Вениамин Додин
ТРЕТЬЯКОВСКИЙ ПРОЕЗД
...Когда мы с Аликом прогуливались в самом центре, на обратном пути к дому мы обязательно приходили к памятнику Первопечатнику Ивану Федорову в Театральный проезд. И в щели между камнями его пьедестала прятали сэкономленные монетки – резерв, если в следующий раз вдруг понадобятся они. Потом мы их всегда находили, хотя основание памятника обжито было и другими вкладчиками. В тот вечер я как раз монетки извлекал – надо было двадцать копеек добавить на книжку, которую очень захотелось купить. Книги продавали напротив – через Театральный проезд – на длиннющем развале, базаре книг, что тянулся тогда непрерывной лентой прилавков от Театральной площади через Лубянку до сквера с «Крестом» героям Шипки у Ильинских ворот. За выковыриванием монет меня застал Степаныч. Он тоже был любитель часами рыться в свободно лежавших книгах. Сделав дело, мы вместе двинулись вверх. Дошли до Третьяковского проезда. Здесь старик остановился. Поглядел в темную глубину горкой поднимавшегося проулка. Долго молчал. Решился:
– Завернем? Я тут одно место покажу.
Мы прошли под аркой и остановились справа у стены аптеки Феррейна на узеньком тротуарчике. Аптека выходила к проезду высоченной глухой стеной, снизу украшенной заглушенными кладкой окнами в решетках и парой прикрытых крышками грузовых подвальных люков. Густел вечер. Небо потухло. Тьма опустилась. Над проездом загорелись редкие желтые огни подвесных фонарей. Тишина стояла. Только внизу, за аркой, шуршал Театральный проезд и откуда-то долетала чуть слышная музыка.
– Вот, – сказал тихо, будто бормоча, Степаныч. – Вот, отсюда всех их вывозят, – он кивнул на глухие серые ворота под домом напротив стены аптеки. – Судят Военной коллегией... На первом этаже. Потом сводят вниз, в подвал. И сразу кончают. А ночью понакидывают в автовозки и через ворота увозят... Вон, где оперативники мельтешатся...
Я задохнулся, выдавил шепотом:
– Как... кончают?! Почему? – Я не понимал, про что спрашивал...
– Очень все просто: один – в затылок с метра, другой – в висок, проверочный. Этот – в упор. Все.
– За что?!
– За то!.. Пойдем!...
Он медленно, тяжело переступая старческими ногами, двинулся вверх, к выходной арке проезда. Я – вслед, на ватных ногах. Услышанное было неожиданно и страшно. Рта больше не раскрывал – спрашивать. Тут вышли на ярко освещенную шумную Никольскую. По ней двигалась пестрая густая толпа. Она кипела разговорами, взрывалась смехом, лизала мороженое, завиваясь водоворотами у магазинных входов, кружила у лотков и стекала с тротуаров. Была суббота, и праздничное настроение наступившего воскресного отдыха вместе с людьми растекалось по переулкам этой центральной торговой московской улицы, выходившей прямиком на Красную площадь напротив Никольской башни Кремля.
И здесь же рядом, в каких-то десяти-пятнадцати шагах от этой беззаботно веселящейся праздной толпы палачи занимались своим заплечным делом – казнили! Убивали ночью и днем, изо дня в день, и вот в это самое время! Казнили спокойно таких же точно людей, какие сейчас вот шли рядом с нами по тротуарам, ели мороженое, смеялись беспечно, не зная, не предполагая, понятия не имея о том, что в считаных метрах от них, в подвалах невзрачного дома по чуть затемненному Третьяковскому проезду палачи спокойно убивают выстрелами в затылок и добивают проверочными в висок тех, кто в порядке очереди оказывается в набирающем обороты конвейере уничтожения... Бедные мозги мои, набитые опытом Даниловки с Таганской и смазанные периодическими исчезновениями товарищей по детдому, свободно домысливали, как ничего не ведающие люди у магазинов на Никольской и у других магазинов на других улицах, и в других городах страны все вносятся и вносятся в списки, все вписываются и вписываются в арестные ордера, все включаются и включаются в расстрельные ведомости... И все сходят и сходят в бездонные подвалы дома на Третьяковском...
– Степаныч! – в каком-то никак не угасающем отчаянии спросил я его через несколько дней, – Степаныч, ты меня для чего туда привел?!
– Чтоб знал ты все. Чтоб в проезд этот никогда больше не заходил с товарищем твоим по вашим маршрутам. Мало вам в Москве улиц? Большие уже долбоебы – жениться скоро. И петух жареный в задницу клювануть тебя успел. А все как кутенок играешься. Вот ты теперь знай, каков петух этот бывает... Не будет Степаныча... скоро, кто тебе правду откроет про жизнь? Родители? Они у тебя далёко... Бабка старая? Смешно говорить. Тогда кто? Писатели долбаные?.. Хоть этот вот – из книжки про чтеца? Он, стерва, скажет правду?! Жди!
