СОСЕДНЕЕ СЕРДЦЕ ИЛИ СПОКОЙНОЙ НОЧИ!
История, которой я хочу поделиться, слишком необычна, чтобы не усомниться во вменяемости рассказчика, однако тот факт, что я не поддался искушению и не совершил множественное убийство, говорит в мою пользу, ну а достоверность этого моего рассказа засвидетельствуют несостоявшиеся и потому донесшие на меня жертвы, главным образом мой сосед. Собственно уже то, что я рассказываю это сейчас, является лучшим подтверждением правдивости моих слов. Прислушайтесь хорошенько. Разве не слышите перестукивание? Мы – общаемся…
…Все началось когда я женился. До женитьбы никаких инородных тел в себе я не замечал, либо они не подавали признаков жизни, развиваясь во мне постепенно. Ничто не причиняло неудобств и, не умея прислушиваться к внутренним ощущениям, я долго не подозревал о странном соседстве, и поспешно обвинил самого близкого мне человека – мою жену, услышав однажды ночью какой-то звук. Сейчас, правда, я понимаю, что она не виновата и по дурацкому совпадению обвинил я ее ошибочно. Думаю что именно это она и хотела сказать мне некоторое время назад, стоя у входной двери, перед тем, как переступив порог, навсегда исчезнуть из моей жизни. Ее уже не вернуть – кто пожелает находиться со мною дальше после того, что я натворил? На долю бедной женщины выпало немало испытаний, и я искренне удивляюсь ее терпению, и тому, почему она не ушла раньше. Размышляя над этим, я нахожу единственное разумное объяснение: она и в самом деле меня любила! Получается, все эти годы жена была невольным моим слушателем, и по себе знает, какой я невыносимый. Почти как орудие пытки. Мне бы поступить на службу в милицию или в ФСБ, на должность штатного мучителя дознания проводить. Там, в органах я нашел бы применение своим способностям при работе с несговорчивыми арестованными, отрицающими причастность к совершенному преступлению и наотрез отказывающихся брать его на себя. В шутку жена не раз говорила мне это, пока не покинула меня, не выдержав издевательств, а я-то наивный, считал, что она имеет в виду что-то другое, ведь мало ли в чем меня легко упрекнуть? Сколько раз я материл ее по ночам, пинал ногами, толкал грубо, брыкался, корил неосторожностью, неаккуратностью, грубостью, вздыхал с преувеличенной тяжестью, постоянно ворочаясь с боку на бок на супружеском ложе, специально не давал ей уснуть. От бессильной злобы сходил с ума, бесился и скрежетал зубами, закатывал истерики в то время как моя благоверная не оставляла надежды приручить меня и до сегодняшней ночи когда я чуть было не задушил ее диванной подушкой, покорно сносила все безобразия. Свистела, затыкала уши, фиксировала в одном положении веревкой, доведенные до отчаяния, мы даже обратились к невропатологу, который выписал нам снотворное и настоятельно рекомендовал быть терпимей друг к другу. Днем, правда, мы не нуждались в его наставлениях и, выслушав их, с улыбкой переглянулись, поскольку в эти дневные часы все шло у нас замечательно, лучшего и не желать надо. Было взаимопонимание, была любовь, однако с наступлением ночи все пропадало, растворялось во мраке, сменяясь в моей стороны ненавистью, и мы оба начинали нервничать, гадая о том какой будет она – предстоящая ночь. Такой же беспокойной, как и предыдущие наши ночи, начиная с первой ночи – брачной ночи? Однако, как мы ни изощрялись, чтобы не допустить повторения прошлых ночей, какие бы средства не применяли во избежание этого ужаса – старались зря. Все усилия были напрасными. Мы нарочито оттягивали момент, когда нужно было ложиться спать и допоздна засиживались у телевизора. Я пробовал успокоиться, уверить себя что все в будет порядке, однако преодолеть психологический страх не удавалось и уже лежа в постели, я молился о том, чтоб поскорей заснуть и никак не реагировать на внешние (и внутренние) раздражители, и старался не впадать а панику.
