Юрий КЛЯТИС
ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ
ЮШКА
Рассказ. Повесть. Роман.
Москва
2011
УДК 821
ББК 84 (2 Рос=Рус) 6 4
К 52
Клятис, Юрий Ильич
ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ ЮШКА. Рассказ. Повесть. Роман. –
/ Юрий Ильич Клятис. – М.: Издательство «ЭРА», 2011. –
528 с.
На обложке – работа автора «Обнимающиеся»
Сборник прозы Ю. Клятиса составлен из произведений разных
жанров – рассказа «Гемикрания», повести «Фотоностальгия» и романа
«Так называемый Юшка». Все они представляют собой художественную
хронику эпохи «великих свершений» и великих бедствий. В стилистике
этих произведений совмещены трагизм личного восприятия мрачного
времени и трогательная ностальгия по пережитому.
ISBN 978 5 905016 04 2
ББК 84 (2 Рос=Рус) 6 4
© Ю. И. Клятис, 2011
© Издательство, оригинал макет, 2011
3
ГЕМИКРАНИЯ
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавале
рийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа ве
сеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя кры
льями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи
Пантелей Филатов.
Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах фала
феля, и всё теперь предвещало нехороший день, так как запах
этот начал преследовать прокуратора с рассвета.
«О боги, боги, за что вы наказываете меня?»
«Да, нет сомнений! Это она, непобедимая болезнь ге
микрания, при которой болит полголовы. От нее нет средств,
нет спасения. Попробую не двигать головой».
Но головой всё же пришлось двинуть, так как у прокура
торской внезапно и шумно тормознула видавшая виды «Тойо
та» и белозубый инспектор осведомился о состоянии дел.
Этот инспектор, плохо скрывавший свою неприязнь к
прокуратору за элегический вид, за интеллигентскую близо
рукость, за славянский прононс, вечно выговаривал ему, как
надо держать себя на такой уважаемой и ответственной служ
бе как прокураторская; он очень членораздельно втолковы
вал, как надо улыбаться и изображал это, растягивая пальца
ми уголки рта; он демонстрировал в лицах и действии, как
следует держать выправку и осанку.
«Всегда есть проблемы с этим ашкенази!..» – устало вос
клицал инспектор, вздевая перевитые золотыми браслетами
руки.
«Я не Ашкенази… я Филатов…», – оправдывался проку
ратор.
Однажды инспектор застал Филатова за чтением худо
жественной литературы, отнял книгу и вместо нее выдал стра
4
Юрий Клятис
ницу местной газеты, при этом показал, как должно держать
газету в руках, чтобы ни у кого не возникло подозрения в крат
ковременной потере прокураторской бдительности. Газету с
одинаковым эффектом можно было держать вверх ногами,
читать справа налево и наоборот или вовсе не читать, но ду
мать при этом не воспрещалось.
И прокуратор думал: «Что есть истина?»
Истина — это, прежде всего, хамсин. Разве возможно не
сти трудовую вахту, когда легкий поворот головы… Да что го
ловы. Короткое движение глаз, даже сама мысль причиняет
муку. Хотелось прикрыть веки и забыться, но не стоя и даже
не сидя, привалившись к стене и вытянув ноги, а по челове
чески, на полу, как это, рассказывают, делают многоопытные
и привилегированные прокураторы первой категории.
А сейчас, вступая в утро нового дня, прокуратор ощутил
тревогу, и это как то нехорошо отозвалось в его организме.
Он попытался припомнить, что ему приснилось, наде
ясь в этом найти причину своего состояния, но не вспомнил.
Не потому, что память плохая, а так как, собственно говоря,
сна и не было. Разве можно назвать многократные провалы в
сознании и мучительные возвращения к бытию сном? Но чьи
то огромные, в блестках перламутровой помады губы, надви
гающиеся на него в жадном поцелуе, с мычанием и чмоком
всасывающие его лицо по уши… Ему нечем дышать, ему жар
ко, сыро и тесно, он пробует вырваться, вдохнуть воздух и уте
реться. Но губы не отпускают его, всасывая глубже и глубже…
Что всё это означает? Чьи это губы? Образ гас, не возникнув.
«Чего нибудь сладенького…», — подумал прокуратор. Он
раскрыл дверцу как бы шкапчика. На него пахнуло хлебной пре
лью, сапожной ваксой и еще чем то, от чего у него запершило в
горле и застучало в виске. Нельзя сказать, чтобы в шкапчике
было пусто, но из всего содержимого съедобным была только
соль, перемешанная с крошками и пылью столовая соль № О.
Филатов лизнул палец, потом окунул его в банку с со
лью, потом снова лизнул. Настроение не улучшалось.
5
Гемикрания
Он подошел к окну. Там, прижавшись лбом и носом к
запотевшему стеклу и часто моргая, он тупо глядел, и ему ка
залось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ерша
лаима вдали, внизу за садом, и всё утонуло вокруг в густейшей
зелени капрейских садов. И со слухом случилось что то стран
ное. Тело ломило от неподвижности, и Филатов сделал не
сколько взмахов руками и приседаний на месте, так как отхо
дить можно было лишь по нужде, и только очень большой.
«И как ведь жизнь пролетела, — думал прокуратор, упе
рев локти в колени и обхватив ладонями голову. — Ведь вот
еще я бегаю босичком по пыльной травке да с прутиком, и
сопельки в носу засахарились, и слюнка у губ пузырится… Не
успел оглянуться — вот ты уже и в очередь поставлен. Спереди
задница — сзади живот. Всё сплошь шестиклинки и серые пу
ховые платки. А то оглянулся — ты, розовощекий, звонкого
лосый, восторженный и ясноглазый, стоишь в очереди за по
лучением. Вот ты уже и в списках фигурируешь, в картотеке,
значит, значишься… по принадлежности и для исполнения…
А это тебя уже ведут по коридору, от приёмной к раздаточной,
через санпропускник и в вольер: «Руки за спину! Не огляды
ваться! Шаг в сторону расценивается как побег!» Ватничек
рваный, рукавчики куцые, штаны со штрипками… И совсем
ты один, разъединый одинёшенек. И скучно тебе, забыться
хочется — ан нельзя: только то забылся… и нет тебя. Совсем.
Стал быть, сливай воду…»
Филатов дернул цепочку и вода низверглась вниз, всё
сметая на своем пути.
«И пусть! Пускай всё летит к черту, — мысли понеслись
короткие, бессвязные и необыкновенные. — Всё прошло сто
роной, не задев и краем. Сколько было бы удовольствий, при
ятностей, счастливых часов и мгновений… Сколько могло
быть друзей, преданных и участливых… Сколько могло быть
женщин, девушек, девочек, девчушек… Этих странных, этих
загадочных созданий, предназначенных для продолжения
6
Юрий Клятис
рода, но вполне пригодных и на нечто большее… Ах, всё про
шло вскользь и сквозь, всё унеслось прочь и мимо!
Но нет! Было и у меня кое что либо нибудь таки ка…
Была чудная, такая родная, чуть ли не сестра, чуть ли не мама.
И всё в ней было такое надежное, основополагающее. Всё ве
яло домовитостью и покоем. Всюду были салфеточки, бумаж
ные розы и ришелье… А когда она мыла меня на кухне в оцин
кованном тазике, поливая из чайничка на головку… Или же
кормила кашкой маненькой из ложечки фраже… Или баинь
ки укладывала и сама ложилась рядышком на краешек и гла
дила своей короткопалой рукой по спинке и по животику… И
я забывался у нее на груди, суча ножками и повизгивая…
А сколько недоедено недопито… Боже, как можно было
погурманить, поугодить чреву. И зельц, ветчина, и карбонад,
и буженина — всё это вкусно, сытно и полезно для желудка.
Черепаховый суп — не едал с. Фазаньи гребешки с трюфеля
ми под красным соусом. Можно и без соуса, но тоже не едал. И
вкусно не поел и сладко не попил».
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка,
сделала под золотым потолком круг, чуть не задела острым
крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью
колонн. Быть может, ей пришла мысль вить там гнездо.
Пантелей Филатов, пятый прокуратор Иудеи, намест
ник и продолжатель всего, что вложила в него земля и дух на
рода, где он вырос и возмужал, брал с собой легкий завтрак
обед ужин в виде двух ломтей хлеба и нескольких лепестков
сыра между ними. Всегда одно и то же. Процесс распределе
ния снеди на три приема был весьма мучителен и являл собой
довольно противоречивую философию. Белковый обмен в
организме прокуратора время от времени нарушался, от чего
дух страдал и томился. Акт поглощения пищи был всегда лю
бим, но не приносил ожидаемого удовлетворения, а лишь вы
зывал меланхолию. И дело здесь не в скудости и однообразии
рациона, а неизменные сомнения и раскаяния: не обделил ли
себя завтрака в угоду ужина врага, или, может, из за чрево
7
Гемикрания
угодия последнего и обед друг не доедает своё? Или, скажем,
собрать все три дозы в единый мощный кулак и двинуть его,
так сказать… А там будь, что будет.
«Сидеть бы теперь в крохотном ресторанчике, чтоб фи
кус и алоэ, чтобы попугай или кенарь в клетке, чтоб розовые
вуалехвосты полоскались на подоконничке… И чтоб офици
ант, упаси боже официантка, такой из себя приветливый и
умильный… Музыки не надо, ради всевышнего, на сей раз без
нее — музыка в душе, вино в бокале и пища на блюде, этакая
съедобина в образе громадного кусища мяса… А что ещё? Фар
фор, хрусталь, серебро… Зачем?
«Ненавистный город», — вдруг почему то пробормотал
прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки по
тер, как бы обмывая их.
«Хорошо бы собаку купить… А когда издохнет, набить
чучело — и на консоль дорических форм… Бабочек изымать
из воздуха, гербарии классифицировать, каменья, опять же,
по форме и содержанию. Или чем плохо: познакомиться с
интересным человеком, обменяться целым рядом конструк
тивных предложений по обширному ряду животрепещущих
вопросов, а затем церемонно распрощаться и больше не ви
деться никогда…
Или вот еще лучше! Скажем, сижу я в лонгшезе, в роза
рии, в зеленой трущобе… И молоденькая такая, нерастороп
ная еще… Личико ангельски чистое, херувимски честное, гла
за с поволокой, роток с позевотой и, как водится, ноги… Боже!
Какие ноги! Ка ки е но ги! Колонны белыя, мрамор и але
бастр, яхонт и хризолит… Ну, ладно… А когда шнурочек на
гнулась завязывать, чтоб складочки под коленками и чуть по
выше… Естественно, грудь — четвертый номер, мой любимый
с детства. И матовая впадинка за локотком, и глянцевитая под
мышкой, когда прическу поправляет. Или если б она стала
подниматься по лестнице своей воздушной походкой, и бре
телечки, и резиночки, и пуговички под платьицем — так рель
ефно, так ощутимо и значимо, и если присесть ненароком, то
8
Юрий Клятис
можно на повороте разглядеть кое что и получше, посуще
ственней… А если и прыщик где не на месте или дыхание не
свежее изо рта, или еще какая неопрятинка — это даже хоро
шо, это определено лучше, что вот с изъянцем, с
червоточинкой. Это как то сильнее забирает: совершенство,
а с гнильцом, перфект, а с тухлинкой… Или взять пальчики:
они хоть и ничто, а представить, в какие тайные места они
наведываются, то и…»
Филатов заходил забегал, суетливо посматривая по
сторонам, судорожно шаря по телу руками, не ведая, куда
их девать.
«Ну как же так? Что это такое? Что же теперь? Я ведь так
долго не могу! Мне надо утешиться, самоурезониться, облег
читься, наконец…»
Опять таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая
к вискам и застучавшая в них. Филатов выскочил из прокура
торской. Его тотчас плотным кольцом окружили мальчишки.
Они высыпали из всех дверей сразу, все одинаковые, как пин
гвинчики, разглядывая в упор, синхронно ковыряя в носу и
оскаливая умные зубы. Пару раз Филатов пытался с ними за
говаривать, но они переглядывались и смеялись, видимо, не
понимая прокуратора либо не желая его понять. А однажды,
дело было вечером в пятницу, настроение было послушать что
то возвышенное, вдохновенное, наподобие адажио или даже
реквиема, и он «поймал» что то такое по своему замотанному
изолентой транзистору… Первый снаряд ударил мягко и нена
вязчиво, второй срикошетил, забрызгав апельсиновым соком,
третьего и последующих не наблюдалось, но и первые два
не оставили сомнений в недоброжелательности ко всякого
рода прокураторам Иудеи, нарушающим святость царицы
Субботы.
Филатов ретировался в прокураторскую. Почему то он
вспомнил, чем пахло давеча в шкапчике, и включил кипятиль
ник. Вода в банке наполнилась пузырьками, они весело, тол
каясь и догоняя друг друга, запрыгали вверх. Зрелище закипа
9
Гемикрания
ющей воды было одним из немногих жизненных радостей в
трудной прокураторской судьбе.
«Годы то какие были окаянные, люди всеравношные,
слова конвульсивные, смертя скоропостиженные, очередя
миллионные, плечи фальшивые, глаза иллюзорные… Что ни
парикмахерская, то пыточная, что ни цирюльник, то корни
фекс. Ну как было не озлобиться, не оскверниться…
Всё в прошлом. Скольких бодрых жизнь поблекла, как
это говаривали в старину? Хороша старина, но да бог с ней!
Научиться, что ли, искусству составлять букеты: вот розма
рин, это для воспоминания; прошу вас, милый, помните; а
вот троицын цвет, это для дум…
А сколько было книг! Нет, вы только представьте, так
много и все разные, неповторимые по своей сути. И корешки
и крышки… Вот берлинская лазурь, есть индиго и охра, есть
белый налив и иудейский желтоцвет… Я без намека. Только
взгляните на эту причудливую мозаику, изысканнейшую
арабеску… Пусть и с противоположной стороны не поймут
меня превратно…
А сколько у меня было вещей — редкостные, изощрен
ные штучки. Очень радостно было их держать в руке, гладить
глянцевитые грани, перекатывать округлости, меняя их мес
тоположения: сегодня так, а завтра инак. Вещи — они в себе,
они обладают единством и противоположностью, если вы, ко
нечно, не находитесь с ними в конфликте. Собственно, если
быть откровенным до конца…»
Филатов высунул нос из прокураторской. В саду было
тихо. Но, выйдя из под колоннады на заливаемую солнцем
верхнюю площадь сада с пальмами на чудовищных слоновых
ногах, площадь, с которой перед прокуратором развернулся
весь ненавистный ему Ершалаим с висячими мостами, кре
постями и — самое главное… У нас в Ленинграде тоже было
солнце, но здесь это форменное безобразие! Филатов зад
рал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у него
вспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг…
10
Юрий Клятис
«О, какой страшный месяц нисан в этом году!»
Сменщиком у Филатова был гордый эфиоп, всегда опаз
дывавший на несколько минут, но не прощавший опозданий
своему коллеге. Был он невысок, но худ, и оттого что голову
держал победно, казался гораздо выше Филатова. Он никогда
ни о чем не спрашивал, а царственно вносил себя в прокура
торскую, придирчиво оглядывал инвентарь, раздраженно и со
стуком переставлял стул на место, как бы предназначенное
для него одного. Он демонстративно распахивал окно и начи
нал подметать пол, как бы очищая прокураторскую от фила
товского духа и праха.
Однажды, придя на смену, Филатов застал эфиопа спя
щим с открытыми глазами и ртом, в который аккуратно впол
зала и выползала муха. Филатов, как следует быть, заступил на
вахту, расписавшись в листе присутствия, а темнокожий со
трудник его, проспав так еще с час, внезапно вскочил, дико
озираясь, и затем высокомерно удалился. Но перед тем про
ставил в листе время окончания своей смены согласно време
ни своего пробуждения от сна, тем самым создалась коллизия
интересов, и состоялось разбирательство.
Когда случалось дежурить в ночь, Филатов выходил на
пропахший за день фалафелем сизый воздух, неотрывно гля
дел на гипертрофированную лунную фазу, делал десяток, а то
и больше шагов туда и обратно. Он напрягал измученную не
скончаемой вереницей образов и сцен прежней жизни память,
силясь вспомнить слова песен детских лет и юности, и громко
пел, заглушая издевательский вой шакалов и швейномашин
ный стрекот цикад: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пи
онеры, дети рабочих…»
Слезы текли по щекам, и хотелось папироски. Душев
ную боль можно было унять, выпив чего нибудь, и Филатов
возвращался в прокураторскую, кипятил воду и делал против
ный растворимый кофе. Он клал перед собой лист бумаги, на
котором уже давно было написано: «Здравствуйте, мои доро
гие!» Писать было не о чем.
11
Гемикрания
Чтобы услышать родную речь, надо было включить ра
дио ровно в девять, и прокуратор включил… Радио молчало.
«Батарейки!» — он тихо изверг нецензурность… А затем нату
жено и злобно, напрягая яремную жилу, проорал в ночь слож
носочиненный арамейский речитатив. И его можно было по
нять: две батарейки — два часа работы. Ненавистной,
отупляющей, сводящей с ума работы.
«Наслаждайся тишиной, сын короля звездочета, дей
ствительный и напряженный член, исполнительный рефе
рент и неукоснительный соавтор, погрязший в чертовщине и
святости… Здешней и тамошней… Эх, тамошняя жизнь! Кон
фетки бараночки, прощай, лазурь Преображенская, где вы,
кони залетные…»
Прокуратор горестно сербнул носом, в животе у него гул
ко укнуло и тоненько пропискнуло в кишечнике.
Дверь приоткрылась, и в прокураторскую заступил
кентурион Крысобоев с метлой в руке. Он был настолько
широк в плечах, что совершенно заслонил собой еще невы
сокое солнце.
«Вот пивка принес на опохмелку, теплого, — просипел
он гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова, — пока так,
а в одиннадцать открывается — я слётаю. Гони пять шкалей…»
Было около десяти часов утра.
ЭйнКарем, 1988
12
Юрий Клятис
ФОТОНОСТАЛЬГИЯ
Здесь, на карточке, моя бабушка... Хорошая фотография,
теперь так не умеют... На толстой картонке с тисненым ова
лом и виньетками – Фото Шварц, а на обороте – гербы, щиты
и короны... Я могу бесконечно разглядывать этот пожелтев
ший дагерротип – застывший миг, увековеченная молодость,
– перебегать взглядом с лица на одежду, на кисть руки, сжи
мающую бутафорскую книгу с заложенной пальцем страни
цей, на чересчур парадный интерьер с явно рисованным зад
ником, мишурной пальмой, фальшивым окном за тяжелым
драпри... Мне странно узнавать в этом юном лице провинци
альной девушки из украинского местечка свою ближайшую
прародительницу, в силу бесконечной преемственности по
колений донесшую и до меня из глубины веков тайный код
моей человеческой принадлежности. Я хорошо помню мою
бабушку.
У нас в родне к бабушке было особое отношение: с ней
считались и советовались как со старейшиной рода. Характе
ра властного и неукоснительного, аскетически бескомпро
миссная, лишенная чувства юмора и рефлексий, она доволь
ствовалась малым, не проявляла нежностей, но и не донимала
придирками, если можно так выразиться, была сдержанна на
эмоции; мало читала, полагая, что есть дела и поважней, не
слушала музыку – видимо, и так для нее мир был наполнен
звуками в избытке, вообще не интересовалась искусством в
привычном понимании этого слова, так как высшим понима
нием прекрасного для нее были дела приземленные: благопо
лучная семья, упорядоченный быт, накормленные и здоро
вые дети. Даже в пору хорошего достатка и просторного
13
Фотоностальгия
жития, когда, к примеру сказать, наличие домработницы счи
талось не постыдной роскошью, а вовсе обычным делом, была
бабушка предельно экономна, разумно скупа и рачительна, она
не позволяла себе необдуманных трат, однако первейшим для
себя долгом почитала обеспечение семьи доброкачественным
съестным в пределах «сколько душе угодно» – на это деньги
не жалелись. Культ хорошей пищи велся еще от тех изобиль
ных дней, когда этому посвящалось много времени и лучшие
порывы души, поэтому хорошим манерам за столом предпо
читалось вкушение еды с аппетитом, то есть еда с непремен
ным обсуждением поедаемого, последнего не без помощи рук,
конечно с чавканьем и причмокиванием и уж обязательной
финальной отрыжечкой.
Бабушка ничем особенно не восхищалась, ни на что и
ни на кого не полагалась, но и не впадала в отчаяние – ее ре
шение было окончательным и слово последним. Бремя свое
она несла просто и безропотно, была в меру честна и обяза
тельна, ходила к больным по вызовам, делала уколы, ставила
клизмы и пиявки. «В будущем году, если будем живы...» – го
ворила она, и в этом заключалась вся ее житейская филосо
фия.
Родом бабушка из Дашева, большого еврейского села на
реке Соб, что под Винницей, была старшей дочерью однору
кого кузнеца Мошки Волынского и Гиты. Дедушка был на сем
надцать лет ее старше, он служил земским врачом в Умани,
происходил из литваков; к тому же, как сын николаевского
солдата и полного георгиевского кавалера, имел привилегию
проживать за чертой оседлости и даже быть принятым на ме
дицинский факультет Императорского Университета св. Вла
димира гор. Киева, обучаться и с успехом его завершить в 1913
году, о чем имеется документальное свидетельство – Бабушка
вышла замуж рано. «Дедушка по делам службы заезжал в наше
местечко, как то побывал и у нас, заметил меня, разглядел,
какая я есть, и сделал предложение…», – так скупо живописа
ла бабушка момент сердечного союза с Лазарем Соломонови
14
Юрий Клятис
чем. Думается мне, дедушка мой рассмотрел в моей будущей
бабушке не столько миловидность и женственность, сколько
изначальную иудейскую несокрушимость и святость. По сви
детельству всего лишь одной сохранившейся фотографии и со
слов родственников, была она в молодости собой хороша, но
рано состарилась, сохранив на всю свою жизнь почти неизме
няемый с годами облик пожилой седовласой женщины с мор
щинистым благообразным лицом и разными по цвету глаза
ми. Вот крохотная фотография, где бабушка в армейской
гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, и пилотке.
Военфельдшер. Имела ранение…
Жила бабушка как бы не для себя, знала лишь заботу и
долг, которые простирались не только на семью и родствен
ников. К бабушкиному мнению очень прислушивались и ста
рались не прекословить – не то чтобы побаивались, просто
авторитет ее в родне был куда как высок.
А это ее сестра, то есть для нас еще одна бабушка, только
двоюродная. Она была намного моложе бабушки и по возрас
ту почти смыкалась с моим отцом, а ввиду добродушия и весе
лости воспринималась нами как взрослая подружка. И звали
мы ее просто по имени – Бася. В молодости болтушка была и
хохотунья, от всего приходила в неописуемое изумление, все
му верила и всё принимала за чистую монету. Любую новость
выслушивала с неподдельным интересом, живо проявляя к
делу свое отношение: либо неумеренный восторг, либо не ме
нее преувеличенное возмущение. Правда тут же могла поме
нять свое мнение – в угоду большинству или авторитету, или
из сочувствия к кому нибудь – на противоположное. Даже
лицо ее было устроено так, что каждая черточка его удостове
ряла наличие доброго нрава и легкости ума. Ни на чем она не
могла сосредоточиться и ничего не принимала всерьёз: на тор
жественных церемониях и даже на похоронах ее совсем не
кстати разбирал смех…
Учиться Бася не стремилась, зато танцы обожала до са
мозабвения. Будучи в девушках, записалась в молодежную си
15
Фотоностальгия
онистскую организацию, потому что там пели красивые пес
ни, но когда увидела, что там не танцуют, выписалась. А танце
вали у комсомольцев, допоздна, до упаду и песни пели всю
ночь напролет и тоже красивые. Когда же забрали нравивше
гося ей парня, агитировавшего молодежь подниматься на ис
торическую родину, она поняла, что сионизм – дело сомни
тельное и опасное. Это убеждение еще больше окрепло, когда
их комсомольский вожак, шепелявый поляк, зазвал ее в ячей
ку на доверительную «бешеду». О деле говорил мало, но повел
себя бесцеремонным образом и даже полез целоваться, а по
лучив несогласие, пригрозил ей показать ее Моньку в Палес
тине. Бася заинтересовалась, оказалось – простое дело, надо
только закрыть глаза, и она доверительно зажмурилась… Он
смачно чмокнул ее круглой канцелярской печатью в лоб. «Дож
дик, дождик, перестань! – Мы поедем в Палестань…»
Как я уже говорил, Бася была смешливая, восторженная
и забывчивая. Вот так войдет и станет в рассеянности у стола,
мелко подрагивая зрачками и по заячьи поджав ручки: «Что
то я хотела?» И повторит несколько раз. В молодости Бася «по
теряла почку», выходить замуж ей было не рекомендовано, и
хотя Бася пару раз пыталась ослушаться этой рекомендации,
превратившейся с годами в непреложный закон, бабушка ей
этого категорически не разрешила, поэтому, живя за бабуш
кой, она так и не научилась жить самостоятельно и до старо
сти лепилась к своей старшей сестре, то есть моей бабушке,
составляя таким образом ей в одном лице и чадо и домочад
цев… А бабушка как должное приняла на себя заботу о ней на
всю оставшуюся жизнь, опекая в мелочах, поощряя ее лень и
не жалуясь на весьма умеренный вклад в общее хозяйство. Ба
бушка не могла смириться, что ее младшая и болезненная се
стра так же рано начала седеть, и едва заметив предательскую
белизну, тотчас посылала сестру в парикмахерскую чернить
волосы. Вот такие они были, две сестры, мои бабушки… Я и
представить себе не могу их одну без другой, обе маленькие,
сгорбленные, одного покроя, как бы синхронно симметрич
16
Юрий Клятис
ные и тем не менее совершенно разные...
Набегавшись по квартирам и магазинам, преодолев не
сметное число ступенек, за день, натрудив свои выпуклые «ко
сточки» на ступнях, ради которых в туфлях производились спе
циальные прорези, бабушка, наконец, затихала к вечеру. Вот
она, сидит под блеклым абажуром, чинно зевает и часто по
глядывает на часы: «Что то Бася не идет...» В ее лице ожида
ние и тревога, молчит и вздыхает и щурится на циферблат;
она прислушивается к шорохам на лестнице, ей кажется, что
ключ поворачивается в замке, она выскакивает в коридор и
возвращается. И снова вздыхает... Тихо течет вечернее время.
Тогда еще телевизоров не было. Они появились вскоре
после нового 1953 года и почти в каждой семье одновременно.
Несмотря на страшную по тем годам цену (две, а может, и все
три бабушкины месячные зарплаты), за телевизорами, как тог
да говорили, «душились», то есть выстаивали в очередях по
предварительной записи. А для этого с последним трамваем
прибывали ночью к дверям могущественного магазина Куль
ттоваров, выбирали активистов, заводили списки, предъяв
ляя лишь паспорт (все возможные свидетельства об инвалид
ностях и участиях в войнах еще не изобрели). А затем исправно
ходили отмечаться, записывали на ладонях номера с обрат
ным отсчетом, и чем ближе к получению вожделенного аппа
рата, тем непримиримее становилась борьба с разного рода
хапугами: вонючими селянами, цыганами спекулянтами и
просто разного рода наглецами, протыривающимися без оче
реди, ожесточеннее словесные перепалки и рукоприкладство.
При этом отстоять свое законное место в очереди было не так
уж легко: нельзя было опаздывать на перекличку, а с незнако
мых лиц, которые приходили на подмену, кроме называния
порядкового номера и фамилии, требовали доверенность. Не
так то всё было просто, друзья мои!
К концу дела, однако, все держались друг за друга цеп
ко, стояли плотно, спереди задница, сзади живот – мышь не
проскочит, помнили в лицо и по соседски узнавали сразу.
17
Фотоностальгия
Люди рассказывали о том, какое это чудо телевизор, спорили
о размерах «рамки», так назывался в народе экран, и не верили
очевидцам, утверждавшим, что размер оной не более папирос
«Казбек». В нашем единственном третьем классе 55 й школы,
что на улице Артема, все ученики разделились на имеющих
телик и не имеющих. Имеющие собирались в элитные компа
нии на переменках и обсуждали программу передач. Какой
нибудь пышнощекий пацаненок нарочито громко вопрошал
через весь класс: «Толик, сегодня вечером будешь смотреть те
лик!?» – «А что будет по программе?» – так же громко отвечал
Толян. Напрашиваться к кому нибудь на телевизор было обыч
ным делом, даже училки порой не особо церемонились быть
приглашенными на просмотр художественного кинофильма.
Телевизор ставился в почетный угол и повыше, экран покры
вался вышитыми гладью накидушками, в стиле «ришелье»
или, на худой конец, болгарским крестом. Сверху телевизор
венчался двурогой антенной, направленной, как на Мекку, на
центральную телевизионную вышку, что на Прорезной.
Ставить «КВН 49» в бабушкиной комнате было абсо
лютно некуда, разве что на древний, с человеческий рост шкап
чик красного дерева. Зрители же – это все мы, включая род
ственников и соседей, – располагались за столом и частично
на диване, всем, надо сказать, было прекрасно видно и слыш
но, кроме меня. Во первых, я ничего не воспринимал из за
постоянного обсуждения телевизионного действа, происхо
дящего в аппарате. Во вторых, я отказывался смотреть из
партера, ссылаясь на закапанный в глаза альбуцид, и всегда
требовал право первого ряда, то есть садился прямо на стол,
напротив экрана, что совсем не поощрялось бабушкиной род
ней, а тетя Циля заявила однажды, снискав мою злопамят
ную неприязнь, что в ее доме если бы кто сел на стол, то так
получил бы по заду, что не смог бы сидеть не только на стуле,
но и на диване. На диване всегда усаживались в обнимку со
седская Аечка со своим ироничным женихом Юрочкой.
