Эта история случилась на строительстве третьей очереди Приказымской компрессорной станции в конце семидесятых годов теперь уже прошлого, но такого замечательного (можете не сомневаться) века.
В это время любовь еще существовала в том виде, какой ее создал Господь, описал великий Шекспир, вылепил Микельанджело, спел Козловский и опошлило телевидение.
Ей пока еще было свойственно возникать, тайно мучиться, быть безответной, надеяться и страстно желать, вопреки и назло, при сиянье луны и под яростный жар галогенного света.
Она как-то находила себе место в озабоченных душах людей, пробивала границы времен и пределов, понуждала свершать чудеса и поступки, быть великой и жертвенной и… умирать.
Мы привычно любили красивый закат и деревья, нам казалось обычным пожатие нежной руки, наши взгляды теплели, когда, возвращаясь с работы, нас в прихожей встречали: Ну, где же ты?.. Я заждалась…
Эта история лишь эпизод в череде и сплетении множества больших и малых событий, занимающих жизнь таежного поселка, киноленточный кадрик, метнувшийся в зрительный зал, два коротких абзаца одной незаконченной повести, два случайно столкнувшихся взгляда в незрячей толпе…
Итальянца звали Тони и по-русски он не говорил совершенно, хотя, как выяснилось позже, слухом кое-что понимал. Переводчик сказал, что его направили в Союз вместо заболевшего коллеги и языковую подготовку он пройти не успел. Но дорогой проявил живой интерес и слегка нахватался типичных по смыслу выражений и жестов.
Приехал он третьим в интернациональной группе, вместе с англичанином и финном, осуществлять шеф-надзор за монтажом и наладкой импортного (каждый своего) оборудования. Станция была сборной и комплектовалась узлами и агрегатами забугорного производства.
Насчет англичанина тут же прошел слух, что он из разведки МИ-6 и ему прилепили прозвище «вертолет». После того, как он попробовал Нижневартовской водки, по здешнему – «коленвал», распрямился и проперхался, другие спиртные напитки считал слишком слабыми. Каждое утро он заправлял носимую в верхнем накладном кармане френча пластиковую фляжку и на протяжении всего рабочего дня прикладывался к ней, при этом каменное лицо его теряло симметрию и розовело. Однако, педант был страшный и огрехов нашим спецам не прощал.
Финская фамилия оказалась для русского языка слишком трудной; запоминалось только окончание: … кайнен. Не мудрствуя лукаво, назвали – Каин. Но долго он здесь не пробыл. Две недели беспробудно пил, не выходя из своего номера, раз в день прорываясь криком: Нина, щей! Все попытки привести его на станцию или, хотя бы, в чувство окончились неудачей, и финна отослали назад, довесив определение – Пьяный.
Итальянец прозвища не получил. Больно уж мягко и приятно звучало его имя, да и сам он был в высшей степени приятный молодой человек. Невысокий, улыбчивый крепыш с плотной, почти кудрявой шевелюрой, теплым притягивающим взглядом и быстрой, немного смешной жестикуляцией. Тони, в обращении к нему, звучало примерно так же, как мы говорим хорошему напарнику: Леха, я тебя уважаю, и в ответ получаем кивок: ну, тогда наливай!
По приезду иностранцев не дергали, дали пару дней отдохнуть и привыкнуть к обстановке и климату. В конце апреля здесь временами еще крепко морозило, но теплые ветры все чаще шершавили снежный настил и, запахом хвои в ожившей тайге насыщаясь, тревожили души уставших за зиму людей.
В первый же рабочий день Леха Стропаль, наладчик подшефного итальянцу оборудования, затеял бессмысленный спор из-за какого-то пустяка в схеме, чем весьма расположил к себе надзирающего. Спор положительных результатов не дал, но имел продолжение вечером, в номере Тони, куда Леха был галантно приглашен добродушным иностранцем. Многозначительный щелчок пальцем по кадыку был воспринят восторженно и Тони поставил на стол пузатую, с шикарной наклейкой бутылку, блюдечко с сыром и два маленьких наперстка, так определил Леха серебряные с позолотой внутри стаканчики.