Засыпание напоминало парный забег: кому из нас двоих повезет уснуть первым, тот и выиграл. Соревновались каждую ночь и каждую же, я был вынужден просить у жены фору. По предварительной договоренности я отправлялся спать раньше, а она приходила ко мне в постель через час-полтора после меня, но всякий раз заставала меня бодрствующим. Я боялся что она может потревожить мой неокрепший сон, собьет настрой, и с ненавистью дожидался звука ее шагов, которые вот-вот должны были послышаться в тишине коридора. Потом она, пожелав мне спокойной ночи со снежным хрустом, ложилась рядом на простыню, и мне оставалось завидовать ее успешности, легкости с какой наращивала свой темп и стремительно отдалялась от меня по этой снежной простыне в сон. Я не мог угнаться за ней и, сгорая от злобы, лежал в ожидании новых звуков, по опыту зная, с каким раздражением, какой дерготней буду отвечать на каждый, который в самое ближайшее время она непременно издаст, и утешался мыслью, что сумею предсказать любой звук. Вот сейчас, например, под ней должна скрипнуть пружина – сейчас, сейчас, почему пружина все еще не скрипит?!! Скрипнула, наконец! Так… Ладно. Кашлянет пару раз с интервалом в тридцать секунд. Теперь, небольшой перерыв, минуты на полторы, после чего я услышу ее первый сап, и опять станет тихо. Тихо… Тихо… Сейчас она засопит. Ну, сопи же! Засопела… У меня в запасе есть пара минут, прежде чем послышится второй сап, сильней первого. Этим окном между двумя сапами надо срочно воспользоваться и успеть проскочить в него, в сон. Почему же до сих пор нет второго сапа? Сроки давно прошли, а мне так не терпится его услышать, что даже тревожно. Нет, серьезно, я нервничаю! Вдруг умерла? Я отрываю голову от подушки, всматриваюсь ей в лицо, прислушиваюсь к дыханию. Жирная, глянцевая кожа ее лица словно бы помещенного на обложку журнала и освещаемого лунным светом, блестит то ли от пота, то ли оттого, что жена нанесла скользкую ночную маску. Дышит! Жива! И я снова навострил уши и жду… жду… когда у нее забурчит в животе. В довершение этого внутриутробного, вкрадчивого бурчания, обычно раздается протяжный треск, и в спальне резко портится воздух. Или нынешней ночью она беззвучно выпустит “шептуна” – учуяв его, я отвернусь в сторону. Беру еще секунду. Принюхиваюсь. Беру еще! И еще! Вдруг неожиданно в голову мне закрадывается интересная мысль: что если паршивка теребит клитор потому и затихорилась? Лежит и украдкой ковыряет саму себя, притворяясь спящей бесперебойным сном праведницы? Вот! Опять шорох! Это простынь шуршит. В шуршании прослеживается определенный ритм… Когда же она закончит?!! Кончай же! Ну! Все? А вдруг ей захочется в туалет или, наоборот, пожелает на кухне воды испить?..
Я так устал, что мне кажется, будто я опять прохожу срочную службу в армии. По “духанке” меня третируют старослужащие. Сейчас прокатят на велосипеде, ударят по голове подушкой, закричат на ухо – все что угодно произойти может. Мое сердце сразу заколотилось от страха, и я вскочил как ужаленный! Черт! Я все испортил, теперь опять начинать сначала…
…Мысли в голове путаются; пока все гладко. Я впадаю в тупое сонное оцепенение. Чувствуя наибольшую уязвимость, старательно удерживаю то шаткое равновесие, с каким идут по канату канатоходцы – в этом состоянии полусна я всегда виделся себе именно таким вот канатоходцем! Стоит дотронуться до меня в этот момент и я, вздрогнув, до смерти напугаюсь. Возможно, даже умру от разрыва сердца.
Проходило минут пять, иногда больше, иногда до десяти минут проходило – время понятие условное я, разумеется, не засекал его – и мое дыхание почти касалось тонкой, колышущейся паутинки, которая пристанет к лицу, как только оно усилится. Я медленно погружался в теплые, ласкающие воды надвигающегося забытья. Навстречу, чтобы подхватить и накрыть с головой, от самого горизонта бегут разноцветные слои волн, а на оборотных сторонах век зацветают смутные, расплывчатые узоры. Узоры плавно прорисовываются в глубину, обретают отчетливость, законченность, резкость, и вырождаются в стилизованные под детские рисунки образы. Небрежные, пестрые, округлые или подчеркнуто угловатые, состоящие из разных по толщине линий, образы пересекаются так причудливо, что в совокупности допускают возможность для разночтений. Вот они! Обошлось значит, все нормально! Поначалу я мог контролировать их, двигать, формируя желанные изображения, но зрительные образы множились и, делаясь удивительно правдоподобными, выходили из-под контроля, я не успевал следить и наставал момент, когда уже не они мне, а я подчинялся им. По мере того моего восприятия, видения делались все подробней, реальней. Стоило мне посвятить себя изучению какой-то конкретной детали, углубиться в ее устройство, сконцентрироваться на ней, как эта деталь разворачивалась еще на несколько составляющих, а они в свою очередь еще на несколько и еще… И так далее, до бесконечности увеличиваясь в уменьшении, в прогрессии возрастая.