Потом появились в продаже огромные линзы на шат
18
Юрий Клятис
ких ножках, этакие уродливые сосуды, наполняемые водой и
непременно дистиллированной, которую для вящей натураль
ности подкрашивали зеленкой. Линзы хоть и увеличивали, но
здорово искажали изображение. Впрочем, и это было не так
важно, так как все кинофильмы и все программы повторялись
по многу раз и заучивались населением до мельчайших нюан
сов. Множество расхожих фраз из фильмов и постановок ци
тировались восторженным телезрителем и, повсеместно вос
принимаемые послушным народом как пароль, вновь
возвращались в народ и становились крылатыми. Любимей
шим фильмом той поры был индийский шедевр «Бродяга» с
Раджкапуром и Наргиской в главных ролях. Все плакали…
Бася ввиду отсутствия одной почки была освобождена
от обязанности совершать покупки, носить тяжелое, стоять в
очередях, готовить, стирать, убирать в доме. Все это делала
бабушка по дороге от одного пациента к другому, в промежут
ке между инъекцией и пальпацией, между пиявками и клиз
мой. Судьбой было доверено бабушке следить, чтобы един
ственная почка содержалась в тепле и не нагружалась сверх
меры, посему позволялось Басе купить немного: брикетик
масла, кучку творога, а если кроме этого что либо дефицит
ное отягощало авосечку, то строгий бабушкин взгляд и немед
ленный попрек были неминуемы. Сама же бабушка всегда тас
кала с собой огромную кожаную суму, зелено феольного
оттенка, которую величала «портфелем» и в которую поме
щались, кроме завернутых в белое вафельное полотенце не
многочисленных медицинских принадлежностей, продукты
с рынка и из всех окрестных магазинов также.
Бася была никудышный ходок: всегда вразвалочку, при
волакивая левую ногу, а в гору ее надо было подталкивать в
спину. Бабушкина поступь была хоть и тяжела, но стремитель
на, этакая старческая натуженная иноходь от меты к мете. Вот
она проносится по комнате, ходят дощатые полы, дрожат
медицинские препараты в шкапчике, дребезжит посуда в ог
ромном буфете – бабушка при деле, она готовит обед. Также и
19
Фотоностальгия
по горбатым улицам Киева бабушка носилась от адреса к ад
ресу, впрягшись в свои сумки авоськи, пересаживалась с трол
лейбуса на трамвай, взбиралась по крутым лестничным мар
шам, а по пути решала дела житейские и прозаические. В
любое время, в любой час дня, без церемоний и неудобств,
если уж проходишь мимо, почему не посетить родственников,
благо их много и все располагаются по пути, выпить чашку
сливового компота с домашним печеньем, рассказать да рас
спросить…
Как сейчас вижу ее, сидящей боком к обеденному столу,
она трогает ощупывает дедушкины «куранты» – часы на тол
стой цепке, молчит и курит, пуская дым под пыльный абажур.
Бабушка не стеснялась молчать и просто так мнений своих не
высказывала, как бы соглашаясь со всем происходящим, держа
свои мысли при себе. В разговоры о политике и вообще в чужие
дебаты не ввязывалась, но теперь то я точно знаю, что она не
разрешала себе вторгаться в запретные миры, где не было по
нятных и предельно ясных ей аксиом: самочувствие, еда, стир
ка, соблюдение непрерывного ритуала сытости и опрятности.
Теперь так не живут... Теперь у всех про всё свое мнение и своя
ориентация, а когда то, чтобы выжить, необходимо было быть
как все, индивидуализм был опасен и наказуем, личное мнение
не высказывалось. Кто не с нами – тот против нас…
Тогда, в разгул формирования общественного мнения и
тотальной борьбы с религиозным дурманом ходили по домам
атеисты, собирая подписи граждан за разрушение действую
щих церквей. Легко быть принципиальным и смелым в эпоху
гласности и плюрализма, но посмейте быть таковым во вре
мена тотальной слежки, подозрений и арестов. Наверное, и
бабушка такой не была, и все же, несмотря на уговоры и угро
зы активистов, поставить свою подпись отказалась.
«Ба, расскажи про дедушку, как вы познакомились?..»
Неожиданны и странны человеческие предпочтения, но
еще более удивителен его превосходительство случай в выбо
ре подруги жизни. Волею обстоятельств оказывается человек
20
Юрий Клятис
мужчина в таком то месте и в таком то настроении, и в тот же
день и час человек женщина, может быть и без соответствен
ного настроения, но по велению природы не слишком анти
тетическому, так как принимает как должное ухаживание со
вершенно постороннего человека… И совершается таинство,
естественный отбор, может быть не самых предпочтительных,
но явно жизнедеятельных генов, в результате которого полу
чается человек мальчик и человек девочка. А дальше произош
ло то же самое и с ними, с моими родителями, в результате
чего произошел я. Почему мой дед избрал мою бабку? Что та
кое он знал о ней, кроме того, что она молода и красива? А что
тут удивительного, красота – она потому и присуща молодос
ти, чтобы быть востребованной без сортировки прочих досто
инств, которые на тот момент совсем не кажутся важными.
Бабушка реагирует на мой вопрос: она производит кон
фузливый смешок, поправляет несуществующую прическу и
затягивается беломориной. В другой раз было бы некстати, а
сейчас – самое время для воспоминаний. Но рассказчицей ба
бушка не была и для разгона ей надо усердно повздыхать. Эти
ми вздохами, покашливанием и тихими смешками, как пра
вило, всё и заканчивалось: «К чему ворошить старое – лишние
переживания?..»
На все мои просьбы рассказать про войну она ограничи
валась фразой: «Война – большая гадость…» А Басю и просить
не надо, она и сама с удовольствием возвращается во времена
минулые и в дела прошлые.
«Ах, как мы работали… Как мы ра бо та ли!.. – сокруша
ется по давно ушедшему Бася, при этом она томно прикрывает
глаза и раскачивается. – Будьте уверены, мы таки трудились
по коммунистически. Разве теперь понимают, что такое рабо
тать? Сейчас у всех на уме одни развлечения и легкие деньги. А
в наше время говорить о деньгах было неприлично, никто и не
интересовался, какая у тебя зарплата, потому что она у всех
была… одинаковая. Оттого то и работали все честно, за идею.
У пролетариев был восьмичасовый рабочий день, за это
они шли в ссылку и на баррикады, а у нас, у бухгалтеров, день
21
Фотоностальгия
был ненормированный, часов мы не знали. Приезжали с пер
вым трамваем, только светало, а начальник уже на месте, уже
пашет. Мы скоренько в домашние тапочки переобуемся, на
рукавнички засучим, в зеркальце зырк – и за дело, и никаких
там чаёв кофеёв, а чтобы там душевных бесед, телефонных
разговоров или чтения газет – боже упаси!.. Главбух как по
смотрит – душа в пятки, а карандашиком постучит, так все
пригибаются. Боялись его… Это уже потом, в эпоху развитого
социализма человеческий фактор вошел в моду, а в те времена
говорили вполголоса, ступали неслышно, лишних вопросов
не задавали.
До обеда никто не встает, даже в уборную нельзя… Да,
да! Этот вопрос был обсужден на общем собрании. Работал у
нас такой Аркадий Аронович, так у него обычное дело было
рабочий день начинать с туалета: как утро – он влетает с пе
рекошенным лицом, портфель на пол, пальто на стул, «здрась
те» и – в сортир. Все привычно переглядываются: каждый раз
одно и то же – медвежья болезнь. Можно раз, два, три, но не
тридцать!.. Однако наш главный быстро с ним разобрался: ока
зывается, это он утренний туалет из дома перенес на произ
водство и таким образом изобрел мелкобуржуазный способ
увеличить своё личное время за счет трудового дня. Утром из
дома выскакивал не оправившись (коммуналка, одна уборная
на восемь семей), всю дорогу до службы сцепив зубы, терпел и
вываливал уже на работе: стало быть, выкрадывал у государ
ства каждый день по четверти часа и больше. Тогда и постано
вили порядок: засекать туалетное время и держать его под кон
тролем… Курить же разрешалось на рабочем месте, сам
главный курил и демократично позволял остальным, это был
бодрый кинематографический стиль и новая партийная мода,
все подражали высшему руководству: деловитость, целеуст
ремленность, сосредоточенность.
Надо сказать, главбух по сути своей был человек непло
хой, но держал всех в страхе, и это, пожалуй, от страха за себя:
опасался подозрений в космополитизме, кумовстве, в классо
22
Юрий Клятис
вой недальновидности или того хуже – в сионизме… Восем
надцать человек в бухгалтерии – и ни одного гоя. Он чуял, что
это добром не кончится, потому то и держал всех на казар
менном положении и себе поблажки ни в чем не давал. Ариф
мометр был только у него, а у всех у нас – простые канцелярс
кие счеты. Треск в бухгалтерии стоял страшенный.
Главбух не терпел красивых, круглых, рациональных чи
сел, сумм, оканчивающихся на ноль, полагая фальшивым или
как бы недостоверным счет в рублях без копеек. За эти самые
копеечки вся бухгалтерия бывало засиживалась допоздна, счи
тала и пересчитывала. У главного была феноменальная память
на цифры, он помнил все суммы кредитов, все сальды и ажу
ры, все визы и авизы…
В обед все как по команде достают пластмассовые ко
робки с винегретом и термосы с какао. Вначале, как заведено,
предлагаются взаимоугощеньица с непременными «что вы,
что вы!.. зачем так много?.. ах, как вкусно!..» и громкими пере
шептываниями, из чего и каким образом это приготовляется.
Главному на отдельной тарелочке накрытой блюдечком от всех
понемножку – и не взглянет, только буркнет благодарение.
Аркадий Аронович Миттельштейн всегда ел много и поспеш
но, как бы претворяя в жизнь гражданский долг, как бы пре
вращая съестное в новое агрегатное состояние, как бы выпол
няя и даже перевыполняя производственный план, –
поглощал всё до конца и, косясь на посторонних, соус хле
бушком вымакивал. Ест и тут же для экономии времени в ка
кую нито книжищу, этакий взлохмаченный фолиант погля
дывает. Разгладит заломанную страничку и мгновенно
погружается в чтение: хрюкает, хихикает, вздыхает – очень уж
сопереживает героям и персонажам, и обязательно каранда
шиком делает отчёрки подчёрки, а на полях разные замеча
ния и умные мысли фиксирует: «хорошо!», «оч. мило», «хаха
ха!!!», «враки!», «фу!», «это лишнее», «см. стр. такуюто»,
«Брокгауз» и т. д. Книги после него выглядели, как страдаю
щие одышкой перекормленные бульдоги, пыльные, мятые,
23
Фотоностальгия
со слюнявыми пятнами… Потому то на прочтение давали ему
книги с большой неохотой и в очередь к нему за чтивом запи
сываться не торопились.
Обед длинный, целый час, можно выскочить в магазин
или даже на рынок, что через две остановки трамваем, можно
в скверике погулять, пообмяться на весеннем ветерке, но ник
то и не тронется, потому что главный этого не любит: на рабо
те надо не только телом присутствовать, но и душой, делу от
даваться всецело и думать только о работе. А уж кто закончил
обед – дозволено и в газетку заглянуть и пошушукаться, а если
кто осмелится вздремнуть, чтоб «сальце завязалось», «он» по
смотрит – душа в пятки.
День кончился – никто не встает, как будто и часов нету.
Оставаться после работы – это хороший тон: сам генералис
симус засиживается за полночь, а уж нам, смертным… что тут
говорить. Лишь только минут через двадцать тридцать кто
либо из молодых начнет елозить стулом, двигать ящиками, по
тягиваться. А там и кто постарше зашебаршит. Когда же начи
нают перешептываться, а потом и громче перебрасываться
репликами, тогда главный окинет всех усталым взглядом, как
будто сказать хочет: «Я, между прочим, никого не держу!..», и
милостиво провозглашает: «Шабаш, шабаш!..» и отмашку даст.
Но никто не срывается с места, а поднимаются степенно, с
чувством собственного достоинства и выполненного долга, в
строгом соответствии с внутренней иерархией: молодые ма
тери, женщины со стажем, матроны. Последними уходят пер
спективные, и то после повторного благословения начальни
ка. А за окном уже темно, трамваи переполненные, в магазинах
очередя…»
Бабушка и Бася сосуществовали со всем миром в мире,
стараясь не конфликтовать ни с кем, в особенности с соседя
ми, и тем более с неевреями. В доме, где они проживали, по
чти все соседи были «из наших», но на первом этаже, в полу
подвальной квартирке с окнами на двор и крохотным
палисадничком, помещалась довольно странная пара стари
24
Юрий Клятис
ков – Дядя Про и тетя Флю – весьма неопрятных и страховид
ных, облаченных в любое время года в потерявшие форму и
цвет пальто, застегнутые на большие английские булавки ваг
равки и перепоясанные широкими армейскими ремнями. Они
таскали туда сюда огромные мешки с барахлом и гремели кле
енчатыми сумками с бутылками. От них исходил дух прелой
кислятины, как из помойного ведра, поэтому в глаза я им ни
когда не смотрел, а когда случалось сталкиваться с ними в
подъезде – с отвращением задерживал дыхание и с первобыт
ным ужасом проскакивал мимо. Я их боялся и всегда с опас
кой оглядывался на ихнюю дверь, такую же ободранную и
страшную, как и они сами. Многие соседи подкармливали эту
экзотичную пару, оставляя на предназначенном для этого та
бурете рядом с их дверью еду в виде газетных свертков и банок
с супом, и они принимали это без благодарности, а как долж
ное – это была дань за покладистость. Всем было известно,
какие скандалы они закатывали, если им что нибудь было не
по нраву.
Однажды они поднялись на наш четвертый этаж и над
садно орали, мешая безобразный идиш с матом, в приоткры
тую дверь, гримасничая и корчась в полузвериных позитурах.
Причиной тому явилось такое дело, что они обнаружили в сво
ем палисаднике, который находился прямо под нашими ок
нами, клок седых волос, якобы вычесанный из бабушкиной
головы. Нам строго настрого запрещалось выбрасывать что
либо из окна. Любопытным фактом этой истории явилось мое
неподдельное удивление узнать в этой оборванной, опустив
шейся до животного состояния паре представителей того же
народа, к которому принадлежала и моя семья, и все наши род
ственники, и тетя Рива, и дядя Яша, и моя бабушка… Я, по
мнится, усомнился и спросил у нее: «Разве они евреи?» На что
она, почти конфузясь, ответствовала: «А кто ж?..»
Вещей Бася с бабушкой не заводили, но и не выбрасыва
ли, поэтому в шкафах вместе с бельём и посудой лежали пере
горевшие лампочки, шкатулки с пуговицами, флаконы из под
25
Фотоностальгия
духов, пустые катушки, никчемные ключи, стопы поздрави
тельных открыток и телеграмм, множество вещей, не имею
щих названия и назначения. А сколько было коробочек, ку
лечков, оберточек, веревочек, тетрадочек, обложечек?.. Они
хранили наши детские рисунки, исписанные тетради и школь
ные дневники. Сонмища квартирных жировок и разного рода
квитанций, утративших силу документов и свидетельств, по
линявших и потрескавшихся фотографий.
Старые фотографии, черно белые, желто коричневые,
вирированные временем в псивую сепию, надломанные, на
дорванные, обрезанные по краю в игривую бахромку, расчленен
ные пополам по какой то таинственной причине или в результа
те какого иного рокового случая, вялые виньетки с диким
росчерком оконной заиндевелости, микроформатные россыпи
паспортных уродцев с треугольным прикладом на левом плече
для канцелярского штемпеля, серые, тусклые, мутные, нерез
кие, невзрачные, передержанные и недодержанные – печаль
ная документация тяжелой судьбы обездоленного поколения.
И всё это находило себе место в недрах диванов, в про
давленных чемоданах, огромных невыдвижных «шухлядах», в
промежутках между стеной и буфетом, в пыльных и заросших
паутиной нишах. Аккуратно в газету были завернуты лысые
горжетки, в протертых наволочках залегали лоскутки от дав
но сношенных одежек, на случай подлатать надставить, бе
чевкой и попарно были связаны стоптанные туфли, смехот
ворные шляпки, огромные, как подушки, муфты, сумки со
сломанными замками, скромные атрибуты довоенного уюта...
«Из этой рюмочки пил наливку покойный Лазарь, эту
подушечку вышивала еще в коллективизацию бедная Лиза, а
эту сухарницу я выменяла на толкучке еще в нэп...»
Чтобы не тревожить соседей, белье они сушили в комна
те, по той же причине звук в репродукторе убавляли до еле
слышимого, но вовсе не выключали никогда, даже ночью: а
вдруг важное правительственное сообщение. На ночь рассох
26
Юрий Клятис
шуюся, сквозящую кухонными запахами дверь они застёгива
ли на крошечный крючочек и неизвестно зачем подпирали
креслом, всякий раз с кряхтеньем выдвигая его из угла.
И всё то у них было подвязанное, заклеенное, заткну
тое, пришпиленное, подставленное. В комнате пахло медика
ментами, папиросным угаром и кожаным диваном с высочен
ной спинкой, витиеватыми полочками и темным овальным
зеркалом посередине. А зеркало было кривое и с облупившей
ся амальгамой, отражавшее всех весьма приблизительно и вовсе
не лицеприятно. На полочках стояли семь слоников, игруш
ка ослик, две пузатые вазочки из розового стекла, раскрашен
ный портрет моего отца в молодые годы.
Стул был без ножки, шнур без вилки, чемодан без ручки,
но при всем при этом – прекрасная старинная посуда и сереб
ряные приборы, среди которых я помню слегка помятый по
ловник с позолоченной ёмкостью черпака… И всегда я помню
бабушку и Басю в одной и той же одежде: Басю в блекло розо
вом полосатом халате и бабушку в желтом чесучовом платье с
огромным бантом, свисающим на ее ватную грудь. Взгляните,
какой у нее нос. У них в роду все с такими носами. И глаза под
тяжелыми веками, не то карие, не то зеленые. А как начнут
вспоминать о чем нибудь, запутаются, заспорят, разобидят
ся, расплачутся... И такая тоска возьмет, что быстро дососешь
свой леденец и – «Ну я пошел...»
После похорон стали разгребать залежи немыслимого ба
рахла, скопившегося и скопленного за десятилетия правед
ного и небогатого существования: всё подлежало изъятию и
уничтожению за ненадобностью. Вначале извлекались всяко
го рода документы, удостоверения, дипломы и свидетельства,
рулоны облигаций и дореформенных ассигнаций – всего это
го было не так много, так что умещалось в небольшой, кажет
ся, мой школьный портфельчик. И уж во вторую очередь из
пожелтевших слипшихся конвертов – наследие эпистолярно
го жанра, то есть письма, телеграммы и поздравительные от
27
Фотоностальгия
крытки. Всё это отнюдь не перечитывалось под слезные ком
ментарии всей родни и глубинные вздохи соседей, а судорож
но в тупом азарте рвалось на мелкие кусочки с единственной,
казалось бы, целью: раз и навсегда разделаться со свидетель
ствами зачеркнутой жизни, постороннего бытия, с чьим то
безрадостным и убогим прошлым. Когда гора порванных пи
сем вспушилась с небольшой холм, а из диванных недр извле
кались все новые и новые пачки, рвать перестали, а просто
проверяли, не осталось ли в каком конверте невостребован
ной денежки либо старой растрескавшейся фотокарточки.
На фотографиях все родственники выглядели одинако
во, с укоризненно испуганными или утомленно снисходи
тельными лицами, но всегда такими торжественными и по
старинному значительными, что напоминали собой скорее
музейные портреты неизвестных мастеров, чем простых мес
течковых обывателей Винницкой губернии.
Вот вся наша мишпуха за столом. И этот знаменитый
абажур с висюльками, и скатерть ришелье, и тряпичный пе
тух на чайнике, и семь слоников на комоде и... Говорят, вещи
переживают своих хозяев – здесь этого не произошло. Но тог
да это всё казалось раз и навсегда утвержденным и незыбле
мым, как само понятие вечного и справедливого, как понима
ние дома, семьи, страны, как сама бабушка и ее
многочисленные родичи. Тогда это было совсем другим...
У тети Цили огромная, размером с державный герб, бу
тафорская брошь и накарамеленные губы; Вольф Аронович
как всегда комильфо, ведь вот любил приодеться и прихваст
нуть новой троечкой – наш семейный аристократ…. Тоже всю
свою жизнь прожил со своей сестрой, тетей Геней, оба вес
нушчатые, с трясущимися головами... И умерли чуть ли не в
один день... А после их смерти и бабушка сказала, что и у нее
не стало настроения жить... Да, так вот... Всё это я уже видел
не один раз, но именно из за этой фотографии дядя Мирон
вспоминается мне таким вот чудаком: хохолок и уши, как руч
ки у сахарницы. Дядя Миша с раздавленной клюквой на щеке
28
Юрий Клятис
и тетя Соня с седой косицей, навёрнутой на низкий лоб. Дядя
Фима – всю свою жизнь проработал на «хлебных» должнос
тях за скромную зарплату: завклубом, завгаром, завскладом,
завхозом... Наш семейный часовщик Лёля, всегда в толстовке
или бобочке и брюках по щиколотку. Его жена Ия, великая
полемистка, на всё у нее есть свое личное непредвзятое мне
ние. Она, конечно, великий кулинар, но при этом всё торо
пится донести до нашего сведения нечто важное, сугубо акту
альное или жгуче наболевшее, захлебывается и сбивается и всё
выпускает из рук то ложку, то крышку, которые со звоном па
дают на пол, от чего ее свекровь, то бишь тетя Рива, постоян
но и слишком уж вздрагивает: «Шлимазл!..» Тетя Соня любила
передавать приветы. Видимо, она полагала, что добрый «аг
рус» есть высшая степень дружелюбия и почтения к личнос
ти, которая далеко не всегда была ей знакома. Но она с на
стойчивой доброжелательностью передавала приветы всем без
исключения: учительнице, если я собирался в школу, моему
другу Аркашке, если я шел к нему, а заодно и продавщице в
молочной, раз она хороший человек и раз уж мне на обратном
пути предстоит купить сырковой массы; и всегда просила не
забыть обязательно, а при повторной встрече выспрашивала,
передал ли я этот самый привет и не тот, предыдущий, а имен
но этот, который последний. И если я забывал или пренебре
гал, она по глазам узнавала, что пренебрег и не передал, сты
дила и требовала впредь передавать без обмана… Да, все они
были, я вам клянусь, и обо всех о них есть что порассказать.
Когда то Юзя в минуты самоутверждения брал моло
ток и шел забивать гвозди во всё деревянное, со спокойным
убеждением в правоте и пользе своего дела. Он всех донимал
этим стуком и на требования прекратить немедленно, всем от
вечал: «Трамвай аф дир!» На что тетя Рива в трагическом па
фосе сипела астматическим шепотком: «А, боже, боже мой!..»
и потом: «За что такое горе мне?!»
Юзя считался трудным, непоседливым ребенком: ко всем
приставал, во всё совал свой нос, громко хлопал дверью, не
29
Фотоностальгия
здоровался со взрослыми и не говорил «спасибо». У него был
феноменальный дар травмировать себя: ушибаться, обжигать
ся или резаться. Вечно он ходил с забинтованной головой, рука
или нога были закованы в тяжелый гипс, если не был расква
шен нос, то разбита губа; синяки и ссадины украшали его, как
боевые регалии, при всем при том что в драчунах он не зна
чился. К тому же, у него был непроходящий насморк, выра
жавшийся в постоянном шморганьи носом, и в связи с этим
же не закрывающийся рот.
Однажды на день рождения ему подарили часовую лупу,
и с этого дня в его жизни появился сугубый интерес: неожи
данно он увидел иной мир, прежде незаметный, замаскиро
ванный. Любую вещь он тотчас подвергал немедленному ис
следованию. С истовой страстью естествоиспытателя он
разглядывал сквозь лупу текстуру ткани, водные знаки на ку
пюре, растровую сетку на иллюстрациях в газете, да и не толь
ко вещь, но любой живой природы организм, как то: муху, та
ракана или клопа, а также такие предметы тела как свой же
глаз визави в пыльном зеркальце, рыжий волос с головы, зау
сеницу на пальце, бородавку, цыпку, порез и грязь под ногтем,
носовую козявку и всякое другое анатомическое явление. С
лупой он не расставался ни на секунду и во всякий любопыт
ный момент вооружался ею для неожиданного посмотра на
срез ржаного хлеба, в тарелку с борщом, на излом куриной
косточки, на сочащуюся влагой травинку или ажурную струк
туру липкого листа. С обстоятельностью почерковеда он вгля
дывался в собственные каракули в дневнике, сравнивая их с
каллиграфичным бисером училкиных замечаний. Он вскупо
ривал часы, чтобы, в конце то концов, разобраться, как это
там происходит. И, будьте уверены, он таки всем надоел с этой
своей лупой.
И так это продолжалось долго, пока однажды он не уви
дел в магазине писчебумажных товаров двух филателистов,
склонившихся над кляссерами с марками. Они с благоговени
ем извлекали из целлулоидных пакетиков крохотные бумаж
30
Юрий Клятис
ные лоскутки, с торжественной значительностью подносили
их к глазам и пристально разглядывали сквозь лупы. С этого
момента целью жизни Юзи стали марки, которые он полюбил
всей душой и на которые просаживал все небольшие деньги,
что давали на завтраки, мороженое и кино, подкорачивал сда
чу, трясся над каждым грошиком и даже с замиранием сердца
тибрил монетки из маминого кошелька, уговаривая свою со
весть не возмущаться, так как деньги предназначаются не на
какое там баловство, а на святое дело. Он сидел часами, сор
тируя их по темам и по сериям, по странам и по годам, разгля
дывал в лупу штемпеля и зубцы, торговался при обмене и, хотя
мало смыслил в марках, предпочитая маленьким – большие,
сереньким – цветные, а нештемпелеванным – штемпелеван
ные, коллекция его росла и наполняла картонную коробку из
под ботинок. А денег катастрофически не хватало.
Кончилось всё тем, что тетя Рива после очередного не
досчета денег в кошельке, сграбастала в жменю его драгоцен
ные марки, радость и смысл его жизни, любезные его сердцу
квадратики и треугольнички, ради которых он целых полгода
отказывал себе во всем, похудел, запустил учебу, превратился
в жулика и вора… Смяла в кулаке его бесценное сокровище и
вышвырнула за окно, предоставив ветру кружить пеструю стаю
над сараями, голубятнями и гаражами. Часть марок он отыс
кал по дворам и вернул в коллекцию, но интерес к собира
тельству с тех пор угас, оставив в душе надрывное чувство по
руганной любви и вселенской несправедливости.
И, тем не менее, все родичи мои жили удивительно друж
но в большом городе, как и в местечке, наведываясь без при
глашений и подарков, без чрезмерного хлебосольства и госте
вой суеты, помня обо всех датах, именинах и праздниках, зная
всё про всех. Теперь так не умеют...
Один Сеня сохранял свою независимость отщепенца, на
езжая изредка и ненадолго. Он величаво обходил всю родню,
и все передавали друг другу: «Сеня приехал! Сеня приехал! Он
вас уже посетил?»
31
Фотоностальгия
Сеня Пархомовский, двоюродный брат тети Ривы – ко
нечно, тоже из Дашева. Он еще в молодости перебрался в Мос
кву и нес статус родственника капиталиста, подпольного бо
гача, и поэтому среди многочисленных родичей достатка ниже
среднего, а таковыми были все, он вызывал обожание и не
скрываемый интерес. Каждый, кто по родственному колену
приходился ближе к нему, с удовольствием доказывал это, буд
то подсаживался ближе к его миллиону и детям своим гово
рил с назидательным восторгом: «Будете хорошо учиться –
станете как дядя Сеня».
«Терпеть не могу киевских аидов, все они аштинкеры и
ашвицеры, они могут только шмойсать, и нет чтобы иметь агу
тер гешефт и делать неплохие гелтушки, так они все идут в
юристпруденты и вступают в партию. А что они все с этого
имеют, спрашивается? Халоймес!»
В детстве он засунул себе вишневую косточку в правое
ухо с намерением вытащить ее из левого, но косточка почему
то не пошла и даже застряла, и он стал ее проталкивать гвоз
дем.
«Я так кричал, что меня слышали в Умани. Моя мама
полезла шпилькой доставать и еще глубже загнала, чтоб ей на
том свете легко жилось. Целый день всё местечко приходило
давать советы как спасать ухо, чего мне туда только не лили и
уже через рот собирались вынимать, но я всех кусал и бил но
гами в живот. Только потом послали за доктором Лейзером,
твоим дедушкой, он и вытащил... Сейчас таких врачей нет…
Но слышать – я им уже не слышал! Мама чуть что мне всё по
вторяла: «Ты думаешь, тебе это твоя косточка?» А эта косточ
ка меня в жизни много раз выручала и, можно сказать, от смер
ти спасла. Когда меня из снабженцев хотели послать на
передовую, я им говорю: «У меня инвалидность на правое ухо.
Тридцать процентов слуха». А он мне: «Я тебе сейчас сделаю
все сто тридцать!» Ты думаешь, это легко мне было? Он гово
рит – я не слышу. Подходит сзади и свистит в ухо – я не слышу.
Потом вдруг как заорет: «Я тебе покажу – “не слышу”! Ты у
32
Юрий Клятис
меня пойдешь в штрафбат за симуляцию!» А я ему: «Что вы так
кричите, что?» – «Ага! Услышал!» – «Я увидел».
Свою карьеру Сеня начал слесарем. «Зажали в тиски здо
ровенную железяку, дали напильник и сказали: пили. И я таки
пилил, две недели пилил, чтоб ты был так здоров. А они эту
железяку выбросили и дали другую пилить. Больше я им уже
никогда не пилил. А пошел я на базар и стал продавать шнур
ки: “Пала – пятацок! Пала – пятацок!” Принес вечером зара
ботанные восемьдесят копеек, а мама мне: “Ой, Симхеле! Ка
кой ты у меня умный сын стал. Хоть у одного из всей семьи
есть идише копф!” И я был так счастлив. Я сказал: “Мама, те
перь я буду много денег зарабатывать”. И на другой день уже
продавал папиросы. Потом газеты. Потом мыло и гуталин. По
том мы с братом сверлили дырки в пуговицах и бусах, красили
платки, делали цветы из тряпок, варили столярный клей... По
том только я стал фотографом».
И он работал фотографом по патенту. Исколесил всю
страну от границы и до границы, разведывая места, где фото
графы еще не побывали, а если и побывали – так и что? Мож
но же и по второму разу, и по третьему... Жизнь не стоит на
месте. Сеня видел страшные вещи, перед ним представали
картины ужасающей нужды, дикого невежества, тупого рав
нодушия ко всему на свете, целые селения спившихся вырод
ков, их детей, копошащихся в норах среди мусорных куч; его
грабили и убивали, несколько раз пережил крушение поезда,
«фины» не давали ему житья, обахээсники шли по следу, но
поймать не могли, и даже взяток он не давал, почитая это без
нравственным, а по сему и не сидел и ничем не болел, даже
головной болью.