Поскольку словесный диалог перспективы не имел, договорились общаться жестами и мимикой. Не бывает так, чтобы два мужика за одним столом друг друга не поняли!
После первого – ну, давай! – и ответного – грасио!- беседа пошла свободнее, языковый барьер потихоньку начал рассасываться.
- Ну, как там у вас, в Италии, тепло? – издалека подъезжал Леха, указывая на сапог, в смысле географии и, как бы щурясь от яркого солнышка.
Тони на секунду задумался, широко улыбнулся и выставил из кулака большой палец.
- Фирма! – сказал он, соглашаясь с богатством Лехиных унтов, обшитых в раструбах голенищ лисьем мехом.
- А у нас тут холодно, - продолжал оригинальничать Леха, поеживаясь и клацая зубами.
Итальянец спохватился и налил еще по одной.
- Понимает, однако, - одобрительно кивнул Леха. – Только в наши параметры ваша крепость и дозы не вписываются. Давай что-нибудь посущественней? – он попробовал изобразить водку, сморщив лицо, но партнер его, кажется, не понял.
- Нина! – крикнул Леха, приоткрыв дверь. – Принеси нам бутылочку спирту и пельменей, за мой счет, а то у нас дружба разваливается.
Через десять минут на столе отпотевала засургученная пол-литра и парило блюдо пельменей, обсыпанных редкой в это время зеленью.
Тони опасливо косился на стол, особенно на два граненых стакана, наполненных на треть прозрачной жидкостью.
- Смотри и учись, - торжественно сказал Леха и, выдохнув, сглотнул содержимое. Потом выдержал секунд десять, втянул носом воздух и улыбнулся: - Вот и все, а ты боялся! Теперь понял как? Ну, давай!
Тони подержал в руке холодный стакан, понюхал, но ободренный примером и широкой Лехиной улыбкой опрокинул стакан в рот.
Пробовал ли кто-нибудь из вас проглотить живую осу? Если пробовал – объяснять тут нечего. А тому, кто не имеет подобного опыта, стоило посмотреть на Тони через пару мгновений после совершенного им действия.
Когда приступ конвульсий прошел, и Лехина реанимация вернула итальянца к жизни, беседа приняла оживленный характер.
- Значит, говоришь, у вас там тепло? – продолжал гнуть свое Леха.
- Си, си, - отвечал итальянец, быстро косея глазами.
- А мы привыкли, нам пофигу, - весело развивал тему Леха. – И ты скоро привыкнешь, - он снова потянулся к бутылке.
- Но, но, грасио! - запаниковал Тони, пытаясь перевернуть стакан кверху донышком.
- Да, и красиво, - подтверждал Леха. – Значит, си! – и стакан принял прежнее положение.
Антонина Петровна Ромашкина, двадцати трех лет от роду, разведенная, имеющая на руках четырехлетнюю дочь, работала маляром-штукатуром в Строительном управлении номер тридцать два и числилась на хорошем счету. Жизнь подпортила ее биографию неудачным замужеством. Избранник соблазнил северной романтикой, умыкнул от родителей и бросил с годовалым ребенком в таежном поселке: без денег, без работы, без сколь-нибудь приличного жилья. Три года Антонина рубила себе место под солнцем, не отвлекаясь на личную жизнь, и сдюжила. Работа, квартира и деньги пришли поочередно, жизнь залоснилась, но мужеский пол вызывал у нее тихую ненависть. Попытки подъехать, «забить клинья» или даже посвататься всякий раз нарывались на грубость или твердое «нет». Но при страшном дефиците женщин в поселке осада продолжалась и рано или поздно крепость должна была дать трещину.
Леха Стропаль в число осаждающих не входил, но к Ромашкиной относился с уважением и сочувствием. Их квартиры соседствовали на одной площадке и при каждой командировке он оставлял ей ключи, чтобы не потерять в дороге. Делился уловом или охотничьей добычей, а ребенка баловал ягодами и самодельными игрушками, которые мастерил из сучков и шишек.
В общем, были они добрыми соседями; на косые взгляды и шепот заспинный внимания не обращали.
