Меня всегда интересовала субъективность, внутренняя жизнь, чаще трагическая: трагедия научает гораздо большему, чем благополучие и счастье. Так «наткнулась» на философию замечательного русского богослова Тареева Михаила Михайловича (1867-1834гг). Его философия многое объяснила и открыла.
Кого-то заинтересует его имя, кого-то - его философия и богословие, в которых он утверждал, что «наиболее глубокое и сложное … есть интимная духовная жизнь», а кого-то история его одиночества, «смевшего свое суждение иметь». У него не было учеников, сам он тяжело переживал свое одиночество и отдельность, хотя после революции стал лидером либерального крыла в Московской Духовной Академии, его назначили главным редактором ж. «Богословский вестник», где до него эту должность занимал о. Павел Флоренский.
После закрытия МДА преподавал в нескольких институтах, продолжал научную работу дома, но не ушел в обновленцы, хотя его взгляды было достаточно радикальными по отношению к церкви. Написав магистерскую диссертацию и представив ее к защите, он 10 лет ждал ее утверждения, настолько его взгляд был не похож на другие.
М.М.Тареев опередил свое время. Он был младше Александра Матвеевича Бухарева, но творили они в одном пространстве – пространстве сердца. Тареев считал Бухарева, которого затравила официальная церковь, провозвестником этой философии и писал, что идея Бухарева, скрепленная личным подвигом, создает ему славу, сияние которой падает на всю русскую богословскую школу.
Вообще верно, что не мы выбираем имена и книги, а они нас. Каждый притягивает то, что ему близко. Есть в православии принцип: «Подобное познается подобным». Если выражаться современным языком, то есть такие кластеры богословов и писателей, которые окликают друг друга и отвечают друг другу, даже если живут в разных временнЫх пластах.
Исходил Тареев из принципиальной трагичности двойственной природы человека (плоть и дух), которая окрашивается трагической разорванностью, несовместимостью и несоединимостью. Между ними нет щелей, через которые могли бы сообщаться. Каждая жизнь – и мирская (социальная, политическая, культурная), и духовная (внутренняя) – обладает собственной свободой, протекает по своим законам, идет параллельными путями, не пересекаясь: «патриотизм можно примирить с Евангелием только при помощи лицемерия и софистики»; домострой точно также невозможен, как и любая попытка приспособить Евангелие к потребностям обыденной жизни,
нельзя проповедовать Евангелие детям, т.к. они заведомо Его не поймут; социальная проблематика вообще лежит по ту сторону Евангелия; вопросы религиозно-общественных преобразований в принципе чужды Евангелию и т.д. и т.п.. Христианство – это личный подвиг и никакая социальность и церковность не помогут. Церковь – это социальный организм, и как таковой – он историчен и также является внешним по отношению к человеку. Церковные догматика и обряды не делают человека бОльшим христианином.
Поняла эти утверждения, прожив их, получив неудачную 15-летнюю попытку соединения двух миров. Не получается, если не впадать в фарисейство и желание подменить одно другим. Не надо вмешиваться в чужую сферу: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Тем более нельзя вмешиваться в частную жизнь людей, далеких от православия и вообще веры, но если и верующих – то тоже нельзя. Душа человека - территория ЕГО свободы, хоть по Богу, хоть по конституции. Покушение на нее чревато той отдачей, которую видим сегодня на примере «Pussy Riot».
Но это одна сторона проблемы. Вторая касается борьбы, которую человек испытывает, начиная осваивать личный опыт христианства, проживая его. Здесь он сталкивается с желанием жить максимально по евангельским законам, жить по идеалу – строго поститься, никогда не говорить неправды, не лжесвидетельствовать и т.д., а это не получается, потому что каждый из плоти и крови, каждый ограничен в своих возможностях. И человек срывается в пропасть.
Безграничность и недостижимость идеальной жизни по Богу и ограниченность человеческого существа превращают двойственную природу христианина в трагедию. И выход только один: принять себя, принять свою двойственную природу (человеческое не менее значимо, чем божественное), смириться и жить дальше. Стать Богочеловеком не получится.
Об этом – все богословие Тареева. Оно отличается от того, что слышу в храме на проповедях, обличающих мирских и насаждающих вражду между мирянами и христианами. Настроив себя так, ушла с работы, пыталась служить, воцерковляться, но, положившись на пастырей, оставила собственную внутреннюю жизнь без попечения.
В результате - утрата способности и возможности жить в миру: слишком жесткие требования, предъявляемые церковными нормами и церковной правдой к мирской жизни привели к конфликтам, непримиримости, амбициозности («не подходите к нам, мы же духовные, православные, а вы (они) – миряне, бездуховные»). Случилась личная трагедия, а мнимо-благочестивая позиция превратила меня в предмет спасения без моего участия. Благими намерениями известно что...
У Достоевского в «Бесах» есть характеристика Шатова, которую можно отнести и к себе, и к тем, кто пришел в церковь в 90-е, которых она придавила и задушила в своих объятиях: «За границей Шатов радикально изменил некоторые из прежних социалистических своих убеждений и перескочил в противоположную крайность. Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину уже раздавившем их камнем». Да, именно так: в корчах, под раздавившим их камнем церковности.
И последнее. Аскетизм и византийское богословие, с которых начинала, а потом укреплялась в школе катехизаторов – провалились. Они забрали сердце, я перестала чувствовать Господа. И эту внутреннюю трагедию пережить гораздо труднее, чем внешнюю, и вернуться к той искренней вере, с которой начинала жить в христианстве, наверное, уже невозможно.
Автор публикуется на блоге
http://sotvori-sebia-sam.ru/