«Приехал я как то на Донбасс, прошелся по улицам и
понял: дело будет крепко, и пошел в исполком брать патент
на фотографические работы. Меня долго не могли понять, что
я от них хочу, а когда наконец уразумели, заикали от возмуще
ния. Их начальник подводит к окну, распахивает его широким
жестом и указывает на дымы из заводских труб: “Поглядите,
33
Фотоностальгия
товарищ! Мы строим коммунизм! Мы созидаем новую жизнь!
А вы – какой то патент...” Я ему отвечаю: «Коммунизм – это
прекрасно, но и фотография не так уж плохо. Пока есть рус
ский народ – будет водка и будет фотография. А будет фото
графия – будет и патент». Он выгнал меня из кабинета, а из
города я и сам убрался».
«Я никогда не рискую, потому что видел, как людей са
жают и какими они возвращаются. Если чувствовал неладное –
оставлял всё и с первым же поездом, автобусом уносил ноги. В
одном уральском городке целую неделю снимал школы и са
дики, и как то вечером хозяйка квартиры рассказывает, что
пошел слух, будто понаехали враги народа, ходят по школам и
ослепляют детишек специальными лампами... Я вышел на
двор покурить, огородами, через плетни и колючки пробрал
ся к шоссе, пешком добрёл до железнодорожной станции и
сел на первый же поезд без билета. Всю съемку бросил...»
Так он фотографировал, забираясь в самые отдаленные
кишлаки и деревни, нет такого места в стране, где бы он ни
побывал. Он заранее составлял маршруты и изучал карты, вы
писывал расписания местных поездов, а потом колесил и тряс
ся в грузовиках и на телегах, питался сырыми яйцами без соли,
но таки добирался до медвежьих углов, до рабочих поселков
на приисках, на лесоповалах, на нефтяных разработках, на
шахтах и обходил дом за домом, барак за бараком, лазил через
заборы, собаки его драли, его не пускают в двери, так он в окно,
через трубу, но проникнет внутрь и кого нибудь да зафотогра
фирует, а нет кого фотографировать, все на покосе или на даль
них делянках, в доме одни сопливые дети да глухие старухи,
залезет в семейный альбом, а его нет, так из рамы со стены
вытащит полинялую фотку, из божницы с клопами... Разно
сил он свою продукцию исключительно в день аванса или зар
платы. Он знал: опоздай хоть на день – все деньги пропьют.
Однажды вместо денег с ним пытались расплатиться облига
циями внутреннего займа, вынесли целый мешок. И он, ко
нечно, не взял: «Кому они тогда были нужны, эти облигации?
34
Юрий Клятис
Их не выбрасывали из страха, что донесут. В каждой семье их
был полный чемодан, ими потом комнаты оклеивали...»
«Я щёлкаю всех подряд и не спрашиваю, кому что нра
вится – всем одно и то же. Думаешь, не берут – еще как! Радио
им есть, патефон им есть, кино им есть. Им только фотогра
фии нет. Кто им будет делать фотографии? В ателье очередь,
самим недосуг, да и уметь надо все эти бульоны разводить –
морока. А тут я, при галстучке и с фотоаппаратиком, разго
ворчивый и ласковый: «Вот птицка! Вот птицка!» Как это так
не взять фотографию, после всего этого им же стыд будет. Че
ловек тратил время и плёнку, а раз так – надо заплатить».
«Бывает и не берут, даже за полцены, но редко. Это из
тех, кто думает, что фотография – это искусство или в семье
большой бэройгез. Но и тут есть способ выйти из положения,
например, апеллируешь к бабушке или дедушке: «Вы же ин
теллигентная женщина!.. Вы же умный человек!..» Всякий раз
ориентируешься по обстановке. Русские люди обожают фото
графироваться. Нет денег – одолжат переодолжат, но запла
тят. И всегда спрашивают: «А что будете делать с ними, если
не куплю?» Отвечаю: «Уничтожаем посредством сожжения в
соответствии с актом об ликвидации...» Это их может убить
наповал: «Как? Это моего Ванечку Петечку будут жечь ог
нем?!» И тут же раскрывается кошелёк».
«Рабочие и крестьяне – лучше всех. С интеллигенцией
слишком много разговоров. Но хуже всего – военщина, в осо
бенности офицерские жены. Привыкшие к дармовщинке, ус
тавному порядку, они считают, что фотография – это одно из
спущенных сверху казенных мероприятий и платить не жела
ют. Приходится идти им навстречу и делать подношения, мол,
для вас – бесплатно, но зато потом вся военная часть твоя. Вот
уж кто любит фотографироваться, так это служивые, только
просят: «Не снимай в полтуши, а то пошлешь домой, мать по
думает, что у меня ноги отняли». Солдат и фотографировать
ся идет строем и деньги собирает организованно, беда только:
их деньги небольшие – от рубля и ниже».
35
Фотоностальгия
И никогда не снимал Сеня детские приюты...
Когда то делал он портреты деревенских молодоженов,
вновь соединял разлученные супружеские пары посредством
совмещения двух карточек в одну, лепил портреты на тарел
ки, изготовлял могильные овалы, диапозитивы в пластмассо
вых шариках, гонялся за тюбетейками на выставках и парках
культуры, караулил экскурсантов у мемориалов, печатал ты
сячными тиражами целующихся голубков, кошечек с банта
ми, купидонистых отроковиц с порочной хитринкой в глазе,
слащавые виньетки «люби меня, как я тебя», раскрашивая
свою продукцию, с помощью жены, в анилиновые цвета яр
чайших тонов. Привет тете Муре из Магадана!
Своего сына Алика от фотографии он ревниво оберегал,
полагая, что, высшее образование в сфере геодезии и картог
рафии выведет скромного юношу через науку к материально
му преуспеянию. «Ничего в нашей профессии хорошего нет,
грязная профессия, надо сказать. Чего только ни наслушаешь
ся, пока не заработаешь свой рубль». Но когда после двух трех
лет по окончании института молодой специалист не достиг
большего, как продолжать таскать по грязи тяжеленный шта
тив с нивелирными рейками, а с мечтой о финансовом благо
получии сына оставалось проститься на ближайшие четверть
века, отец приобщил таки его к этому «хлебному» ремеслу. «А
чем плохая профессия? – вопрошал он с вальяжным достоин
ством. – Фотограф – это художник! Вразумительно картавил:
«Ре пор тёр!..» «Конечно, и геодезист неплохо, но там не пла
тят…» И завершал с глубочайшим вздохом: «А где у нас пла
тят?..»
Работать в одиночку, без компаньонов, надо сказать, Сеня
не мог и по многим причинам, в числе которых были такие,
противоречащие его профессии качества как глухота, экзоти
ческий вид и, простите, небезызвестный прононс, очень ме
шавшие ему в общении с клиентами. А главное, та самая пре
словутая местечковая предприимчивость, которая с
логической неопровержимостью подсказывала ему, что в ус
36
Юрий Клятис
ловиях несвободного рынка надо таки дать другим работать
на себя, ну и чуть чуть на него. Поэтому его фирму, как прави
ло, представляли люди случайные, не имеющие к фотоискус
ству никакого отношения, но с удачно подобранными каче
ствами. Например, работник, обладавший даром «добирать
клиента» и совмещавший обязанности инкассатора, вполне
сочетался с работником, имеющим частный извоз и способ
ности в материальном снабжении. Собственно фотографы,
которых он называл «щелкунчиками», не ведали «лаборатор
ку», а лаборанты не касались фотоаппарата. Ни один не знал
весь процесс от начала и до конца, работу распределял он, и
все контакты были через него. Любой ропот или даже недо
вольство в своей команде он оглушал заполошным скандалом,
орал и покрывался пятнами, требовал идти разбираться «на
люди», но в конце всего успокаивался и ласково объяснял наи
вным мятежникам: «Я всего лишь прошу одного – лояльнос
ти, а если кому не нравятся мои условия, пусть возвращается
обратно в инженеры. Мне тут профсоюзы не нужны... Не я вас
искал, а ваши родственники приходили за вас просить: «Се
нечка, пристрой к себе моего оболдуя…» Это был убийствен
ный аргумент, после которого бунт скисал.
С ним всегда работал кто либо из бедных родственников,
из коего он вынимал душу и платил по родственному мало: «Где
ты находишь такие улыбки? Не можешь улыбки – пусть будет
хмуро, а такая работа мне зачем? А это что? Ты для чего ему
пуговицу пришил вместо носа? А это разве щеки? Где ты видел у
ребенка такие щеки? Я хочу, чтоб у него были настоящие детс
кие щеки, чтоб у него мясо проступило, чтобы мне его ущип
нуть хотелось, чтоб он был как живой! Серятина, а не работа, в
другой раз я у тебя такого не приму. Так и знай! Смотри, Тосень
ка, и этот человек еще мечтает об Израиле?.. Тебя и в Бердичев
пускать нельзя!» Тетя Тося приходит на выручку бедному род
ственнику: «Ну, ты уж совсем парня затерзал…»
Она тоже способствует дяде Сене в его бизнесе в каче
стве раскрасчицы и ретушерки, и он платит за ее труд аккурат
37
Фотоностальгия
но и в соответствии с предъявляемыми ею камеральными сче
тами. Сеня меняет гнев на милость: «Ля а дна... Не вешай нос.
Что они там все понимают в фотографии? Съедят всё подчис
тую. Пошли и мы кушать... Тосенька, что у нас сегодня на
ужин?»
Про тетю Тосю мне сказала одна дама без особых предрас
судков, что Тося «никакая не... вы меня компрене?» Но рядом с
Сеней она стала одно с ним по национальному признаку. Я весь
ма компрене, но... Вот они рядом на фотографии, и при чем тут
национальный признак? За долгие годы согласного жития они
действительно стали похожими, как становятся похожими друг
на друга в старости брат и сестра. Хотя чего общего? Сеня пле
шивый, с шутовским зачесом от затылка на лоб, с белёсым пят
ном на черепашьей шее, с серым ёжиком бровей. Тося пышно
волосая, молчаливая, ироничная и вся родня говорит: «Кому
уж так повезло в жизни, так это нашему Сене».
Сеня не только фотограф, он бизнесмен и во всем чув
ствует свою выгоду… но и опаску. По ходу дела, с оглядочкой,
можно и на «контрабанде» и на «дефиците», и на «вашингто
нах»… да на чем угодно подзаработать. Разве проблема, если
есть голова и связи? Пока что он делает себе «персональную»
пенсию, но и потом бросать работу всё равно не намерен. Есть
у Сени кое какие задумки насчет молодежной бригады.
Он всегда в своих воспоминаниях, в притчах по минув
шему, по трудно добытому и легко потерянному: «Я видел, как
люди годами наживали добро и в одно мгновение теряли всё,
а я на риск никогда не шел». Он искренне досадует и вздыхает
о том, как чудесно могло бы устроиться то или иное дельце,
какие бы деньги можно было бы положить в карман, если бы
не такое вот ничтожное обстоятельство, как советские зако
ны. Слово «советские» при этом он произносит с особой эксп
рессией.
Он вспоминает девальвацию: «Я ее почувствовал спиной
38
Юрий Клятис
раньше, чем она нашему министру финансов пришла в голову.
Я всем своим сказал, что надо делать, и у кого было немножко
головы на плечах, спасли свои деньги. У меня ни рубля не про
пало, а вот у нее... – он кивнул в сторону жены. – Пусть сама
расскажет, а то я весь пятнами пойду». Дело в том, что часть
денег, а именно та, что была скоплена тетей Тосей для только
ею одной предвиденного черного дня, пропала. «Пропала! По
тому, что она не хотела купить персидский ковер в комисси
онке. А где теперь ее деньги, спрашивается? Люди всё скупа
ли, даже костыли и бандажи для беременных исчезли из
аптек... А она персидский ковер не хотела купить!»
Тетя Тося никогда не жалуется на жизнь и очень редко
встревает в чужие разговоры. Всё ее бытие – это кухня и, в
прямой зависимости от нее, – торговля. Точнее, не сама она, а
священная война с ее жрецами – продавцами. «Это ж не люди,
– говорила она убежденно, – это спекулянты и бандиты!» Под
спекулянтами подразумевались те, что на рынке, а бандиты –
это которые в магазинах. С мясниками она ругалась до визга,
едва не до драки, метала через прилавок не угодные ей гру
динки и корейки, и продавцы боялись ее, потому что она рас
паляла очередь до крайности, а очередь, вооруженная правед
ным гневом, – это уже не очередь, но масса. Мясники же
страшились масс, вооруженных идеями. «Ты что мне на весы
кладешь? Я ведь тебя мяса просила, а не костей...» – «А мясо,
гражданочка, без костей не бывает!» – «Язык твой не бывает без
костей!» – «Не желаете брать? Проходите, следующий!» – «А
я и есть следующий. Пока мне не дашь, что тебя просят, –
никого не пущу и сама не сдвинусь!» На базаре об ее прибли
жении передавали по рядам, уступали, не торгуясь, и, если уж
она кого либо заставала врасплох, спуску не давала и трясла
до изнеможения.
А в иное другое время тетя Тося была тиха и покладиста,
со своей полутаинственной прелестью, всё знает и понимает с
полуслова, с полувзгляда. Кивок моргок – и вот на столе, как
говорит Сеня, вся история еврейского народа.
39
Фотоностальгия
Фаршированная рыба. Да, та самая рыба фиш! Гефилте
фиш! Даже если вы и ели фаршированную рыбу и вам извест
но, что это такое, можете считать, что вы ничего не знаете,
потому что вы не сидели за столом у тети Тоси и даже не нюха
ли воздух в комнате, где ели эту рыбу. И это таки хорошо, по
тому что обморок, хотя это и не смертельно, но он никому не
нужен.
Потом не забудьте, ведь есть еще фаршированные шей
ки, печеночный паштет и паштет из шкварок с яйцом и лу
ком, жаркое в кисло сладком соусе… Да что уж там... обычные
котлеты с молодой картошечкой, посыпанной укропчиком,
и... Ave, борщ! Всё это исполнено такого совершенного мас
терства, человечности, рачительности, почитания доброка
чественного продукта и восхваления даров природы в их не
вымороченной, но выборочной безукоризненности и своего
высокого предназначения
Я помню, как в заплесневевшей ванной, куда меня от
правляли помыть руки перед едой, к ножке табурета всегда
была привязана живая курица, дожидавшаяся своего жертвен
ного часа во славу Кулинарии, обреченно и с ужасом взирав
шая на меня из тьмы. Когда я присаживался на корточки и
сочувственно вглядывался в ее дикий зрак, она робко переми
налась на своих изящных ножках и плаксиво помаргивала мне,
как бы сетуя на судьбу: «Я так молода, так хороша собой, а вы,
жестокие люди, намерены превратить меня в кучку съедобно
го мяса и распихать его по вашим ненасытным желудкам. И
ты, друг мой, тоже Брут…» И мне, конечно, становилось стыд
но. Потом ее, уже убиенную, слишком уж вольготно располо
жившуюся в эмалированном тазу, я наблюдал с чувством вины
за весь человеческий род, а куриный уже помутненный глаз
констатировал: «Вот и всё!» Бабушка меня утешала, мол, та
кова куриная доля, и продолжала резать кур, но смотреть на
это никому не позволяла. Сидя за столом и собирая жиринки
в супе в одно большое озерцо, я размышлял о плачевной кури
ной судьбе, и меня не покидали предательские чувства. Аппе
40
Юрий Клятис
тита при этом не наблюдалось…
После обеда Сеня, развалясь, поуркивая чревом, осове
ло взирая на остатки будничного блюдосмешения, нежно тро
гает крахмальные заусеницы на салфетке и, орудуя рыбьей ко
сточкой как зубочисткой, задумчиво вопрошает: «Тосенька, а
что у нас сегодня на ужин?»
Я помню эти роскошные возъедания, эти незабываемые
сеансы пищетерапии, где всё так сказочно вкусно и божествен
но красиво, и так торжественно возлежит на тарелке: жирин
ки пузыринки с радужным переливом, кроткие пупочки, хру
сткая корочка, глянцевитые вздутинки, судорожная дрожь
желе и прощальный взмах янтарного крылышка и, наконец,
томная сдобность великого, двенадцатислойного «Наполео
на» под янтарный чаёк. «Наполеон» этот всегда ставился на
дубового дерева, торжественный, как кафедральный собор,
буфет, и накрывался пергаментной бумагой и ажурной салфе
точкой для красоты.
Много лет спустя, когда уже никого из моих древних
родственников не осталось, да и я, в свою очередь, если так
можно выразиться, сменил родителей на их передовых пози
циях, – встретился я с таким же вот вальяжным буфетом в од
ной еврейской, но совсем, казалось бы, ассимилированной
семье. Я с томной ностальгией вспомнил, что и в моем детстве
был точно такой буфет, но с непременным тортом под сал
феткой. Хозяйка тогда открыла створку буфета, и там под вы
шитой салфеткой стоял свежий, пахнущий ванилью и крема
ми двенадцатипалубный пароход моего детства под именем
«Наполеон»... И я прослезился…
Кстати, но не в обиду, чай ни тетя Тося, ни ее муж не
умели заваривать и вкуса его не понимали: так себе, подкра
шенная тепленькая водичка.
Вот как раз тут, после чайка, и начинаются разговоры
мозговоры: «Скажу откровенно, – мудрствует лукаво Сеня, –
я не в восторге от нашей жизни, нет... Куда ни сунься – ничего
нет, что бы ни захотел – нельзя... А какая же это необходимая
41
Фотоностальгия
осознанность, если только и остается, что свободно и незави
симо почитать газетку в уборной. Разве для этого я возник на
свете? Теперь так: жить ради себя или ближнего? Диалекти
ка... Себе добрый – другим злой, другим добрый – себе злой. А
где же середина? Я же предлагаю вариант: пусть каждый жи
вет, как у него получается по способностям, а заработал себе
на потребности – лишнее отдай обществу. Ну, что скажешь?»
Я его торжественно осведомляю, что эта идея не нова.
Сеня снисходительно посматривает на племянника: «А кто
сказал, что нова? Новое – это хорошо забытое мною старое».
Большой философ, однако, этот Сеня Пархомовский, жизне
люб и непоседа, хитрец и балагур. Он не стесняется своего
комичного вида, он не слышит своего чудовищного выговора,
а я упиваюсь сытыми рассуждениями местечкового самород
ка. Я обожал его в такие минуты…
«Слушай сюда, раз ничего нельзя, значит всё можно. Та
кая вот у нас демократия. Все эти запреты и ограничения для
дураков. Надо быть немножечко обманщиком, немножечко
вором, немножечко предателем, но никогда не обижаться. По
мни: на обиженных воду возят. Плохо лежит – бери и не угры
зайся совестью, общее – значит ничье, деньги и вещи любят
людей, которые им верны; не торгуйся по малому, не деше
вись, не ищи в дерьме бриллиантов, заводи связи, но слишком
близко не сходись, друг должен быть только один – жена...
друга, но об этом после...» – Сеня сочиняет шутейную физио
номию, и при этом не остается сомнений, что в каждой его
шутке есть доля шутки.
«Всё надо делать медленно и с оглядкой, рассчитывай на
худшее, но не отчаивайся, в случае пертурбации первый ста
нет последним, поэтому сразу уходи в середину, не стесняйся
делать комплименты и никого не критикуй, старайся всем нра
виться и не ссорься с соседями: хорошего соседа не бывает, но
сосед враг – это катастрофа, чаще меняй квартиру: перемена
места – перемена счастья...» За тридцать с лишним лет жития
в Москве он с женой сменил дюжину квартир, точнее – ком
42
Юрий Клятис
нат, пусть и хороших, но в коммунальных квартирах, и всегда в
центре. Лишь последняя квартира была отдельная, на Арбате,
с окнами на Старопесковский переулок.
«А чего ты не кушаешь? Слава богу, еще кушать нам не
запретили – так давайте кушать. – Сеня надкусывает яблоко и
полемизирует сам с собой. – Хорошее дело: кушать... А где
взять? Может быть, в магазине?.. Там пусто. На рынке – доро
го. Значит так: или снижаем потребности до возможности или
поднимаем возможности до потребности. Я предпочитаю вто
рое. А ты, я вижу, третье... – Он придвигает мне роскошный
маковый пирог. – Во всем надо держать меру. Скажи, кто гото
вит лучше моей Тоси? Но как бы вкусно ни было, если я наку
шался – я отодвигаю тарелку».
И Сеня отодвигает тарелку. Действительно, Сеня из ма
лоежек и кулинарные предпочтения его весьма скромны: он
может наесться одним хлебом, опрометчиво выставленном на
стол перед едой. Зато список продуктов, что он не берет в рот,
весьма обширен. Он не ест ничего крупяного, бобового и ма
каронного, никаких каш, пюре и запеканок, овощных салатов
и винегретов, квашенного и маринованного, ничего, как он
сам называет «мокрого» и «белого», то есть молочного, не пе
реносит грибов, орехов и баклажан, из овощей ест только лук,
а из фруктов только яблоки; кроме мятных леденцов, не
прельщают его никакие конфеты, варенья, печенья, торты и
пирожные, вообще всё сладко шоколадное… Что же он лю
бит? А всё остальное, особенно рыбное. «Если честно, то рыба
в прошлый раз была лучше!. – кричит он жене. – Тосенька, ты
ее на углу брала или в Диетическом? У безрукого? У него само
го или у Соломонихи? Бери только у него самого, он меня зна
ет, и передавай ему агрус. Надо бы сфотографировать его вну
ков...»
С любого рассуждения Сеня, в конце ли пути, но свер
нет на женщин: «Не знаешь, еще любовь не запретили? Слава
богу, есть ради чего жить. А вот это для тебя может пригодить
ся: захочешь жениться – выбирай себе женщину с широкой
43
Фотоностальгия
спиной. Таких много у русских. Самое большое богатство рус
ских – это их женщины. Ни у одного народа, в том числе и у
нашего, нет таких женщин. Русский мужик – он ленивый и
блажной… И неблагодарный, потому что не понимает, какое
ему свалилось счастье. Он любит пять минут, а потом всю
жизнь ненавидит, а со злобы пьянствует и рукоприкладствует.
Если бы не их женщины – послушай дядю Сеню, в чём у него
есть большое понятие – если бы не их женщины, они превра
тились бы в зверей. Вся их Россия на женщинах держится».
«Ты присмотрись, какие они человеческие, какие они
труженицы, сколько в них терпения, как они умеют любить и
ждать, переносить нужду и приносить себя в жертву, и это не
смотря на то, что их без зазрения совести туркают и тюкают».
«На ней держится дом, она встает рано и ложится по
здно, она несётся куда то, бог его знает, на другой конец горо
да, на этих чертовских автобусах отмечаться в очереди за ка
ким то там их ах децифитом... Кухня – ее, стирка – на ней,
пошить связать, удлинить перелицевать, заштопать погла
дить... А дети, а внуки, а вечная борьба с пылью, а не выгля
деть чучелом, а каждый месяц ждать неизвестности и зами
рать кишками: начнется или нет, а начнется – тоже мне,
удовольствие большое...»
«Ты спросишь, а у нас, что же не такие? И я тебе отвечу:
поверь дяде Сене, он знает большую разницу. Если бы у нас
были такие женщины, мы бы не слонялись тысячелетия по
всем землям... Но я тебе ничего не говорил, смотри сам и ре
шай сам...»
Тетя Тося вырастила дочь умницу и внучку красавицу и
вот сидит с правнучкой, которая, без сомнения, будет умни
цей и красавицей и которую она любит больше всего на свете.
Да здравствует тетя Тося!
Дяде Сене все же не доставало родни в не ставшей ему
родной Москве, поэтому теми немногими, что у него имелись
в ней, он дорожил, и связи с ними не терял. Была у него ро
дичка, некая Раиса Михайловна, она же Ревека Моисеевна,
44
Юрий Клятис
вдова известного в свое время литературного критика с про
стой русской фамилией, обласканного властью, но давно пе
реселившегося на Новодевичье кладбище – и хотя речь здесь
не о нем, не мешает упомянуть его добрым словом, так как
оставил он своей супруге завидную и по сему времени кварти
ру в Лаврушенском переулке, обставленную антикварной ме
белью с многочисленными книжными шкафами и величе
ственнейшим, как алтарь, письменным столом, который
Раиса Михайловна и превратила в алтарь памяти по почивше
му супругу. С тихой печалью и придыханиями произносила
она его имя, хотя при жизни, рассказывают, именовала его
весьма неучтиво, интонировала на его голову шум и ярость и
презирала его за многое, в том числе и за неизысканные мане
ры, например, он обожал вареный лук и морковку, обгрызал
вываренные в супе хрящи и – о боже! – смачно обсасывал бель
мастые куриные головы. А когда он разбил её любимое трю
мо, прекратила с ним интимное общение, то есть переселила
его из общей спальни в рабочий кабинет.
Она говорила так про себя: «Я обязана кого то ненави
деть, для того, чтобы всех остальных любить еще сильнее, и
чем тяжелее гиря моей ненависти упадет на чашу весов, тем
выше вознесется чаша любви».
Вся квартира эта была царством пыли, клопов и ископа
емых запахов. Тяжелые занавеси на неоткрываемых окнах,
скрипучий дубовый паркет, покрытый многочисленными по
ловичками, кучи слежавшегося хлама по углам и многоярус
ные башни картонных коробок, для приличия покрытых кру
жевными пелеринками.
Сразу же после смерти мужа ощутила Раиса Михайловна
сиротливое одиночество, ей явно не доставало интеллектуаль
ного и вообще человеческого общения. Всю многочисленную
родню мужа, включая пенсионного возраста дочь от первого
брака, с ее чадами и домочадцами, она методично, год за го
дом, отшивала, так что они забыли дорогу в этот дом, своих же
родственников было немного и, к счастью, все дальние.
45
Фотоностальгия
И вздумала Раиса Михайловна сдавать комнату студен
там. Заметьте – не студенткам. В трехкомнатной квартире, кро
ме кабинета, превращенного ею в микромузей, и спальни, где
почивала сама хозяйка, был большой салон с продавленной
оттоманкой, покрытой свисающим со стены огромным ков
ром. Вот это царское ложе и предлагалось неизбалованному
комфортом студиозусу. Что говорить, весь салон при этом тоже
как бы становился его, однако ввиду прямой сообщаемости с
другими помещениями квартиры, а также с балконом, хозяй
ка из него исчезала разве только к ночи. Квартиранты не зажи
вались у одинокой вдовы подолгу и съезжали, едва дотянув до
первой сессии. Видимо, первопричиной тому были клопы и
тараканы, а может быть и такое обстоятельство, что, будучи
весьма капризной и даже деспотичной, Раиса Михайловна,
кроме требований не приходить поздно и не водить гостей,
принуждала разделять с нею вечера, пить ее едва тепленькие
чаи и слушать бесконечные истории об ее артистической мо
лодости. Она донимала бесцеремонными просьбами мелких
услуг: залезть на антресоли, перевесить картину, вынести му
сор, воткнуть нитку в иголку и даже потереть спину мочал
кой.… Но были докуки и посущественней: сходить за спец
пайком в распределитель, купить для нее на рынке свежую
клубнику, пригнать такси и сопроводить ее на дачу или в ка
кое нибудь присутственное место. Если квартирант должным
порядком отказывался почитать старость и не готов был по
корно исполнять ее прихоти, она театральным жестом указы
вала ему на дверь. Выпроводив одного квартиросъемщика,
квартиросдатчица расклеивала новые объявления у метро и с
паучьим терпением выжидала следующую жертву.
Раиса Михайловна пережила своего мужа лет на сорок,
если не больше и в конце своего пути легла под бочок к про
славленному критику, под ту же каменную плиту. Жизнь про
жила она бездетную, была худа, курила, владела безгрешным
ангельски чистым взглядом и имела горделивую осанку мор
ского конька. Однако ее сопровождал непонятно откуда исхо
46
Юрий Клятис
дящий приторный дух наодеколоненных испражнений, запах
экзотических, но гниющих фруктов, нечто отталкивающее и
привлекающее одновременно, вызывающее как тошноту, так
и соблазнительное головокружение, – такое случается порой
в самолетном туалете, когда посетишь его сразу же после ума
щенной парфюмерией гранд дамы.
А в Переделкине, в писательском городке, от правитель
ственных щедрот сохранилась в ее пользовании премилень
кая дачка с лесным участком размером с гектар, куда она ле
том сбегала от городской духоты и клопов.
Всякий раз, когда я вспоминаю Раису Михайловну, то
перед моими глазами возникает картина Максимова «Все в
прошлом» – флигелек, самовар на столе, старая барыня в пле
теном кресле, ее древняя служанка то ли разливает чай, то ли
вяжет чулок. А невдалеке заколоченный господский дом с
крыльцом и колоннами…
А Сеня здравствует и поныне. Ему бы давно на пенсию, а
он всё работает и зарабатывает. Родня поговаривает, что мил
лион у него уже в кармане. Вот ведь языки у нас в родне, но,
наверное, так и есть. Как то он меня упрекнул с дидактичес
ким подвывом: «Как ты можешь покупить себе бутилька агой
ский водка, когда у тебя на книжке нету и тыща?»
И всё же о фотографии он имел совсем малое представ
ление. Когда то давно безногий местечковый фотограф по
ставил ему на тяжелой немецкой камере выдержку и диафраг
му и сказал: гей немен... Так и по сей день, он ходит и снимает,
всё с той же выдержкой и диафрагмой, и делает никому не
нужные фотокарточки, пошлые аляповатые фотки. Сменя
лись годы, менялись моды, изменялись сами люди, но выдерж
ка не менялась... И диафрагма оставалась той же... Жизнь – пе
чальная штука, но про себя Сеня говорил, что он счастливчик,
потому что из всей его огромной семьи только он один остался
в живых. Был у него младший брат Адик, расстрелянный вмес
те со всем семейством на Бабьем Яру. Их мама, тетя Лея, гово
рила, что Адик – майн битерер гойрл. «Когда я была беременна
47
Фотоностальгия
Адиком, мне приснился сон, будто вхожу я в нашу синагогу и
подходит ко мне наш местечковый мишугене и просит копеечку.
Я спрашиваю: «Мицю, зачем тебе копеечка?» – А он мне отве
чает: «Хочу купить кожицу для твоего ребеночка...»
