Как все-таки вредно жить по штампам, утвержденным в обществе. Тем более, в тупом советском.
А ведь и родители наши по этим штампам приносили не пользу, а вред.
Вот и вешал мне папаня на уши разговоры о патриотизме и флотской романтике.
Довешался. Дурной сынок поперся добровольцем на флот. На три года .
Переоценка ценностей произошла достаточно быстро. Достаточно шоковым методом.
***
Ноябрь 1970 года.
Белоруссия. Пинск.
Команда из ста человек призывников. Сформированы на Обводном, в «Десятке». Доме культуры им. 10-летия Советской, или как там ее, власти. Там находится городской призывной пункт.
Доставлены в Пинск к месту будущей службы и заведены в баню. Сиплый хохол с мичманскими погонами учит нас, голых, как надо «въязывать» наши гражданские шмотки для отправки домой.
После мытья в той же раздевалке хохол сменяется седым евреем. Но с такими же погонами. «Пиня», или Петр Пинеевич (как было установлено позднее) Гинзбург, капельмейстер духового оркестра выявляет среди нас музыкантов.
Выявляюсь. Как духовик, и как пианист.
Моментально забываю о мимолетном контакте с Пиней, ибо нас начинают, как и положено с новобранцами, «е***ь по-черному».
Через пару дней, ввиду музыкального слуха, определяюсь в шестую роту радистов.
А еще через пару дней неожиданно откомандировываюсь в духовой оркестр. По представлению того самого пожилого еврея.
Определяюсь на «3-й тенор» в основной состав оркестра. И пианистом в малый состав, играющий на танцах в доме офицеров.
Жизнь налаживается.
Но в совке хорошо жить нельзя. Не положено.
Сын своей отчизны и романтик флотской службы (в свое время сваливший с нее по собственному желанию под хрущевское сокращение), мой отец пишет пафосное письмо командиру учебного отряда.
По почте и анналам адмиральской канцелярии письмо ходит долго. И моя хорошая жизнь некоторое время продолжается.
Месяца через полтора обозленный Пиня выговаривает мне по поводу фамильной глупости и неблагодарности. Поясняет, что большое начальство прочитало отцовское письмо и сейчас решает мою недостойную судьбу.
А на следующий день прыгая со своим тенором из кузова автомашины где-то на очередной игре, падаю и привожу его в негодность путем поломки. А инструменты в оркестре – новые. Недавно полученные.
Соломоново решение начальства, и я перевожусь обратно в роту курсантов-радистов. Изгоняюсь, так сказать, из бомонда.
А для полноты картины предварительно получаю трое суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте.
Первая «ходка».
***
Военная комендатура в центре Пинска.
Обнесенная высоким забором территория. Чисто и уютно. Как на хорошей даче. Аккуратный и красивый домик. Несколько офицеров в морской береговой форме. И краснопогонный морской подполковник с ласковым лицом – комендант Вебер.
В подвале красивого домика гауптвахта.
Полтора десятка камер с, камбузом, туалетом и часовым в коридоре. Заряженный автомат с примкнутым штыком.
Как в ментовском ИВС. Только чище.
Камеры одиночные.
Сижу на узком деревянном кругляке, торчащем на вбетонированной в пол трубе.
Холодно, изо рта пар. А на мне брезентовая роба и тонкая тельняшка.
Чтобы развлечься начинаю высвистывать импровизацию в ритме босса-новы.
Стук окна-кормушки на двери.
- Не свистеть! - сопливо строгий голос часового, моего ровесника.
Снова сажусь на кругляк. Кладу голову на вмазанную в стену полку-стол.
Стук кормушки.
- Не спать!
Стучу в кормушку.
- Часовой, в гальюн хочу!
Тишина.
- Часовой-й-й-, в гальюн!
- Не кричать!
Через полчаса в коридоре слышны дополнительные шаги. Потом доклад часового, о том, что «в пятой арестованный просится в гальюн».
Еще минут через пятнадцать мичман, начальник караула, открывает мою дверь.
