Увы, вот уже и помирать пора, а вживую увидеть кукушку мне так и не удалось.
...15 июня 1982 года мою семью навсегда разлучили с Родиной (не с государством, которое мы «в гробу видали», а именно с Родиной) – «чтобы мы подохли (по желанию чекистов) где-нибудь под мостом в Париже». И часа в три пополудни мы были уже в Вене.
Конечно, мы были поражены тем, что нам, не имеющим ни малейшего отношения к Западу, была тут же оказана минимальная помощь: гостиница и пропитание. Но гораздо большее впечатление лично на меня произвело другое: оказывается, луна в Вене точно такая же, как и в Москве! Значит, есть нечто такое, чего чекисты отнять у человека не в силах!..
...А через двадцать лет западной жизни подоспела нам пора бросить якорь в тихой гавани под названием Старость. Когда человек чего-то хочет и не жалеет для достижения цели сил, то он своего обычно добивается. А цель наша была, как теперь говорят, «не хилой»: найти абсолютно райские – в нашем понимании – условия для жизни. Как мы осуществили нашу цель материально, я описал в мемуарах (http://proza.ru/2008/05/22/162 и др.). Оставались лишь дела задушевные, о чем в мемуарах я коснулся лишь вскользь.
Заботясь в первую очередь об экологии и удобствах, надеяться на невозможное, разумеется, никаких оснований не было. А в перечень невозможного входило: леса – как под Москвой (где мы прожили большую часть жизни), луга – как под Тулой (на родине моих предков по маминой линии), сухие степи – как в Ставрополье (на родине Сониных предков). И еще я хотел, чтобы и животный мир был тоже как под Москвой.
«Ишь, губы раскатал! – съязвит кто-то из читателей. – Такое и не каждому миллиардеру по карману, а тут маленький газетный клерк!» И тем не менее, четырехмерную копию нашей Маленькой России нам во Франции, на ее крайнем юго-западе, заполучить удалось-таки...
Конечно, я человек в высшей степени привередливый, поскольку для равновесия моей психики мне нужно иметь всё главнейшее, к чему я привык с детства. И одним из таких главных элементов, представьте себе, был... голос кукушки. Да-да, самой обычной, не очень-то любимой в народе кукушки.
Не помню, с каких пор он стал для меня жизненно необходимым. По-видимому, со смертью мамы в 1986 году. В очень раннем детстве мама рссказывала мне какую-то сказку про кукушку, а какую именно, я забыл. Но тогда в мою душу переселились мамины чувства, которые наполняли ее во время рассказа. Горький источник этих чувств я понял годы и десятилетия спустя: то были страдания от несложившейся судьбы и тоска по несбывшейся мечте. А мамино сердце мечта не покидала до самых последних дней...
Проводить параллель между моей мамой и кукушкой, подбрасывающей своих детей в чужие гнезда, мне в голову придти никак не могло: мама сохранила мне жизнь в самых чудовищных условиях первых дней войны в 1941-м, когда она в самом прямом смысле слова накрывала меня своим телом, наивно надеясь защитить меня от осколков немецких бомб. А когда стало совсем не в мочь, она уехала со мной под Ясную Поляну, в деревню Малынь, где жили ее родители.
Когда немцев оттеснили опять на запад, мама уехала в Москву, оставив меня на попечение бабушки и дедушки. И здесь, в отличие от мальчика Вовы Путина, я никогда не упрекнул маму за это: она дралась за жизнь всеми силами, какие только были в ее распоряжении.
Однако ей как потенциальному врагу народа – находилась два с половиной месяца на оккупированной территории! – вернуться в Москву не разрешили, и тогда, устроив неравный фиктивный брак, ей удалось прописаться в Пушкино, куда спустя три года она перевезла и меня...
Мы жили в утепленной летней даче. Отчим был комендантом дачного поселка от фабрик «Гознак» и «Им. Дзержинского» (отсюда и название поселка: «Дзержинец»). Дом находился в божественном сосново-еловом бору. И вот тут-то я и обратил внимание на далекое заунывное «ку-ку».
В детстве мне повезло большую часть времени принадлежать самому себе. Мое одиночество было наполнено удивительным чувством – светлой заунывной тоской или печалью. Оно нисколько не походило на чувство тревоги, а тем более – страха. С особой силой это чувство захватывало меня, когда в абсолютной тишине раздавались тихие протяжные звуки – например, гудение ветра в печной трубе. И потому, когда раздавалось далекое «ку-ку», я замирал в ожидании чуда. Собственно, появлялась наступающая благодать тоски – ведь кукушка куковала где-то ТАМ: за горами - за лесами...
С кукушкой мог сравниться разве что свисток паровоза (а позже – электровоза). Первый свисток был слышен, когда московский состав подходил к Мамонтовке, потом – к станции Пушкино, ну и затем, соответственно, к Заветам Ильича, Правде, Софрино... А когда поезд проходил по мосту через Серебрянку, то был отчетливо слышен стук колес: трата-тата, трата-тата. Находился этот мост на расстоянии полутора километров от нашего дома...
До самой эмиграции в 1982 году кукушка из нашей жизни куда-то исчезла, хотя исколесили Россию-матушку мы основательно. И только уход мамы из жизни (в 1986 году) побудил меня все чаще обращаться к этой птице-символу. Живя под Парижем, мы зачастую специально наведывались в леса, где иногда слышали одинокое «ку-ку». Но несмотря на все наши старания, увидеть кукушку живьем нам так ни разу не довелось...
И потому я просто обалдел от счастья, когда узнал, что место нашего Последнего приюта является царством кукушек. Возвращаются они из далеких стран в наши края не в мае, как под Москвой, а в начале апреля, а то и в середине марта – как в прошлом, 2011 году. С наступлением марта я напряженно вслушиваюсь в тишину леса, стараясь не пропустить первое «ку-ку». И вот, наконец, наступает день, когда ухо вдруг улавливает столь долгожданное, но что? Не песня, не крик, не зов, а жалобный плач одинокого человека – может быть, мамы... Мамы, которую мы начинаем любить особенно неистово лишь тогда, когда ее уже нет...
Кукушка всегда ассоциируется с безграничными лесами. И что интересно, «кукушкина арифметика» подчинается первобытным правилам: кукушек в лесу бывает одна, две и... много! Одна кукушка – это грусть и философское созерцание. Две – и грусть как рукой снимает. А три одновременно – это уже базар или город, что бывает редко. И кукушки это как будто знают. В наших краях они кукуют целыми днями, но по очереди...
Я не донимаю кукушку вопросом: сколько мне еще осталось жить? Мне жалко тратить на это время – я предпочитаю просто жить...
А еще в наших краях обитают два голосовых кукушкиных «двойника». Первый – это какой-то голубь, может быть, витютень. Птица замечательная, но уж больно омерзительно она дразнит кукушку: «Кукушка-кукушка?! Кукушка-кукушка?!» И таким кукушечьим голосом! Ну что тебе еще?!...
Другая птица, напротив, является недостающим звеном в нашей настальгии. Это удод. Тот самый удод, которых тьма тьмущая на севере Ставрополья, откуда родом моя Соня. Удод хоть и кричит «ку-ку-ку!», но под кукушку не мимикрирует. Важная такая, со шлемом римского воина на голове. В этом году удоды впервые появились у нас в деревне. И тоже что-то хотят сказать о давно почивших Сониных предках. Ибо больше сказать уже некому...