Вениамин Додин
ВАРСАНОФЬЕВСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Из-за наших с другом Аликом бестолковых поисков его пропавшего отца дней десять не видел Степаныча. И теперь бросился к нему: от Бабушки знал, что он целую неделю лежал на обследовании в своей больнице у Солянки, сильно похудел, осунулся – сам на себя не был похож. Меня он встретил в комнате своей общаги, опираясь на палочку, – маленький какой-то, сгорбленный, жалкий...
Пока я раскладывал Бабушкины и Катерины Васильевны гостинцы по коробкам, а потом коробки эти запихивал под его койку, старик маялся и все ждал лечь. А ему двигаться надо было – я это знал. Поэтому предложил пройтись – проводить меня, с тем, конечно, чтобы заманить его на Брюсовский к тете Кате. Он согласился, надел на негнущиеся ноги откуда-то взявшиеся у него новые штиблеты, натянул пальтецо и, опираясь на меня и на палку, спустился вниз. Мы шли по Большой Лубянке, останавливаясь у киосков с газировкой: Степаныч много, жадно пил. И в разговорах свернули в Варсонофьевский переулок.
Он очень нравился мне своей ухоженностью. Ею в Москве отличаются некоторые городские уголки и даже целые улицы в центре, занятые сплошь каким-нибудь одним солидным ведомством. Вот и здесь, в Варсонофьевском, было чисто, тихо, уютно. По обе стороны, вплотную к тротуарам, стояли бывшие купеческие особняки и дома городской знати, хорошо сохраненные занявшими их учреждениями. Фасады домов, после очередного сезонного косметического ремонта, выглядели только что построенными и свежеокрашенными. Окрашена заново была и заглушенная плотными деревянными панелями решетчатая стальная ограда на каменном основании у дома № 9, и автоматические ее ворота, за которыми располагалась большая автобаза какого-то учреждения. Ворота то и дело раздвигались, впуская во двор после проверки очередную машину или выпуская ее в переулок. В эти краткие секунды раздвижки в глубине уютного, чистого двора, заставленного большей частью легковыми автомобилями, можно было успеть разглядеть окруженные деревьями дома, тоже будто только построенные.
С Аликом во время наших прогулок мы не раз проходили мимо дома № 9, мимо его ограды, мимо ворот. И с трепетом первооткрывателей, волнуясь, заглядывали внутрь, если ворота в эти мгновения раздвигались и открывали двор.
Теперь, со Степанычем, мимо дома № 9 мы не прошли: неожиданно он толкнул дверь в проходную справа от ворот, пропустил меня перед собой и, кивнув приветственно взявшим под козырек дежурным, прошел со мной во двор. Там, слева, у ограды к переулку, стоял большой стол. Вокруг него сидели по лавкам доминошники – резались в козла: смачно шлепали костяшками о столешницу, шумно реагировали, громко смеялись. Мы подошли. Заметив нас, вся многочисленная компания обернулась и повскакивала из-за стола. Загомонила разом:
– Ива-ан Степаныч! Дорогой! Какими такими ветрами?!.. А это кто же? Внучок? Скажите пожалуйста, какой внук-то у Иван Степаныча?!
– Внук. Внучок. Живете-то как без меня?
– Сам видишь: живем – не тужим. Порядка только без тебя мало. Ты-то сам, Иван Степаныч, как живешь-поживаешь? Чтой-то тебя давно видно не было. И похуде-ел! Часом, не болеешь?..