Приезд иностранцев в поселок дал пищу изголодавшемуся на события женскому языку. Вечерние посиделки и девишники (мужчины в период пусконаладочных работ не появлялись дома сутками) основной своей темой имели, конечно же, нравы, характеры, внешность заморских гостей. Согласно отдавали предпочтение «чернявому из Милана». Особенно умилял разговорчивых дам огнедышащий галстук, в котором итальянец, кажется, даже спал. Привыкшие к свитерам своих мужчин, они видели на шее приезжего не клочок яркой ткани, но далекий, фантастический, недоступный, как облако, мир, где все люди смеются, где белые яхты летают, где играет богиня – прекрасная Софи Лорен.
Антонина Ромашкина не была домоседкой. Но среди товарок выделялась особым мнением. Ее суждения по поводу иностранцев мало чем отличались от взгляда на мужчин вообще. «Все они прохвосты и обманщики, говорила она, и чем смазливей – тем прохвостее! А этот ваш миланец, скорее всего, мафьёзи, у них там Сицилия в двух шагах.»
- Ты бы сперва на него посмотрела, - горячилась Валька Резвинская, - он такой аккуратненький, такой… ну, прям, картиночка! А галстук! И платочек из той же материи из кармашка бутончиком торчит. Прелесть!
Подруги хором поддакивали и, сладко причмокивая, маслили глаза.
- Да что мне на него смотреть? – отмахивалась Ромашкина. – Терпеть не могу таких персонажей!
Но чем отличается женская логика – бьется понять уже сотое поколение мужиков, а разгадка все в той же дали и тумане.
Антонина, вернувшись домой, покормив и уложив спать дочку, ушла на кухню и принялась перемывать ни в чем не повинную посуду, выискивая одной ей заметные следы на ослепительно чистых тарелках. Привычная до автоматизма работа совсем не мешала думать, скорее наоборот. Вглядываясь в зеркальные донышки, она внутренним зрением рисовала на них отражение смуглого, с розовыми щечками, пухлыми влажными губками и курносым вздернутым носиком лица, и этот красивый полудетский образ, придуманный ее же фантазией, очень не нравился. Зачерпнув пальцами серой чистящей пасты, она замазала его густо и небрежно.
- Вот. И смывать не буду. Лежи так до утра, грязный.
Ночь Антонина провела беспокойно.
Строительные работы на станции шли напряженно. Едва бригады заканчивали монтаж оборудования, их место занимали наладчики и вместе с ними, часто мешая друг другу, вклинивались отделочники: штукатуры, маляры, плиточники. Бригада, где работала Антонина Ромашкина, белила и красила энергоблок – объект прямых профессиональных интересов Лехи Стропаля и наблюдающего за наладкой итальянца. Работали, как говорится, в два этажа: сверху, на лесах, смеясь и брызгая краской, малярили женщины, внизу беззлобно отругивались мужики, прикрывая газетами расстеленные прямо на полу огромные простыни электрических схем.
Леха налаживал масляный выключатель высоковольтной ячейки, успевая следить за тестером и весело огрызаться на едкие реплики сверху.
- Эй, кудрявые, и что вы не в юбках работаете? Я люблю стройненьких, а у вас одни лодыжки из штанов торчат! Посмотреть не на что.
- А ты в гости пригласи – мы переоденемся! – хабалили наверху. – А рюмочку нальешь, так мы и юбки поддернем, насмотришься!
- Не, вас много, а я один – не справлюсь…
- Зато наши мужики с тобой справятся! Ты вон Тоньку пригласи, она у нас свободная; по-соседски.
Леха, дурачась, свернул рупором чертеж и крикнул:
- Тоня, иди сюда, я тут в рычагах запутался! Давай вместе разбираться.
Антонина запустила в него рукавицей:
- Да пошел ты!.. Баламут.
На Лехин крик в электрощитовой появился итальянец.
- Что случилось? – встревожено жестикулировал Тони. – Проблема?
- Но, но, - смеясь, замотал головой Леха. – Это я не тебя, это я вон ту, сверху, кричал.
Тони поднял голову. Свесив ноги, с настила на него смотрела Ромашкина.
- поклонился Тони и по-русски добавил. – Зрасвуй-те…
Антонина выронила вторую рукавицу.
