бравировал своими, как ему представлялось, аристократическими манерами. Однако у меня они моментально вызвали некую помесь раздражения и слабости:
– Скажите, ну зачем такой интересной женщине, как Вы, все это нужно? Я, конечно же, всегда рад, так сказать, в деревне* нашей видеть Вас…
Предельно вежливо я постаралась объяснить ему, что мы друзья с самого детства, что у Пинхаса в Израиле на сегодняшний день никого, кроме меня, нет, что оставлять друга в беде – дело неприглядное и что лучше бы он поделился со мной прогнозами относительно его (Пинхаса) выздоровления.
По этому поводу он не мог сказать ничего утешительного. Процесс излечения в каждом конкретном случае сугубо индивидуален и пока, к сожалению, о положительной динамике говорить не приходится. Время покажет. Главное, дать врачам делать свою работу.
Мне, правда, казалось, что я никогда и не пыталась им помешать. Еще я узнала о судьбе белого ослика – за отсутствием обращений в полицию о пропаже, его просто передали в детский уголок какого-то там поселка недалеко от Иерусалима. Бедный Пинхас – последние деньги, которых у него уже не было, он потратил на осла. Не сомневаюсь, что относительная белизна четвероногого обошлась ему втридорога.
С Эстер мы постоянно общались по скайпу. Конечно, им приходилось несладко, но она, не теряя надежды, мужественно сносила все невзгоды. Большую помощь оказала им еврейская община – сначала материально, а потом взяв ее к себе в центр на работу. Бабушка, ставшая со временем просто "бабЗиной", сидела с внуками, тщательно соблюдая привнесенные в ее дом законы кашрута и никогда даже не делая попыток разубедить в чем-то свою чудаковатую дочь. Русский язык у детей заметно улучшился, но Эстер все же не хотела в сентябре посылать старшего в школу: слишком трудно было бы ему вписаться в обычный класс, а возможности ежедневно получать еврейское образование в Липецке не существовало.
По всей европейской части России стояла тогда аномальная жара, бушевали лесные пожары, дым наполнял улицы и дома – даже детям, выросшим в нашем довольно тяжком климате, нелегко давались эти природные катаклизмы. У меня на компьютере скопились десятки снимков, перекинутых мне в то время Эстер по скайпу.
На встречи с Пинхасом я всегда приносила мой любимый нетбук – а вдруг мне удастся заинтересовать его если не разговором со своими, то хотя бы их фотографиями. Но он, казалось, полностью отсутствовал, мысленно пребывая совсем в другом месте. Только раз он оживился и, указывая вверх, на облака, которые не так уж и часто появляются на здешнем слепящем иссиня-голубом небосводе, закричал:
– Смотри, смотри – вот оно доказательство. Утром бы ничего не получилось, а теперь я покажу тебе, что такое управлять ими. Видишь, вон там облачко похожее на рыбку. Сейчас я сделаю ей глазик.
Самое забавное, если вообще происходящее можно было бы назвать хоть сколько-нибудь забавным, мне и вправду почудилось, что на рыбьей морде возникло небольшое отверстие, имевшее, наверно, полное право претендовать на роль глаза.
Да, дела его выглядели совсем плачевно. Ведь я, в отличие от Пинхаса и Эстер, не оптимист. В то время, как она, несмотря ни на что, продолжает надеяться, я сохраняю свойственный мне с самого детства скептицизм. Но - время покажет. И в этом главврач абсолютно прав.
_______
*Название больницы Кфар Шауль переводится как деревня Шауля (Саула).