Так неожиданно переплетаются человеческие судьбы,
человеческие характеры и фамильные странности, что совер
шенно необъяснимым образом выявляется в неком Адике чер
ты и даже темпераменты, совершенно не свойственные про
винциальному обывателю.
Родился Адик с великим опозданием к сроку, как будто
знал, что ничего хорошего его не ждет в этом мире, и не дома,
а в овраге, где пряталось всё семейство от налётов Петлюры и
атамана Маруськи. Был он светловолос и голубоглаз, неверо
ятно тощ и злобен. Всех кусал, щипал и царапал. Целыми дня
ми пропадал на речке и в лесу, купался до синевы и до дрожи.
С людьми он не ладил. Со дня его рождения вся улица только
и слышала, что «Адик» и «Адик». Одного его вида страшились
даже гуси и индюки, он бил всех и не искал повода, мстил
взрослым, пытавшимся защитить свои чада, издевался над
калеками и никому не давал прохода. Свою семью он обложил
налогом: брал полтинник за желток и рубль за всё съеденное
яйцо, в противном случае вообще отказывался принимать
пищу и мог не есть бесконечно долго. Огромная тетя Лея ва
лилась со стоном на кровать и умоляла его съесть хоть что
нибудь. Гостей он не любил отчаянно, пребольно дубасил их
под столом ногами, всячески задирал и передразнивал, мо
чился в калоши, громко икал и тихо портил воздух.
Сладу с ним не было. В десять лет он терроризировал
всю улицу, и пешего, и конного, и случайного прохожего, мед
ленно изводил семью, стравливал соседей, провоцируя скан
далы. Старую Феню он довел до припадка, так что у нее отня
лась вся правая сторона и она уже ничего не могла делать, а
маленькая Буся от испуга стала часто моргать и заикаться.
В том же дворе, в доме с высоким крыльцом проживал
краснощекий увалень Вунька – всеми обожаемое, милейшее и
48
Юрий Клятис
беспомощное существо. Когда он был еще совсем маленьким,
на него не могли нарадоваться: красивый, послушный, улыб
чивый и совсем не плакал. Все в семье говорили: «Хороший маль
чик, кушает и спит хорошо… Чего еще надо?..» Так он вырос и
только два этих дела он исполнял исправно, всё прочее ему не
давалось никак. Вунькина мама, годящаяся ему по возрасту в
бабушки, каждое утро выводила его, улыбающегося и послуш
ного, на крыльцо и усаживала в широкое плетеное кресло. Це
лый день, в любую погоду Вунька сидел в кресле и терпеливо
высматривал всякого, кто ни появлялся во дворе, а завидев его,
он тут же взбадривался и издали радостно помахивал рукой,
скандируя заученные приветствия: «Здравствуйте! Добро пожа
ловать! Как поживаете? Счастливого пути!» Он знал довольно
много слов и мог поддержать нехитрую беседу и даже правиль
но отреагировать на простецкую шутку. Но больше всего он
любил угадывать, как разговаривают зверюшки. Дети закарм
ливали его сластями и прочими яствами, которые с благослов
ления родителей они выносили из дому. Ел Вунька много и всё
подряд, Адик же, пользуясь неразборчивостью дегенерата,
скармливал ему козлиные «карамельки», заворачивая их в хрус
ткие фантики. Вунька чмокал слюнявым ртом «большое спаси
бо», шепелявил, что очень вкусно и улыбался. Рот у него был
вечно измазан конфетной начинкой, а подбородок и щеки ар
бузным соком.
Да, таков он был, мой дядя Адик. С утра слышался крик:
«Ратевет! Этот бандит пробил голову нашему Эдичке!» Вбе
гала соседка: «Гевалд! Он опять собирается делать пожар!» Тетя
Лея наплывала молчаливой горой, заслоняла собой небо, де
лалось темно и страшно. Через мгновение начинался безоб
разный местечковый дебош, сопровождаемый заломом и воз
деванием рук, пассами и поворотами, убеганиями и
возвращениями, обнажением задов и тысячеголовыми фига
ми. Скандал скликал всех на жаркое зрелище, соседи, хоть и
не вмешивались, но призываемые в свидетели, не оставались
равнодушными и участливо обсуждали происходящее пред их
49
Фотоностальгия
глазами действо.
После таких свар Адик держал себя победно. Он выхо
дил за калитку с огромным куском хлеба, намазанным шмаль
цем и луком и, взирая торжественно в сторону противной сто
роны, на время затихал – видимо, обдумывая очередную
шкоду.
«Ничего, – говорили в семье, – вот увидите, он перерас
тет, еще какой замечательный парень из него выйдет». И при
водили многочисленные примеры из общей и частной исто
рии.
Когда же местечки целыми родами, многочисленной дет
ворой, кричащими без умолку женщинами, со своим нечис
тым скарбом, узлами, чувалами и баулами двинулись в прежде
запретные города, тетя Лея одна из первых обнаружила себя в
Киеве среди прочих родственников. И всё благодаря тому же
Адику. Очень скоро его знал весь Подол и Куренёвка, он фигу
рировал во многих темных делах и аферах, и слава о нем, мо
жет быть, простерлась бы и дальше, но... Началась война, при
шло время, и толпы евреев двинулись к Бабьему Яру. Старый
Хаим и Лея, тетя Буся, Розочка и Соня, нагруженные вещами,
толкая перед собой коляску с парализованной тетей Феней,
тоже были там вместе со всеми. Адик за деньги нес чьи то чу
жие чемоданы... Да а а... Что ни родственник, то дядя, что ни
свойственница – тетя. Вот взгляните, это две сестры, наши
любезные Ривка и Лиза Шмуклер. Кто знает, где они сейчас?
Когда то в голодовку, в тяжелое военное время, когда за
банку американской тушенки на Сталинке и на Евбазе давали
целое состояние, а за «яйца Рузвельта» – одеться с ног до голо
вы или отхватить библиотеку и каких книг, они, эти самые се
стрички, возвратились из эвакуации, из тоскливого уральско
го захолустья, полные надежд и насекомых.
Их прежнюю квартиру, огромную с двумя балконами на
двор и на улицу, заняли другие жильцы. Их же в дверь не пус
тили. Тогда они сходили за дворником, и дворник их узнал.
Все их вещи и мебель разграбили разворовали, узорный пар
50
Юрий Клятис
кет, голландская печь с голубыми изразцами, бронзовые руч
ки – всё испоганено, испакощено. Остались лишь лепные по
толки...
Им даже не дали остановиться на время, даже переноче
вать, даже присесть, но в коридоре они вдруг увидели свою
старую знакомую – швейную машинку «Зингер», вцепились в
нее и отвоевали.
Дворник открыл им пустую комнату в полуподвале, где
хранился дворницкий инвентарь, и они стали там временно
квартировать. Но, как известно, ничего нет более постоянно
го, чем временное, и сестры прососедствовали там с мётлами
и поливальными шлангами еще долго, всё рассчитывая на со
чувствие и справедливость, дожидаясь лучшей поры.
И в ожидании ее они продавали и выменивали имею
щийся у них скарб на толкучках, которых повсюду было мно
го. Работы не было, и что могли поделать две бухгалтерши,
когда весь город лежал в развалинах. Всюду слонялись безра
ботные и бездомные, перекрёстки вокзалы и рынки были за
полнены нищими, калеками, вывернувшими свои уродства
наружу, шныряли карманники, клеились шулера и шлюхи,
предлагали «мочалку» за тарелку борща, завлекали в «напёр
сток», в «ремешок», в «три листика» – и над всем этим цар
ствовали лихие шайки и банды, в лютой вражде между собой.
Тут и там раскрывались подпольные котлетные и колбасные,
изготовлявшие свою продукцию из весьма экзотического сы
рья. С наступлением сумерек даже собаки покидали улицы.
Жить было опасно...
Но ничего... Сестрички взялись за ремесло. Они вывя
зывали крючками и на спицах такие вот удивительные салфет
ки – вдруг на тебе, обнаружился дар, – пальметки и розетки в
виде сервированного к чаю столика, дорожки, подзоры, на
кидушки на подушки и разное другое плетево. И это, как ни
странно, шло в обмен на хлеб и картошку. И в голод и в сумя
тицу народ тешил себя и строчкой и вышивкой.
А тут вдруг холода и на барахолке только теплая одежда
51
Так называемый Юшка
шла за еду: всякие там горжетки, муфты, занафталиненные,
побитые молью и подбитые ветром дошки, лицованные пе
релицованные кацавейки, платки и мантильки, — всё годи
лось. Но лучше фуфаек ничего не было. Такая мода даже учре
дилась, что ли: в фуфайке – значит, свой. И носили их
по разному: и по зэковски, и с шиком – в фуфайке и в пир, и в
мир...
Кинулись тут и мои наладить пошив фуфаек, да вначале
не пошло: негде было взять материю и нитки, трофейные иглы
за бешеные деньги. Добыли штуку коленкора из под полы, ви
димо, краденую, выварили с нее краску, надергали желтую вату
из одеял, солдатские пуговицы – застучал Зингер. Скроили –
пошили, пошили – продали. На рынке каждому товару нахо
дится покупатель, несмотря на конкуренцию. Куда там!.. На
Житнем и на Соломинке, хоть и втридорога, шли ходко фуфы
из шевиота и рубчика, простёганные накосую, с потайным кар
маном. Организовались подпольные артели, работающие на
краденом сырье. Тогда то и зашустрила милиция, начались об
лавы, брали фуфаечников, а заодно и других тихарей и тем
нил. Стало трудно, приходилось товар продавать с себя, раз
деваясь на сквозняках, в вонючих закоулках. Появились
перекупщики, предлагали мало, в глаза не смотрели, страща
ли. А тут вдруг крик: «Атас!» Набежали менты, в секунду стало
пусто, а моих и сцапали.
Зингера конфисковали, но теток отпустили, потому что
уж совсем они были жалкенькие. Наступила трудная пора. А
тут такая радость, заглянул дворник и обрадовал: дали ордер
на комнатку в их же прежней квартире, значит, есть бог на
небе! Для такого случая надо было устроить званый ужин,
пригласить родственников. Кто еще остался в живых? Таких
оставалось немного, а прочие еще не вернулись с фронтов, из
эвакуационных периферий, из заключений. Чертова война!
Чертова жизнь! А жить надо... Извлекли они последнее досто
яние, фамильную брошь, серебряного паука с гранатовым
брюшком и бирюзовыми глазами навыкате, и, надо же, такая
52
Юрий Клятис
удача, не доехали до места и разговорились с одним прилич
ного вида гражданином с бородкой, он и предложил целую
банку американской тушенки. Торг состоялся.
Принесли они домой, и поставили на центр стола, всё
разглядывали этикетку, нерусские буквы, непатриотичный ди
зайн. Созвали гостей и, затаив дыхание, вскупорили банку... А
там песок, завернутый в тряпку… Чтоб не гремел. Мальчики в
матросках, девочки в широкополых шляпах с бантами, бра
вые кавалеры с лихо закрученными усами, пышные красот
ки, – что ты, боже мой, – сейчас я уже безнадежно стар для
них, а их самих уже давно не имеется в числе здравствующих;
томные дамы несколько тяжеловаты и, судя по бровям и
подбородкам, своенравные; их добродушные и не слишком
преданные мужья; сонм ребятишек, в блеклых мордашках
которых едва проглядываются черты тех дядь и теть, что я
когда то знал.
Милый дядя Яня!.. Он тайком от всех курил в субботу,
забредая в самый дальний угол сада, за сараи, и все об этом
знали. На фронте он потерял руку, и я как сейчас ощущаю не
ловкое пожатие его холодного протеза.
Но и одной рукой он проделывал удивительные чудеса.
Он смастерил мне ветряк, он лепил смешных человечков и со
чинял им дурашливые прозвища, он показывал незатейливые
фокусы, каждый раз изображая на лице растерянность либо
удивление в зависимости от того, исчезала вещь или находи
лась. В воскресение утром он выходил на крыльцо, хозяйским
глазом оглядывал двор, расположение скамеек и столиков,
подзывал соседскую детвору, взлохмачивал мальчишкам чубы,
приговаривая: «Ишь черти, заросли то как, именно сейчас и
подстригаться...» И начиналась поголовная стрижка. Он де
лал всем чёлочки, а кто постарше – удостаивал «под Бобрин
ского», та же чёлка, только более обширная, от макушки.
А когда случалось мне застать его бреющимся перед зер
калом, он из своего густо намыленного лица производил умо
рительные шаржи, изображая политических деятелей или
53
Фотоностальгия
других знаменитых людей, всякий раз предлагая угадать, кто
бы это мог быть. Он точил бритву на широком армейском рем
не, он пачкал мне нос помазком, он выдувал огромный радуж
ный пузырь, наполненный табачным дымом…
Больше всего я любил фокус с папиросой, когда она мель
кала, как прирученная, в его желтых прокуренных пальцах,
появляясь, то за ухом, то из за пазухи, то из кармана и всегда
при этом курилась. Я уже тогда решил, что буду курить непре
менно… Как дядя Яня! Он нравился мне безумно и от него ис
ходил такой вкусный, такой сладкий табачно медовый аро
мат, который я встречал раза два или три за всю жизнь у
заядлых и очень тонких курильщиков. Ах, этот милый дядя
Яня!
Ну, что мне о нем еще рассказать? Был он женат, и его
жену звали Либа Лейбовна, а по советской переименовальной
традиции – Лидия Львовна. На коротких и сморщенных паль
цах – редкоземельный металл и минералы с искрометным пе
реливом всех цветов побежалости, ногти со следами былого
маникюра, штрихи малиновой помадки на губах, в поджатых
мочках девяносто шестая проба и чистой воды переливы; не
избывный дух драгунского пота вперемешку с ярым духом
крепчайшего одеколона – во всей фигуре дородность и значи
тельность благоустроенной дамы. У Лидии Львовны имелись
величайшая грудь и неохватных пропорций зад и меня, асте
ничного юнца, всегда распирал пытливый интерес: что же со
держится внутри этого гигантского механизма, что сокрыто в
тайных глубинах этой обширнейшей дамской лаборатории.
У Лидии Львовны всегда приподнятое настроение, гово
рит она короткими фразами с многозначительными паузами,
очень громко, интонируя свою речь художественным смехом,
похожим на театрализованные рыдания, что опять же обозна
чает доброе расположение духа.
«Лидьлвовна, как дела?» – «Лучше всэх, дорогой, только
никто нэ завидует. У меня такое сэрдце, что я никому не же
лаю зла, так почему же меня всэ трэтируют?» Лидия Львовна
54
Юрий Клятис
обожает жестокие романсы и говорит на эстрадноцыганский
«манэр» велегласно и пышно.
«Видели картину «Девушка с характером»? – Так это я».
– Суперколоратурным сопрано с чувственным ныком в обла
сти ключицы она модулирует: «У меня такой характер – ты со
мною не шути... Я там «девушка на вокзале», меня режиссер
так умолял стать великой актрисой, что папа испугался и не
пустил. В молодости я была красавица, иксмидэбибэр, за мной
вся Одесса убивалась от любви, меня даже стреляли из ревно
сти... Как говорится, не родись красивой, а родись очень кра
сивой. Если б не мои несчастья, я и сейчас была бы хороша, но
вы ж понимаете... Теперь у меня столько счастья, что я и вра
гам своим не пожелаю».
Надо сказать, что кинематограф сыграл значительную
роль в жизни Лидии Львовны, определив до конца ее дней
стиль поведения и лексику. Ощущая себя причастной к само
му важному для нас виду искусства, она беспардонно вжива
лась в роли известных драматических актрис довоенного пе
риода, театрально подражала их хохоту и рыданиям,
принимала торжественные позы, делала томные глаза и со
вершала исполненные величия жесты. Впопад и невпопад она
цитировала киногероев, находя это в высшей степени арис
тократичным и не подозревая даже, что многие фразы при
надлежали не актерам или сценаристам, а классикам литера
туры, которых она, конечно, не читала, но по которым были
сняты эти кинокартины и фильмы спектакли. Так, скажем, в
разговоре о лекарстве, произнося обнадеживающую фразу: «…
прими, и всё пройдет…», обязательно добавит: «…как с белых
яблонь дым…». Вот вам, пожалуйста, и Есенин.
Лидия Львовна падка на комплементы: «Дорогая моя,
как вы сегодня отвратительно выглядите... Что это на вас та
кое надето? Выбросьте, оно вас уродует... Я вам должна ска
зать, что за последнее время вы ужасно располнели... А что
такое я сказала? Почему я должна говорить неправду? Почему
люди обижаются за чистую правду?».
55
Фотоностальгия
Всю свою жизнь Лидия Львовна просидела у окна в крес
ле, милостиво принявшем и запечатлевшем ее могутные фор
мы; ничему она не училась и нигде не работала, называя себя
домохозяйкой, но дома все дела делались мужем и домработ
ницей под ее взыскательным взором. Книжек и газет она не
читала, чтобы не портить глаза, но слушала радио, а с наступ
лением вечера включался телевизор, и в упор наблюдались все
программы до полуночи. Часто в разговорах Лидия Львовна
весьма тонко давала понять, что она загубила свою жизнь, при
няв предложение руки и сердца от дяди Яни. Она театрально
вздыхала, сокрушаясь, что он никогда не понимал ее души, ее
деликатности. «Пространщик» – величала она его в неудоволь
ствии, когда ей хотелось обозначить пропасть между ним и
ею, намекая на профессию дяди Яни, так как работал он ка
ким то начальником в каком то банно прачечном тресте.
Больше всего на свете Лидия Львовна боялась некоего
«бандита с гармошкой», образ которого впечатлил некогда
юную Либочку до сокровенных бездн. Женской параллелью
«бандиту» была некая «нечесаная Кланька». А еще она пуга
лась грозы с молниями. Заслышав гром, Лидия Львовна от
ключала все электрические приборы и радио, зашторивала
окна и в панике забивалась в дальний угол за фортепиано, зах
ватив в беремя послушного Витасика.
Ихнего Витаську помню плохо: он кушал куриный буль
он с шоколадиной «Мишка» вприкуску, ездил на трехколес
ном велосипеде по квартире, а в школу его провожала и встре
чала домработница. Лидия Львовна не позволяла ему дружить
с нами и пророчила ему судьбу музыкальной знаменитости или
артиста. Не получилось ни того, ни другого...
Непоколебимая вера в свою непогрешимость, в свое не
человеческое обаяние, в свою доброту и благородство, и это
при том, что все вокруг жулики и бандиты, сволочи и хамы, –
у Лидии Львовны выражение лица, будто она искренне убежде
на – пришла в этот мир она не случайно и ее назначение в нем –
осчастливливать собой, украшать и радовать. И мне кажется,
56
Юрий Клятис
что за всю свою жизнь она ни разу не пожалела о сказанном
или содеянном. Она просто умна... Да что там – мудра, и муд
ра не просто: на всякий житейский случай у нее имеется гото
вая прибаутка из киношного фольклора. Она очень нормаль
ная, Лидия Львовна, хотя и не производит такого впечатления.
Но если всё же она чуточку и сумасшедшая, то очень в свою
пользу. А какое же это, извините меня, сумасшествие?
Так сказал о ней Вольф Аронович... Кстати, Вольф Аро
нович нам никакой не родственник, а из одного все местечка,
из Дашева, поэтому будем считать – свой.
Это был великий ум. Про него так и говорили: «Вольф
Аронович – это великий ум». Я сейчас перечислю, что он знал.
Так вот, он знал все языки, он читал на лошен койдэш и
наизусть знал весь Танах, он всё на свете понимал, и всё на
свете мог объяснить, он прочел всё, что было написано, он
помнил всё, что было сказано, что происходило с ним и со
своими близкими с точностью хронологической. Например,
он мог с легкостью, будто это было вчера, рассказать о каком
либо малозначительном событии тридцати сорокалетней дав
ности, описывая, кто и как был одет, кто и где сидел, кто и что
говорил... Он держал в своей лысой голове точные сведения и
даты о любом мало мальски известном человеке, если его имя,
хоть однажды упоминалось где нибудь. Вот какой был Вольф
Аронович...
Он был необыкновенно добр и справедлив ко всем, к
нему шли за советом и никогда не уходили ни с чем, и если
что то одобрил Вольф Аронович, – это было лучшей рекомен
дацией.
Чуть не забыл, он умел умножать и делить в уме астроно
мические числа...
Вы знаете, я вам совершенно искренне скажу, – это был
великий человек... Он был выше всех, но никому не отказывал
в помощи, к нему ездили из других городов для консультаций,
у него было множество последователей, и никто не стеснялся
назвать себя его учеником, он был одинаков со всеми, никому
57
Фотоностальгия
не отдавал предпочтения, никогда не повышал голоса и нико
го, – упаси боже, – не осуждал. Он был самым уважаемым
среди нас и мог быть лучшим представителем еврейского на
рода. Вы спросите, почему же не стал? И я вам отвечу...
Когда началась война, Вольф Аронович всех обошел и
всех умолял эвакуироваться из Киева. Кто не послушался –
теперь в Бабьем Яру. Он всем сказал, сколько будет идти война
и назвал точную дату победы, – ему тогда не поверили, его не
хотели слушать, даже выставляли за двери. Он предсказал не
исчислимые катастрофы и разрушения, но ему не верили. А
когда умер Сталин и все плакали, он пришел с бутылкой шам
панского, стал петь и даже немного плясать – все были в ужа
се. Тогда он как закричит: «Сейчас же прекратите плакать,
ликуйте и радуйтесь, что наконец то сдох величайший в мире
тиран и убийца всех времен и народов!» Так и сказал: «сдох»!..
Он оказался прав... И он никогда не был не прав, Вольф Аро
нович Мешель, адвокат Киевской коллегии... Можете поин
тересоваться!
И был у него друг и сосед по коммуналке Уро Цаликович
по фамилии Фердинанд. Досталось же им всем во время вой
ны из за этой самой фамилии. Будь они Рабиновичи, Зельдо
вичи, Шмуйловичи – ничего бы не случилось, но Фердинанд...
Уро Цаликовича много месяцев держали там... сами по
нимаете где. Всё допытывались, не родственник ли он тому
самому Фердинанду, который танк. «Нет, – говорил Уро Ца
ликович, – однофамилец». Тогда ему спать не давали и вниз
головой подвешивали, чтоб лучше вспомнил, а он никак. Вот
какой упёртый клиент попался. Оказалось: десятки фердинан
дов сознались в родстве и с честью понесли заслуженное нака
зание. А этот вот упёрся и – ни в какую.
Если бы не Вольф Аронович... Спасибо ему за всё!
И дядя Мирон, младший брат бабушки и Баси, тоже там
побывал. Однажды приехал к нему друг детства: сколько лет,
сколько зим... Всю ночь сидели в обнимку, вспоминали шко
лу, пели песни, хохотали до слёз... И дёрнул черт про полити
58
Юрий Клятис
ку заговорить, и не то, чтобы про политику, а просто дядя
Мирон возьми и ляпни в контексте: «Гитлер тоже не дурак...»
Слово не воробей, но дядя Мирон даже языка не прикусил, не
понял, что натворил, даже не почувствовал седьмым чувством
самосохранения, что пущены другие часы, с многолетним за
водом. Друг детства ушел, а они пришли и забрали.
Когда дядя Мирон оттуда вышел, жена его Циля сильно
располнела, но седина ей явно была к лицу. Сам же он весил
сорок килограммов, был совсем без зубов и желт. «Я им одну
правду, а они меня шлёпать, – рассказывал потом дядя Ми
рон, подхихикивая, – подавай им подрывные задания, назо
ви фамилии, назови адреса». Нет, что ни говорите, а судьба
ему явно благоволила: ведь вернулся, не очень целый, но жи
вой, хоть пощупай.
А тетя Двося с дядей Пиней именно «там» познакоми
лись. В ссылке у них и Ленка родилась – в честь Ленина назва
ли. Когда они в пятьдесят пятом, летом, были у нас проездом,
у дяди Пини случился приступ малярии. Его трясло, и бабуш
ка наваливала на него все одеяла, какие имелись в доме, а ему
все равно было холодно.
Бабушка говорила: «Пиня, встань, поешь уже...» Он по
слушно вставал, склонял свою огромную голову над тарелкой,
несколько мгновений сидел, раскачиваясь, говорил: «Я лягу...» –
и снова ложился. А тетя Двося всё время курила и как заворо
женная смотрела в телевизор КВН 49, и на мужа не обращала
внимания. Она это видела много раз, а телевизор впервые в
жизни.
Что говорить, плохо болеть... Не сидеть за столом со все
ми, не кушать дивных бабушкиных пляциков, не смотреть те
левизор, не обсуждать на антикварном идиш последние по
становления партии и правительства. Но еще хуже быть
больным хронически. Подумаешь, малярия – детская болезнь,
хоть и «поганая», – так определила ее бабушка, – совсем дру
гое дело рак. Как, например, у тети Бети. Уже много лет и очень
сильный. Она даже стала курить, хотя это ей совсем не идет.
59
Фотоностальгия
Естественно, никому не хочется умирать, не прожив и
половины, не воплотив заветные мечты, не завершив добрые
начинания... И все жалеют Бетю, – бедная наша Бетечка! Но
еще больше ее мужа и маму, которых она вконец затерзала сво
им раком. Ох уж эта Бетя со своим раком! Такой, я вам скажу,
мишигас...
И что это за болезнь такая, если ничего не болит, а толь
ко знаешь, что рак?.. Было бы это, что ни говори, на ранней
стадии, тогда и разговоров нет – иди и лечи. Хотя маловероят
но, абубэ майсе, как говорится, лечи – не лечи – абсурд... А уж
на поздней стадии и пытаться нет резону: сколько не кромсай
– нет эффекта. Это же рак, черт бы его побрал совсем, жили
же без него раньше, так нет – свалился на нашу голову!.. Он же
метастазы, как щупальца, во все стороны выбрасывает. Пото
му и рак называется... Ты одно отрезал, а он другое, ты эту, а он
ту... Разрежут, посмотрят, засвидетельствуют, студентам про
демонстрируют, заснимут на пленку и обратно зашьют и толь
ко скажут: «Удалена небольшая язвочка». Еще скажут, что вы
держались молодцом и что теперь всё в порядке. Только по
глазам можно догадаться, что жить тебе осталось полгода, ну
год, от силы два, редко три, в крайнем случае... Позвольте, слу
чается и так, чтоб рак рассосался, представьте себе, я свиде
тель. Тут уж и день назначили, и к нотариусу ходили – «На
следство под залогом не состоит, иными сделками и
договорами не обременено...» – и так далее, а рак отпустил...
Но ведь рак – это не шутка!.. Как хотите, а вот вам наша допод
линная история.
Тётя Бетя по десятому кругу всех родичей обошла, по
прощалась. Войдет и с порога слезы: «Ой, вэй, тетя Соня! Их
вэйс нит вуз мир махн, дядя Фима!» Рак – это серьёзно. Усядут
ся поудобнее, промокнут слёзы и за чай. И, конечно, тема одна
– рак: «Послушай Бетечка, а почему бы тебе ни забеременеть?»
– «Вы с ума сошли! А рак?!» – «Забеременеешь и от рака отвле
чешься». – «Я же могу не успеть...» – «Успеешь...»
60
Юрий Клятис
И что вы думаете? Успела и ещё как!.. И рак отпустил! А
вы говорите...
И родилась у них Фридка. Тоже, я вам скажу, ещё тот
подарочек на их голову... Вот она: к потному веснушчатому пле
чику приклеена бретелька, а в разрезе бумазеевого халатика –
то ляжка, а то лодыжка. Положит одну отечную ногу на дру
гую отечную ногу: на колене синяк, а на синяке муха. Руки в
ямочках и перевязочках, пухлый мизинчик с оттяжечкой и
нос, как всегда, заложен – дышит ртом.
С какого ракурса ни посмотри – нехороша собой, а на
фотографиях получалась и того хуже, поэтому фотографиро
ваться не обожала и случайные фотки рвала с остервенением,
выговаривая фотографу за неумение. Но была у нее одна фо
тография, где, как ей казалось, ее образ вполне соответствова
ла натуре: это был любительский снимок со смазанным изоб
ражением милой мордашки в лукавом наклоне головы, с
затаенной улыбкой, отдаленно напоминающее Фридулю, эта
кий усовершенствованный генетический вариант ее личнос
ти, но не она... Тем не менее, она так не считала и тратила
усилия на ретушь и пересъемку репродукций в паспортном
варианте. А у ее мамы, я помню, в спальне висел студийный
портрет, выполненный с большим мастерством в стиле ретро
сепиа: из художественно образованной мглы рисующим лу
чом были высветлены лоб глаз нос, томная рука, подпираю
щая и одновременно прикрывающая невзрачный подбородок,
волосок к волоску уложенный по обнаженным плечам плю
маж покорных волос над весьма обширным, но не впечатляю
щим декольте.
«Что это с тобой, Фридуля, при таком обильном теле и
такая малоподвижность?» – «Оставь девочку в покое! – взвиз
гнет тетя Бетя. – Вечно ты ко всем прицыкиваешься...» Сама же
Фридка ничего не ответит, и только глаза переместятся в угол
и рот западет. У нее дефект речи, у нее сенная лихорадка, яч
мень на глазе, мушки в очах, в ухе свист, в затылке тяжесть,
диарея, дисменорея, бледная немочь, черная меланхолия,
тоска и печаль... То она плачет, что ноготь сломался, то ей упа
61
Фотоностальгия
дёт божья коровка в кисель и ее тошнит всю неделю, а то гово
рит, что ей всё пахнет, все ручки жирные, все краны нарочно
туго закручены и в раковине полно чьих то волос.
Фридуля живет в постоянном ощущении происходящих
в ней циклов, она прислушивается к работе желудка, биению
жилок, дрожанию век, сердцеположению и уж слишком час
тым спазмам, возникающим и здесь, и там. С утра у нее нет
«стула», но есть слезы. Фридуля берет маленький календарик,
весь размеченный и исчерченный, сличает и вычисляет. Но
что то не сходится: слезы приходятся на конец месяца, а за
поры на середину. На кухне разносится запах травяного варе
ва, пахнет валерьяновкой или заманихой, коровяком и копыт
нем, зверобоем продырявленным, солянкой Рихтера и
чемерицей Лобеля, горчицей съедобной и хреном обыкновен
ным. На столе и полках стоят коричневые взвары, полоска
ния, спринцевания притирания, баночки, флакончики, пи
петки, ингаляторы, респираторы... Если варится картошка –
вот и случай подышать над паром, поливает цветы – надло
мит столетник и ранку несуществующую смажет, лук чистят
– тут же на тёрочку, отожмет сочок и в нос закапает.