Не отрывая взгляда, Тони медленно присел, поднял обляпанную краской голичку, сделал рукой странный волнообразный жест и сунул ее в карман.
Наверху стало тихо.
- Тони, ты чё?.. – удивленно толкнул его Леха, но осекся, увидев отрешенный, гипнотический взгляд итальянца.
Словно просыпаясь, тот с усилием повернул голову. На смуглом лице проступил румянец, верхняя губа с темной полоской небритости блестела мелким бисером.
Судорожно вздохнув, Тони сделал неуверенный шаг, потом быстро, словно убегая, скрылся за дверью.
- Чё это с ним? – глядя на Ромашкину, спросил Леха.
Антонина продолжала сидеть, зажав ладони между колен и глядя в одну точку, на то место, где только что стоял итальянец.
- Девки, держите ее, она сейчас сверзится! – крикнул Леха, и от его голоса Антонина пришла в себя.
- Плакали твои голички, - шутили бабы, возобновив работу. – А хитрый, итальяшка-то, знает, как нашу сестру заманить. Тонька, придется тебе вечером к нему идти, отбирать ворованное. Ну, парень – не промах!
После смены Тони попросил Леху задержаться. Краснея и пряча глаза, он жестами попытался что-то объяснить, но Леха, хохотнув, его прервал.
- Да ладно, не тушуйся ты! Чай, понятно все и без этих, - он показал пальцами, - выкрутасов. Втюрился, что ли?
Итальянец вопросительно замолчал.
- Ну – ля мур, я говорю, любовь или как там по вашему?
- Си, - опустив голову, прошептал Тони и, встрепенувшись, долго что-то рассказывал, отчаянно жестикулируя, теребя в руках грязную рукавичку.
Леха внимательно слушал. Потом озадаченно поскреб шевелюру.
- Я, конечно, ни хрена из твоей лопотни не понял, но понял, что тебе надо бабу, - он сделал международный жест. Тони вспыхнул, в глазах метнулся бешеный огонек.
- Но, но! – почти крикнул он и, силясь что-то вспомнить, зло прорычал. – Дур-рак!
- Ну ты, чучело заморское, - обиделся Леха. – Был бы ты наш, я бы тебе сопли-то размазал.
Тони понял, что перегнул и, прижимая ладони к груди, поклонился.
- Ладно, на первый раз прощаю, - примирительно буркнул Леха. – Значит, действительно втюрился? И когда только успел… С первого взгляда, значит? Ну, Ромео…
У Тони дрогнули губы и подозрительно заблестели глаза.
- Что вы, южане, на сердце какие слабые? – сочувственно говорил Леха, приобнимая приятеля за плечи. – Поехали ко мне, посидим, выпьем граммулечку, успокоишься… Глядишь, чё-нибудь и придумаем.
Тони отрицательно покачал головой: нельзя, контроль, первый отдел, КГБ…
- Да брось ты! Кто там ночью тебя увидит? Я же к тебе заходил – и ничего. Это ваши спецслужбы пугают. А нашим – по фигу, кто с кем пьет.
Тони успокоился и согласно кивнул.
Антонина едва дождалась конца работы. Шутки подруг обтекали ее сознание, не сбивая с застрявшей в мозгах занозы. Эта мысль, словно лопнувший в голове сосудик, болела где-то в районе левого виска, отвлекала внимание, пульсировала и была непонятной. Дома Антонина нашла аптечку, проглотила две таблетки анальгина. Боль улеглась, но тревожное состояние не проходило.
- Рукавица, рукавица, - шептала она, машинально двигая утюгом по Настенкиной рубашке..
- Мама, а мне дядя Леша Змея Горыныча завтра обещал, - сообщила дочь. – Он его в лесу нашел и сказал, что сделает добрым. А Змеи Горынычи все злые, они принцессэв воруют…
- Не принцессэв, а принцесс, - поправила мать и неожиданно с сердцем добавила. – Змей! Ну, чистый Змей, и глаза-то какие… бесстыжие.
Дочка удивленно посмотрела на мать. Антонина спохватилась:
- Ложись спать, дочка, завтра в садик рано вставать. Спи, доченька, спи, моя принцесса, а злых Горынычей мы всех победим.