Они разговаривали со Степанычем. Я рядом сидел, смотрел на них во все глаза. Они почему-то сразу мне понравились: все веселые, жизнерадостные. Приятно было разглядывать их чуть задубевшие, как у всех шоферов, моложавые, обветренные лица, сильные руки их, ловко достающие папиросы из одинаковых алюминиевых портсигаров и аккуратно перебирающие твердыми пальцами глазастые фишки домино. Шла от этих людей прохладная юношеская свежесть, мужская упрямая уверенность, спокойная сила. Впервые видел я рядом с собой стольких по-настоящему крепких, по-товарищески объединенных профессией и, наверно, дисциплиной, взрослых привлекательных людей, разительно отличавшихся ото всех, тоже взрослых, которые окружали меня прежде в Даниловке, в Таганке и даже в детдоме на Новобасманной. Хотя я сразу с тревогой сообразил: все эти шофера-доминошники были чекистами, ментами. Но ведь и Степаныч был ментом, чекистом. А сколько доброты в нем! Как он помог мне, когда оказался я вдруг в тюремном детдоме, один, без пропавших родителей и брата. Все наши многочисленные родственники в Москве и бесчисленные столичные «друзья дома», роившиеся густо вокруг гостеприимного уюта нашего семейного очага, ошпаренными крысами кинулись врассыпную прочь осенью 1929 года, когда слух об аресте мамы и отца долетел к ним. Они и сейчас не объявлялись. А старый мент-чекист объявился и согрел меня. И вот тут, на лавочке у стола, мне привиделось: какое-то волнующее облако-чувство обволакивает меня, соединяя с этими симпатичными людьми. Сила, излучаемая ими, и другая сила, исходящая волнами от казалось бы совершенно обессиленного моего Степаныча, соединившись, восставали победно против где-то в глубине сознания спрятанного детского трепета перед таинственностью дома № 9, его раздвижных ворот, самого Варсонофьевского переулка. И, утвердившись, отгоняла прочь наваждение болезненного недоверия к соседям по столу – чекистам, вызванное, конечно же, устоявшимся комплексом собственных моих несчастий...
Между тем из проходной то и дело выкрикивали чьи-нибудь фамилии – вызывали доминошников к машинам. Игроки вставали неспешно. Потягивались, с хрустом расправляя плечи. Церемонно прощались с нами. Уходили к своим автомобилям. Почти сразу на освободившиеся за столом места подсаживались новые шофера, только что на своих машинах въехавшие во двор или пришедшие от мойки из глубины двора. Они сходу хватались за костяшки и тут же ввязывались в разговор. Изредка подходил военный со шпалой в петлице и произносил: «На выход!». Так же неспешно вставали несколько шоферов, потягивались, прощаясь с нами, и уходили за военным в примыкавший к автобазе двор дома № 7. Там, в зелени таких же, что и тут, огромных лип пряталась мойка, а за ней бункер – вход в серое трехэтажное здание. С лавочки у стола мойка и бункер были хорошо видны. И видно было, как входили в бункер шофера, только что сидевшие рядом с нами. Видны были и стоявшие на мойке автовозки столовой с надписями «Хлеб» и «Сосиски, ветчина, бекон».
Так пробежало два часа. За это время всем нам, сидевшим за столом, официантки из буфета выносили несколько раз чай в стаканах с подстаканниками и свежие, с маслом, очень вкусные булочки на тарелках. Я ел и пил с удовольствием и даже с гордостью приобщения к компании симпатичных своих соседей. Ведь очень здорово было трапезничать с настоящими взрослыми шоферами. Они весело перекидывались шутками, кидали друг в друга хлебные шарики и с пристрастием допрашивали моего старика о жизни его за эти годы, о здоровье, обо мне – его внуке. Они и меня вопросами закидали: «В какой, например, класс перешел? И как учеба? А с математикой-то как у тебя? Математика, парень, наука изо всех наук! И без математики теперь – ни шагу!» – говорили. Еще они интересовались тем, что я читаю, в какой библиотеке беру книги. Сообщили: «Тут, на улице Дзержинского, наш клуб. Приходи со Степанычем. Есть там кружки разные – модели учатся делать, и хорошая библиотека. Еще можно в Тургеневскую библиотеку ходить, она рядом».
Мне показалось, что они считают меня маленьким – по росточку, наверно. Но нисколько не обиделся на них. Потому что больше всего они спрашивали меня о Степаныче: «Как он один живет? Да ведь и нуждается, наверно, в чем-нибудь? Он такой, – говорили, – сам никогда не сознается и не спросит». Видно, что здесь его давно и хорошо знали. Потому относились к нему очень уважительно, без тени панибратства, без оскорбительного превосходства молодости. А когда говорили о нем между собой, то как об очень хорошем, добром, правильном человеке. Ну, я и сам знал, какой он хороший, какой правильный человек. Потому мне было особенно приятно и радостно слышать, как он каждому, кто вновь подсаживался к столу, и потому обязательно спрашивал: «Степаныч, не внук ли это твой?» – отвечал: «Внук. Конечно, внук!».
Я понял: одинокому, больному, ему лестны были эти вопросы о внуке – он был в глазах товарищей своих не вовсе брошенным всеми стариком, а был дедом при своем внуке! Еще я понял: добрым, отзывчивым людям за столом тоже очень нравилось, что у Степаныча, оказывается, есть внук – какая-никакая семья!..