В отношении же всех своих недомоганий она высказы
вается весьма величественно. Она тебе не скажет: «болит жи
вот», а скажет: «нарушение деятельности кишечника»; не ло
мит поясницу, а «невралгия седалищного нерва»; не насморк,
а «острое респираторное заболевание». У нее такой вид, будто
она вот вот зевнет, и... она зевает, раз за разом, длинно, тяже
ло, судорожно сдерживаясь. Вот она ходит хромает, изобра
жая невыносимую муку на лице, ожидая расспросов и знаков
сочувствия. Бедняжка, у нее ангина, и она вся укутана в шали.
Клокочет в горле шалфей и календула, меняются грелки. Или
на нее нападает чих, и она чихает взахлеб, закрывая нос сло
женными ладонями: «Йа ххи и и!» И тут же торопится уве
домить, что это у нее не простудное, а аллергическое. О том,
что у нее началось «это самое», знает вся родня: Фридуля у
всех одалживает дефицитную вату и величаво восседает на
62
Юрий Клятис
диване, обложенная подушками и с круглой думочкой на жи
воте. И яркий прыщик под губой тут как тут.
Тяжелый случай, что и говорить. «Фридуля, тебе замуж
надо». – «Спасибо за совет».
Было время женихов, когда участливые родственники
приводили застоявшихся додиков на знакомство. Это было
тоскливое зрелище: кандидаты были некондиционные, явно
с генной недоработкой или уж дюже облезлые безнадёги. Один
раз залетел бравый кавалер, мигом сообразил, что по чём, хо
рошо и с аппетитом покушал, сделал комплимент хозяйке
дома, театрально посмотрел на ручные часы и раскланялся.
Потом, как всегда, была истерика.
Смотрины были одноразовым актом, поэтому весь це
ремониал повторялся как заюбилеенный спектакль. Подавал
ся графинчик с недопитой с прошлого раза наливочкой, де
лался один и тот же сногсшибательный салатик, почему то
именовавшийся «оливье», после которого утка с яблоками уже
не шла, а летела обратно в холодильник.
В разгар церемонии, как бы невзначай тетя Бетя проси
ла: «Фридочка, поиграй нам что нибудь классическое». – «Ну,
мама!..» – жеманилась Фридочка и тут же вынимала из сафья
нового гробика похожую на протез скрипку, обрывала хвосты
с неимоверно длинного смычка, подтыкала фулярчик под сра
зу утраивавшийся подбородок и некоторое время производи
ла насморочные звуки настройки. Но внезапно и энергично
разражалась 64 м опусом Мендельсона. Фридуля играла класс
но, отчаянно гримасничая и раскачиваясь. «Не торопись,
доця», – приговаривала тетя Бетя, и Фридуля не торопилась.
После концерта в комнате прочно воцарялся мускусный дух
фридулькиного усердия.
По случаю смотрин Фридуля надевала платье электричес
кого цвета с пояском, обозначавшим талию, и сразу становилась
похожа на жужелицу. С драгоценностями был явный перебор,
но ведь надо было показать товар лицом, это уже политика.
В связи с этим предметом постоянного эксперименти
рования был ее экстерьер. Вдруг переделывался весь гарде
63
Фотоностальгия
роб. Оказывалось, что совершенно невозможно ходить в про
шлогоднем пальто, что шапка совсем не подходит к воротни
ку, что сумка не под цвет перчаток, а сапоги – разве прилич
ная девушка наденет сапоги марки «Цебо»? Накупались отрезы
и приклады, записывались к блатным портняжкам и скорня
кам, знакомства использовались, чтобы девочке было что обуть
приличное на ноги. Но всё, что ни шилось, ни покупалось,
получалось не то и не так: слишком парадно и вычурно. Види
мо весь секрет был в осанке. Как ни странно, но именно в до
машних ситчиках и фланельках Фридуля выглядела трогатель
но и естественно.
«Вот смотрите, – говорит Фридуля, – если зачесать во
лосы на лоб и уши, полуприкрыть глаза и расслабить мышцы
рта, напустить на себя томное безразличие третьекурсницы
хорошистки из благополучной семьи, но без всяких надежд на
счастливое замужество... Это я и есть. Я действительно из хо
рошей семьи. Моя мама – дама экстра класс, даже и теперь у
нее фигура как у девочки, кожа гладкая, ни пятнышка, ни бу
горка. А грудь... – Фридуля закатывает глаза и прижимает ла
дони к тому месту, где и у нее самой должна бы быть грудь. –
Ну почему я не в неё? Почему от неё мне достался только пол,
всё прочее – от папы. И прямые волосы, и длинный нос, и
скошенный подбородок – всё от него... Я папулю обожаю, он
такая душечка, большой ребенок, доверчивый и рассеянный
– за ним глаз и глаз. Весь из себя засекреченный... Там у них
где то что то сломалось... В общем, катастрофа какая то. Так
за ним спецсамолет присылали. И чуть что: Маргулис Маргу
лис! Ни разу не дали человеку до конца отпуск догулять, а при
личную квартиру дать – их нету. А он и не жалуется, ему всё
хорошо, ему на работе лучше, чем дома, он от нас с мамой даже
по воскресениям прячется на работе. Но я знаю точно, все мои
несчастья от него. Зачем он женился на моей маме, он же знал,
что она его не любит? Зачем он упросил ее не делать аборт?
Зачем он хотел девочку? Ненавижу!»
«У меня поросячьи ножки и ногти безобразные. Я их по
64
Юрий Клятис
стоянно грызу. А мужчины первым долгом смотрят на ноги и
на руки. У меня старушечий рот и немодный подбородок. Еще
эти очки. Правда, все утверждают, как сговорились, что они
мне к лицу. К какому еще лицу? Это фоторобот, а не лицо! Очки
меня совершенно уродуют, глаза становятся мизерными, по
тусторонними – как никак минус семь. А без очков у меня го
ловокружение и тошнота. Хорош экземплярчик, не правда ли?
Что, нет желающих?»
«Я еще маленькой была – всё понимала, почему меня не
ставили снегурочкой на ёлке, в дочки матери я не котирова
лась ни в дочки, ни в матери. И в любимицах не значилась,
хоть я из состоятельной семьи и мама всех одаривала для не
стандартного ко мне отношения. Даже на именины и в при
сутственный день меня на ”чка” никто не окликал: “Маргу
лис! За тобой пришли” Только однажды я услышала, как
ночная нянька, нимало не смущаясь моего присутствия, гово
рила кастелянше: ”Вот ведь евреечка, а никакой в лице мило
видности. Ребенок, а что же будет, когда подрастет?” Так я
сообщаю с великой благодарностью к свойственному для вас
такту: ничего хорошего не получилось...»
«У меня плохой характер, я замкнутая, я подозритель
ная и, что совсем невыносимо, ревнивая до зеленоглазия. Я
просто заболеваю от ревности, ревную к ложке, которую под
носят ко рту, к полотенцу... Это уже ненормально, но я ничем
себя не выдаю, и не думайте, что я бесчувственная, во мне
любви на десятерых. Мой папа говорит: «Любовь – понятие
классовое. Любовь реализуется с оптимальной полнотой в пре
делах морально этических норм лишь в узко сословном плас
те и интеллектуальном кругу. Всякий выход за рамки вышеоз
наченных условий с той или иной степенью точности создает
предпосылки для нарушения духовного равновесия в семье и
уменьшения вероятности гармонических сочетаний...»
«А если зачесать волосы назад и перехватить лентой – я
вылитая Хэпберн. Я выработала для себя эталон красоты: я
надуваю и чуть выпячиваю губы, скашиваю и приволакиваю
65
Фотоностальгия
глаза и, потряхивая прической, откидываю голову назад...»
«И всё бы ничего, но мой характерец – вот уж действи
тельно наказание. Я терпеть не могу, когда кто нибудь спит,
совершенно не выношу, если рядом кто то ест, особенно с ап
петитом, или вдруг кому то радостно до визга, – меня всё во
всех бесит. Ну, вот чего она там так вырядилась, к чему эти
рюшки хрюшки, кружавчики воланчики? Кто это теперь но
сит? Мне бы ее фигуру, я бы доказала, что значит одеваться со
вкусом. Хотя, что ж, в жизни всегда так: одному красоту и ку
риные мозги в нагрузку, а другому... Несправедливо устроен
мир, негармонично и уныло...»
«Мне страшно... Я плачу... Мне невыносимо, мне пло
хо... Что я чувствую, что я вижу – кому это интересно? Если
меня еще раз отправят на унификацию, я не дамся, я буду ца
рапаться, кусаться, визжать... Их методы мне известны: «Вхо
дите! Милости просим!», а потом щелк – и на секретку. Стек
ла там не разбиваемые, вольеры неперелазные, вилок и ножей
не дают, одни ложки алюминиевые, в коридоре бачок с водой
и кружка на цепи, туалет открытый и водят группой по трое. С
утра до вечера: шарк шарк, тридцать семь шагов туда и трид
цать семь обратно. Процедурная – пыточная: «Маргулис – на
аминазин! Маргулис – на инсулин!» А в компоты подмешива
ют угнетающее волю снадобье и говорят: витамин. Знаем мы
их витамины, напробовались. Я подсмотрела, они макароны
прямо в раковине промывают, масло соскабливают с недо
еденных бутербродов и кладут в кашу. Скажете – не ешь? Че
рез воронку накормят. По четвергам бегает по палатам стар
шая и орет: «Девочки, сдавайте валентинки!» А потом
запираются в ординаторской, все их прочитывают и приоб
щают в анамнез...» Не пейте компотов, господа!
То ли дело шампанское, полусухое или даже сладкое. С
ним всегда приходит Ноля, стискивая бутылку за длинное гор
ло в вытянутой руке. Человек добрый, он всегда жалел Фриду
лю, клялся ей в верности и утешал обещаниями жениться на
ней, если уж никто не окажет ей почтения. До последнего вре
66
Юрий Клятис
мени его слова воспринимались как традиционная семейная
шутка, но... кто знает... «Что все понимают в женской красо
те? Что вообще люди понимают в женщинах? – восклицал
Ноля поставленным голосом – Женщину надо чувствовать, а
не мусолить».
Нолик Темкин был женат семь раз. Он говорил о себе
так: «Я человек порядочный и к женщинам отношусь серьез
но. Если я влюбился – я делаю предложение». Самый счаст
ливый был первый брак, и длился он больше года. От этого
брака и дочь получилась, которую он никогда не видел, но все
гда поздравлял открытками с днем рождения, а спустя много
лет, когда она умерла от меланомы, он искренне печалился и
каждому при встрече сообщал об этом, горестно прикусывая
верхнюю губу. Но тут же его лицо озарялось свежей мыслью,
или он вспоминал последний анекдот и сам же чистосердеч
но радовался ему, потом вдруг спохватывался, что у него не
хватает на такси и спрашивал «пару рваных взаимообразно»,
потом осведомлялся, как тебя зовут и хлопал себя по лбу: как
это он мог позабыть, потом громко шептал на ухо ядрёную
политическую сплетню, а в связи с этим реликтовый анекдот
и при этом несколько раз на разные интонации повторял
квинт каламбур, внезапно его осеняло, что его давно ждут и
убегал, но тут же возвращался, резонно заключая, что если уж
всё равно опоздал, то и торопиться нет смысла.
Темперамента он был неистового и отделаться от него
было трудно. Был он патологически услужлив и ни о ком не
отзывался критически. «Ну что мне сделать для вас хорошее?
Потому что я вижу: вы хороший человек, пожалуйста, скажи
те! Хотите, я вам устрою билет на шахматный чемпионат? Как,
не хотите? Жаль! Может, билетик на закрытый каток? Нет? А
как насчет Карла Гота?» Он даже был по старосветски галан
тен и не садился в транспорте, но при этом был начисто ли
шен застенчивости и не желал замечать за собой многих не
приятных качеств. Видимо, поэтому жены его и оставляли.
«Все думали, что я их бью... Как можно? Женщину бить
руками? Я им просто не давал денег. Попробуйте сами, стоит
67
Фотоностальгия
женщине не дать денег – и она сама уйдет. Всё очень обыкно
венно. А если у меня нет денег?! Ну, нет! Чем я виноват? Моя
последняя жена вернулась к своему прежнему мужу, пьянице
и хулигану и уходя сказала: «Лучше б ты бил, но деньги да
вал...»
Я помню Нолю Темкина еще в послевоенные неустроен
ные годы, он играл на обшарпанных роялях в офицерских клу
бах и в районных дворцах культуры. Иногда его можно было
увидеть в кинотеатрах перед началом сеанса, он сопровождал
не ангажированных певичек, аккомпанируя им: «Ах, Самара
городок, беспокойная я...» Как сейчас вижу его, уже тогда не
молодого, с двухцветной щетиной на подбородке, но во фра
ке, с шарфом, заправленным за лацканы и в огромных вален
ках. Он восседал на вертящейся табуретке, и фалды фрака све
шивались до пола. Он аккомпанировал с большим чувством, с
особой композиторской ухваткой, неотрывно глядя на певич
ку, одна нога в сибирском катанке наступала на педаль, а дру
гая притоптывала в такт мелодии, и от пола поднималось об
лачко желтой пыли. «Милый любит иль не любит – только
времечко идет».
Ноля Темкин обожал, когда к нему обращались почти
тельно: «маэстро». Тогда он почти физически ощущал свою
принадлежность к славной семье советских композиторов, в
союзе которых он состоял всю жизнь. Членство в Союзе дос
тавляло маэстро много удовольствий, но еще больше хлопот.
Он пользовался всеми благами этого общества, был вхож в раз
личные музыкальные комиссии, жюри, делегации, три меся
ца в году живал в профилакториях, обязательно на месяц ло
жился на общее обследование здоровья в больницу от
четвертого управления, еще на месяц – в качестве музработ
ника спускался на пароходе до Астрахани и поднимался об
ратно, и до полугода пребывал в доме творчества, результатом
чего было появление какого нибудь «аллегро ма нон троппо»
или «престо экспрессиво». Произведения эти никогда не ис
полнялись, и нотная запись их в одном экземпляре хранилась
68
Юрий Клятис
в архиве Союза композиторов. Международные конкурсы и
концерты Ноля посещал бесплатно, пользуясь удостоверени
ем члена Союза, и книжечка эта, хоть и была страшно замыз
гана, являла собой основополагающий фактор его творческих
усилий, это было самое дорогое в его жизни достояние.
Много было радостей в многотрудной судьбе компози
тора Темкина, но были и печали. Дело в том, что раз в год сле
довало подтверждать высокое звание советского композито
ра, а для этого надо было, ни мало ни много, сочинять
музыкальные произведения. Вот тут то и происходили техни
ческие сложности: произведения не получались.
Когда то, еще в предвоенные годы молодой и одарен
ный композитор Иммануил Темкин написал симфонию, пару
кантат и музыку для одного популярного в те годы кинофиль
ма. С этого фильма Ноля кормился не один десяток лет, в то
время как симфонии ничего, кроме неприятностей ему не до
ставляли. С тех пор прошло много лет, творческий дух компо
зитора более не проявлялся, музы, подобно женам, покинули
его навсегда. Но играть на фортепьянах он не разучился и иг
рал.
Какими уж неправдами ему удавалось удержаться в чле
нах Союза и даже пользоваться всеми его благами, – непонят
но. Известно, что ему покровительствовал Тиша Херников –
так по свойски фамильярно величал маэстро великого песен
ника, но зато Абрам Хачатурян с ним не здоровался и протя
нутую руку отказывался замечать. А Ноля никогда не избегал
возможности обнести своей рукой всю могучую кучку компо
зиторов.
Ноля был очень доброжелательным композитором и
многим искренне старался помочь. Пытаясь любым способом
заполучить ваш телефон и всучить свой, он вас приобнимет,
он вам сделает «козу», он скажет, какой вы замечательный че
ловек, он предложит дружбу и покровительство – соглашай
тесь! Вам что нибудь надо? Не стесняйтесь, заказывайте! Ноля
построит сложную схему, наведет контакты, добьется аудиен
69
Фотоностальгия
ции и если не достигнет результата, то во всяком случае зане
сет в свой меморандум еще несколько полезных телефонов.
Вам нужен билет в Большой? На Пугачеву? В уголок Дурова? В
цирк? На вернисаж? В Грановитую Палату?..
Позвоните Иммануилу Моисеевичу.
Но упаситесь от нечаянности произнести имя его млад
шего брата Цезаря – вы всё испортите. Они вечные враги и
знать и слышать друг о друге не желают. Цезарь Моисеевич из
отряда пернатых. Вы, конечно, знаете, как кличут воробьев в
России? Так вот Цезарь Моисеевич был ярким представите
лем тех, по нелюбезной вине которых яркое племя невзрач
ных птах получило такое непрестижное прозвание. У Цезаря
все повадки воробья. Бесцеремонен и суетлив, он впархивает
в комнату, коротко высвистывает тираду, обрывает, не закон
чив мысли, подпрыгивает и в воздухе разворачивается, исче
зает, однако вновь появляется, завершает фразу и быстро уле
тает, чтобы не услышать возражение или заметить чью то
усмешку. Он прекрасно сознает, какое впечатление вызывают
его манеры, но ему по большому счету наплевать.
Его жизненное назначение – утилизация. Всю жизнь он
имел дело со вторичным материалом. Мебель, посуда, одеж
да, предметы ежедневного обихода и ширпотреба – всё было
подержанным товаром из комиссионок и барахолок. Вот Его
Величество подобранный на свалке Шкаф – ярчайший пред
ставитель изъеденного древоточцем и заселенного клопами
чипендейла. Хороший был шкаф, ничего не скажешь: сохра
нились явные признаки былой инкрустации и благородных
излишеств, следы от бронзовых ручек и витиеватых замков,
но теперь шкаф по низу схвачен толстым электрическим про
водом, х образные ножки разъехались и гигантский, некогда
выдвижной, ящик выпал и перекосил всю величественную
конструкцию. Надо заметить к месту, что телосложение ног у
Цезаря было схоже со шкапным, поэтому брюки его не выдер
живали трения в интимных местах и быстро разрушались.
Скрывать же белесые потертости в паху для Цезаря было весь
70
Юрий Клятис
ма непросто: располагался портфельчик на коленях, скрещи
вались ноги в особый ферт, но брюки продолжали предатель
ски контрастировать с нижним бельем в их ажурных проре
хах. Поскольку брюки быстро старели и не подлежали ремонту,
то и захоранивались с миром в нижний ящик шкафа. Пиджаки
же, осиротев от скоропостиженной кончины своей пары, про
должали жить своей бобыльей жизнью, наполняя тот же шкаф
в его верхней части.
Его наручные часы со стершимся от частых посмотров
циферблатом показывают приблизительное время, но он уве
рит вас, как уже убедил себя, что часы ему дороги как память.
Или, скажем, сандалии... Что ж с того, что правый скособо
чился и протоптался насквозь, левый то совсем как новый. И
что с того, что эту шляпу кто то носил до тебя? Ведь можно
представить, что именно ты и носил. Не модная? Ах, оставьте,
за модой не угонишься!
Цезарь – верный рыцарь уцененной третьесортной про
дукции, и совершенно неважно, что всё это неказисто и не
прочно, он уговорит себя в обратном. Всё, за что надо запла
тить свою цену, для него не существует в принципе. Но вовсе
не значит, что он ни за что не платит и ничего не покупает: и
тратит, и покупает. Зато как он при этом страдает, как колеб
лется, как уговаривает себя: да стоит ли, такая ли уж необхо
димость, в другой раз, может, и получше и подешевле? «Неве
роятно!.. Сто рублей за какие то штаны? Вы шутите!.. Нет, мир
явно сошел с ума!»
Есть у Цезаря одна, но пламенная страсть: он отклады
вает деньги на книжку. Сберегательных книжек у него много,
когда набирается сумма с тремя нулями, он эту книжку запаи
вает в непромокаемый целлофан и начинает новую. Из за этих
магических нулей он оставляет себе на жизнь так мало, что
постоянно одалживается, извиняясь за бесцеремонность, обе
щаясь возвернуть в зарплату, задерживает возврат и не стесня
ется одалживать еще, а затем многократно подмигивает и на
поминает, что не забыл о долге. Вообще Цезарь не из
71
Фотоностальгия
стеснительных. Из толпы незнакомых он безошибочно уга
дывает безотказных личностей и очень вежливо попросит об
уступке или позаимствует какую либо мелочь, не важно что:
две ли копейки на таксофон, очередь ли поближе к кассе, пу
тевку ли в санаторий, сидячее место в автобусе, а если уж си
дит, то место у окна или по ходу движения – любая ерунда и
пустячок, лишь бы за чужой счет и бесплатно.
Однако всё, что касательно еды, для него почти свято:
скупой рыцарь Цезарь не томит себя голодом и даже легкий
его позыв неукоснительно стремится удоволить. Вовсе не зна
чит это, что он не жалеет денег на продукты, но его вечная
борьба заплатить за высший сорт как за третий, а за первый
как за некондицию, достойна уважения и всяческих похвал,
так как есть в этом рациональное зерно наших жизненных по
туг. В самом неожиданном месте и при любой ситуации Це
зарь вытаскивает из своего портфеля яблоко или морковку,
огурец или помидор и шумно, с каннибальской ретивостью
начнет уплетать. Куски и крошки вываливаются изо рта, под
бородок лоснится, глаза, как у хамелеона, вращаются во все
стороны. Он при этом не прекращает говорить и размахивать
руками и бегать из угла в угол. Цезарь сыроед: ест он всё в хо
лодном и невареном виде и прямо с оберточной бумажки или
из стеклянной банки, приобретая все в микроскопических
дозах, чтоб не залеживалось, а если что уж никак не естся – ну,
не лезет в горло по некоторым причинам, тогда, конечно, мож
но подумать и о ближнем, и он назойливо станет предлагать
вам откушать третёводняшний винегретик, искренне убеждая
вас, что он его и не трогал, что он только сверху пообветрился.
Мясо, колбасу и консервы он отвергает напрочь, не пьет и не
курит, много ходит пешком и любит дышать свежим возду
хом. Всё, за что надо заплатить грош – вредно для здоровья,
всё бесплатное – прекрасно и полезно.
Прекрасна водочка на халяву, еще лучше коньячок, вос
хитительна бесплатная колбаса с ветчиной, чудесны дармо
вые яства и безвозмездные услуги и всегда благотворна и же
72
Юрий Клятис
ланна любовь. В связи с этим уместно коснуться профессио
нального кредо: Цезарь обожает разъезды и командировки;
только в отдалении от родни и знакомых он ощущает себя аван
тюристом и флибустьером, в нем клокочет неистовство Хлес
такова, отвага рыцаря на час. Покупая билет на поезд, он вы
маливает для себя нижнюю полку, но Цезарь – рыцарь
благородный, он готов уступить нижнее место прекрасной
даме – вот вам и романтическое путешествие. И на транспор
те, и в гостинице, и в многочисленных очередях присутствен
ных мест Цезарь в вечном поиске, а уж кто ищет, как извест
но... Ах, Цезарь наш – тонкий психолог, почерковед женских
душ, обладатель тайных приемов и просто набора отмычек от
бедных сердечек и он точно ведает момент, когда нужно вых
ватить именно ту самую и произвести тот самый непримет
ный поворот, от которого распахнется в сердце дверца и по
сыплются бесценные сокровища – вся роскошь женского
предпочтения.
Высочайшего совершенства достиг Цезарь в утилизации
людей, а тем более с дамы всегда есть что взять и, аки тать в
нощи, урвать сатисфакцию: кто не грешен в этом, пусть его
осудит и первым бросит в него камень – живое к живому тя
нется и отталкивается... Цезарь наш – рыцарь печального об
раза. Лишь ничтожный процент его донжуанского труда за
вершается победой, но этих усилий так много, что Цезарь без
добычи не бывает. С лица воду не пить и с души мармеладу не
есть – усердие в конечном итоге вознаграждается, а значит –
и на такой товар, как наш Цезарь, находится покупатель. Од
нако не дорожит он редкой удачей, таков уж он, этот рыцарь
без страха и упрека, что следствием – никто не удостаивал его
приязни больше раза. Однако, и об этом, откровенно говоря,
он не печалится, потому что более холостяцкой тоски и би
рючьего неблагополучия страшится Цезарь Моисеевич сер
дечноимущественных обязательств.
Но и на всю другую половину человечества Цезарь взи
рает потребительски, ибо человек ценен для него лишь в силу
73
Фотоностальгия
одного соображения: чем он может быть для него полезен. По
этому Цезарь не скупится на любезности и вежливые слова,
он льстит напропалую, не смущаясь и не краснея, он хорошо
усвоил, что никого нельзя хулить в открытую, и упаси боже, в
глаза. Всем надо делать комплименты, тогда и о тебе будут
говорить похвально, во всяком случае, поопасятся осудить
прилюдно, а это немаловажно. И он заискивает, фальшивит,
лицемерит примитивно и назойливо. «Да будет вам так уж
меня превозносить, Цезарь Моисеевич! Право я не стою
того...» – «Еще как стоите, еще как заслуживаете! И я буду,
буду вас хвалить, и вы мне рот не затыкайте, пожалуйста!»
Цезарь любопытен как школяр, под страшным секретом
любит выведывать интимные подробности. Извиняясь за не
скромный вопрос, он выудит семейную тайну, постельную ис
торию, что нибудь очень личное, сокровенное. И вот откро
венность за откровенность: как на духу, он вам предложит
что нибудь своё, гривуазно разудалое и пасторально притор
ное одновременно, от чего вам сделается досадно, не по себе и
совсем нехорошо.
Ежели Цезарь предлагает вам свое сочувствие и участие,
остерегайтесь! Это неспроста: Цезарь ничего не делает зазря и
в следующий момент он вас использует. Сперва он попросит о
малом, какой нибудь пустяк. Он будет расточать любезности
и канючить, вы и не заметите, как окажитесь втянутым в круг
его дел, и у вас возникнет тягостный и неотвязный комплекс,
будто вы совершенно обязаны это осуществить для него. Вы
даже не осознаете, как это могло произойти: вас, взрослого и
умудренного жизнью, так ловко употребил на потребу, и кто?..
Знаю знаю, сейчас вы на меня напуститесь, уж точно мне
от вас не жди пощады, теперь вы заявите: очернитель сочи
нитель страдает черной мизантропией, извлекает и смакует
всяку бяку непотребную, как будто недостаёт нашему народу
лицеприятностей и геройства. Во первых, я не скажу за весь
народ, но у нас в родне, представьте, именно так – случаются
же незадачи и в более благородных династиях, но и они удос
74
Юрий Клятис
таиваются саг и мемуаров. Во вторых, что ж это, Гоголю с Сал
тыковым Щедриным позволительно, да и Шолом Алейхему
– пожалуйста! А мне, стало быть, запрещение... А в третьих,
вот вы и поторопились, я как раз хотел сказать о Цезаре нечто
вполне достойное, и это не для того, чтоб вам потрафить, но
из изобразительной истины исключительно.
Так вот, рыцарь бледный, рыцарь ярый, Цезарь – исто
вый книгочей и этому занятию он предается постоянно и по
всеместно. Для него не существует тягостных очередей, он не
томится одиночеством и скукой, он легко переносит диском
форт и резкие перепады температур, шум гам тарарам, тол
котню и спертый воздух. Это только лишь в силу того, что при
нем всегда имеется заложенная пальцем книжка, в которую
он поминутно юркает, точно в норку, спасаясь от грубой дей
ствительности, но при всяком удобном моменте выюркивает,
чтобы оглядеться и обозначить свое местоположение в этой
действительности. Цезарь наполнен массой сведений ориги
нального свойства; вследствие того, что круг его литератур
ных интересов весьма обширен, но тем не менее сводится к
истории… Точнее, историям о жизни сильных мира сего, све
дения эти характеризуют мировых знаменитостей как бы с
теневой стороны: императоры и императрицы, генералисси
мусы и президенты, полководцы, философы и дипломаты,
гении слова и звука, пера и кисти предстают тщеславными и
ущербными монстрами, мелочными и подленькими личнос
тями, лишенными совести и чести, сквалыжными и склочны
ми натурами, извращенцами и психопатами. Вы, скажем, вос
хищаетесь Александром Македонским или обмираете по
Пушкину, Чайковскому и Микеланджело, или ваш кумир тот
же Наполеон... Прекрасно! Но при этом знайте, кем были эти
достославные личности на самом деле, и не обольщайтесь
понапрасну. История – это величайшая неправда.
Обнажение порфироносцев, совлечение героев с пьеде
сталов происходит не от рьяного правдоискательства и не из
демократических побуждений, а только, как вы уже поняли, в
75
Фотоностальгия
силу собственной неизумительности... Цезарь Моисеевич бе
зумно любит фотографироваться на фоне величественных ан
самблей и конных статуй, а если в групповом снимке, то изоб
разит орлиный погляд и перед самым вылетом птички
успеет таки привскочить на цыпочки...
Бог с ним, с Цезарем, он, по сути, безвредный человек, а
ему еще предстоит пережить ускорение, перестройку, глас
ность, путчи и линчи, низвержение идолов и обвальную гипе
ринфляцию с катастрофическим дефолтом сберегательных
вкладов… Посочувствуем ему милостиво!
Кстати, говорить на еврейские темы Цезарь Моисеевич
отказывался даже вполголоса, слово «еврей» произносить из
бегал, заменяя благозвучным эвфемизмом ex nostris или про
стецким «наши», а всякую попытку затронуть Израиль с како
го нибудь боку воспринимал как провокацию, кривил гримасу
и удалялся восвояси. Бережёного, как известно, Бог бережет...
А вот Гера человек мужественный и широкий, он не отрекает
ся от еврейства, и Израиль – его вечная тема.
«Здравствуй, Гера!» – «Чего вдруг «здравствуй»?.. Еврей
еврею должен говорить шалом алейхем!» Это, пожалуй, всё,
что ему известно из иврита. Ну и что? Зато в субботу он прино
сит в синагогу такое цдоко, что вы бы задумались, и он всегда
готов помочь и любит от щедрот своих одарить по царски,
слава Богу, достаток позволяет, а уж это, согласитесь, по на
шему.
