Светлая колея
рассказ
Иван Бунин ходит в кино:
по бедрам подруги пишут рассказы,
а на экране – жесткое порно,
но детям об этом… не скажут.
«Ночные Снайперы – Россия 37»
I
Запыхаясь, она быстрым шагом влетела в просторную натопленную комнату и, сощурив свои и без того маленькие узенькие детские глаза, радостно, не в силах более сдерживаться, выпалила, стягивая с себя жилетку с меховыми оборками:
-Меня приняли, приняли! Представляешь?
Я чуть улыбнулся ей уголками рта, когда она начала свободно кружить по комнате: раскрасневшаяся, только что с мороза она наполнила душный квадрат моего заключения пьянящей зимней свежестью. Смеясь, я неумело провальсировал к ней и, схватив за складные девичьи хрупкие плечики, украдкой посмотрел на нее: румянец украшал её бледные впалые щеки, капельки растаявшего снега покрывали еле заметный пушок над её изящной, плавно изогнутой верхней губкой, а изумрудно-зеленые, пронзительно-чистые глаза искрились счастьем от полученного известия. Она была ниже меня ростом (в свои двадцать восемь я вытянулся до ста восьмидесяти сантиметров), её светлые волосы сверкали в свете нескольких горящих в комнате керосиновых ламп и прилипали к моему пиджаку. Я небрежно, будто нехотя, смахивал их, но в груди моей разгорался пожар.
-И что сказал Федор Павлович? - спросил я, скользя руками по её юному телу (ей было всего двадцать, и она до безумия была хороша собой): вот они уже касаются её осиной талии, и, кажется, пальцы обеих рук беспрепятственно могут встретиться, стоит только чуть сильнее их сжать, направив навстречу друг другу…
Она чуть дрогнула и сжалась, но осталась стоять на месте.
-Федор Павлович был в восторге! - воскликнула она и, прижавшись ко мне всем телом, одарила меня холодом замерзших губ, прижав ледяные руки к моим теплым щекам. В этот раз вздрогнул я: так непривычны были для меня, проведшего годы в Италии, этот холод, этот лед, эта русская зима. Она вырвалась из объятий и, воспользовавшись моим минутным замешательством после поцелуя, унеслась в другой конец комнаты, к блестящему чайнику, стоящему около горящего камина.
-Представляешь, в восторге! - снова пролепетала она и разошлась задорным смехом: он заполнял собой всю комнату, отскакивал от стен и ласкал мои уши. "Господи", - думал я, - "Господи, как я мог все это время жить без нее? Как мне могла быть мила Италия, её царственная, покоящаяся на водах Венеция, когда здесь, в продрогшей и побитой революцией России, она только и делала, что ждала меня! Всю свою жизнь ждала, не понимая этого", - вновь и вновь задавался я этим вопросом и сдерживал подступающие к горлу слезы, - "и я не понимал... Как мы могли жить друг без друга?" - закрывал глаза и представлял, как гондола с вечным своим гребцом (непременно загоревшим, но некрасивым ссутулившимся итальянцем) несет нас по бесконечным переплетениям венецианских каналов, а она смеется, обнажая свои неестественно большие лошадиные зубы; я тону в её светлых, переливающихся на полуденном солнце шелковых волосах, обрамляющих изящный правильный овал лица, целую её длинную вытянутую, как у африканских женщин, белую шею...
Открыв глаза, я увидел, что она закинула нога на ногу и протянула руку к маленькой чайной чашке, над которой витал сизый пар.
-Смотри, не обожгись, - как можно более вальяжно предупредил я, а сам следил за тем, как её тонкие покрасневшие от мороза пальцы обхватывают белую с узором кружку и как медленно она подносит её к своим замерзшим синим обкусанным губам, на которых кое-где заметен след стертой алой помады, как медленно они вытягиваются, боязно обхватывая её край и выдыхая воздух, чтобы остудить горячий чай; слышал, как стучат её зубы, соприкасаясь с кружкой, и еле сдерживал себя оттого, чтобы мгновенно не наброситься на нее и не расцеловать, пытаясь согреть своим животным теплом. От нетерпения я начал настукивать костяшками пальцев одну из её любимых бетховенских сонат.
Она по-детски, невинно улыбнулась и одарила меня осуждающим взглядом.
-А как же Варвара Сергеевна? – задал я очередной вопрос и, кинув на нее неосторожный взгляд, вмиг об этом пожалел. Её руки задрожали (затряслась кружка, алюминиевая ложка забренчала, касаясь её стенок), но она, стараясь не подать виду, беспечно поставила её на стол и приподнялась, покачиваясь на носках своих черных сапог, подаренных мне ей с неделю назад.
-Варвара Сергеевна? Ах, знаешь, - как можно непринужденнее проронила она и отвернулась, пытаясь скрыть наступившее волнение (вена на её шее напряглась), - она воздержалась. Но, мне кажется, - её голос наполнился слезами, - что я ей не понравилась, - тихо закончила она и чуть не упала.