Однако старику было худо. Он мерз. Но почему-то даже к чаю, на редкость хорошо заваренному и горячему, не притронулся, А ведь чай любил! И пить ему, скорее всего, хотелось – пил же он газировку на улице по дороге сюда. Ему бы встать и уйти. Мы с ним дошли бы потихонечку до Катерины Васильевны. Но все подходили и подходили шофера от машин и из дома № 7. Снова и снова звали их из проходной или приходил за ними командир. А старик все сидел и сидел, будто хотел перепрощаться со всеми. Я опять шепнул ему, что пора, – мне надо было увести его на Брюсов, где меня ожидала Бабушка.
Наконец он поднялся. В сопровождении шоферов мы прошли к воротам.
У проходной Степаныч оглянулся. Внимательно, прищурившись, оглядел двор, дома, провожающих. Мы распрощались с ними. Он взял меня под руку, и мы вышли в переулок. Сразу за углом он жадно напился у дворницкого крана. Отдышался. Снова взял меня под руку... Часто отдыхая, мы тихонько добрели до Брюсова – старик не упирался на этот раз. Там сели на лавочку в скверике за домом № 12.
– Так, еще одна экскурсия... В котором дворе мы были сейчас, называется он Дом № 9, «Объект литер один». При нем – дом № 7. Вот, с 1921 года и по сию минуту в доме № 7, под бункером, в коридорах подвала, казнят. Приводят в исполнение, значит. «Козлобои», – шофера, – которые за столом, как есть все – комендантская расстрельная команда. Который за ними приходил и отводил их в бункер – Фельдман-комендант. Мосей Соломонович. После аварии, двенадцать лет – с 1921 – я на Объекте служил старшим механиком автобазы. Шоферов не хватает. «Козлобои» по сменам подрабатывают – баранку крутят...
– Сначала – с 1918-го – лавочка эта называлась «Спецбаза № 1 ГПУ». Там одни только машины стояли, которыми трупы вывозились. А исполняли в подвале дома № 7, а прежде еще и в подземном коридоре, что шел от дома страхового общества «Россия» сюда, к нам, в эти самые подвалы в Варсонофьевском. Потом Дзержинский Феликс Эдмундович сделал замечание Браверману-коменданту: мол, жалуются жители на стрельбу под полом. Тогда и приспособили коридоры в подвалах в Варсонофьевском. Я только что автобазу принял, у меня забот – по горло: запчастей нет, специалистов нет. Да и ремонтировать машины особенно некогда – что ни ночь, отправляю грузовик МУРу под курсантов, банды брать. Тогда в Москве бандитов развелось видимо-невидимо! И по ним приговора приводить в исполнение – опять же к нам, на Варсонофьевский. Тогда ведь все без разбору приводили в исполнение: и ГПУ, и МУР, и трибуналы, и Военная коллегия Верховного суда. Сказано было: объединить комендатуру по исполнению, чтобы не разводить антисанитарию. Вот и спихнули все на наш Объект. А тут свалка! Трупы вывозить – темного времени суток не хватает, столько их понаваливают... В грузовик сперва по тридцать их сваливали. Потом по сорок – нагрузки перевозок увеличивались сильно. Покойников из Объекта поначалу отвозили на Рогожку, в Калитниковское, на Ваганьково, к Донскому монастырю, на Бутово, на Алтуфьево, во Владыкино. Когда все заполнилось, начали отвозить в наш совхоз ГПУ – в «Коммунарку», на Объект № 17, а это уже не близко, по Калужскому шоссе 24-й километр. Потом, «это» с расстрелянных не все стекало в подвале, в машину-то кидали в мокром от крови нижнем белье. Кузова сильно перепачканы, асфальт в ручьях... Даже брезент, которым укрывали на машинах, – хоть выжми. Тогда мойку построили – отмывали машины брандспойтами... Я все ходил – просился на обыкновенную автобазу. Мне отказ: «Терпи, Панкратов! Люди, которые в исполнение приводят, – они не такое терпят. Вон у комендантов – у Бравермана, у Гутмана, у Песаховича иль у Фельдмана – поспрашай, каково им-то?! А тебе – машины приготовь и прими, когда из рейса вернутся. Все! Остальное – фанаберия интеллигентская. Терпи!». Терпеть-то терпел. Только видел же: Браверман – еврей, а пьян сутками. Значит, и ему невмоготу! А ведь в МУРе он один самого Крохмаля банду брал, одной финкой четырех вооруженных амбалов утихомирил, и двух повязал – тоже вооруженных! Пистолет-то в свалке обронил... А про Манделя что говорить: не только что пьяным ходит, а, сдается, мозгами он трекнулся... И ничего особенного, тут любой с ума тронется... Так... Года с 1930-го стали мы машины с грузом отправлять свосем далёко – в Бронницы, это по Рязанскому шоссе, да под саму Рязань. А теперь они возят в Каналстрой в Орудьево и в Торфотрест по Дмитровскому шоссе...