В этих детских художествах представавших перед моим внутренним взором, все более утверждалась рука мастера, чьи полотна оказались вдруг на… “бульдозерной выставке”. Да-да! Почему-то слышны бульдозеры, съезжавшиеся отовсюду в уши. Или это началась война? Объявлена воздушная тревога, под пронзительный свист снарядов идут танки, рвущие холсты гусеничными траками? Трещат разрываемые картины, а надувные гусеницы подминают меня и перебрасывают из военного в мирное время прямо на… надувной (водяной, какая разница?) матрац. Я жив? А танки, стало быть, на моей воздушной подушке?
До сегодняшней ночи от моего крика жена всегда просыпалась. Успокаивала меня. И я возвращался в сбитый, оборванный на лету сон, закрывал глаза и нащупывал в темноте свисающий кончик лески, потянув за который я снова обрушивал странные стереометрические фигуры, сыпавшиеся на меня, так, словно это были авиамодели, подвешенные под потолком. Затем, сложившись, одна за другой на меня падали стены, накрывал белый потолок одеяла и, измазываясь в штукатурке, выгибая арматуру, кроша обнаженным телом бетон, я заворачивался в нашу спальную, просовывал в оконную раму голову и в качестве подвижного автопортрета присутствовал на очередной выставке. Меня с разных ракурсов, расстояний изучали какие-то бородатые личности в тельняшках и оскорбляли тонкие, одухотворенные мазки моего лица. А может, ждали от меня большего и просто досадовали, когда говорили что на мою мазню смотреть страшно. Я отвечал: ну и не смотрите тогда и, обидевшись, поворачивался к ним всклоченным ото сна затылком. Подходили знакомые, я картинно здоровался с ними за руку. Мной любовались красивые женщины, девушки и я польщенный вниманием, выбирался из своего висевшего на стене окна, туда, в галерею, парадоксальным архитектурным образом сочетавшую в одном исполинском здании элементы моей квартиры, помещения детского сада, школьные классы, аудиторию приемной комиссии где завалил вступительные экзамены в институт, а также много других достопамятных – в том числе и открытых, расположенным под открытым небом – связанных с моей жизнью мест, где в разное время, я попадал в самые невозможные, порой абсурдные ситуации. Я бродил по этому комплексу и искал выход. Так открыв очередную дверь, я вышел на съемочную площадку. Я никогда не был здесь… на войне. Ни в какое время. О войне мне доводилось судить только по фильмам, а тут как раз и снимался военный фильм с произвольным развитием сюжета и меня сразу же утвердили на роль одного из четырех польских танкистов-кинологов времен второй мировой войны. Сегодня мой первый съемочный день. 22-е Июня! В ухе у меня застреляло.
“Камера. Мотор…” На слове “мотор” танк как по команде танк взревел и пошел в атаку. В продолжительном бою экипаж из четырех человек и их общечеловеческого друга, вывел из строя немало боевых единиц врага, прежде чем по всем законам жанра славная машина тоже была подбита. Полыхает топливный бак. Мы открываем люк… и через открывшуюся канализацию по металлическим скобам, задыхаясь в миазмах, более полувека выбираемся на будущую стройплощадку. На месте оставшихся после недавнего теракта с явно выраженным фашистским следом завалов, объявлено пять минут тишины, истекших подозрительно быстро. Снова гремят отбойные молотки, по голографическим фотографиям выдалбливая в асфальте барельефы погибших из тех, кого опознали. А тем временем, наш верный, нестареющий пес обнаружил мою будущую жену – и как только я сразу не сообразил, что это наш с нею дом взорвали! Она была жива, но ее почему-то невозможно извлечь – снаружи на меня смотрит искаженное гримасой ужаса и боли лицо, прикрытое форточкой с уцелевшим чудом стеклом. Надрывается от лая пес. Я открываю эту форточку и даю в зубы палку. Кричу чтобы вцепилась в нее покрепче, стараясь перекричать рев запущенных на боевых оборотах двигателей. Это устроившие теракт рейдеры торопятся зачистить местность, чтобы приступить поскорее к строительству нового олимпийского объекта. На нас прут бульдозеры, я дико кричу!!! кричу!!! просыпаюсь, …а где-то на улице продолжает лаять собака.