Я подскочил к ней и поймал: она повисла на моих руках, безжизненно уставившись в мои испуганные глаза. Лицо её вмиг потеряло былой румянец и стало мертвенно серым, слившись с цветом стен, глаза остекленели и уставились в одну точку, а руки бессильно повисли. Я усадил её на свои колени и, обхватив одной рукой за содрогающиеся, бьющиеся в истерике плечи, принялся утешать всеми силами.
-Что ты говоришь, моя милая, что ты говоришь, - начал я и заправил прядь её непослушных светлых волос за её острое ушко, но она даже не улыбнулась, - неужели ты можешь кому-то не понравиться?
Она вздохнула и посмотрела мне в глаза, заставив меня вздрогнуть еще раз.
-Ты просто хочешь меня успокоить, - шепотом произнесла она, - я ведь тоже тебе не нравлюсь. Я никому не нравлюсь, - она усмехнулась, и слезы покатились из её глаз, - никому я не нужна, ведь так? – захлебываясь выкрикнула она.
Свободной рукой я принялся гладить её полные колени, целовать её соленые от слез щеки, убеждая, что люблю её и буду любить всегда, что в скором времени брошу службу и буду жить с ней, что у нас будут дети, самые красивые и хорошие дети, что...
Она обхватила меня еще слабыми руками за шею и зашептала на ухо:
-Поклянись.
-Клянусь, - так же шепотом ответил ей я и стиснул её маленькие худые груди в своих сильных руках. Она тихонько вскрикнула и покрылась капельками пота, потом вырвалась и, походив несколько минут (все эти минуты сердце мое бешено колотилось, выпрыгивало из груди, и, мне казалось, еще несколько таких же минут, и я умру), погасила все лампы в комнате. После этого она достала маленький огарок свечи из левого ящика гардеробного шкафа, стоящего у противоположной стены, и, чиркнув спичкой по гладкому боку нового коробка, поднесла её к белому опаленному фитилю. Свеча, потрескивая, мгновенно зажглась, осветив её бледные тонкие дрожащие руки с накрашенными красным лаком аккуратными ногтями, она поставила её на кофейный столик и улеглась на диван, скинув с себя сапоги.
-Ну, иди же ко мне, - наивно улыбнулась она, неуверенно окликнув меня.
Я не потребовал просить себя дважды, и через пару минут уже лежал рядом с ней, опуская свои руки все ниже и ниже под её приглушенный – под стать свету в нашей комнате – стон: вот я касаюсь её девичьих плеч, сводящих меня с ума, а вот и её покрытые холодной испариной подмышки с ежиком непослушных колючих волос, худые и мертвенно бледные напряженные груди с набухшими острыми красными сосками, пупок – маленькая рытвина на безупречной равнине плоского живота, чуть ниже – мягкая еле заметная подушечка чуть вьющихся темных волос, струящихся тонкой полоской вниз, выпуклые и гладкие бедра...
Через час она уже спала, уткнувшись в мое плечо, а я сожалел о том, что так долго пробыл в Италии, упустив столько сладких и приятных мгновений с ней. Её губы касались моего плеча и изредка шептали мое имя. Счастье, посетившее меня так неожиданно, не давало мне уснуть, и я несколько часов пролежал, вперившись глазами в потолок, и, изредка прикрывая их, представлял себе картины нашей будущей совместной жизни: мы вдвоем – в маленьком доме… нет, у нас маленькая вилла на Лазурном побережье, и каждое утро пьем черный кофе с молоком, потом на моей яхте выходим в открытое море и наслаждаемся тишиной и сварливым криком чаек, который её нарушает…
Погода за окном, несмотря на мои «солнечные» мечты о теплых краях, ничуть не улучшилась: в окна, покрытые инеем, стучалась снежная вьюга, а камин, согревающий комнату, уже не спасал, и я чувствовал, как замерзают кончики пальцев на ногах, но был так переполнен счастьем, что уснул буквально через несколько минут под её мерное и тихое посапывание.
II
Теперь она часто задерживалась, вечерами отсутствовала дома, и я, приходя со службы, ждал её, устроившись на том самом диване, где мы впервые стали близки, как никогда прежде. Я мерил комнату своими исполинскими шагами и все с беспокойством поглядывал на часы, щелкал пальцами, выкуривал папиросы пачками, задыхаясь в непроглядном удушливом клубящемся дыму. "Не придет", - думал я с ужасом, - "бросила! А если придет и сознается в измене, то застрелю", - яростно закипал я и тут же отдергивал себя, удивляясь своим грязным и недостойным мыслям, - "скорее уж я сам, сам…"
Но она вновь и вновь залетала домой позднее и радостнее, чем когда-либо прежде. Каждый раз, когда она живая, целая и невредимая возвращалась, я мысленно благодарил Бога и целовал ей дрожащую с мороза руку, помогая раздеться.
-Прости, - ворковала она и сжимала меня в объятьях, а потом долго целовала, - Варваре Сергеевне сегодня особо нездоровилось, и Федор Павлович попросил меня посидеть с ней еще чуть-чуть, пока она не уснет, - виновато говорила и смотрела на меня своими честными зелеными глазами.