– Не пацан, понимаю: рано ли, поздно, за эти дела придется кому-то ответить. Закон возмездия! Когда-то мне пассажир мой его объяснил – Янис Доред, латыш. Я ведь, мальчишечка, не с ГПУ начинал – с летчиков. Учился. И летал. Почти всю империалистическую и Гражданскую войны пролетал в разведке, при штабах. И Яниса при Великом князе-командующем своём вывозил над позициями и германскими тылами. Был Янис съемщиком кино – оператором. Вот мы с ним и летали. И долетались до самой Гражданской. А тут по самое то время, когда Москва антоновских мужиков истравляла газами. И я тогда, в аварии, тоже попал под газ. Провалялся с полгода в лазаретах. Спасли, излечили конечно. И послали в Петроградское, потом в Московское ГПУ механиком. Сперва конечно я Мишу Фриновского возил. Года три. Но газ меня и тут настиг: кровью захаркал и слепнуть стал. И подняли меня старшим автомехаником на Объект в Варсонофьевском…
В детдом на Новобасманную случаем попал. Директорша ваша Варвара приходила на Объект, вроде как в тир. Вот я к ней и напросился в электрики и водопроводчики... А ходила она ни в какой не в тир, а на исполнение. С самих 20-х годов сюда многие приходят упражняться.
Больше писатели – люди известные... Как это все понять? Из-за них, веришь, «козлобоев» перестал презирать. Кто они? Все больше без дела, без специальности, да за пьянку из аппарата НКВД переведенные. Они все верили сперва, что исполняют справедливый приговор трудового народа. Им лестно было доверие! Они гордыми ходили сперва. Ну, а потом поздно было: втягивались, пообвыкали, вроде бойщиков на бойне. Там ведь тоже не просто по первости быка живого завалить. А вот те, и дамочки с ними, кто к нам ходят вроде как в тир, – это самые настоящие убийцы: им выстрел амбиции колыхает, им мука чья-то – сладость. А на них глядючи, на знаменитых, да на видных из себя, «козлобои» навроде героев становятся.
Перед Второй мировой войной в юго-западной части Аляски были найдены развалины посёлка. Причём основания и фундаменты этих тридцати бывших когда-то добротных домов имели возраст три-четыре столетия и несли явно европейский тип строения.
Американский учёный Теодор Форели, занимающийся изучением этого открытия, определил, что обнаруженные остовы домов принадлежали русским поселенцам. Причём он считал их новгородскими землепроходцами, которые в 1570 году бежали с родной земли спасаясь от варварского разгрома Новгорода царём Иваном 1V. Соглашаясь с определениями американского учёного о походе новгородских беглецов, полагаю необходимым внести одну временную корректуру.
В 1570 году психически больной , считавший себя немцем царь Иван 1V Грозный действительно в очередном диком своём походе по городам и весям Руси упивался кровью православного русского люда не только в Новгороде, но по дороге и в Клину. И в Твери. Его злодейства сопоставимы разве что только с кровожадностью монгольского хана Батыя. Хотя последний Новгород всё же не тронул.
Однако сложно представить столь отчаянный бросок беглецов до Аляски. Во времена Ивана 1V свободолюбивый, гордый дух новогородцев был уже грубо подорван почти столетним звериным владычеством Москвы.
Самым великим в русской истории созидателем и строителем Российского государства, сформировавшим империю мирового значения, был, конечно, государь и великий князь Иван Ш. Но одновременно он и положил конец центру русской демократии – Великоновгородской вечевой республике, просуществовавшей более семи столетий.
Мудро используя всё разрастающиеся конфликты и противоборства в правящих верхах Золотой Орды, Иван Ш продолжал дело своих великих предков – Александра Невского, Даниила Московского, Ивана Калиты, Семёна Гордого, Димитрия Донского.