Мы сидим в его машине, и он монотонно повествует, ис
пользуя суперэкспрессивную лексику, то есть сквернословит,
вернее, невыразительно и длинно матерится; нейтральными,
не вовлеченными в черное месиво слов, являются предлоги и
союзы. Мат его бесхитростен и наивен, журчит ручейком и
наркотически убаюкивает. «Гера, а ты можешь без мата?» –
«Нет, не могу...» Он тормозит у светофора, по ходу разговора
выглядывает из окошка, кротко сплевывает и тихо, как бы
между делом, вопрошает случайную красотку: «Так где мы се
годня кушаем?..»
76
Юрий Клятис
Гера – герой эпохи. Он солдат перестройки. Он генераль
ный директор собственной фирмы по пошиву... Чего? А чего
хотите, хоть парашютов, если это принесет на копейку рубль.
Но теперь идут дутые куртки и штаны из варёнки, майки с эмб
лемами и надписями по американски, шорты с лампасами и
картузы из хаки, платья юбки блузки из джинсовки и с лейб
лами от Леви Страуса. И всё это он производит в промышлен
ных масштабах, содержит огромный штат первоклассных
швей надомниц, снабженцев и агентов по распространению.
Всем платит щедро, ленивых и, как он выражается, нелояльных
не держит, воровство и обман пресекает и пребольно. Фирма
его процветает.
Я сожалею, что не в состоянии передать его речь в нату
ральном виде, с ее немыслимыми тропами и эскападами, не
мыслимыми конструкциями и сращениями, отороченную ве
ликодержавным арго подпольных миллионеров, нашей с вами
национальности. Что поделаешь?
«Мне что башкан мохнатый, что шлимазер фальцован
ный – одна единка: дяде Гере шакер не слокшишь. У меня во
лбу третий глаз и я кнокаю зорко. Не смейся... Вот и пример:
когда моя жена пошла по фиксатому ведомству и только стала
входить во вкус и дело, я ей барабаню шепотом: «У вольняйся
и по шустрому...» Она: «Почимэ?» – «По кочанэ, лапуля, и не
спрашивай вопросы, чтоб завтра обходной был подписан!» И
что ты себе думаешь: не проходит неделя – и всех золотарей
закрямзили. А у моей ручки умытые. Так вот. Тогда она меня
еще слушалась, это потом она разлохматилась... Я с ней в нео
фициальном разводе нахожусь. Что ты мне посоветуешь? Раз
водиться или еще подождать?..»
«Гуральник ее фамилия, может, слышал? Ее отец гремел
в свое время по погребальным услугам, работа чистая, интел
лигентная, ни к чему не надо рук прикладывать, всё делается
само собой: утром наряд – вечером гелтушки, живые, горя
ченькие. В конце месяца притягиваются хмыри из участка
77
Фотоностальгия
номер три, то есть из рукопашного, из трафаретного, мрамор
ного, фотокерамики, оградного цехов, несут белокочанную,
и не подумай, что он всё себе – нельзя, так, отщипывал чуть
чуть для поддержки штанов, а остальные шли дальше и выше.
От каждого по натужности, каждому по наружности… И все
были счастливы, и всем было хорошо, и у всех всё было».
«Я когда его впервые увидел, в момент сообразил: этот –
не пальцем деланный, у этого глаз вертипас и ухо зверское.
Образования – три класса, а величия на академика. Сам от пола
– метр с кепкой, а за столом восседает, ну, харум паша, и жур
чит тихо, точно шептуна пускает, сразу и не врубишься, обо
жает, чтоб переспрашивали: так он себя значительнее пред
ставляет. Если бы ты только видел, как он в машину садился и
как он из нее выходил – настоящая мелодрама с пантомимой.
И только дома он становился обычным человеком, шутил и
дурачился, рассказывал анекдоты и передразнивал генсека. А
как к телефону, сразу расфуфырится: “Нда?..” – и пошел па
рафинить плешь».
«Его дочь выросла на тортике со сметанкой, каких толь
ко репетиторов ей не нанимали, каких у нее только прибаба
хов не было, но за меня ее отдали без страха за ее будущее, хотя
и я не сильно учёный: только восемь классов осилил и непол
ный курс лесного техникума. Потому что он сразу во мне раз
глядел своего человека.
Он держал телохранителей... Не смейся... Ребята креп
кие, все бывшие чемпионы и мастера спорта, девочку в школу,
жену на рынок и самому пару качков в сопровождение. А что
смешного? И у меня есть телохранители...»
«Я когда за дело берусь, сразу присматриваюсь: кто мне
сакин в спину будет делать, кто будет откусывать по малому, а
кто захочет хапнуть разом. Я беру двух злых мальчиков, оглу
шаю их нехилой копейкой, и они прикрывают спину. А еще
сявку прыщавого, он мне ябедничает, доносит на атмосферу,
что у нас в коллективе поговаривают, какие настроения, мо
жет, мыслишки шальные появились или что про меня… Из
78
Юрий Клятис
всех деловых качеств я ценю прежде всего лояльность, поверь
мне, она стоит многого, и жуковатые граждане у меня не слу
жат».
«Десять лет я проработал директором вагона ресторана,
чего только не повидал... Но всегда меня выручал мой третий
глаз и формула. Какая формула? Вот слушай... Раз прибегает
буфетчица: «Григорий Абрамович, горим! Клиент ничего не
ест!» И не будет есть: поезд Москва – Караганда. Лето. Жара.
Вода в системе теплая. Никто солянку сборную мясную и шни
целя не желает. Так, – говорю, – спокуха и начинаю искать
формулу, пригодную для данного жизненного момента. Не
смейся... Никогда ни в каком деле нельзя отчаиваться... Итак,
я беру сорокалитровую бадью, выжимаю туда пять апельси
нов, прыскаю в замес жженого сахару со льдом и пускаю по
вагонам. Фирменный напиток «Южная фантазия». Вот так
делаются деньги, корешок. Еще рассказать тебе, как из кар
тошки делается салат мясной и как из позавчерашнего харчо
делается свежий рассольник, чем котлеты пожарские от
личаются от котлет по полтавски и что пустить на гуляш –
огузок с оковалком или пашинку с зарезом. Тебе еще при
мер или хватит?»
«Я вовремя соскочил с вагона ресторана, и чего только
мне не предлагали: любую пищеточку, любую фабрику кух
ню или кулинарию, но я знал – это уже не моя стихия, не мой
размах, сытно и уютно, но надоело... Да, корнишон мой не
зрелый, наскучило кормиться по граммульке, приелся мне
эскалоп с лангетом, а захотел я чего то в государственном мас
штабе, нечто глобальное. И пошел я по меховому делу. Тогда
как раз пыжик и ондатра перешли под веденье ЦК, бесконт
рольным остался лишь кролик. Тут и обнаружился такой зверь
– нутрия. Не побрезговал, учеником стал у простых скорня
ков, скроил первую шапку и – всё... Мне было хватит: аллер
гия на шерсть. Зато постиг простую истину: народ неуемен в
своем стремлении приодеться, а значит надо ему помочь».
«И я организовал цех по пошиву, для начала у себя, по
79
Фотоностальгия
том на съемной квартире, но, оказалось, ничего нет надежнее
надомниц. Я полистал зарубежные журналы мод, я купил
японский оверлок, я достал такую ткань, которая идет только
на оборонку, а всю технологию сам разработал и держал в сек
рете. У меня покупали рецепт, как варить джинсы... Как дума
ешь, за сколько? Но я себе не враг, и ни на какие сделки с сове
стью не шел. Пока они пронюхали и освоили, я уже весь рынок
забил варёнкой, и мода пошла вниз. Пока они развернутся, я
перестроюсь на другую продукцию. Вот теперь смейся...»
«Сейчас конкуренция такая, что надо все время под
страиваться под Запад, хотя наш главный потребитель – про
винция. Вот неделю назад отправил в разные регионы партию
летних брюк из марлевки. Агенты сообщают: не идет! Беру гео
графический атлас, слушаю прогноз погоды, сопоставляю: всё
ясно – там затяжные дожди. Даю указание: перебросить брю
ки, где засуха, а вместо них отправляю ветровки и куртки. Дело
пошло. Но уже задумался: ага, накушались... Ищу формулу. А
чего ее искать, вот она здесь, в «Бурде». Листаю: вельвет ото
шел, джинсовка отходит, варёнка во всех видах на каждом углу,
цены перевалили критическую точку и пошли вниз. Читаю:
на подходе трикотаж и хэбэ, но какие... У нас такого нет и быть
не может. Что дальше?»
«Теперь узнаю, что на базы поступил импорт, смотрю
образцы – то, что надо. Успеть раньше конкурентов и выбрать
всё без остатка – дело техники, и вот она ткань, у меня, и в миг
разлетелась по надомницам: ищи свищи, и вот они ручки. Те
перь фурнитура и этикетки – это всегда проблема. Я нанимаю
слесаря золотые руки, он подключает ребят, а я выхожу на на
чальство: неделю фабрика работает только на мою фирму. У
меня такие пряжки застежки – продукция идет, только дай».
«Дела идут, грех жаловаться. Но тоже хочу соскочить с
этого дела. Ты знаешь, что такое рэкет? Вот в нем то всё и дело.
Не успел открыться, а мне письмо: гони файфер – и будешь
под крышей. Думаешь, я не испугался? Еще как! Мой тесть,
Гуральник, от них и держал телохранителей, всё ждал удара
80
Юрий Клятис
из за угла. А когда спалили его дачу, в которую он всю душу
вложил, человек стал на глазах таять, сон потерял и аппетит, и
вот однажды утром встал, говорит: что то голова кружится,
стал зубы чистить, и щетинка в горло попала. Его вырвало, а
днем вся правая сторона отнялась, вечером потерял сознание
и обратно уже не приходил. Его хоронило несколько тысяч
человек, движение по главной магистрали перекрыли и все
плакали навзрыд, без локша, милиционеры честь отдавали,
сам первый секретарь речь пихал...»
«Была у меня заветная мечта: открыть фабрику... Но в
этой стране ничего не будет, в этой стране не любят деньги,
здесь не хотят жить хорошо. Я и туда, я и в милицию, я и к
силовым структурам – они руки разводят: ничем не можем
помочь, проблемы роста и возмужания. Я уж после дознался,
что они с этими ребятами налапничают. У меня всюду свои
люди, но я всё равно никому не верю и никто мне не указ. Но
если дело дошло, что не только мусора, но и высшие инстан
ции с мафией в пополаме, – дело проигранное. И тут никакая
формула уже не работает...»
«Вот я и стал подумывать об Израиле. Что ты мне посо
ветуешь?»
«Чтоб я в Израиль!? Что я там не видел? Стенку Плача?
Потолок Смеха? Пустыню Калахари? Четыреста градусов по
Фаренгейту? Всё это трогает до слез, но только спасибо, не
надо... Да разве найдется еще на земле такое государство, как
Россия? – так говорит Вэва Айнфингерт. – «Что вы все пони
маете, вы с вашими претензиями и верхними образованиями?
Заучили: демократия, перестройка, гласность, права челове
ка, – он картавит на американский манер, – а что такое де
мократия, и на нюх не смыслите. Демократия – это когда жи
вешь, как тебе хочется... Ну, так и живи себе! Я же живу, и никто
мне не мешает...»
«Скажи, в какой еще стране я мог бы прожить жизнь,
ничего не делая? Да, я лентяй. Я лодырь. Сачок. Что поде
лать, таким я уродился. Я привык спать до двенадцати. Для
81
Фотоностальгия
меня сон – это всё. А где мне позволят такую роскошь? Там, у
них, я буду целый день бегать с высунутым языком, чтоб не
отстать от других, и приходить домой с запавшими глазами, а
здесь я могу неделю не показываться на работе, только снял
трубку – и я у смежников по обмену передовым опытом. Толь
ко снял трубку – и в гастрономе мне оставят два кило вырезки,
отборной, внекатегорийной, селедочку каспийскую холодно
го копчения, курочку датскую, сервелатик венгерский, пивко
баварское, фрукты овощи, соленья варенья печенья... Этот
гастроном – мой! Это моя частная собственность на средства
потребления, и кто это выдумал, что у нас продовольственная
проблема? Посмотри в мой холодильник – рог изобилия. Для
меня еда – это всё...»
«Вот я набираю номер – и в моем пивном баре мне сто
лик заказан. Свистнул гикнул – и в моем родном ГАИ мой ин
спектор мои права отложит в сторону. Вот тебе и права челове
ка. И чем тебе это не гласность? Чего тебе еще не хватает?
Желаешь лучшего парикмахера, портного, автослесаря, зак
рытый бассейн, спецшколу для дочки, сауну с девочками, так
си к подъезду, билет на самолет, путевку в рай, розовый уни
таз, чешскую плитку и финские обои, японский телевизор,
французский костюмчик и английские туфли, дубленку ка
надскую, барабан турецкий, хрен голландский – только дай
знать, только подай голос. А кто я есть такой? Боже мой, я
простой советский евреец, я ничего не умею делать, ничего не
знаю, ничем не интересуюсь, но у меня на плечах есть цент
ральный головной мозг. Ведь это так просто: хочешь жить –
дай жить другим. Вот и вся премудрость. Вот и всё...»
«Гегемон, он что: сам сидит в дерьме по уши и зорко сле
дит, чтобы никто из соседей не привстал на цыпочки – тут же
его по балде: ты душа здесь не порхай, сиди как все и не высо
вывайся... У нас равенство... За него твои отцы и деды кровь
проливали! И все понуро стоят в очередях, всю свою жизнь
проводят в этих жутких очередях и только волнуются о том,
чтобы никто не пролез без очереди. А мне и не надо, я с задне
82
Юрий Клятис
го хода, по служебной лестнице, где посторонним вход вос
прещен... Посторонним! Это тем, кто в очереди стоит, а я здесь
свой в доску. Теперь давай посмотрим, какое у этой очереди
лицо, как она сама себя ненавидит, как она эту ненависть здесь
отоварит и домой понесет».
«А теперь взгляни на меня: ты когда нибудь видел, чтоб
я в плохом настроении? Ну не красавец, не герой, но я всегда
улыбаюсь и мне это, поверь, не трудно. И у меня всегда в за
начке имеется анекдот на данный случай и кстати. Еще никто
не мог устоять против моего анекдота. Мне познакомиться с
директором магазина – что два пальца... Я вхожу, я только го
ворю: «Здрась...», я даже и этого могу не говорить, мне одного
взгляда на него достаточно, чтобы к нему прицелиться».
«Анекдот – это самый универсальный случай, это для
постового милиционерика, чтоб не скучал, а сколько всех в
арсенале приемов – не счесть, но я человек творческий и не
люблю повторяться. Обожаю импровизацию! Какие только
тузы мне не попадались? Тук тук, ради бога, извините за бес
покойство... А глазом туда сюда, оцениваешь обстановку: ка
бинет – футбольное поле, стол – сектор для метания тяжес
тей, на стенах портреты вождей и членов правительства и
ничего лишнего – трудный момент, а начальничек, ключик
чайничек – сам саваоф, восседает себе на облачке, хмурит
бровки и поглядывает крайне недружелюбно. Ничего, сейчас
ты у меня будешь хихикать... Я пока к нему приближаюсь, уже
прикидываю, чем его брать буду. В этом деле главное – с само
го начала огорошить, заинтересовать, удивить, чтобы у него
брови подпрыгнули, а потом постепенно раскручиваешь в об
ратную сторону. Слово за словом – он и сам не замечает, как
расслабился. На прощание руку жмёт и даже не спрашивает,
зачем пришёл – мы уже друзья. Лишь под самый конец, при
расставании, как бы между прочим, я ему сообщу о своем
скромном пожелании».
«Не буду врать, были и проколы. Но побед больше, во
много раз: ведь у всех у нас есть капризные жены, сладенькие
83
Фотоностальгия
детки и, конечно же, самый любимый ребенок у нас – это ты
сам... со своими маленькими и тайными слабостями. Вот это
место и надо пропальпировать. Все любят подарки, все любят
покушать и выпить. Идеалисты давно внесены в красную книгу,
все вокруг вульгарные материалисты, только кривятся, когда
им об этом напоминают в открытую. А мы и не скажем. Зачем?
Подойдем к вопросу творчески: ты любишь девочек? Так на
тебе, этого добра как грязи. Кушай на здоровье! А уж когда на
кушаетесь от пуза и вытрите рот, будьте любезны, сделайте и
мне кое что. Вам ведь ничего не стоит, а мне очень преочень
надо».
«И с тех пор мы закадыки, не разлей вода, друзья до гро
ба, хотя можем не звонить друг другу полгода, и год, и больше.
Но если надо: «А а а, дорогой! Только вчера о тебе вспоми
нал...» – Видишь, не забыл. – «Ну, где ты пропал? Может, заско
чишь?» – Видишь, соскучился. – «Может у тебя проблемы ка
кие? Обмозгуем!» – Видишь, как вчера расстались. – «Что!?
Путевку в семейный санаторий? Тебе не стыдно? Ну, какие раз
говоры?» – Всё! Ты сам слышал... И не надо мне клянчить в
каком то профсоюзе шмофсоюзе».
«Ты когда нибудь видел, как я покупаю на рынке? Са
мое отборное и никогда не торгуюсь. Ну, потеряю я рубль два,
зато мне гарантировано качество, зато я появляюсь – прише
ствие христово: все улыбаются, все ручкой манят, все рады мне.
И так всюду и всегда, потому что я в первую очередь думаю о
ближнем, я забочусь о человеке. Знаешь, кто я? Я человек праз
дник!»
«Я за свою жизнь и двух книг не прочитал, даже газет не
выписываю, ты же меня знаешь: не терплю буквоедства. Как
можно елозить глазами по страницам, когда жизнь тут рядом,
проходит мимо. Сколько классов я кончил? Правильно, де
сять... Но это не я, это папа мой, ему очень хотелось, чтобы его
Вэва был с образованием. Без стеснения тебе скажу, я два и два
сложить не могу, но два рубля и два рубля – с большой точно
стью. И у меня всегда есть деньги, потому что я всем даю жить».
84
Юрий Клятис
«Что ты, Союз Советских Социалистических Республик
– это удивительная страна, А ты мне: Израиль, – Израиль...
Помнишь, мы как то ездили на юга в гости к профессору Гел
товскому? А теперь скажи, положив руку на сердце, хотел бы
и смог бы ты жить там и как они? Вот то то и оно! Поэтому и
для меня твой Израиль с его Тель Авивом такая же провин
ция, как и Дагестан с его Махачкачалкой. Я бы еще тебя мог
понять, если бы ты мне про Америку спел, вот это держава,
там и цивилизация, и культура. Но там таких, как я, на деся
ток сотня, а здесь я один в своем роде. Я здесь, как масло на
воде, поэтому у меня роман с Россией навеки, я ее самый пла
менный патриот. И все друзья у меня русские – прекрасный
народ. И жена у меня русская, и дочери, конечно же, русские,
и фамилии у них – не подкопаешься. А как с еврейским чело
веком свяжешься, тут и напряженка, сразу меняешь страте
гию: и ты его видишь насквозь, и он тебя навылет, и твои фо
кусы тут не проходят, и человеческий фактор минимальный,
и в общении никакой душевности, а главное, материальный
эффект – е рун да...»
«Я это еще пацаном сообразил: «Папа, – говорю, – что
проку от того, что мы евреи? Одни неприятности...» – «Очень
большой прок, – отвечает, – и есть большой нахес». – «Да, но
зачем же афишировать?» И что ты думаешь? Он ушел и через
два часа мне в паспорте приносит «эстонца»... «Папа, почему
эстонец?» – «А что бы ты хотел, «узбек»?” Узбек Айнфингерт,
представляешь? Бу га га!»
«У меня папа – уникум. Всю жизнь он знал только две
вещи: тотализатор и женщин. Деньги и секс – для него всё! И
я в него пошел. Однажды я проиграл на бегах большую сумму
и не то чтобы расстроился, а задумался. Он подводит меня к
окну и говорит: «Вэва, ты видишь этот большой дом?» –
«Вижу, папа». – «А этот большой магазин, что в нем?» –
«Вижу». – «А рядом еще дом с магазином?» – «Вижу. Что даль
ше будет?» – «Так знай, сын мой, если бы твой папа не играл
на скачках, он бы мог купить всю улицу на эти деньги». – «Как?
85
Фотоностальгия
И это всё? А где же остальные деньги, папа?!» – «Как где? В
п....»»
«Да! Моему папе уже восемьдесят, но каждое воскресе
нье он идет с тортиком к своей даме сердца. Думаешь, у него
там ничего не получается? Будь уверен! Мой папа – уникаль
ный человек. О нем легенды можно слагать. Сколько раз нам
звонили доброжелатели и сколько мы получали анонимок, но
моя мамочка их всегда рвала, и в доме было тихо. Думаешь,
она ничего не понимала и не видела? Но она была настоящая
еврейская мама, а он настоящий еврейский папа, и семья для
них была святыней. Между прочим, хотя у него всегда были
любовницы, он о мамочке всегда думал в первую очередь, и
она на него не обижалась».
«Однажды вижу, он что то мнётся, что то спросить хо
чет: «Вэва, ты же не хочешь сделать своему папе обман на
душе?» – «Папа, в чем дело? Какие у нас могут быть секреты?» –
«Скажи, сколько у тебя было девушек? Только честно!» – «Не
считал. Много...» – «Нет, я спрашиваю, у которых ты был пер
вым». – «Целок, что ли? Этих мало: двенадцать и одна под со
мнением». – «Тринадцать! Это же надо!.. А у меня лишь одна за
всю жизнь – твоя мама...»
«Если бы ты видел, как он плакал, когда мама умерла. Он
неделю ничего в рот не брал. Потом съел котлетку. Он без кот
лет жить не может, для него котлета – это всё. Я к нему каж
дый день ездил лепить котлеты и до сих пор езжу. Я ему гово
рю: «Папа, я тебе буду привозить готовый фарш, а ты сам:
шлёп шлёп и на сковородочку». Он: «Чтоб я стоял над пли
той? Никогда! Я за свою жизнь к кастрюле не притронулся! И
не буду, и не уговаривай меня! Слава богу, у меня еще дети
есть». – «Но ведь это так просто, смотри: шлёп шлёп и на ско
вороду». – И показываю, как надо делать котлету. Он отвора
чивается и закрывает глаза рукой: «Шмайсроэл! Не хочу смот
реть, не буду смотреть»
«За что я всегда уважал своего отца, что он за всю свою
жизнь гвоздя не забил. «Еврей должен работать головой. А ру
86
Юрий Клятис
ками пусть работает рабочий. Что у нас мало фонек?» И этим я
весь в него. Даже в самые кислые времена мы держали в доме
домработницу. Я помню, дом, где мы жили, был сплошь ев
рейский, в нем жили профессора и архитекторы, один кино
режиссер и два адвоката, целых три зубных врача, певица Ля
дова, директор зоопарка и какого то театра администратор. И
у всех были домработницы. А вокруг – деревянные бараки,
куда нам ходить не разрешалось: говорили, что там живут одни
бандиты. Мама пугала мою сестру: «Будешь гулять с шиксами –
выйдешь замуж за шегеца в шестиклиночке и поселишься в
ихнем бараке». В бараках была кошмарная вонь, истошно во
пили дети и постоянно кому то били морду, но мы все равно
туда ходили и лучшие друзья наши были оттуда».
«А соседями по площадке у нас были Лурье, он был врач
по мочеполовым болезням, и его жена всегда ходила в шелко
вом халате кимоно. Обед у них был всегда с вином, а ихний
Эдька ел куриный бульон с профитролями. Они с нами не раз
говаривали из за того, что мы переманили ихнюю домработ
ницу Люфку. Папочка ее просто обожал и пропустить ее мимо
себя был не в силах, а мамочка обвинила ее в том, что она ли
шила нашего Пепика невинности, и с треском уволила. Тогда
папа определил ее на фабрику беловых товаров то ли файлов
щицей, то ли сновальщицей, но она благодаря своим талан
там вступила в партию и очень быстро перешла в Министер
ство легкой промышленности референтом. Сейчас к ней не
подступишься: как то она по телевизору выступала, такая гор
дая, прямо антилопа Томпсона...»
«К чему я тебе всё это рассказываю? А к тому, чтобы ты
не придумывал себе обетованных палестин, где родился – там
и пригодился, какой ты ни есть, а здесь ты свой. Там ты всегда
будешь новичок, чужак, посторонний, над тобой недоумки бу
дут потешаться, и ты сам себя начнешь стесняться. Ты поте
ряешь несоизмеримо больше, чем приобретешь там, и ника
ких усилий тебе не хватит, чтобы снова занять достойное
положение в обществе. А свои дипломы, свидетельства, по
хвальные грамоты можешь оставить мне на долгую и доб
87
Фотоностальгия
рую...»
«Нет, дорогой мой, что ни говори, этот мир хорошо уст
роен, мне уютно в нем, мне хорошо здесь и никаких Израилей
ваших мне не надо – не нужен мне берег турецкий и Африка
мне не нужна. Я выхожу на улицу, я здороваюсь с дворничи
хой, я раскланиваюсь с участковым, я узнаю знакомые мне с
детства рожи, я замечаю, что снова буравят асфальт на пере
ходе, я поднимаю глаза и вижу белые царапины на небе, я чи
таю на крыше нашего гастронома: «Слава коммунистической
партии Советского Союза!» – и... я спокоен, всё в полном по
рядке. Я у себя дома. И таки да здравствует коммунизм! Ком
мунизм – это большая халява...»
Так говорил Вэва Айнфингерт, инженер человеческих
душ, человек без профессии, но с большим знанием жизни.
А мы свою жизнь намерились сломать: мы были, как го
ворилось тогда, «в подаче». Однако даже себе вразумительно
не могли объяснить, почему мы уезжаем, что нас гонит отсю
да и манит там, и лихорадочно, с маниакальной настойчивос
тью писали заявления, подавали просьбы, собирали справки,
выстаивали очереди и ждали... Ждали месяцы и годы, но и
просто жили, и уже перестали ждать и надеяться, а если иног
да и заговаривали об этом, то с легкой досадой и иронией, как
о несбывшемся младенческом прожекте, как о чем то до не
приличия старомодном и несуразном. Надо было заниматься
собой и детьми, улаживать отношения с сослуживцами, пла
нировать летние отпуска и ходить по магазинам, как вдруг...
Звонок из ОВИРа. Так неожиданно и некстати, мы только вне
сли задаток за дачу, хотели делать ремонт и вообще... Мой про
щальный визит в город моего детства был печален и, навер
ное, напрасен. Я с грустью узнавал щемящие душу приметы
моего убогого, но безмерно дорогого прошлого. Почти все ули
цы были перекопаны и переименованы, кое где на еще обру
шенных стенах и воротах сохранились старообразные номера
с именами владельцев. Тут, на углу, у водоразборной колонки,
где мы по очереди пили из тугой струи и брызгались, на кро
88
Юрий Клятис
шечном кусочке асфальта сохранилось вечное масляное пят
но от мотоколяски инвалида Жахтенки. Мы с его Бориком за
пускали воздушного змея, но змей не полетел, а полетели мыль
ные пузыри, и один попал в глаз Щурьке одеколонщику, он
пообещал нас убить, но не убил... Здесь стояла керосинная
лавка, где мы брали «газ» в самодельные бидоны. На мгнове
ние я ощутил запах керогаза и свист подкачанного примуса с
шипением скворчащей на сковороде картошки.
А тут был «хитрый домик», что то государственное, да
леко не архивное, вовсе не управление и уж совсем не главное,
а что – я и не помню... Но там были такие железные перильца,
по которым мы съезжали с пронзительным визгом, многого
лосым ухом и с ладонным шлепом об кирпичную стенку. А по
обе стороны как бы классического портала – два явно пере
кормленных существа из цемента и из семейства кошачьих, а
по роду деятельности стражи, спины которых были отполи
рованы детскими задами. А из подвального приямка туголо
пастный вентилятор гнал такой нечистый дух, что и сейчас,
проходя там, я и спиной чую этот запах.
У нас, у мальчишек с Подола, была своя сложная систе
ма приятия и предпочтения, свой негласный закон старшин
ства и поруки. Мы сами учреждали и отменяли моды... По
мню, была такая: всё выходящее за рамки привычного и
обыкновенного – какая нибудь фривольность в одежде или
новшество в интерьере, либо экстравагантность в выражени
ях и поведении – именовалось «еврейским». Предположим,
кто то скажет: «Вчера видел тебя на Контрактовой в какой то
еврейской компании, все были одеты в еврейские костюмчики,
хавали мороженое и тянули газировочку на еврейский манер».
Это означало: «ты предательским образом, на стороне и без
нас объедался мороженым», «ты для этого случая вырядился,
как фраер», «ты для форсу пил сельтерскую воду из соломин
ки». Такие вот были нравы... Но и не только это, дети обозна
чали этим словом всё чуждое и непонятное, не осознавая за
этим отвратительного небрежения к своим соседям, друзьям
89
Фотоностальгия
и самим себе.
Братцы Мулики из нашего двора, неразлучные и нераз
личимые ни в чем, так же лихо клеймили всё этим словом, не
соотнося его со своей принадлежностью к еврейству. Слышать
это было и забавно, и страшно. Однажды один из братьев, со
общая мне о школьных делах, не мог подобрать соответствую
щего эпитета для нелюбимой псевдонауки и я, памятуя пара
доксальную популярность этого словечка в устах близнецов,
не без дьявольского экспериментаторства подсказал. Млад
ший Мулик осекся и печально вздохнул: «Знаешь, а ведь мы,
вообще то... это самое… тоже – евреи...» Я обнял его и прого
ворил тихо, но ему в тон: «Знаешь ли, и я – это самое...» Брати
ки просветленно посмотрели на меня, прижались, обхватили
меня своими тонкими, как прутики, ручками и заговорщичес
ки закивали.
Я захожу в один из еще не разрушенных домов, запах пле
сени и экскрементов, припахи тлена и нежити, и еще чего то
сугубо личного, почти интимного, множественные признаки
которого запечатлены в каждом пятнышке на обоях и трещин
ке на паркете. На проволочной вешалке – клокастая безрукав
ка и старомодный школьный ранец, на оборванном проводе –
прожженный оранжевый абажур, вперемешку с битым стек
лом детские книжки и учебники, обезглавленный кукольный
торс, россыпи пуговиц, крошево недолгоиграющих пласти
нок, множество капроновых чулок, флакончики из под духов
и лекарств, в пучке седых волос пыльный гребень, треснутое
по диагонали ничего не отражающее зеркало... На стене свет
лые квадраты от картин, а одна – застекленный багетик с по
желтевшими фотографиями, осталась. Даже не верится: уеха
ли и не стали брать старые фотографии в новую квартиру... А
зачем? Пусть их догнивают в прежней жизни. Я вглядываюсь в
мутные лица, церемониально торжественные и стародавние,
никто не улыбается, никто не шелохнется, вот только какая
то девчонка в сарафане с бретельками и курицей на коленях...