Выстоять против грубой, сметающей все на своем пути пустой, тарахтящей силы – невесомые, эфирные грезы лопались как мыльные пузыри от прикосновения тонкой соломинки комариного жала, поэтому варварство повторялось из ночи в ночь, доводя меня до сумасшествия. Пожелание “спокойной ночи” приводило в бешенство, я мог убить за такие слова. Нервы были расшатаны до предела. Я стал запуганный, дерганый. Стонал и плакал в подушку, умоляя жену не трогать и даже не дышать на меня, а однажды принялся защищать сонное свое имущество от посягательств извне уж совсем странным способом: отбиваясь руками и ногами, сграбастал его в охапку и, пошатываясь от тяжелой ноши, перенес в ванную и накрыл собой с одеялом. Но и это не помогло. К утру в ванную наводнили поливальные машины, пожарные расчеты, водометы для разгона демонстрантов и я поспешил назад, спасать остатки своих пожитков из тех, что еще можно было спасти.
Так в который раз, проснувшись оттого, что мой хлипкий сон, нарушаемый инородными звуками, опять затрещал по швам, обнажая в этих прорехах предрассветные очертания нашей спальни, я посмотрел на спящую супружницу, и мною почти как в рассказе Чехова, овладело ложное представление. Все просто! Ведь это она, моя жена занимается разведением тяжелой техники в моих снах, будучи супер-маткой всего семейства дизельных двигателей печально известных своим деструктивным поведением. Она – основная помеха. Очевидно коварная женщина рассчитывала обмануть меня, сыграв роль жертвы в продолжении кино-эпоса о четырех танкистах-кинологах, действие которого разворачивается после второй мировой войны, но я вовремя разоблачил врага учиняющего идеологические диверсии – и провокации – направленные на разрушение (огорчение) моих сладких снов. Незаметно вмешиваясь, она привносила во сны свои коррективы и превращала в кошмар. Я мог прекратить войну, именно сейчас застав своего врага врасплох. Второго такого случая все изменить ход истории может и не представиться, надо воспользоваться моментом! Стоит взять в руки подушку, положить на лицо спящей женщины и изо всех сил нажимать, удерживая, как все закончится: во сне наступит долгожданный мир, в который уже никогда не вторгнуться боевые действия и вся тяжелая техника забудется как страшный сон.
Я действовал автоматически и не соображал что делаю, а делал я страшное. Я выдавливал из подушки сопротивление, добиваясь податливости чтобы, сделавшись спокойной и мягкой, подушка прекратила упорствовать и уступила нажатию. Дрожа как буры, мои руки погружались в нее все глубже, казалось, я вот-вот провалюсь в “мертвый сон”, куда уже не доходят передаваемые Морфеем высокочастотные, принимаемые мозгом, сигналы – глушатся. Я орал, брызгал слюной, меня вдоль и поперек трясло… и трясло, пока заставив опомниться, окончательно не встряхнуло. Преломив в локтях руки, я с огромным усилием оторвал налившуюся свинцом подушку от лица супруги, отбросил в сторону и зарыдал…
Что было дальше – не помню. Возможно, я потерял сознание, а когда очнулся, жена уже собрала вещи. Потом хлопнула дверь, и она ушла, наверное, насовсем. Я не препятствовал ее уходу, не пробовал задержать, а где-то внутри себя даже радовался, что расстаемся. Перед тем как уйти она что-то сказала, только я не расслышал, впрочем, чтобы она ни сказала, ее слова меня не интересовали меня, и я мечтал об одном – закрыть глаза и в первый раз за всю свою женатую жизнь спокойно выспаться. Я был счастлив. Отныне меня не потревожит ни один посторонний звук, я просплю вечность, а головной мозг будет проецировать на внутренние экраны век прекрасные трехмерные сны. Почему я сразу не увидел что мои веки это стереоочки нового поколения прикрывающие глаза! Я сижу в кинотеатре и жду начала сеанса – ночного сеанса. Постепенно гаснет свет в зале. Его словно бы выжигают оттуда, а еще это напоминает задувание свеч на именинном пироге. Я сижу и предвкушаю закрытый, пробный, предназначенный для меня одного, показ некоего фильма, о котором много говорили, но который, пока мало кто видел – я единственный зритель, часть группы анкетирования! Не имея даже отдаленного представления ни о фильме, ни о названии фильма, я почему-то убежден, что посмотреть его стоит, и если я пропущу, то непременно буду жалеть об этом и уже вряд ли буду продолжать считать себя культурным – и современным – человеком с претензией на интеллектуальность. А фильм - настоящий шедевр, лучшее из всего, что было создано за всю историю