Московское княжество за счёт соседей всё более округлялось и набирало силу. В 1471 году доходит очередь и до Новгорода Великого.
Воеводы Иван Ш князь Даниил Холмский в битве на реке Шелони и князь Василий Шуйский в битве на реке Двине на голову разбивают новогородское ополчение. .
В дальнейшем, не мытьём, как катаньем Иван Ш теснит Новгород, и 15 января 1478 года новгородцы принуждены были дать присягу на верность Москве.
Главные борцы за независимость были казнены.
Позднее и архиепископ Новгородский был свергнут и заточён в московский Чудов монастырь.
В Москву же и другие города были переселены с лишением имущества многие сотни новгородских семей.
Память о них хранят печально знаменитые столичные улицы Большая и Малая лубянки (В годы так называемой советской власти на Большой Лубянке, угол Варсонофьевского переулка, находился комиссариат внутренних дел со временем переведенный на Большую Лубянку, 2 – ЦентрЧК),
Именно здесь на бывшем так же печально известном Кучковом Поле (Территория будущей Москвы в Х11 веке входила во владения боярина Степана Кучки) суздальский князь Юрий Долгорукий убил своего подданного, отдал дочь его Улиту в жены своему сыну Андрею, а на захваченных землях заложив в 1147 году городок Москву, который первоначально в обиходе носил название Кучково. К северу от него простиралось Кучково поле, где в 1379 году сыну последнего московского тысяцкого красавцу Ивану Вельяминову отсекли голову, обвинив в намерениях извести великого московского князя Димитрия, будущего Донского, Так впервые публично была проведена смертная казнь, давшая как бы прецедент будущим чекистам творить на этом месте бесчисленные гекатомбы).
Именно здесь поселены были опальные новогородцы, перенесшие из Новгорода название своей родной улицы Лубяницы.
И именно свободолюбивые новогородцы-республиканцы 1478 года, не преемля для себя присягу на холопство Москве, ушли на восток… На Аляску.
- Прямо сказать, - продолжал мой Степаныч, - если не думать про подвалы эти – в Третьяковском и здесь, в Варсонофьевском, где тайна какая-то, секреты всякие и сама автобаза: Объект, – я на человеческое подонство насмотрелся. С тем же Антоновым когда воевали. Там ведь одни мужики против советов поднялись – бунтовали. Их продразверсткой прижали немыслимо, они и поподнимались! Мы с Янисом при штабе были, при Тухачевском да при Антонове-Овсеенко. Все знали доподлинно, что затевается и как оно получается на деле. Так ведь это они мужиков удушающими газами поотравливали тысячами! У Яниса все это на кино было заснято. Того мало, они такую систему заложников придумали, что всех мужиков с бабами и детишками ихними под корень изводили – показательными расстрелами. С одного раза пулеметами сотни людей губили. После того дела на Объекте – получается - так, баловство! Меня больше всего мучило, что староста-то наш, Михаил Иванович Калинин, сам мужик, со своим ВЦИКом побоище против антоновцев – с газами да расстрелами заложников – благословил. Вроде архиерей! Я не верил. Мне бумагу Янис показал. А когда и бумаге не поверил, он мне тогда, в Москве уже, кино крутанул. В кино засняты были агитпоезда. И в тех поездах – супруга его, Калинина. Как она в галифе, да в гимнастерке, да в кубанке набекрень из вагона выпрыгивала и в кресло подставленное садилась. Его с собой возила. И вынала когда операции проводились… Садилась на него, значит… Перед ней строй офицеров-белогвардейцев выставляли, выносили пулемет бельгийский на станке. И она, связанных ,расстреливала с кресла...
...Она их расстреливала, а Янис Доред – летописец войны – крутил себе рукоятку кинокамеры. И накрутил таких эпизодов девятнадцать. Мог бы и больше, но отвлекался на съемки позиций. За месяц до отъезда кинооператора-документалиста Романа Лазаревича Кармена на гражданскую войну в Испанию архив Дореда попал к нему. Но только в 1959 году, разбирая завалы роликов в страду переезда на новую квартиру – в высотку на Котельнической набережной, – наткнулся Кармен на эти впечатляющие кинодокументы. Тогда же, кстати, обнаружились и три ролика, снятые прокуратурой Волжской военной флотилии в трюмах барж страшного бакинского этапа 1943 года, что из Каспия пришел по Волге в Куйбышев, переданные Роману Лазаревичу по моей просьбе прокурором Раппопортом. Вот с тех дней, когда выгнали нас разгружать этот этап, я и понес в себе мальчишескую гордую значимость свидетеля раскрытого ужаса. И нес ее пятнадцать лет. Но когда увидел – в полутора метрах от себя, на белом экране в затемненной комнате – сводимые судорогой смертного презрения русские лица офицеров, взрываемые струями свинца из того самого бельгийского пулемета, и, тут же, сосредоточенно-собранную в свиной пятак счастливого экстаза харю калининской бабы… Екатерины Ивановны, намертво вцепившейся в ручки гремящей машинки, мне стало непереносимо страшно. Куда как страшнее панорамы, открывшейся в трюмах этапного нефтеналивняка....