«Чтеца» я знал – с колыбельным стишком Квитко познакомился. Тетрадку «Чтеца-декламатора» Степаныч подобрал случайно в мусорной корзинке на кухне чекистской своей общаги. Прочел ее от корочки до корочки (он все книжки так читал). Чему-то подивился. И мне отдал, приказав: прочитай! Или, лучше, выучи, – тогда узнаешь, кто на подмогу тебе придет, кто беду твою разведет, в случае чего...
Я тогда Степаныча не понял. Но колыбельную прочел и моментально запомнил: ловко была написана – сама собой запоминалась! И опять не понял Степаныча. Даже разозлился на него: зачем мне такое?! Потому как, прочтя стихотворение, перво-наперво подивился иезуитски-изощренной подлости автора. Как же так, – думалось мне, – взрослый человек, детский поэт, он должен был, он обязан был предупредить хотя бы своих маленьких читателей о действительной опасности, грозящей им и их родителям, – намеком каким-нибудь, каким-нибудь тайным словом, знаком показать: откуда ждать беды, чего бояться и, конечно же, к кому обращаться за помощью?! А что мне объяснил детский поэт Квитко? О чем он меня предупредил? На кого велел надеяться? Он что, в лесу жил с волками, как его герой из стихотворения? И не видел, не понимал, что «волки» его лесные – картонные игрушки на рождественской елке? Видел, понимал, не дурак же! А про настоящих волков детям не рассказал.
Глава 55.
Ладно, про подвал в Третьяковском проезде он, скорее всего, не знал, – не знала же о подвале толпа на Никольской, изо дня в день толкущаяся у магазинов, иначе бы вмиг слиняла, разбежалась бы по щелям. Не мог, не должен был он знать о родителях моих, о брате, о родителях Юрки Яунзема, об отцах и матерях всех своих маленьких читателей, без вести к тому времени исчезнувших однажды. Все так. Но ведь многотысячные толпы у справочной на одном только Кузнецком мосту в Москве, но взятые, забранные, заметенные разом творческие союзы, в том числе собственный его Союз писателей, но предарестная и послеарестная брань во всех газетах – ежедневно и который год подряд, но бандитские статьи милого Михаила Кольцова в адрес разных зиновьевых, рыковых, бухариных – только недавно совсем благодетелей и ближайших друзей-единомышленников детского поэта Квитко – Первого из Первых! В конце концов, как резюмировала бабушка, прочтя колыбельную-отходную:
– Должен бы этот байстрюк хоть чем-то отличаться от бешбармакского акына Джамбула с его стихами «Уничтожить!»:
...Фашистских ублюдков, убийц и бандитов –
Скорей эту черную сволочь казнить
И чумные трупы, как падаль, зарыть!
И среагировала как всегда в аналогичных случаях:
– Вот бы Абель порадовался – он ведь болезненно переживал огрехи в своих предвидениях. А тут такое яркое подтверждение его теории оценок соплеменников!
Квитко оценку Абеля, дядьки Бабушкиного, оправдал полностью. В этом убедиться нетрудно:
Опять я склонился к зеленой сосне.
Вдруг серые волки подкрались ко мне:
Раскрыли клыкастые пасти –
Вот-вот растерзают на части!
Не мог шелохнуться от ужаса я...
Мамочка, мама, голубка моя!
Но Сталин узнал, что в лесу я стою,
Разведал, услышал про гибель мою
И танк высылает за мною,
И мчусь я дорогой лесною.
.......
Мамочка, мама, голубка моя!
Настежь открылись ворота Кремля,
Кто-то выходит из этих ворот,
Кто-то меня осторожно берет
И поднимает, как папа меня,
И обнимает, как папа меня.
И сразу мне весело стало!
...А кто это был? Угадала?
– Вот теперь ты, внучек, угадай: «кто»?... Сравни ворота, – может, они? Этим монологом Степаныч как бы подвел черту под нашей экскурсией в Третьяковский проезд. Уточню: дом, выходящий в этот проезд воротами и огромным подвальным люком, по сей день стоит около угла Никольской и Театрального проезда на самой Лубянской площади. В эпоху нашей со Степанычем обзорной экскурсии там размещалась Военная коллегия Верховного Суда СССР. Внешне смотрелся этот безобидный двухэтажный домик эдаким садиком-яслями, только взамен горочек и грибков цвели около него, маялись круглосуточно топтуны наружной охраны. Со стороны проезда – тоже. Потому Степаныч был так придирчив в выборе наших с Аликом маршрутов, требовал строго, чтобы миновали всегда скрываемые от уже намеченных к убою москвичей и гостей столицы государственные бойни. Пока Степаныч еще держался на ногах, и если Алик был чем-то занят, мы часто бродили с ним по городскому центру. И он нет-нет и приводил меня все к новым и новым проездам... Рассказывал.