Она выключила свет и ушла на кухню.
Вымазанная пастой тарелка напомнила ей вчерашний вечер. Придуманное в мыслях отражение мало походило на лицо, увиденное сегодня при случайной встрече. Не было в нем детских округлостей, вздернутого носика и мягкого подбородка. Черты итальянца энергичные, остроскулые, с прямым костистым носом и раздвоенным подбородком поражали правильной мужской красотой, но совсем не смазливостью. Одинаковым был только румянец, неожиданно проступивший на щеках, но смотрелся он как-то неуместно.
Антонина попыталась вспомнить глаза, но возникло только ощущение чего-то горячего и не во взгляде, а в ее груди, словно пару угольев он кинул вовнутрь.
- Нет, не бесстыжие, - прошептала она, задумчиво водя пальцем по грязной тарелке, - глаза-то у него как раз вот и не бесстыжие… Да черт с ней, с этой голичкой! Вот привязалось…
Она смыла под краном с тарелки пасту, насухо протерла ее полотенцем и, словно ставя точку в сомнениях, положила в шкаф.
В соседней квартире текла неторопливая беседа. Леха говорил и за себя, и за гостя, время от времени спрашивая его согласие и, получив односложное, но энергичное «си», продолжал:
- Значит так, я приглашаю ее с подружкой в компанию, на шашлыки, пра-ально? Потом – все просто: мы с подружкой линяем, а вы, значит, проясняете отношения!
- Си…
- Си-то оно си… Да вот как вы прояснять-то будете? – задумчиво говорил Леха. – Ты же не рубишь по нашему, она ни бельмес по-итальянски… Вот, что! Я ей сначала все расскажу…
- Си…
- Да подожди ты, не перебивай. Она у нас недотрога, к ней нужен особенный подход. Сделай какой-нибудь подарок, с намеком, понимаешь – презент.
- Си, си, презент, - закивал Тони, расплываясь в улыбке. Он стал рассказывать, рисуя пальцем на столе и прихлопывая Леху по плечу. Леха слушал, не забывая, однако, доливать стаканы и чуть не силой втискивая в рот итальянца куски жареной оленины.
- Да ты закусывай! Пей, говори, но за-ку-сы-вай, - терпеливо учил Леха, - а то будет как в прошлый раз.
Тони уже научился глотать спирт и задерживать дыхание, но меру определил свою – чуть на донышке. Приятель не возражал, только похохатывал: слабак! И подсовывал закуску.
- Операцию осуществим в лесу, в ближайший выходной, - подытожил Леха. – На природе объясняться сподручнее, да и от глаз подальше. Подготовку беру на себя, а ты поштудируй словарик, чтобы пеньком не стоять. И презент, презент, понял?
- Си, си, грасио, ариведерчи, - жал руку Тони, с трудом натягивая сапоги.
- Подожди, я тебя провожу, - засобирался Леха, но Тони наотрез отказался. – Но, я муз-жик!
- Ну, иди, мужик, я с балкона послежу, тут рядом…
Он вышел на балкон, и пока за Тони не закрылась дверь гостиницы на той стороне дороги, смотрел и улыбался: надо же как она его… Ну и Тонька!
На воскресенье погода раздобрилась: морозец смягчел, небо прониклось высотой и синью, защебетала согретая солнцем птица. Первомайские праздники уже прошли, День Победы выпадал на будни; был тот самый промежуток, когда можно было вздохнуть от прошлой пьянки и подготовиться к будущей.
В субботу вечером Леха долго уговаривал Антонину, клялся, что все будет чинно и скромно, без крупной выпивки и рукосуйства.
- Пойми ты своей упрямой головой, - втолковывал он соседке, - человек приехал на край света один, весь перепуганный страшными рассказами про медведей, мороз и КГБ. Он же думал, что здесь форменный ГУЛАГ! Их Солженицын своими книжками чуть до истерики не довел. И тут… И тут он встречает северную красавицу! Ты же у нас вон какая ! Всем итальянским бабам – умереть - не встать! Чё ему оставалось? Ничего не оставалось, как только втюриться с первого взгляда. Ты же ему своими глазищами все пути к нормальной жизни отрезала. Он эту твою голичку на груди, под майкой носит, на веревочке.