Невероятно!.. Не может быть... Да, это она, несравненная Ань
90
Юрий Клятис
ка, возмутительница мальчишника Аня Краснощек, внучка
страхолюдной бабки Середыхи с Нижней Юрковской!
Помню, как мы носились по Романовке, взлетая одно
временно на все деревья, сараи и чердаки, наш клекот разда
вался сразу с четырех сторон, мы шарашили Белецкий сад и
Шамрайские огороды, мы ходили на стрельбище собирать
гильзы и на ледник дразнить военизированную охрану, мы
строили халабуды, мастерили арбалеты и самопалы, и всему
была началом – она, наша очаровательная предводительни
ца. Без нее ватага не собиралась, без нее было пусто и скучно.
Она приводила в беспокойство и восторг всё население Юр
ковиц, как нижней так и верхней, ее знали и уважали Полянка
и Солянка и Глубочица, слышали о ней на Чмелёвке и на Кми
товом Яру и даже на Сырце, куда мы ходили редко и под боль
шим секретом. Она была неистощима на выдумки, и мы шли за
нею слепо, куда бы ей ни вздумалось нас повести, из за нее мы
ссорились, но она нас с легкостью мирила, заставляя обнимать
ся и произносить ритуальное заклинание. По вечерам мы под
нимались на Гору и, глядя на заходящее солнце, горланили
наши любимые песни про бродягу, про смуглянку, про одино
кую гармонь, о перелетных птицах – она знала все песни наи
зусть и пела все их без перерыва: кончалась одна – и тут же на
чиналась другая, последний аккорд первой сливался с первым
аккордом последующей, – так, видимо, это свойственно нату
рам активным и не обладающим хорошим музыкальным слу
хом: мы это чувствовали и старались потрафить ей во всём. Еще
одно помню: она ни к кому не относилась с пренебрежением,
ни к малышам ни к балбесам, и нам не позволяла чваниться.
Она говорила: «Кто сделает, чтоб было красиво красиво, тому
мой поцелуй». И мы старались, мы из кожи лезли, чтобы уго
дить ее придирчивому вкусу – мы хотели ей нравиться. Мы обо
жали ее...
Она вручала победителю свой приз и, под аплодисменты
и на зависть всем остальным, совершался шикарный круг поче
та. Ей не претило чувство прекрасного, а по сему объявлялся
91
Фотоностальгия
день наряжения во всё изысканное. Все приносили свои доспе
хи и амуницию, она же – драгоценности, и это были не какие
нибудь елочные блестки и самодельные украшения... Как я сей
час понимаю, это были, хоть и фальшивые, а может и не
фальшивые, хоть и неуместные в то несытое послевоенное вре
мечко, но сработанные чисто и изящно диадемки, бусы, броши
и браслетки. Клянусь, ей всё шло! Тогда наступало главное: она
подводила брови и красила губы и орава издавала стон – перед
нами в вересковой чащобе, среди собачьих нор и человечьих
лазов возникало сказочное видение, всё в радужных переливах
псевдоалмазных граней, коронованная нами бесподобная прин
цесса. Какими же ничтожными казались мы сами себе перед
лицом ее царственным и недоступным.
Мы играли в «замри отомри». Мы застывали в пакост
ных позах шутов, рассчитывая поразить воображение нашей
предводительницы. Но вкус ей не изменял: она отвергала как
грубость, так и слащавость, отмечая лишь тех, кто не перешел
грани эстетической дозволенности.
Я прекрасно, до пустячных мелочей помню и то, как
она деловито, с амазоньей непреклонностью меняла себе фа
воритов. Об этом, может быть, и не следовало бы... так уж
целая жизнь прошла, пусть будет сказано. Да, наша Анечка
время от времени приближала к себе одного из нас, и он счи
тался ее официальным возлюбленником. И я был среди них.
А до меня у нее был Какомыга, толстогубый всезнайка, а до
него – Щупак, сын летчика, обладатель настоящего полево
го бинокля с треснутым окуляром, а до него, кажется, Мум
ря... Недоразвитый Аноха всегда носил шлейф ее фаты во
время свадебных церемоний, устраивался пир силён из не
хитрых продуктов, и мы укладывались всей ватагой на ржа
вую с панцирной сеткой кровать на нашей «дачке». Лежали и
хихикали, и она прижимала меня к себе, как, должно быть,
прижимают плюшевого медведя.
Я был предан даме сердца и стал исполнительным и не
жным временщиком этой восхитительной разбойницы, но ни
92
Юрий Клятис
как не желал уступать свои игрушечные права следующему
предпочтителю. Я плакал и, кажется, заболел.
Вот мы танцуем. Это серьезно, и это красиво. Мы сами
себе напеваем «брызги шампанского» и «риориту». Спинки
держим ровно, задами не виляем, на ноги не смотрим и по
сторонам не зыркаем. Мы танцуем с ней все по очереди и с
наслаждением. Шагаем широко, чтоб не наступить на ногу, и
смотрим в глаза, в ее прекрасные и чистые глаза. Прижимать
ся можно только фавориту, впрочем, она сама прижмет его к
себе. Раз два три, им па па... Всё у нас на полном серьезе: за
кончил – благодарение, провожание и галантный поклон. Те
перь следующий. Ах, как ей завидовали все девчонки, сколько
обожания – и ей одной!
Кружатся ветки, кружатся крыши и фонари – весь наш
маленький мир плывет и качается. Мелькают лица, и мы,
скверные мальчишки с Подола, безнадзорные и бесстрашные,
беззаветно верим в неистребимое значение танца, предвест
ника любви, сладостного ритуала на пыльном пятачке у по
жарного гидранта.
Мои печальные глаза, глаза пьеро, наполнены тоской и
разочарованием. Великолепная атаманша не удостаивает меня
снисхождения, и я прячусь за дерево. Увы, наши судьбы впредь
не пересекутся, а я бы так желал услышать еще и еще раз ее
шепоток у своего уха, и чтоб кудряшки волос щекотали висок,
ручка в ручку, глазки в глазки... «Вянет лист, уходит лето, иней
серебриться… Юнкер Шмидт из пистолета хочет застрелить
ся...» Я бы застрелился, да пистолета нет. Вырасту большой –
обязательно застрелюсь!
Мои страдания кончились просто: мы сменили место
жительства. И больше мы не встречались. Но я всегда помнил
о ней. Это была удивительная девочка, она разговаривала с
цветами и букашками, ей подчинялся дождь, она знала мно
жество прибауток, рифмованных дразнилок, она верила в при
меты, в невидальщину, в чох и сон, от нее я впервые услышал,
что Земля наша круглая, наивные истории и фантастические
93
Фотоностальгия
приключения, каждый свой рассказ она облекала в мистику и
чудо, и таинственное избавление. Она тараторила беспрерыв
но, сбивчивой скороговоркой, мило картавя и восклицая, пе
рескакивая с ноги на ногу или кружась на месте, платье ее взле
тало воланом, обнажая пестрые трусики, что ее, в отличие от
меня, совсем не волновало. Я обязан ей и первой любви, и пер
вой измене, и первой ревности.
Я осторожно извлекаю эту фотографию из рамки, она
теперь моя по праву неистребимой памяти о детстве и моей
первой любви.
Видно, сегодня мне встречи: я выхожу на улицу и... кого
я вижу! Папаша Лёльки Альшеца, школьного приятеля, кото
рого наш классный руководитель то ли в шутку, то ли по ошиб
ке упорно именовал «шницелем». А это его отец – сапожник.
Я расскажу...
Ну что вы знаете о нем? Что он сидел на всех углах Подо
ла в своей зеленой будке и чинил всякому, кто ни попросит,
ботинки и никому не отказывал. И жил с этого, и семью кор
мил, хотя за работу брал он мало, тогда еще люди стыд имели
брать деньги: каких нибудь рубль два – это точно. Самое боль
шее – трёшку, так это тогдашних денег, ведь за червонец уже
новые можно было купить. А уж если он брал какие деньги –
будьте уверены, он брал не даром. Ведь как он делал! Люди не
хотели брать: не мое, говорят... Оно, правда, как я сейчас по
нимаю, было неказисто, но прочно.
Он сучил дратву, он смолил ее на куске вара, он штрикал
гвоздики из дуба – вы сейчас такое где нибудь видели? У него
был такой раскрой кожи, что потом уже ничего не оставалось.
Случалось такое, носки загибались – так это был шик! Или
скрип – тоже случалось, но чтобы разваливалось на ходу –
никогда!
Он никому не отказывал: бывало, приносят туфли – не
на что смотреть, только... тьфу! Позор и стыд, дешевле выбро
сить! Но вы не знаете нашего сапожника, если про него так
94
Юрий Клятис
думаете: он, ни боже мой, повздыхает подышит, поглядит так
сокрушенно своим вороньим глазом и кротко спросит: «Еще
прабабушка носили?»
«Здесь подшить, там подбить, мазнуть лачком, чтоб не
светить брачком – слушайте, совсем как новые!.. Так зачем же
выбрасывать, если починить можно, если есть еще на свете
такие мастера как сапожник. А то моду взяли: чуть что не так,
шовчик подпоролся, каблук стесался, кашку запросили – на
помойку. А сапожники на что, я вас спрашиваю? А я на что?
Новые туфли – это еще не туфли, их еще надо обносить по
ноге, обшевелить пальчиками, обжать пяточкой, и неизвест
но, какие морщинки лягут. А то сегодня морщинки, завтра тре
щинки – пожалуйте к сапожнику. «Здравствуйте, здесь можно
что то сделать?» Можно сделать... Конечно можно! Чтоб Аль
шец не сделал, слышал еще кто такое?»»
«Конечно, что и говорить: новое – оно и есть новое. Лю
бая вещь вначале новая, а уж потом старая, но туфли – это
совсем другой компот с абрикосом. Туфли с ноги – это, как
обкуренная трубка: пока обкуришь, пока обносишь...»
«А бывает так: один ногу кособочит наружу, другой
внутрь ставит, а третий загребает носком. Один шагает широ
ко, другой шлепает на всю подошву, этот позвоночник себе
тревожит, а этот плоскостопие себе делает. И всё всё всё это
видно, как на зеркале, по башмаку. По нему, если хотите, мож
но характер рассказать: злой ты или добрый, скромный или
швитцер, тупой или умница. Можно и судьбу, если хотите: бу
дут у тебя денежки водиться в кармане или один нечистый
воздух, как устроишься в жизни и на чем будешь ездить. По
башмаку, как по книге, читает сапожник Иосиф Лейбович
Альшец»
В будке у Альшеца на самом видном месте висит портрет
Вождя. Моды на это уже давно нет, можно б и не вешать, но у
него на этот счет свое мнение. Дело в том, что Альшеца много
раз закрывали. Но сколько закрывали, столько же раз он воз
95
Фотоностальгия
рождался вновь. Пусть не на том же месте, пусть не на самом
бойком, пусть в стороне, пусть временно, но сапожник Аль
шец был неистребим.
«Сколько раз меня опечатывали?.. Красная печать – на
зад не ворочать... Что будка! В ней разве дело? Дело в руках и
голове, идише копф... Абудкэ... Пф – будка! Будет и будка... Вна
чале можно и так, на табуретке, были бы инструменты и кожа,
нитки да гвозди. Сперва ящик на цепи, потом шкафчик на зам
ке – уже можно жить, а там и будка, будка с портретом Вождя
на самом видном месте». – Так говорил сапожник Альшец.
«Иосиф Лейбович, вы меня узнаёте?»
Старый сапожник поднимает на меня уменьшенный до
вороньего глаз, смотрит на меня сквозь перекошенные очки и
возится с ключами.
«Что ж с того, что я не помню, – наконец говорит он, –
сколько лет ушло. Благодарение всевышнему, есть еще на све
те люди, которые не забыли старого Альшеца. А вы мне ска
жите, молодой человек, у вас есть семья? И дети? Это очень
хорошо, дай бог им здоровья всем. А что слышно в мире? Пока
тихо? Подольше бы так. Лёлик? Какой Лёлик? Ах, вы с ним
учились вместе, надо же?.. – Старик выдержал трудную паузу
и махнул рукой. – Он уже там... А вы почему задержались? Из
отказников, наверное? – Потом вдруг обвел рукой вокруг себя
и с явной трещинкой в голосе заговорил. – Вы только посмот
рите, что они сделали с Подолом!.. Я прожил здесь жизнь сре
ди людей, я знал всех, и меня все знали. И этот мир был не
плохо устроен, уютно, по человечески. У нас не было цветных
телевизоров и видеомагнитофонов, мы все одевались одина
ково, кушали одно и то же, у каждого из нас было только по
одной жене, мы не ссорились с родственниками и часто ходи
ли друг к другу в гости и помогали, чем могли, мы почитали
правительство и не забывали о боге, нам всего хватало и даже
было много... Теперь посмотрите, как вы живете: у вас у всех
русские жены, бросаете детей, вы стесняетесь своего папу и
маму, а о боге и не вспоминаете, он вам лишний. Теперь у вас
96
Юрий Клятис
есть такое, что нам и не снилось, мы даже и не понимаем, за
чем это всё нужно. Вы гоняетесь за парнусом, как за головасти
ками, и всё себе на книжку, и никому не помогаете. Вам всё
мало, вы всё время спешите, вы всем недовольны, всем зави
дуете и никому не говорите «спасибо» – это кончится плохо…
Так нельзя!»
Он молча позволил себя сфотографировать у своей буд
ки на фоне развороченной мостовой.
«Теперь скажите, вам такая жизнь нравится? Вы доволь
ны? Можете не отвечать, можете не отвечать, я вижу – мой
вопрос не прозвучал. Тогда спросите у меня: нравится мне всё
это? Я вам отвечу – нет... Думаете, вас там ждут булки на дере
вьях? Вас, вообще, кто то там ждет? Кому мы там нужны? Но
всё равно поднимайтесь, ехать надо!.. А мое дело прошлое, за
чем мне туда? Из уважения к старости меня больше не закры
вают, ждут, когда я умру совсем. Я им всю жизнь портил вид
города, такое дело, а они пришли со своими бульдорезами и
навели полный порядок. Аминь. Я вас всех поздравляю!»
Он шел и говорил уже сам с собой, как это делал каждый
день, сидя в своей будке. А я глядел ему вслед.
От Подола до Куренёвского кладбища всего несколько
трамвайных остановок. Когда то этот путь казался бесконеч
но длинным. Я пристраивался за спиной вагоновожатого, внут
ренне вторил каждому его движению и с восторгом глядел,
как трамвай глотает шпалы. Мы ездили на кладбище часто,
бабушка не спрашивала нашего желания. Она жестко изрека
ла: «Сегодня идем к дедушке». И я помню это состояние натя
нутой торжественности, при котором надо было казаться
взрослым и преданным памяти дедушки и с достоинством ис
полнять возложенный на тебя долг посещения кладбища. Я
дедушку как мог любил и помнил как успел, но поездки эти не
приносили мне радости: я гнушался сыровато приторной пре
ли венков, букетов, черных с золотом лент, тяжелых надгро
бий и душераздирающих посвящений; руками ничего там не
касался и губы не облизывал.
97
Фотоностальгия
Вот мы здесь на кладбище, у могилы деда. Памятника
еще нет, еще венки не завяли. Бабушка и Бася все в черном, а
отец в военной форме и с траурной лентой на рукаве. Видите,
вокруг совсем пусто, ни одного деревца. Сейчас там лес.
Путь на еврейское кладбище лежал через католическое,
с огромными мраморными крестами на гранитных пьедеста
лах, мимо мрачных склепов и часовен. Потом надо было прой
ти через развеселенькое православное, где выкрашенные в се
ребрянку и лазурь ажурные оградки и крестики напоминали
наши кроватки в детском садике. А потом шел пустырь с ог
ромной свалкой засохших венков и букетов, там же был не
большой бассейн, из которого мальчишка в засученных по ко
лено штанах за пятаки набирал в лейки воду. Мальчику
говорили «аданк», а он ничего не отвечал. На главной аллее
толпились капцунем, они прямо цеплялись за одежду, выма
ливая абиселе копекен, я их боялся и ненавидел, но бабушка
каждого одаривала рублем, а тому, с раздвоенной бородой и в
шляпе и с черным зонтом в руке, певшему поминальный ка
диш на могиле деда – целую десятку. Бабушка вздыхала и про
износила ненастоящим голосом: «Вот Лазарь, я пришла, твоя
жена с твоими внуками...» Потом садилась на скамеечку и си
дела с закрытыми глазами, раскачиваясь из стороны в сторо
ну. Я же старался не нарушать скорбность момента, но искоса
наблюдал за товарным составом, громыхающим по высокой
насыпи всего в нескольких метрах.
Прежде здесь евреев не хоронили, а хоронили выше, на
горе, недалеко от кабельного завода, и место это было не что
иное, как Бабий Яр. Вернувшись после войны, бабушка, вле
комая древним чувством сопричастности с судьбой своих дру
зей и близких, побывала там, но ничего, кроме перепаханного
оврага и разгромленного кладбища, не нашла. Позже мы с ре
бятами там лазали: помню разбитые на осколки памятники из
белого камня, сваленные в кучу, плиты и обелиски; не было
статуй и барельефов, не встречались фотографии усопших, –
во всем было что то неуловимо восточное и что то необъяс
98
Юрий Клятис
нимо древнее. Везде и всюду попадались тайные письмена с
волнующими душу буквами. Кто умел читать, тот и читал, кто
не знал, как прочесть – тому и не надо знать.
А рядом находилось то самое место, где были расстреля
ны десятки тысяч, зарыты в овраге без памятников, без имен
и дат. Спустя много лет произошла трагедия: скопившаяся в
овраге жидкая грязь прорвалась за насыпь и затопила лежа
щие внизу кварталы. Поговаривали, мол, евреи отомстили...
Вот ведь какой народ!
Памятник на могиле дедушки стоил целое состояние, а
ведь он был по тем временам одним из самых скромных: чер
ный четверик с пилястрами по углам, дорический ордер и на
верху чаша со змеей – символ профессиональной принадлеж
ности. Спереди фотография в золоченом овале и надпись на
русском. Традиционная, на древнееврейском – по ту сторону
памятника, чтоб в глаза не бросалось. Но всё же была.
А вокруг возвышались помпезные обелиски и стелы из
дорогих сортов гранита и мрамора, надгробия в виде древа с
отпиленными ветвями, колонны и кубки, плиты и саркофа
ги, орнаментованные в ампир и барокко и целые захороне
ния, огороженные коваными решетками с цветниками и са
довыми причудами малых форм. Вот у Марика Лермана был
памятник так памятник, на все двадцать пять тысяч памят
ник... Это был розовый обелиск из привозного камня, задра
пированного черным покрывалом с кистями и бахромой, по
углам пилоны и между ними натянуты цепи. Что вы хотите:
единственный сын... Красавец... Круглый отличник... Семнад
цать лет... После экзамена на аттестат зрелости пошел с друзь
ями на Днепр и... Такое горе!
А здесь Литваки, весь клан, четыре поколения – всем
одинаковые надгробия из ереванского камня теплых тонов с
единым стилевым решением в виде многоспальной кровати.
И еще одна двуспальная и безымянная зарезервирована на по
том.. У них там всё капитально и надолго: мраморная скамья
на несколько персон и стол и даже железный шкафчик на зам
99
Фотоностальгия
ке для хранения садового инвентаря и всего такого... Спроси
те у кого хотите, где могила Литваков, – каждый скажет. Кто
же не знает Литваков?
Через прутья соседней оградки, похожей на попугаичью
клетку, уже сорок лет заходится в хохоте детская мордашка Са
шеньки Шур, несмотря на душераздирающие строки: «боль
утраты... кровоточащая рана... неизгладимая тоска...» Види
мо, родители девочки соперничали в скорби с дедушкой ба
бушкой, поэтому еще эпитафия:
«С твоим приходом в этот мир, дитя,
Так ликовало всё в природе...
Но ты ушла, и больше нет тебя –
Угас последний луч на небосводе...»
Постепенно на это кладбище переселились все, кого я
успел застать еще живыми и запечатлеть в своей памяти: и дядя
Мирон с тетей Цилей, и тетя Рива с сыновьями, и дядя Яша с
тетей Мирой, и Пиня с Двосей, дедушка с бабушкой и Басей и
все прочие наши тут неподалеку. Тот мир, в котором они жили,
был по своему хорош, под стать в нем жившим, я даже осме
люсь утверждать – он был розовый, несмотря на все его ужа
сы, потому что был прост и понятен, как судьбы людей, насе
лявших его. Всё происходило у всех на глазах: рождались
младенцы, умирали старики и в промежутках между этими
эпохальными событиями свершались войны, переселения
народов и прочие житейские драмы, но что теперь говорить,
тот мир ушел навсегда и возвратить его никак нельзя, разве
что в воспоминаниях. И мы, дети детей этого неблагополуч
ного мира, говорим «чур, меня!» в надежде на лучшую судьбу,
представлявшуюся нам прежде всего в возможности приобре
тать и пользоваться, без сожаления отреклись от него, убеж
дая себя в непричастности к нему, как к некой ювенально урод
ливой поре нашего существования. Только потом, много позже,
100
Юрий Клятис
когда вся жизнь превращается в сплошную мучительную по
тугу к достижению комфорта, с вечно повторяющимися ошиб
ками и потерями, к нам, все тем же, неумудренным, ничего не
понявшим и не постигшим в беге по кругу и в неподвижной
оцепенелости очередей, к нам, оглушенным и облапошенным,
вдруг начинает приходить понимание самых скудных, но вер
ных радостей бытия. До нас доносятся слабые шепоты из убо
гого детства, мы вслушиваемся в печальные мелодии юных
лет, нас посещают ароматы прошлого, призраки давно ушед
ших родственников, приятелей своих, растерянных и раство
рившихся в годах.
Теперь на кладбища стали ходить редко, всё откладыва
ем, всё недосуг; теперь ежегодно надо платить в кладбищенс
кую контору за сферу услуг: протирка, прополка, поливка... А
уж когда приходим, всех наших обойдем, постоим у оградок,
прочитаем надписи и даты, положим букетики и повздыхаем.
Деревья так разрослись, что совсем закрывают солнце, и меж
ду оградами не протиснешься. Администрация убедительно
просит родственников захватывать с собой ручную пилу и под
резать ветки и кустарник. На новом кладбище в Нивках огра
ды категорически запрещены, но всё равно умудряются. Ве
тер доносит звуки духового оркестра... или мне это кажется,
ведь кладбище давным давно закрыто для захоронения.
Я в последний раз здесь, последний раз обошел всех и
простился навсегда. Мне среди них не лежать, да и не стоит
особенно философствовать по этому поводу. Этих «филосо
фий», выбитых в камне в назидание живущим и на всякий вкус,
здесь с избытком.
Я прохожу мимо безымянной могилы, на которой вих
лявым курсивом выведено – «ВОТ И ВСЁ» и вензелек вместо
точки.
Вот и всё.
Иерусалим, 1988
101
Так называемый Юшка
ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ ЮШКА
Витьке Мизину, другу детства посвящаю
В одной мудрой книге я прочёл, что счастье – это есть
прекрасное мгновение, которое любишь настолько, что готов
продлить его до бесконечности. Быть по настоящему счаст
ливым – это чувствовать себя в любой обстановке комфорт
но, не мучить себя сожалениями, жить тихо и ненавязчиво,
радоваться жизни и находить удовольствие от пребывания в
этом мире. А в другой мудрой книге я узнал о семи непрелож
ных и вечных позывах тела, постоянное удовлетворение кото
рых даруют человеку состояние удовольствия. Не является ли
повседневное обслуживание телесных потребностей тем са
мым вознаграждением, результатом которого и есть радость,
или такое самочувствие, или настроение, или расположение
духа человека, когда нам хорошо.
А вот ещё: «Счастье – это любить настоящее...» А я ни
когда не любил настоящее, мне всё казалось, что оно убого,
несовершенно, что его надо быстро проскочить, пока оно не
благоустроенно. Действительность вначале следует, так ска
зать, оформить надлежащим манером, привести всё в поря
док, создать быт, подобающий и пристойный,
заасфальтировать дороги, деревья все, чтоб по ранжиру... Я
думал: сейчас ещё не время, сам по себе ещё не вполне спра
вен, в плечах не раздался, лицом не посуровел, одежка как у
всех, промторговская… Но вот ещё немного: каких нибудь три
пять семь лет, пусть, десять, и вот тогда наступит что ни на
есть то самое, когда само благополучие, торжественное и зре
лое, а с ним вместе и счастье, пышное, как юбилейный торт,
войдет в свои права. И вот тогда, в этом светлом будущем, если,
конечно, никакой форс мажор не омрачит его, мы и заживем.
А пока...
102
Юрий Клятис
А пока проходили все сроки и ничего, по сути, не меня
лось, лишь, в погоне за иллюзорными благами, возникали но
вые горизонты и с ними новые беспокойства. Но я с обречен
ным оптимизмом ждал, что пройдет и это смутное время:
покончу с обучением, стану на ноги, обустроюсь, раздам дол
ги, выплачу алименты, проценты, чуть приподниму голову
над срубом колодца, отдышусь, осмотрюсь… и уж тогда, нако
нец, начнется настоящая, целеустремленная, наполненная
спокойной мудрости взрослая жизнь…
Да разве в сутолоке дня можно уразуметь суть происхо
дящего, разве углядишь правду за «Правдой». Томимся мы в
очередях – всё наше недовольство на таких же, как и мы сами,
тех, кто впереди тебя, кто «задерживает». В троллейбусной дав
ке вся наша злоба на головы ближних наших: кто раньше нас
успел занять сидение, удобнее тебя пристроился в уголочке,
нас раздражают толстые, нерасторопные, пожилые, инвали
ды, обвешанные сумками суетливые приезжие… Мы пытаем
ся полузаконным способом обойти судьбу, мы, выражаясь про
токольно, приобретаем личный транспорт, а для этого заводим
полезные знакомства, предпочитая их знакомствам прият
ным, обзаводимся связями с черного хода и всячески избега
ем парадного, по той простой причине, что там надо «встать в
очередь», но нам – во! как нужно, очень хочется, совсем не
когда – а тут этот дефицит, эти пустые полки… Мы стараемся
пролезть вперед, мы занимаем несколько очередей и силимся
везде поспеть, мы экономим время – жизнь такая непразд
ничная, такая короткая: надо детей поставить на ноги, внуков
приласкать, да и на правнуков успеть взглянуть… Конечно,
жизнь – она всякая и везде, и в очереди и в троллейбусе, но
ведь такая некомфортная, такая неличная, такая промежуточ
ная, что мы её проживаем, как пробегаем, словно сквозь кана
лизационный смрад, зажав ноздри и зажмурившись, съежив
шись и застегнувшись на все пуговицы…»
А в молодые годы всякое событие воспринимается впо
ловину, а понимается и того меньше: всё ускользает, проходит
103
Так называемый Юшка
мимо, забывается за ненужностью, как малозначительный
эпизод, лишь по чистой случайности коснувшийся тебя. В мо
лодости и запахи не доносят в реснитчатый эпителий созна
ния реальных соответствий всякого исторгающего аромат
предмета. О, ты, беззаботная праздность молодости! О, сла
достная аболия! Есть в ней скрытый непреходящий смысл. Все
отличительные принадлежности ранней поры, как великодушие
и благородство помыслов, вера в доброе и справедливость, шаль
ное геройство и порыв, мечтательность и безрассудная горяч
ность – все эти рыцарские доспехи юности сопровождают по
том всю нашу жизнь до старости. А пока ещё не осквернено
тяжелым трудом тело, не утяжелён заботами мозг, детское ниче
гонеделание, ничем не обремененное времяпровождение, как
короткое состояние блаженства и счастья в преддверии трудно
го будущего постепенно оставляет нас навсегда. Многое проте
кает прочь, не коснувшись и краем, мелькают имена и стирают
ся из памяти, лица тускнеют и блекнут, как отыгравший своё
реквизит, как выцветшие бутафории уносятся за задник сцены и
вниз, в глубины театральных подвалов, и никто по прошествии
времени не в состоянии уже сказать наверняка, какой пьесе и
какому персонажу принадлежит этот звездный колпак, этот па
рик или маска, либо изображенная с изометрической безупреч
ностью, но никуда не ведущая анфилада.
В молодости всё коротко и мимолетно, хоть нам и кажется,
что время застыло, что выход в жизнь неоправданно узок, что надо
долго и основательно потолкаться в очереди, пока не выскочишь
на освежающий простор. Мы пробегаем юность, зажмурив
шись, впопыхах, как скучное назидательное предисловие, в
полной уверенности, что самое интересное впереди, а уж оно
точно должно состояться. И лишь по прошествии времени,
почти в конце такой длинной жизни эпизод за эпизодом вспо
минаешь детство, растерянных друзей, подруг, переезды, пере
крестки, переклички, перестройки… и тогда исподволь, а не
вдруг постигаешь значение простого слова счастье, то есть
104
Юрий Клятис
смысл счастливо тобой уже прожитых дней, своей счастливой
судьбы… Счастье – это такое состояние души и тела, это такая
жизнь, когда всё делается легко и весело, с искренней, есте
ственной радостью, не по принуждению и без досадных ком
промиссов, а именно так, как тебе бы и хотелось…
В раннем человеческом возрасте, в жизни каждого из нас,
пусть не на годы, не надолго, пусть как случайный эпизод, обя
зательно, появляется некая, не похожая ни на кого из пре
жнего окружения личность… этакая мистическим образом ди
ковинная фигура, не объяснимая с точки зрения анкетных
данных и бытовых суждений характеристичная особа, кото
рая вначале озадачивает своим видом и поведением или даже
вызывает неприязнь, но заставляет обратить на себя заинте
ресованное внимание, потом завладевает и всецело подчиня
ет твой слух и, наконец, предопределяющим образом влияет
на ещё не вполне сформировавшуюся натуру, и порой даже –
на всю жизнь, а уж в памяти остается крепко и навсегда. Вот и
у меня был такой человек…
Нас — это работников сцены, в доме народного творче
ства, было двое: так называемый Юшка и я – студент первого
курса вечернего обучения. Правда, Юшка был рангом повы
ше, он значился машинистом сцены, а, следовательно, моим
«бугром», то есть непосредственным начальником. Но на буг
ра он явно не тянул, всё его начальство заключалось в том, что
он тихо снаряжал меня на задание, посылая за поллитровкой
«белой» либо в дальний гастроном, либо в ларек, за трамвай
ный разъезд. В гастрономе всегда были очереди, но там при
нимали пустую тару на обмен, а ларек далеко не всегда рабо
тал, тару не принимали вовсе и водку там отпускали дорогую:
не за два сорок пять, а за два восемьдесят семь, и не всегда в
качестве сдачи – тринадцать копеек. Я не любил эти посылки
и каждый раз отнекивался, говорил, что мне ещё нет восем
надцати, что, вообще, не терплю стоять в очередях и что меня
105
Так называемый Юшка
могут хватиться в мое отсутствие. Он молча протягивал трёш
ку и терпеливо глядел в сторону таким прошибающим и та
ким моргливо кротким взглядом, что отказать было никак не
возможно.
