Из всех вариантов смертей
эта самая приятная.
(моё личное мнение)
Москва. Осень. Непогодь.
Несмотря на неудобь четверо мужчин в белых перчатках при шляпах в чёрных длиннополых сюртуках выстроившись по двое в затылок, держась с боков за поручни то ли толкали, то ли везли тележку.
На тележке, укрытый крышкой с нарисованными белилами ангелами и крестом, лежал отделанный красным деревом гроб.
Крупные капли дождя, стуча по крышке причудливо вздувались пузырями, булькали, взрываясь брызгами.
Один из рисованных на крышке ангелов неуклюже держал в руке чашу в виде рюмки, и казалось вода, наполнив чашу, через край стекала ручейками на асфальт в тусклые лужи, в которых стыло свинцовое отражение неба.
Покойник, в миру отзывавшийся на прозвище Немец, лежал в гробу, укрытый крышкой вовсе не по причине одного ненастья и не из-за обезображенного лица, но не спроста: Немец умер от любви.
А если откровенно - инфаркт взорвавший сердце настиг Немца в наивысшей точке услады - в миг оргазма. Бывает.
Но смерть решила, и пошутить: член Немца не опал, а так и замер в стойке.
Патологоанатом, молодка в соку, что только не делала, как ни изгалялась: и подрезала мышцу в паху, и вскрывала вены, спуская застойную кровь и лимфу, и с помощью пластыря прислоняла к животу - бесполезно.
Даже было хотела отрезать вздыбившийся отросток и приложить рядом отдельно, но губить женской рукой "такую прелесть" рука не поднялась. А прелесть мерилась... ну, на очень много. Так и оставила.
Мертвяк сраму не имеет!
***
Немец был холостяком столько времени, сколько и прожил. И было совсем не удивительно: в путь к последнему приюту вожатыми были одни женщины.
Одна - с подобающей обстоятельству скорбью в лице на два-три шага опережая других - несла, прижимая к груди портрет Немца в рамке по углу перетянутого широкой тесьмой из чёрного крепа.
Вслед ней ещё одна; в обхвате рук несла небольшой венок с вплетённой алой лентой и надписью золотом: "Дорогой друг", - и чуть мельче ещё что-то почти не читаемое, - и уже крупнее, - "от Тыси Мудрак". Лента причудливо сложился так, что слог "си"в имени и буква "р" в фамилии выпали и читалось уже: Ты Мудак. Случилось негоже, но житейски верно: как же ещё обозвать того, кто умер от счастья?
И уже далее по двое, по трое с цветами и в молчании шли остальные.
Но вот траурную процессию у холма адмирала Лефорта медленно, как макаронину, втянули врата старинного Немецкого кладбища в одноимённой слободе. Колонна приняла чуть вправо и недалеко, почти у самой стены жальника зиял чёрный провал, сочившийся мутной водицей как беззубый слюнявый рот старика. Над ямой курился парок с кислым запахом прели взрыхлённой земли; тянуло холодом и страхом; здесь и предстояло почить усопшему на веки вечные.
***
Вдруг у свежевырытой могилки из боковой аллеи выскочил пухленький, невысокого роста человечек в цивильном тёмно-сером костюме чёрной рубахе с белым римским воротом; в одной руке - раскрытый зонт, другая - сжимала молитвенную книгу и пару-тройку исписанных листов писчей бумаги. Пастырь!
Толстячок призывно вздёрнул вверх руку с книгой - остановитесь! - указал место, туда и подкатили тележку. Шествие, на миг, внемля толстячку, замерло, качнулось из стороны в сторону и растеклось по краю раскопа.
Человечек обвёл взглядом паству, - гомон спал, - выдержал паузу и затараторил на не понятном для присутствующих латинском наречии, перемежая его зачитыванием из листков (уже на русском) биографических цитат представившегося типа: каким он парнем был!
Выходило, что парнем он был неплохим и даже хорошим. Да что там!.. Отличным он парнем был, замечательным!
Женщины с этим соглашались кивком головы; наполняли глаза слезой, как-то по-особому всхлипывали, часто-часто моргали, доставали из своих бездонных сумочек белые кружевные платки и, промокнув ими носы, причитая, раскачивали головки от плеча к плечу; клали щепотью пальцев крест на себя; слегка каменели лицом (судорога не быстро, но отпускала); настороженно переглядывались друг с другом, как будто давая понять, что тайны между ними скорбящими уже нет никакой; находили понимание в ответном взгляде и потом на выдохе присущей только женскому голосу мукой в разлад издавали стон.
Священнослужитель был краток. Сделав паузу в конце речи, назидательно обвёл паству взглядом, начертал в воздухе крест, сказал: Амин! - и - Можете прощаться! - вьюнком повернулся на ножке и нырнул в струящийся мишурой дождь и в нём растворился.
Кто-то, прикрывая пламя ладошкой, пытался зажечь свечу, но, вспыхнув, она тут же угасала.
Женщины, наперебой начали высказываться о том что: покойник был галантным кавалером; как роскошно ухаживал; какие дарил охапки цветов, а безделушки! кто-то добавил: и бельё! И уже чередом поминали свою безрадостную жизнь, без такого как Немец; про стылую постель; про несчастную любовь и бабью долю, а одна, распалившсь в откровении, и про горячие ночки...
***
Церемония прощания подошла к концу. Ассистенты под гроб подвели стропы и медленно, не раскачивая, опустили домовину на песчаную подушку дна. Женщины подступались ещё ближе к краю, глядели в рвину как в бездну, черпали рукой толику раскисшей земли, швыряя вниз невесомую горстку, приговаривали: Пусть земля будет пухом! Прощай, милый! Прощай, дружок!
И тут, тесня круг, почти расталкивая, объявилась ещё одна - припоздавшая.
Клонясь к провалу, застыла. Глядела в яму не как все с жалью, но изъявляя презрение, с неуместным и ведомым только ей зложеланием.
На всхлипе собирая все соки из носоглотки, зычно харкнула и смачно с оттягом сплюнув на едва присыпанную землёй колоду громко на распев в след плевку бросила: У-у, мразь! И в этом "у-у" вместились и гнев, и злоба, и боль, и неутолённая тоска.
Мразь! - уже молвила тише и по бабьи не сдерживая хлынувших слёз, заголосила, запричитала: А как же я?.. Да что бы тебя!..
Присутствующие сначала опешили, потом понимающе переглянулись меж собой и злорадно скривили рты.
Женщина не прощает обид.