- Ну, болтун! Ну ты и болтун, Лешка, - нервничая и краснея, отмахивалась Ромашкина.
- Вот и хорошо! – воодушевился Леха. – Бери с собой Светку, чтобы я не скучал, и все будет тип-топ.
- Тебе Витя Свинаренко за Светку такой тип-топ сделает…
- С Витькой я сам разберусь, он не такой бестолковый, как ты, - успокоил Леха.
Антонина в задумчивости подошла к зеркалу. На губах проступила давно забытая кокетливая улыбка, глаза, словно разминаясь, стрельнули пару раз по углам, рука тронула пепельный локон…
- Только я Настенку с собой возьму, - услышала она свой голос.
- Да ради бога! – весело крикнул уже от дверей Леха. – Дочка у тебя – золото, мне бы такую.
- Что же ты один бичуешь? – отрешенно спросила Антонина, но Лехиного ответа уже не услышала.
- Кому хочется второй раз на одни грабли наступать, - буркнул он из-за двери и быстрым шагом направился к гостинице.
Как уже говорилось, воскресный день выдался погожим. Компания выбрала место на той стороне Казыма; мужчины расчистили снег и сложили большой костровой колодец. Сухой, вымороженный долгой зимой кедрач горел жарко, брызгал опасными искрами, обтаивал прошлогоднюю траву, застигнутую скорыми на руку морозами и потому зеленую.
Пока угли поджаривали насаженные на огромные шампуры куски оленины, женщины накрыли походный стол, выложив на клеенку рыбу, соленые грибы, картошку в мундирах и прочие вкусности, свойственные русским обычаям. Леха достал коньяк и бутылку виноградного вина из коллекции итальянца.
Настенка с восторгом играла гладко обструганной корягой, отдаленно напоминающей сказочного змея, и то и дело кричала:
- Дядь Леш, смотри, как он летает! А домик для принцессы ты мне сделаешь?
Светка отвела подругу в сторону, зашептала:
- Ты смотри, как Наська к Лешке относится, любит до безумия. Вот тебе и муж готовый, а ты – итальянец! Может у него там в Италии семья…
- Да отвяжись ты! – краснела Антонина. – То один сватает, то другая… Что вы взялись? Не надо мне никого.
- Эй, красавицы! – позвал Леха. – Дичь созрела, просим к столу.
Дамы от коньяка отказались.
- Ну, как знаете… - и Леха наполнил их стаканы вином.
Тони тоже подставил было свой стакан, но Леха осуждающе цокнул языком и налил ему и себе «Абрау Дюрсо».
- Слово предоставляется,- он толкнул локтем итальянца, - нашему гостю и коллеге по труду Ан… Антонио… Эх, фамилию-то не знаю. Вообщем, давай, Тони, скажи тост.
Тони поправил галстук, снял шапку и пригладил непокорный завиток на макушке.
- Грасио, - он замолчал, глядя на Антонину, потом кашлянул и начал говорить.
Говорил он долго и напряженно. Незнакомая речь каталась круглым камешком по окружности костра, мягко ныряла в снег, приглушая интонации, иногда чиркала по углям, вышибая из них язычки пламени, и в конце протянула невидимую глазом нить, дрожащую от напряжения струну от черных немигающих зрачков итальянца в серые, невидящие света глаза Антонины. Последние фразы Тони почти прошептал и, когда он умолк, тишина никак не желала нарушаться; так долго, что все почувствовали неловкость.
- Мама, а что дядя сказал? – дернула за рукав Настя.
Леха пришел на выручку, взглянув на бледное лицо Антонины.
- Это, Настя, такой сказочный язык, на котором говорят принцы и принцессы.
- А ты меня научишь так говорить?
Леха смутился и, посмотрев на Тони, невнятно ответил:
- Вот вырастешь – сама научишься… Ну мы что, пьем, что ли? – и первым опрокинул стакан.