- Три минуты на оправку, по коридору бегом марш!
Да, тоскливо.
Получаю из кормушки подарок – строевой устав Вооруженных сил СССР. С приказанием выучить наизусть статью 25-ю об обязанностях военнослужащего в строю.
Учу. Шепчу про себя с выражением. Пытаюсь подогнать под стихотворный размер и пропеть на произвольный мотив.
Вечером при смене караула по камерам проходят два начкара – старый и новый. Иногда в течение дня может забрести еще какой-нибудь начальник.
При открывании двери я должен отойти к противоположной стене и встать под окном. При входе начальника обязан, поднимая ноги до пояса, с грохотом подойти к нему строевым шагом и доложить:
- Товарищ ………! В камере номер пять арестованный матрос Лучинский. Арестован на трое суток командиром части за халатное отношение к музыкальному инструменту.
Далее – замираю и жду вопросов.
Вопросов, обычно, два.
Первый – нет ли жалоб? Их, естественно, не бывает.
Второй – рассказать обязанности военнослужащего в строю. Что я и совершаю немедленно, воспроизводя любимую статью строевого устава. Диким ревом.
Хожу взад-вперед по камере.
Шесть шагов в каждую сторону. Каждые двенадцать шагов отмечаю загнутым пальцем на руке. Каждые сто двадцать - перелистнутой страницей в уставе. Каждые тысячу двести – пальцем, запачканным в потолочной известке, точкой на периметре оконной решетки.
Решетка частая – десять на десять клеточек. По периметру – сорок восемь тысяч моих шагов.
На исходе второго дня, ходя с утра до вечера, умудряюсь выходить данную норму.
Очень втягивающая процедура.
Пока хожу, не только не забываю считать шаги и согреваться, но и умудряюсь сочинять стихи.
***
Говорят, во время давнее
Кто-то, думой злой обУянный,
Поднапрягшись, подразмысливши,
Стены крепкие возвел.
К ним приделал дверь тяжелую,
На окно решетку прочную,
Врутрь загнял кровать дощатую.
Гауптвахту изобрел.
Поколения менялися.
Люди мёрли и рожалися.
Войны с миром чредовалися.
Даже реки вспять текли.
А губа, она, сердешная,
Не ломалась, не менялася,
И над воином измывалася
Нашей доблестной земли.
За плохую тяжбу ратную,
То-бишь, службу караульную.
За отлучку самовольную,
И за пьянку, и за мат,
При Иване-Грозном-батюшке,
При Петре, при Катеринушке,
При самом Андрей Антоныче*
Здесь посиживал солдат.
Сколько литров пота с кровушкой
На каменья эти пролито.
Сколько метриков квадратненьких
Пола вымыто за день.
Чтобы воспитать лукавого,
Чтоб исправить нерадивого,
Чтобы выбить из ленивого
Мать земли советской - лень.
Я бы мог еще и далее
Продолжать своё сказание.
Но порядок гауптвахтовый
Мне предписывает спать.
Завалюсь на нары жесткие,
Завернусь в шинель холодную,
И тебя, губу проклятую,
Прокляну в такую мать!
* Гречко Андрей Антонович, тогдашний министр обороны СССР.
***
На ночь выдается шинель и палка.
Шинель в качестве матраса, подушки и одеяла одновременно.
Палка – для подпорки откидной дощатой полки, которая днем висит на петлях вдоль стены.
Ночью практически не сплю. То жестко, то холодно.
А вот с харчами, как ни странно, не плохо.
Пищу привозят с нормального матросского камбуза. Одну для арестованных и для караула. Да еще и в количестве, явно превышающем потребность.
Живется тоскливо, но сыто.
***
Через трое суток еле успеваю помыться в бане (освобождение совпадает с банным днем), как тут же перегоняюсь в радиороту.
Романтических предрассудков о флотской службе почти не остается.
На губу потом имею еще три ходки. Одну в том же Пинске и две в легендарном Севастополе....
2004 г.