После этого я садился на кресло, а она падала на колени и долго ласкала меня, попутно рассказывая о прошедшем дне: о капризах больной Варвары Сергеевны, которая уже не могла самостоятельно передвигаться и все время проводила на кровати, об её муже Федоре Павловиче, который, несмотря на довольно большую разницу в возрасте - "Ей уже почти шестьдесят, а ему всего лишь под сорок!" - не бросал её, а лечил, приставляя сиделок, и всячески потакал её слабостям, об их не родившемся ребенке, о котором день и ночь грезил молодой муж.
-Смотри, - в шутку говорил я, стараясь ничем не выдать свое волнение, - еще соблазнит тебя этот Федор Павлович, пойдешь с ним под венец, - смеялся я и, видя страх и слезы в её глазах, вмиг переставал, утешая её и извиняясь за неуместную шутку. Она отталкивала меня, а я ловил её руку и продолжал целовать: вначале пальцы, потом кисть, двигался вверх, локоть, скользил еще выше и утыкался носом в её плечо. Она смеялась и снова падала на меня, а я сжимал её в своих руках и чувствовал, как стучит её сердце и проклинал себя за нечистые мысли.
Каждую ночь, когда она засыпала, я бесшумно выпутывался из её объятий и, доставая из-под своей подушки браунинг, прятал его в правом ящике шкафа. "Грязный, грязный человек", - думал я, - "как я только мог допустить такую мысль!"
III
В тот вечер она не вернулась домой. Прошел час, два, три с положенного срока, и я, не в силах более терпеть, отправился к дому, где она проводила целые дни. В одиннадцатый час ночи улица была непривычно пуста и освещалась только несколькими фонарями, большая часть которых была либо еще выключена, либо разбита. Снег слепил глаза, но ветра почти не было, и через десять минут я уже околачивался около дома, о котором она так много мне рассказывала.
Я увидел их на крыльце: она стояла на ступеньке повыше и опиралась на его широкие плечи, а он что-то говорил ей, изредка прерывая свою речь выразительным возгласом или кашлем, а потом и вовсе поднялся к ней и беспрепятственно впился в её тонкие губы. Она вначале отскочила от него и замерла в нерешительности, а потом засмеялась, и он, словно получив этим смехом какое-то разрешение, взлетел вместе с ней по лестнице и прижал её к стене дома. Она затряслась то ли от удовольствия, то ли от холода и закрыла глаза в тот момент, когда его огромные руки, похожие на лапы медведя, начали торопливо расстегивать её шубу.
-Холодно, Федор Павлович, - боязно проблеяла она, озираясь по сторонам, - давайте лучше в дом, Варвара Сергеевна все равно уже спит…
-И там тоже будем, подожди, - с вожделением проронил он, - она скоро умрет, а мы с тобой заживем, веришь?
-А как же… - мне показалось, что в этот момент она подумала обо мне, но вдруг, нарушив тишину, прерываемую только тяжелым дыханием своего любовника, сказала, властно тряхнув головой и распушив копну золотых волос, - верю, Федор Павлович.
Он захохотал и еще сильнее прижал её, отчего она вскрикнула и тут же закусила губу, чтобы, не дай Бог, не разбудить кого в этот еще не столь поздний час. Своими тонкими руками она обхватила его мохнатую голову и, наклонившись, что-то тихо шептала ему на ухо: что-то, что приводило его в еще большее возбуждение.
Я спрятался за одним из разбитых фонарей, чтобы остаться незамеченным. Меня сотрясала злоба, и в тот момент я искренне сожалел, что не прихватил с собой пистолет, оставленный мною в ящике шкафа. Но вдруг фонарь рядом со мной забрезжил ярким светом, и она увидела меня: скрюченного, спрятанного за тонким станом черного фонаря; мое лицо было искажено гримасой не то животного отвращения к картине, невольным свидетелем которой я стал, не то ярости, не то… непонимания. Оттолкнув его, она понеслась ко мне, на ходу выкрикивая мое имя и запахиваясь в подаренную мной шубу, но я, прибавив шагу, пошел дворами и уже через пять минут засовывал вещи в свой дорожный чемодан.
А через два часа поезд уносил меня из России в Италию, и я смотрел через покрытые инеем окна на места, которые ранее были мне родными: вот улица, где мы впервые столкнулись (я тогда вернулся из солнечной Италии и решил пройтись до центра пешком), вот памятник, около которого я признался ей в любви…
Весь этот город и вся эта страна вдруг стали мне так ненавистны, что я, задернув шторку на окне, без сил свалился на скамью и мгновенно уснул.
______________________________________
Говорят, что она в ту же ночь, не застав меня дома, застрелилась со стыда из того самого увесистого браунинга, который я забыл в правом ящике и, к моему сегодняшнему сожалению, не взял тогда с собой в дорогу.
Кавалер её, Федор Павлович Краткохвостов, ни капли не сожалел об её смерти и, как только избавился от своей жены, купил просторную квартиру на Пресне, по слухам, проводя каждый вечер с новой женщиной до самой своей старости, пока его не отравила молодая жена, вышедшая из вереницы его ночных любовниц.
10-11 августа 2012, Белово