Через некоторое время напряжение, возникшее после речи итальянца, рассеялось и смягченный вином говор оживил компанию. Женщины оценили импортный напиток, причмокивая и закатывая глаза, Тони обдирал ножом картошку, обязательно себе и Антонине, смеялся своей неловкости и много говорил, не заботясь о понимании. Светка то и дело дергала Леху – переведи. Тот комментировал незнакомые фразы, сообразуясь с мимикой и жестами итальянца. Настенка крутилась у стола, сшибая лакомые кусочки, и ей тоже было весело.
Леха мигнул Светке, напоминая о договоре, подхватил на плечи Настенку и крикнув: мы тут недалече, прогуляемся, домик для принцессы поищем! – увлек обоих с собой. Антонина было встрепенулась, но Леха погрозил ей кулаком, и она покорно присела на бревно.
Костер шуршал, потрескивал, занимаясь своими делами: домучивал толстую головешку, изводя ее медленным жаром и выпаривая желтую смолу.
Тони бесцельно ворошил прутиком угли, редко вздыхал и пачкал подбородок сажей.
Антонина достала вилкой грибок, не глядя, спросила:
- Будешь?
- Спасибо! – по-русски ответил Тони, потянулся губами и, неловко прихватив скользкую шляпку, выронил на стол.
- Эх, дырохват, - засмеялась Антонина и достала второй.
Тони поймал ее кулачок с зажатой вилкой, обхватил теплыми ладонями и, глядя прямо в глаза, почти что выдохнул короткую фразу.
Антонина осторожно освободила руку, с трудом отвела взгляд, еле заметно кивнула.
- Презент, - Тони снова дотянулся до ее руки, вложил что-то в ладонь. – Па-да-рок, - по слогам произнес он и прикоснулся губами к запястью.
Антонина разжала кулак.
На ладони лежало кольцо, сделанное наспех из золотой мужской запонки с черным камнем.
Май проскочил в трудовых заботах, разбавленных праздниками. Первого июня вскрылся Казым и мужское население поселка вышло на воду. Круглые сутки берега оглашались ревом подвесных моторов. Вернувшись с работы, домой забегали только перекусить – и сразу в лодку. В сутках пропала ночь, в людях – усталость. Солнце трудилось вовсю, обегало поселок по кругу, прогоняя луну, дожигая оставшийся снег.
Казымская вода замутнела, взбугрилась, пошла водоворотами, выплеснулась в тайгу, разлилась и затихла. Рыба пошла жировать в затопленные низины. Рыбаки преграждали ей путь сетями и вершами. Началось короткое северное лето.
Антонина Ромашкина жила странной жизнью. Привычный распорядок остался прежним: работа, детсад, магазин, дом. Изменился только отрезок с десяти вечера до двух часов ночи. В это время в ее чистенький, уютный мирок приходил мужчина. Он приходил не прямо из гостиницы, а от соседа Лехи, предупреждая или, как бы, спрашивая тройным стуком в смежную стену. Так требовала конспирация. И хотя весь поселок уже знал о необычном романе, Тони наотрез отказывался изменить такой порядок, объясняя это заботой о репутации дамы. Леха подшучивал над приятелем, называя его то Ромео, то тенью Командора, то почему-то Летучим Голландцем, но любопытствующим отвечал кратко и односложно: пьем!
Любовь украшает, и облик Ромашкиной тронули серьезные перемены: платья сузились, туфли встали на высокий каблук, волосы вырвались из тяжелого пучка на затылке, пали на плечи и завились. Бледная усталость покинула лицо, уступив естественному румянцу и искусственному, но так к месту, мазку губной помады. Глаза Антонины истекали неземным блаженством и смотрели сквозь собеседника, куда-то ему за спину, словно там находился предмет их интереса и внимания. Подруги устали шутить и подсмеиваться, затаили незлую зависть, а некоторые почему-то обиделись, видя к себе такую потерю внимания.
Но тайно или явно поселок следил за развитием событий, спорил, предсказывал и защищал, поскольку любовь всегда ранима, а такая – особенно. Стремление ей помешать входило в круг служебных обязанностей некоторых лиц, и слова «не положено» и «пресечь» все чаще звучали за дверями уединенного кабинета на втором этаже государственного здания.
