В 1975 году Советскому Союзу удалось собрать европейские и важнейшие другие страны на совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (проходило оно в Хельсинки).
После него самым популярным словом стало «детант», или разрядка международной напряженности. Как одно из ее проявлений, в гостиницы Астория и Европейская, где обитали иностранцы, начали поступать газеты почти со всего света.
Я издавна интересовался языками – больше их строением, нежели словарем. Читать тоже старался. Толком-то я не знал и не знаю ни одного языка. И вот появилась реальная возможность использовать знания. Рискнул с 1977 года.
Правда, на пути этой возможности возникали препятствия. Главное из них – швейцар. Хуже, если он стоял в тамбуре между дверями. Тогда приходилось с возможно более уверенным, но не наглым видом говорить, что я на минутку за газетой. Он мог пропустить. Мог сказать, что сегодня много грязи с улицы на ногах приносят и лучше зайти другой раз (это вполне серьезно написано). Изредка, самый глупый или наглый, рекомендовал обратиться в киоск Союзпечати.
Если же швейцар стоял внутри, на некотором отдалении от дверей, разумно было сразу повернуть голову налево: работает ли киоск? – и идти к нему не быстро – мало ли что подумает и не медленно – чтобы не приняли за новичка.
Часто удавалось дойти. Но иногда путь преграждали. Раз или два меня вывели на улицу, вежливо, но привычно держа под локотки, сразу два швейцара. Возможно, их поведение зависело от состава иностранных гостей и\или присутствия рядом компетентных лиц.
Моральный урон можно было тут же скомпенсировать. В двух шагах – кажется, на стыке гостиниц Астория и Англеттер – помещалась узкая, не шире полутора метров забегаловка от Астории, известная как Щель. Там за смешные деньги – копеек тридцать – подавали рюмку неплохого коньяка. Ну, еще бутербродик с икрой, еще что-то. Глядишь, и позор изгнания уже в прошлом.
Если же добрался до киоска - блаженно расслабляешься.. И совершаешь обзор, не забыв поздороваться с киоскершей. Газеты стоили от 60 копеек до примерно 1-80. Дороже двух рублей не было. Наши, местные, стоили тогда 2-3 копейки. Но, конечно, они имели четыре-шесть полос, а здешние – по многу.
Бесспорным фаворитом был английский Таймс. Собственно новости там были примерно те же, но много интересных статей и размышлений по истории, философии, о современной тогда жизни. В общем, я понял, почему Шерлок Холмс не мог жить без этой газеты по утрам.
Доставался Таймс редко; похоже, это зависело и от отношения к тебе продавщицы. Позже я стал и спрашивать его, не видя на столе.
А так – американские, канадские, немецкие, французские, другие английские, итальянские, испанские – это все довольно быстро оказалось в распоряжении. Впрочем, за один раз много я не брал. Новости ведь устаревают. Многие газеты были откровенно скучными.
Появился спортивный азарт – читать на скандинавских языках, которых я совсем не знал; словари приобрел все же, там была и краткая грамматика, да все не упомнить…
И тут я неожиданно для себя открыл новый способ: если проглядывать страницу медленно, то спотыкаешься на каждой фразе. Если же быстро – то по окончании в общих чертах понимаешь содержание, хотя, казалось бы, каждую фразу и не понимал. Делал так и с другими языками.
Ситуация здесь оказалась схожей с движением корабля на подводных крыльях. Когда он идет медленно – корпус в воде. Трясет на каждой волне. Когда же он, ускорившись, выйдет из воды на крылья – несется плавно.
Видимо, в таком режиме мозг сам автоматически ищет аналогии и близкие соответствия с немного известными мне языками и словами. Правда, очень быстро при этом утомляешься. Только много позже, года два-три назад я встретил в книге по философии Губина похожее предположение: настоящие полиглоты (не я) осваивают языки как-то иначе, не простым суммированием знаний, пусть и с учетом родственности.
Через два года один за другим умерли родители; после чего я утратил такую способность. Тексты на этих, в прошлом читаемых языках вижу скорее как россыпь букв. Кажется, такой образ был у Борхеса.
Впрочем, изменились и время, и газеты. Думаю, половину того, что печатается сейчас, в те времена сочли бы за бред или патологию.