Где-то через год, когда Кармен вышел в ленинские лауреаты, Михаил Ромм начал подбирать материалы к своему «Обыкновенному фашизму». И Роман Лазаревич подкинул ему мысль: вот бы включить и эпизоды с мадам Калининой и трюмами этапных барж в будущую ленту. Тем более, что опознать их национальную и государственную принадлежность невозможно: лица президентши никто не вспомнит, и ленточка на кубанке в черно-белом фильме чёрная. А на «этапной» пленке только безличные люки, трюмы и... холодец из тысяч разложившихся человечьих тел. Как на наших разоблачительных фильмах о жертвах нацистских палачей в войне.
Поостерегся Михаил Ильич – ролики с обыкновенным отечественным большевизмом в ленту «Обыкновенный фашизм» не вмонтировал: страшен был слишком результат «административно-хозяйственной» деятельности товарищей по партии Флейшера с Фейнблатом да Багирова с Булганиным и свояком второго Липиловым! (См. В.Додин. БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЕ, Радио РОССИЯ, Москва, открытый эфир 21-22-23-24-25 декабря 1991 г.: БАКИНСКИЙ ЭТАП. Роман-газета, литературное приложение к русскоязычному официозу НОВОСТИ НЕДЕЛИ, Телль-Авив, 17.02.2000 г.; БАКИНСКИЙ ЭТАП, Интернет, Электронная библиотека А.Белоусенко, Сиетл.) Без Галича знал: «Пусть другие кричат от отчаянья, от обиды, от боли, от голода! Мы-то знаем – доходней молчание, потому что молчание – золото!» Поостерегся. Промолчал. Разбирался в вышечной технологии: Вот, воскреснет Иосиф Виссарионович... и что тогда? Тогда умников в зоны, молчальников – на вышки с автоматами! Потому: «Промолчи!»
…Некий приснопамятный чекист-литератор, - любимец всяческих на горах гулаговсих трупов расплодившихся чекистских мемориалов, родич и выученик клана ягодовско-троцкистских палачей, - отбывая по Закону возмездия законный же двойной червонец, столкнулся на зонах с помянутой Екатериной Ивановной. Ну… с супружницею тогда же процветавшего шута-президента-председателя Калинина. Срок тянула там при банях (что б тепле, понятное дело). Хором поплакали… Из-за загубленных ею и супругом россиян? Х…! Ничтяк, как говаривали мои разгуляевские наставники! Нет, дорогой читатель! Лишь только из-за горьчайней (это после Кремля то!) судьбы полуавгустейшей дамы: президентша в предбаннике сидя остриём битого стеклушка гнид вынала-выковыривала из прошв зековского белья после стирки… Понятно дело - жаль ее. Жаль, само собой, гнид...
А стоит ли их всех жалеть? Вот, по согласованному комбригом Огородниковым списку посещают Варсонофьевский «тир» заслуженные товарищи. Оттачивают на казнимых ими бывших заслуженных товарищах умение без промаха – с метра и в упор – поражать классового врага в затылок и в висок. И не подозревают, что хозотдел Управления, неукоснительно исполняя всё тот же архисправедливейший Закон возмездия, уже завез на склад-подсобку, что в доме № 5 по тому же переулку, аккуратные «цинки» с пистолетными патронами для отстрела следующей очереди «ворошиловских стрелков» – для ИХ отстрела...
…Известно, человек ко всему привыкает. Вот и я стал привыкать к тому, что «огородниковский» список не скудеет. И полнится любимыми народом товарищами, отмеченными почетным правом тренировки в спецтире дома № 7 известного переулочка. Правда, Огородников не здоровается с ними – ненавидит люто.