В середине самого жаркого месяца – июля – Тони зашел к Лехе Стропалю и, приставив палец к губам, в знак молчания, написал пальцем на пыльном стекле шкафа три русских буквы и поставил жирный крест. Потом вжикнул самолетным звуком и сказал:
- Домой. Завтра.
- Да что они там, охренели что ли? – забегал по комнате Леха. – У нас же через две недели пробные пуски начинаются. Ты же работу не закончил! Акты подписывать Пушкин будет?
Тони пожал плечами:
- Другой приедет.
- Какой другой?! – взбеленился Леха. – А Тонька? С ней-то как?!
Тони опустил голову.
- Ну вот что, - горячился Леха. – пойдем к Степанычу, к Кудряшову, он вместе с Осининым, с кгбэшником, охотится и рыбачит, поговорим. Он поможет…
- Нет, - прервал его Тони. – Письмо читал. Фирма замену делает.
В комнате надолго повисла мрачная тишина.
- Постучать? – спросил Леха.
Тони кивнул.
В ответ послышался радостный дробот.
Всю ночь в квартире Ромашкиной слышался сдавленный шепот, рыдания, быстрый, захлебывающийся, перебивающий друг друга говор, ритмичные звуки любви и поцелуев.
Чуткие стены панельного дома транслировали финальную сцену последней встречи, не заботясь о тайне одних и спокойствии отдыха всех окружающих.
Стихло под утро. Усталые души стекли на измятые простыни, забылись в коротком всхлипывающем сне; их боли слились в одинокую каплю, застывшую в уголке женского глаза…
Итальянец вышел из квартиры Антонины утром, один. Осторожно прикрыл дверь и быстро спустился по лестнице.
Леху оторвал от завтрака длинный звонок в дверь. На пороге стоял Тони с чемоданом в одной руке и с туго набитым мешком в другой.
- Уже собрался, - буркнул Леха. – Быстро же ты.
Тони молча вошел в комнату, поставил в угол поклажу.
- Отдашь Тоне, - с трудом подбирая слова, сказал итальянец. – У меня не возьмет. Грасио.
Он топтался в прихожей, потирал ладонями припухшие щеки и все повторял:
- Грасио, спасибо, спасибо…
Потом вдруг длинно и матерно выругался и, не взглянув на остолбеневшего Леху, вышел.
История этой короткой любви не имеет счастливого завершения. Мир не получил новых Ромео и Джульетты. Но стены условностей, выдуманных людьми запретов, и по сей день сурово стоят, охраняя пределы Великого Ханжества дураков.
Семидневный почин, завершенный изгнаньем из рая, создал право любить без оглядки на горький финал… Где же были глаза у Создателя вечного счастья, если Древом Познания заведовал истинный Змей?!
…Целый год Антонина Ромашкина получала письма из Италии. Что писал Тони – было тайной за семью печатями, поскольку русскими словами они только начинались и заканчивались: «здравствуй» и «до свидания». Остальное перевести было некому. Леха Стропаль, словно экстрасенс, держал ладони над мелко исписанными страничками и рассказывал белугой ревущей Антонине, что он чувствует исходящее от них тепло и покалывание в бугорке под большим пальцем, означающее, по мнению хиромантов, горячую любовь и желание встретиться.
Потом они вместе раскладывали на полу вещи из мешка и чемодана, и Антонина снова обливала их слезами, воя, словно по покойнику. Вещи были дорогие, импортные, и Леха советовал их продать, клялся, что Тони наказал ему именно это, но Ромашкина отрицательно мотала головой, перебирала пальцами, разглаживала складочки, нюхала и снова убирала на место.
Так за этим интересным занятием они незаметно поженились.
Больше всего событию радовалась Настенка. Теперь папа Леша был всегда рядом и часто вместо мамы забирал ее из садика. Завидев его издалека, она громче всех кричала: папа! Мой папа пришел! И победно смотрела на подружек, тоже имеющих в семье большого и доброго мужчину.
А когда Антонина неожиданно как-то поправилась в талии, Леха прорубил смежную стену, а из своей кухни сделал маленькую детскую. Получилось очень даже удачно.