кино. Баснословно дорогой проект с бюджетом в… нет таких денег. Абсолютно непредсказуемое развитие сюжета, гениальная творческая идея, интересные режиссерские находки, совершенный сценарий. Оснащенная всеми мыслимыми – но преимущественно немыслимыми – спецэффектами картина поднимает все происходящее на экране на небывалый уровень реалистичности. Это не имеющее аналогов творение гениев по праву считается величайшим достижением, вершиной киноискусства и восходит к новому чуду света. Говорят, что все, кто был занят в съемках, являются небожителями, обитателями других планет, обладают внеземным разумом и прилетели сюда затем, чтобы преподнести нам, людям, прекрасный, удивительный, дар в многомерном формате. Я удостоился чести приобщиться, причаститься к самому лучшему фильму и, затаив дыхание, замер в кресле и приготовился, как вдруг кто-то невидимый захрустел попкорном. Затем послышался звук разворачиваемой шоколадной фольги и смачное чавканье, далее к нему примешалось хлюпанье, с каким собирают со дна бумажного стаканчика остатки “колы”, всасывая напиток соломинкой. Я огляделся. Рядом никого не было, экраны век пустовали, а звуки между тем нарастали и вскоре слились в один общий, богатырский храп. И тут сквозь дрему я догадался, что это храплю я. Все это время я не давал себе спать, и не чье-нибудь, а мое вибрирующее, дребезжащее дыхание коробило и ломало хрупкие конструкции моих снов моим же собственным храпом! Жена не при чем!
Я так и подскочил пораженный своей догадкой и с минуту просидел молча, прислушиваясь ко всему, что там, во сне я мог бы принять за храп… и услышал тиканье сердца, кровь, разгоняемую толстыми артериальными и тонкими венозными/капиллярными стрелками по всему витрувианскому “циферблату”, оглушительные порывы вдохов и выдохов, брожение газов в кишечнике, пищеварительные процессы в желудке. Будто бы разорвалась хлопушка – я сморгнул и противно заскрежетал суставами, словно стронул ржавые, несмазанные шестеренки. Что это? Третье ухо, как у больных шизофренией открывается третий, галлюцинаторный глаз. Я допустил даже нелепую мысль о беременности, пока до меня не дошло, что просто натренировал слух являющегося основной причиной моей тревоги. И в самом деле, – каково было уснуть в себе, в своем теле? В теле, где нет ни минуты покоя, где все внутри так и ходит туда-сюда; организм работает на износ, и стучит и стучит – вот бы поймать паузу в промежутке и воспользоваться для сна. Но там течет, капает, копится. Наполняется. Вытекает и выделяется. Происходит столько всего! Можно ли найти способ остановить завод, заглушив дальнейшее производство жизни? Заморозить, законсервировать? Спровоцировать забастовку? Подавить все инстинкты? Отказать телу в воде, в пище, в тепле, в отправлении естественных надобностей способствующих развитию энуреза, и лености? Отдохнуть бы от него – от тела – душой, ведь я так устал, так устал существовать в нем, прислушиваться к нему, выполнять все капризы и таскать его на себе, вместо того, чтобы просто убить, покончив разом со всеми требованиями – и совершенно излишними комментариями ко всей внутренней ситуации – восставшего против меня, затянутого в кожу… соседа, подселившегося без ордера и круглосуточно делающего во мне ремонт. Я не намерен терпеть его шумные выходки! Храпеть он больше не будет, уж я-то позабочусь об этом нахале, взыщу с него тишину!
В ящике ночного столика я обнаружил таблетки, гарантирующие в известных дозах сон такой крепости, что не уступит гранитному, стоящему на могиле, камню, однако этот обусловленный седативными препаратами, типично медикаментозный сон, тем не менее, здоровым не назовешь. Живым – никогда. Искусственным? Нет уж – скорее мертвым; я выпью весь пузырек. На постовых медсестер в реанимационном токсикологическом отделении, куда попаду, если соседи почуют неладное и поднимут шум – что придется весьма по нраву – можно вполне рассчитывать. Ни у одной не получится уснуть в той патологической тишине, в которой опять замолчит до смерти забитое электрошоками соседнее сердце. Чуткие приборы всякий раз будут будить их, сигналить им, пока не вынудят отключить всю эту аппаратуру вентилирующие легкие, измеряющую давление и пульс – сигнализацию. И все бы хорошо, но кое-что опять не дает мне покоя. Как же: во сне я убью спящего внутри себя человека! Едва ли сон нормализуется после содеянного “аборта” и мне уже не позволит уснуть совесть…самоубийцы отравившегося изнутри самим собой.