А других начальников надо мной тоже хватало, напри
мер, электрик, он же осветитель, или завхоз, или главный ад
министратор, даже какая ни есть уборщица или гардеробщик,
и те брали на себя амбицию при виде меня. В общем, любой,
кто был повыше, пошире в кости и в годах поболе – все они
считали возможным призвать меня к выполнению какой ни
будь функции, а попросту, навесить любое дельце типа по
держи подложи, передвинь принеси. Можно сказать, маль
чик на побегушках, а можно так и не говорить, так как в любой
важной работе вокруг основополагающих творческих вопло
щений всегда имеется неисчислимое множество подсобных
работ. И мне нет необходимости объясняться по этому пово
ду, так как я за любое дело брался с охотой и первобытным
рвением, от чего был всегда востребован, ибо на лошадку, ко
торая везёт, кладут больше…
Юшку же все обходили стороной, зная, что он всего лишь
достопримечательность, что на него, где сядешь, там и сле
зешь: как он сам говорил, у него с детства была аллергия к прак
тическому труду и стойкий иммунитет к поручениям. Работу
свою он знал, но осуществлять её никак не соглашался, эко
номил себя на большом для малого, полагая, что всё равно ни
в чем пользы не будет. Когда то он решил не связывать себя
обязательствами и не узурпировать себя обязанностями, жизнь
свою он стремил прожить, обходя острые углы и сохраняя бе
зопасные дистанции с коварным миром. По молодости он те
рял голову и прельщался манящими всевозможностями, так
сказать, поигрывал с судьбой в рулетку, но когда наскучивала
одна игра, он принимался за другую, иногда в корне меняя
правила и партнеров. «Я не был согласен жить только ради
одного пищеварения – это скучно, мне необходимо было вы
казать пыл души, чтоб азарт пошел по кровообращению, чтоб
106
Юрий Клятис
живой интерес возник – а что за тем поворотом?.. а что там
дальше?.. И всегда хотелось как можно быстрее достичь ре
зультата – увидеть, как оно там устроено и что из всего этого
получилось. Откровенно говоря, я не против никакой рабо
ты, даже самой грязной и надрывной, но не больше недели,
даже дня, иногда часа, а потом мне она надоедает, становится
неинтересной, как разгаданный кроссворд. Сосредоточил
свой интерес, размял пальцы, попробовал, разобрался что к
чему – и хватит. Не выношу конвейер, это самое бесчеловеч
ное изобретение в производстве. Часто я ухожу по английски,
не попрощавшись, безоглядно и не дождавшись расчёта, Офи
дерзен!» – так провозглашал Юшка. Но с годами он утихоми
рился, осел за кулисами, добровольно ограничив себя мини
мальным пространством и прожиточным минимумом.
В производственные обязанности наши входило немно
гое: перед концертом выкатить из за кулис громадный, истер
тый до рыжины рояль, весь исчирканный неприличностями,
и установить на испокон предназначенное ему место в стро
гом соответствии с многолетними отметинами в полу; к сове
щаниям и торжественным дням водрузить на пьедестал гип
совый бюст вождя пролетариата, выдвинуть трибуну и стол
президиума под зеленым сукном с разномастными стульями;
к нечастым спектаклям драматической секции подвесить луну,
а под луной разместить плакучую ивушку над парковой ска
мейкой, к Новому году под люстрой – елку и водрузить пяти
конечную звезду; на майские праздники – огромную едини
цу, на женский день – восьмерку, а на октябрьские –
чередующуюся пляску римских палочек галочек вокруг мно
жащихся крестиков. Тогда же, к пролетарским дням, устраи
вались революционные мистерии, этакие соцреалистические
моралитэ, что нибудь из «Оптимистической трагедии» или из
«Бронепоезда 14 69». Такова была наша клубная антреприза.
Кроме тех дней, когда затевались спектакли, работы у
нас было немного. Да и сама работа была, хоть и пыльная, но
нетяжелая, можно бы и не являться каждый день, разве что по
107
Так называемый Юшка
вызову или по договоренности к условленному часу, посему и
оплачивалась соответственно. Но я являлся… И не только по
тому, что по натуре своей обязателен или боялся начальствен
ного выговора, а попросту… я искал встречи с Юшкой, с этим
потусторонним человеком. Меня тянуло к этой, неблагопо
лучной, безусловно, не задавшейся, но былинно диковинной
личности с уникальной судьбой. Пожалуй, я приходил только
ради свидания с ним, потому что он мне нравился, с ним было
интересно… И потому что от него я впервые услышал такое, в
таких неожиданных речениях и интонациях, что это запало в
меня навсегда... Скажу даже: на многие годы услышанное от
него стало моим стилем, эстетическим образцом поведения и
образом мысли. Мой Юшка – это была одна из тех знамена
тельных личностей, которые, однажды войдя в твой центр
тяжести, остаются в нем навсегда.
Юшка, как он сам говорил, был инвалид детства: пальцы
левой руки у него были срезаны по вторую фалангу. На самом
же деле он являлся инвалидом трудового фронта: во время вой
ны его отдали в «ремесло», и он, вместе с другими такими же
мальцами, был направлен на завод, где несовершеннолетним
мальчишкой, под общим предводительством грозного масте
ра штамповал на мощном прессе – «всё для фронта – всё для
победы!». Работали по двенадцать часов в смену, нормы были
огромные, старые, ещё дореволюционные станки часто лома
лись, поэтому хитроумные работницы, а с ними и лихая мо
лодежь, чтобы увеличить выработку, снимали ограждения и
заклинивали педаль, от чего пресс работал без остановки, –
лишь успевай втыкать заготовку.
Это было нарушением техники безопасности, соверша
емым обычным порядком и при попустительстве начальства,
которое в условиях военного времени на многое закрывало гла
за, – потому травматизм и процветал. Производственные трав
мы среди молодняка не жаловали сочувствиями, за них креп
ко ругали и по свойски награждали затрещинами и
108
Юрий Клятис
наказывали рублём, а при особых причинах, как и за самострел
на фронте, можно было схлопотать срок. Случалось и такое,
что кого нибудь затягивало в шестерни или под шкивы, но
чаще попадали пальцы в штамп, что и произошло с моим на
парником.
Кажется, он задремал, хотя само по себе это не вредило
работе, так как и в полусонном состоянии руки продолжали
автоматически выполнять одни и те же движения с точнос
тью до миллиметра, подавая заготовку точно на упоры: левая
рука накладывает пластину на матрицу, удар — и через мгно
вение правая рука вынимает готовую деталь. Всё происходит в
доли секунды, пресс штампует без перерыва, руки мелькают:
левая – правая, левая – правая… Зазевался на мгновение и нет
пальцев – такое до свадьбы не заживет. Да мало ли безруких
безногих разгуливало в те времена по бескрайней России?
Сколько гражданских представителей тыла ходило без конеч
ностей ввиду непредвиденных происшествий на предприяти
ях, я уж не говорю об инвалидах фронта. А дети… этот настыр
ный народ без страха и упрека выкапывал стволы, подрывался
на снарядах и минах, попадал под проезжающие составы, ка
лечился на развалинах домов и заводов…
Но у моего напарника был шанс выйти из истории невре
димым: пуансон лишь прижал пальцы, он успел таки выбить
ногой чурку из под педали, – маховик пресса продолжал кру
титься, но головка штампа замерла на полпути, капканом за
жав руку. Можно было закричать, позвать на помощь, остано
вить машину, раскрутить маховик в обратную сторону или
разобрать штамп – вызволить посиневшие пальцы из западни.
Видимо, юный Юшка был застенчив и пуще боли стра
шился публичных порок, он мгновенно представил себе злое
лицо мастера, который уже однажды накостылял ему кало
шей под зад за то, что тот раскуривал от разогретого на точиле
гвоздя кем то брошенный ахнарек... «Этот мастер, – расска
зывал Юшка, – был надменный гражданин: воистину он был
великий мастер, хотя и малограмотный – чертежи прочиты
вал вдоль и поперек и любой механизм, как рентгеном, про
109
Так называемый Юшка
свечивал глазом насквозь, отмечая все его слабины и недоче
ты. Самую сложную неисправность он распознавал лишь по
ему одному известным признакам: по звуку, по запаху, не было
ни одной машины или хитроумного устройства, чтобы он не
влез в него и не переделал по своему личному понятию. Нату
ральный Кулибин!.. Отдаю ему должное при полной к нему
антипатии. Действительно, характер у этого человека был звер
ский: не то, что доброго слова от него не услышишь, но за пу
стяк понесет по кочкам – только кепку держи. Он никому не
прощал оплошностей, ни старому, ни малому, но и не хвалил
за усердие и даже хорошую работу не отмечал никак – пацанва
его боялась. За глаза его звали – Титан Твердосплавович. Если
б не он, может, и рука у меня была сейчас цела целёхонька,
тогда б и жизнь моя сложилась совсем по иному… Однако если
с другой стороны взглянуть на этот жизненный факт – может,
это и хорошо, что встретилась мне в жизни такая личность: не
подкороти я пальцы, попал бы в армию, а там бы точно замор
довали, затерзали, замучили, а то и пристрелили… Таким как
я нигде не дают поблажки… А так – я им увечье к глазам под
веду, любуйтесь: инвалид трудового фронта, у меня и доку
ментик на сей случай где то имеется…»
А в тот драматический момент Юшка представил себе,
какая поднимется суматоха: начальники разорутся, побегут за
механиками, и те будут хлопотать у станка, и все побросают
работу, сбегутся и будут суетиться вокруг его, Юшкиной пер
соны… А что будет потом – даже страшно подумать… А может
быть, это произошло по русскому обыкновению: А!.. Была –
не была!.. Рубануть, а там – будь что будет. В последний мо
мент, однако, выплыла свирепая физиономия Титана Твер
досплавовича, и… Юшка нажал на педаль.
На всякий благодатный момент у него имелась ставшая
уже дежурной шутка: после опрокинутого в себя стакана он
имитировал откушение собственных пальцев и, жуя, с дра
матической гримасой демонстрировал, что это вовсе не по
нарошку.
110
Юрий Клятис
Между нами заметить, Юшка был выпивающим челове
ком, ненавязчивым и тихим потребителем алкоголя… Но не
пропойцей! Так как мог четко определить свою легитимную
меру и до безобразий себя не доводил. Хоть к алкогольным
напиткам и всем его категориям он относился с серьезным по
чтением, щедрой капле не допускал напрасного пролития, од
нако не жадничал и не боготворил или, по его собственному
определению, «не усугублял». А то смотришь, как человек
справедливо делит поллитровку на двоих троих четверых, –
глаз намётан, рука не дрогнет, – по традиции последний пле
вочек себе и… своя рука владыка и себе не в ущерб.
О себе и о своём пристрастии, конечно, не без иронии,
он говаривал: «Вся Россия, как плевками, усеяна бутылочны
ми пробками, вот и я внёс свой посильный вклад в пробочный
этикет, как никак и я на своей земле не чуж чужанин, я – рос
сиянин, а не какой то там космополитик... И я обязан этому
соответствовать!» Потом глубокомысленно добавлял: «Мне
всякая еда вкусная, всякая женщина красивая, всякая погода
благоприятная… и никакая инструкция и предписание жиз
ни меня ни в коей мере не лимитируют…»
К нему в бытовку перед сеансом частенько захаживал
прирученный зритель, да и какой ни то актер, этакий Несчас
тливцев со товарищем заглядывал, для лучшего восприятия
системы Станиславского – «раздавить» лихую бутылочку. Ес
тественным манером, наливали и хозяину, у которого стакан
всегда был на изготовке, чокался, но не пил, а относил в сто
ронку, за шкаф, где у него имелся весьма прикосновенный за
пас: две стеклянные банки, куда он аккуратно сливал добытое
в соответствии и по принадлежности без различия цвета и ка
чества. Для этого на банки были налеплены этикетки от вод
ки и крепленого вина «Мадера». Водку он называл белым ви
ном, а всё остальное красным, никогда не «гоношил», не пил в
открытую, то есть на людях, а делал это закулисно, в одиноч
ку, степенно и с высоким чувством ответственности за произ
111
Так называемый Юшка
водимый акт. Для этого он заходил за раздевальные шкафчи
ки, как ширмочкой, прикрывался распахнутой дверкой и по
чти беззвучно совершал торжественное восприятие.
В возлияниях, впрочем, как и в ядении, был машинист
сцены непривередлив, принимал всё: от «тройничка» и лось
она «Свежесть» до коньяка и шампанского, а, как известно,
сочетание последних создаёт редкий по своей яркости альянс
невзрачного бытия с воздушными замками, что никоим обра
зом не противоречило устремлениям взыскующей Юшкиной
души к светлому идеалу. Однако спиртосодержащей бытовой
химией, за исключением денатурата, который называл «чер
нильцем», он всякими там «Полинами Ивановнами», то бишь
политурами, клеями и лаками, гнушался. Очень уважал само
гон за его сытный, пшеничный дух, но, ввиду природной лени,
процессом изготовления продукта гнушался. Зато теорию знал
досконально, поэтому, пробуя на вкус, всегда определял сырьё,
пропорцию и возможные нарушения технологии. Простому
же заглоту алкоголя предпочитал кановку, этакую тюрьку из
водки с густо накрошенным в неё хлебом. От кого уж он пере
нял это яство, но поедал его он ложкой, с культовым трепетом
и юбилейной торжественностью. Приняв тюрьки, с налип
шими на бороде и щеках мокрыми крошками, он впадал в мыс
лительный процесс, философствовал, больше обычного из
рекал рифмованных сентенций и, наконец, проговорив:
«Кановка — она, конечно, вкусная… Но!..» – умиротворенно
засыпал в своем обширном кресле.
Иногда же, приняв дозу и тем самым подкрепив дух,
Юшка набычивался, наливался творческим пафосом и вне
запно с глубоким драматическим чувством изрыгал возвышен
ную фразу типа: «Ужасный век! Ужасные сердца!» или «Коня!
Полцарства за коня!» Всегда невозмутимый, с философским
прищуром и меланхолинкой, Юшка незаметно пристраивает
ся к чужой беседе, мягко осаживая не в меру речистого говору
на классической фразой: «Друг Аркадий, не говори красиво!»
Театральных цитат он помнил во множестве и выдавливал их
112
Юрий Клятис
нарочито невпопад… или уж слишком впопад, от чего всем
делалось весело, все смеялись и говорили, что в нём умер ве
ликий артист. «Родился я с любовию к искусству…»
Театральная душа, он был предан сцене, никогда не хо
дил в отпуск и не брал больничный, не получал премий и не
просил прибавки к жалованию, не посещал собраний и не пла
тил за профсоюз, он никогда не смотрел спектакли из зала, а
слушал их во время репетиций по внутренней трансляции из
кулис и знал их все наизусть, что твой суфлер. Он тонко чув
ствовал фальшь и натяжки в игре актеров, кривил физионо
мию или досадливо встряхивал головой, если кто то из акте
ров для большей драматизации подбавлял в реплику
пышности или форсировал голос, называя всё это «плюсквам
перфектами», понимал хорошую литературную основу спек
такля и плохую режиссуру. Некоторых слабых актеров и акте
ров средней руки он награждал прозвищами, чуть искажая
имя фамилию, но с таким добродушно ироническим подтек
стом, что это воспринималось всеми как объективная оценка
творческих заслуг и запоминалось. Иногда он доставал сво
ими мягкими колкостями неплохих, но обросших жирком,
заигравшихся лицедеев, без стеснения переносивших из
спектакля в спектакль одни и те же интонации, приёмы и
приёмчики.
Впрочем, кто, кроме меня, особенно обращал внимание
на эту второстепенную личность, закулисного пролетария и
философа, под видавшей виды шестиклиночкой с пуговкой.
«Надо уметь жить на малый грошик, а можно и вовсе без
него, потому что самое необходимое для жизнедеятельности
дается человеку бесплатно… Именно так! Вот твердят во все
услышание, даже лозунг учредили: кто не работает – тот не
ест… Это несправедливо и это совершенно нелогично, потому
что еда человеку, как любому живому существу, нужна вовсе
не для удовольствия, а для поддержания жизненного процес
са. Без необходимой дневной порции в человеческом теле все
113
Так называемый Юшка
проистекания соков в организме замедлятся, и мозг будет уг
нетен только одним сознанием: как бы пожрать. А человечес
кому сознанию нельзя замыкаться на такой низменной теме
как пища, ему необходим простор и свободное парение. Вся
кий человеческий элемент устроен по разному, не каждый
корифей мысли и трудолюбец – есть и просто живые суще
ства без жизненного направления. Так что с того, если чело
век не работает, значит, надо лишать его существования? Лю
бому земному порождению, какого бы он ни был умственного
достатка или характера, пища необходима наравне с возду
хом… Почему вода бесплатная, а за еду надо платить? Не по
тому ли, что вода – она повсюду, хоть залейся, а еды мало?.. И
её ещё надо вырастить и донести до стола в свежевесеннем со
стоянии, а это, друг мой, самоотверженный труд. Я много по
колесил по земле, но никогда не летал на самолетах. Однако
мне рассказывал один летун кукурузного хозяйства, что сверху
вся земля — сплошные поля и огороды, пастбища и угодья, а
города и поселки громоздятся один на другом, жмутся друг к
другу, будто сами себя стесняются. Что это значит? Земля, с
такой правильностью расчерченная на правильные прямоу
гольники, квадраты, секторы и треугольники предназначена
работать на наш желудок. Это означает, что преимуществен
но и повсеместно выращивает себе люд еду на прокорм… Ко
ровки на зеленях пасутся, трактора пофыркивают, колхознич
ки сено в стога сметывают. А в стороне, на делянках, лесорубы
деревья в бревна пилят и бревна в брус и доски распускают, а
прочий кругляк на распалку огня заготавливают. И всё это идет
в одно место, в пищеприёмник, всё в утробу человеческую,
всё на потребу брюху, ненасытного, нагло урчащего желудка…
Давай возьмём крокодила… Он лежит себе в болоте и часами
выслеживает цаплю… Что?.. Ему, думаешь, вкусно глотать во
нючую, мокрую, в сальных перьях, с длинным клювом и нога
ми палками птицу? Нет, конечно!.. Но организм требует, и
изволь его удовлетворить. Так и человек, кусок хлеба и коте
лок горячей похлебки – это такая малость… Выдайте ему ми
114
Юрий Клятис
нимальную пайку, пожалуйста, не грешите! А желаешь вку
сить боле, поделикатесничать – а это, брат, уже излишество,
за него – честно отработай, благородно отстой в очереди и
заплати по существующему расценку. И всё же, продовольствия
всем бы хватило, если бы её не гурманить в ресторациях, не
портить на корню и не гноить на складах… К еде относятся,
как самому большому жизненному аттракциону, основному
смыслу жизни. Продукт питания стал изысканным, неповто
римым на вкус. Чтобы сотворить какой нибудь рататуй, – хо
чешь пей, а хочешь жуй, – и на который у любой хозяйки ухо
дило два плавленых сырка да шмат колбасы, теперь по
кулинарному рецепту потребуется две авоськи пищевого про
вианта. Я уж не говорю про крестьянскую ботвинью или ок
рошку – за них в нашем гостеприимном общепите, хоть и зап
латишь по высшей мере, но того первозданного вкуса не
почувствуешь и одной порцией никак не удовлетворишься».
Как ни корил Юшка продукцию фабрик кухонь, как ни
брезговал столовским столованием, а всё же, хоть и с горечью,
называл себя общепитовским выкормышем: «С младенческих
ногтей все мы помолвлены с этой пагубной, пропахшей про
горклым и кислым, слащаво приторной системой «общепит».
Столовки и закусочные, котлетные и пирожковые, сосисоч
ные и пельменные, кофейные и бутербродные – все эти бру
дершафтные и а ля фуршетные, где в твоё ротовое отверстие
таки впихнут нечисть непотребную, да за твои же грошики…
Потом удивляешься, почему так муторно отобедавшей душе,
когда выходишь из кухмистерской периода развитого социа
лизма, точно сам себя и выпорол… будто сам и покусился на
свой живот. Поражаешься, почему так досадливо волнуется
утроба, будто совершил языческое непотребство, каннибаль
ское вкушение, кормление удавово, ядение звероящерово… А
ведь бывало рассказывали дедушка с бабушкой: в старые вре
мена поесть быстро, по домашнему вкусно и сытно, с приятин
кой и пожеланиями хорошего аппетита было обыкновенное
дело. Что говорить, и я помню: вот колбаса «Чайная», так её
115
Так называемый Юшка
раньше с чаем едали… Или вот «Столовая» – и её к столу не
стыдно было подать…Теперь, колбаса «Докторская» – ею не
только кандидаты, но и доктора наук не гнушались… А «Лю
бительская»? Она же, голубушка, всеми любима была и про
давалась повсеместно, не то, что «Кремлёвская», которая толь
ко для Кремля и делалась… Помню, мать в зарплату принесёт
большой круг в хрусткой бумажке, развернёт и… запах запах,
на всю комнату. Бело розовые жиринки сами вздрагивают и
выпадают, а в ноздринках капельки жира поблескивают. И
никаких холодильников не знали, какие там холодильники…
всё или между оконных рам или на подоконнике сохранялось
в лучшем виде: и на второй и на третий день всё было свежее. А
какие были ветчинные окорока, какие карбонаты и бужени
ны…»
Продовольственный философ Юшка был малоежкой и
во множестве соблюдал свои индивидуальные пищевые табу:
напрочь отвергал пирожные, торты и кексы, не употреблял
фруктов и совсем не переносил молочного, называя его «бе
лилами». Он обожал лук, чеснок и редьку, был весьма благо
склонен к солёным огурцам и, что совсем не странно, – вся
ческий рыбный продукт в любом съестном варианте. Однако
за неимением большего выпитый стакан мог зажевать боль
шой крошкой хлеба, задымить папиросой, на крайний момент
занюхать мануфактуркой, – потребности в большем у него не
возникало, и на предложение подзакусить под выпитое по
плотнее с брезгливостью золотаря отвечал: «Не, развезёт…».
То ли он не имел аппетиту, то ли легко терпел голод, но я ни
когда не наблюдал его жующим со смаком: так, без интереса
макнет черняшку в соль, равнодушно надкусит огурец, или
капустный лист, или морковку – и деликатно отодвинет не
доеденное. Всякую еду он трактовал не иначе как закуску и
скрытый намек на выпивку: «Пища нам дана не для плотского
наслаждения, а лишь для напоминания о теле, и должна со
читься в нас не изысканным спазматическим флюидом, а ути
литарным прагматическим эффектом. Я никогда не состоял в
116
Юрий Клятис
верховных жрецах, не было случая, чтоб я обжорничал или
сильно переедал: заморил червя – остановись, не чрезмер
ствуй… Мне бы только забросить внутрь какую нибудь съе
добину, чтоб плоть не страдала и голова о животе не трево
жилась».
«А теперь, ты мне веришь, я бы с великим моим удоволь
ствием картошечки свежесваренной отведал… с маслицем… и
лучком… И больше ничего не надо… Уважаю картошку! Я бы
штук несколько съел… С благоговением… И ещё штучки три
про запас. Конечно, какой государству с варёной картошки на
вар? Но что поделаешь, моё тело, моё нутро – вся конструк
ция, как она несовершенна и неказиста, но для меня самого
предпочтительна. А тут, вишь ты, мне предлагают лангеты в
панировочной броне, шницели в коросте с осклизлым брюш
ком, а сверху для камуфляжа зелёнкой присыпят, чего то бу
рого набуровят, чтоб в горле не встревало… Однако хлеб те
перь порционный, его в меру бери, хлеб – это государственная
ценность, им не сори! Хлеб, он всему голова… Но ведь в пре
жние времена он на стол ставился без меры – ешь вволю… Эх,
жизнь была!.. Не гурман никакой, не чревоугодник изощрён
ный, но дурно питаться не желаю. Между нами говоря, ни в
чём нет удовлетворения: голоден – страдаешь, сыт – муча
ешься. Иной раз прикинешь в расстройстве: ради чего живём
то, если этого нельзя, об этом не мечтай, сюда не суйся… А
спохватишься – есть радость земная, есть удовлетворение че
ловеческое – покушать…»
Юшка проповедовал применять только свежий продукт,
принесённый с рынка: «Если у тебя пищевой провиант с гниль
цой, плесень пошла или подопрел слегка – выбрасывай не за
думываясь!.. Даже маленькая порчинка скажется на всём про
дукте: пятнышко срежешь, а тлен и разложение уже проникли
внутрь продукта. Мне бабушка часто говаривала, мол, хороший
хозяин не тот, кто продукт с душком не выбрасывает, а тот, что
расстаётся с ним без сожаления. И притчу тут же приведёт:
«Один человек купил полдюжины помидоров. Принёс домой и
видит, что один с изъянцем. Съел он его и думает: но уж теперь
117
Так называемый Юшка
то все оставшиеся хороши. На другой день захотелось ему по
мидора, глядь, а там ещё один с пятнышком. Съел он и его уже
без удовольствия, но себя тешит, что все другие помидоры выс
шей пробы. Но и на следующий день ещё обнаружился один
помидор с гнилью, съел он и его… Так этот экономный человек
каждый день питался гнилыми помидорами».
Так возвышенно и одухотворённо рассуждал Юшка о еде,
а на деле… если на его бутафорном столике появлялись разом
такие неизысканные кушанья, как плавленый сырок в рыцар
ских доспехах или мутный студень из субпродуктов, колбаса
«собачья радость», завтрак «аристократа» или ужин пролета
рия – банка килечных голов в томатном соусе… он искренне
ужасался этим изобилием: «Миру – мир, пиру – пир! Вот это
есть фестиваль для желудка! Сколько ж теперь нам вина по
требуется под эту роскошь?..». А вином, как я уже упоминал,
Юшка упорно именовал обычную водку.
Ел он деликатно, беззвучно, нарочито медленно и ни
когда не доедал до конца. «Если у нас в «закрытке» объявлялся
какой нибудь икотник горлорык или кто во время хавки на
чинал плямкать языком и неделикатно чавкать, – рассказывал
он, – того угощали «макаронами» по шеям да по загривкам, и
уж он вёл себя соответственно: не выпячивался. Также посе
щать парашу по какой ни то крайней неизбежности или про
сто краткой процедуре, когда время приема пищи или даже,
если кто просто жует, – дело неприемлемое. Да что там, не то,
что совершить звучный воздушный фокус, даже тихо сморко
нуться в платочек не моги – в такой момент и это небезопас
но. Особенно доставалось храпунам: им, горемыкам, можно
сказать, – без особой вины, – учиняли темную… В этой жиз
ни, друг мой, надо иметь ухо чуткое и глаз настороженный, с
постоянной оглядкой на окружающее тебя сообщество. Това
рищи в тюрьмах, застенках холодных тоже имеют свой этикет,
параграф и артикул соблюдают неукоснительно. Так же стро
го смотрели, чтоб ахнаря не замусливали, приучались курить
культурно, пуская дым по стене, и по два раза за раз не затяги
118
Юрий Клятис
ваться. Тут демократия неуместна и даже чревата: захотелось
подымокурить, надо у старшого согласие получить или дож
даться всеобщего часа. А уж тогда главный мастырщик закру
тит большущую и пустит по кругу, чтоб всё чин чинарём –
только не смоли вперезатяг и держи рот в опрятной сухости».
Ко всем данным моего героя следует особо упомянуть,
что в своё время он побывал, как сам говорил, в «республике
леса», и не однажды. Рассказывал об этом он не особенно час
то, не скрывал, но и не бахвалился, однако чувствовалось в его
умолчаниях некое превосходство над всеми, кто там не бывал.
В военные и послевоенные годы существовало много указов,
по которым могли привлечь человека к ответственности, да и
просто забрать с концами: за анекдот, за непочтение к имени
и портрету, даже за случайное уронение транспаранта на де
монстрации. По тогдашним законам за опоздание на работу
или прогул гражданин Советов подлежал суду и неотвратимо
му наказанию, а, упаси боже, за хищение – тюремный срок.
На заводских проходных вохра была натаскана, как овчарки,
часто устраивались шмоны и ежедневно выборочные провер
ки сумок, распахивались польта, выворачивались карманы. За
хищение государственной собственности, даже в ничтожно
малых размерах, таких, как винтик с гаечкой или гвоздик со
шляпкой, грозила тюрьма. А Юшка возьми и вынеси за ворота
целую горсть гвоздей.
«Ты не подумай, что я тюрьмовку милочку обожаю, че
ловеку независимому нехорошо там… И не потому, что нево
ля, свободы нет нигде, весь мир – узилище… Но плохо там
оттого, что люди слишком уж соприкасаются друг с другом,
все у всех на виду и во главе всему – общуха, коллектив, боль
шая и злобная коммуналка. А у меня с этим всегда была запру
да. В тесноте и в обиде, хочешь – не хочешь, а уживайся и,
главное, контролируй дикцию, блюди дистанцию. Атмосфе
ра густая и взрывоопасная, чуть ошибешься: посмотрел косо,
дотронулся случайно или какое слово проронишь не кстати –
пеняй на себя. Коллектив там поделён и расслоен на аристок
119
Так называемый Юшка
ратию и париев, а во главе вожак, несокрушимый авторитет.
Власть его почти божественна, ему не только подчиняются,
ему подражают, открыто лебезят и подлизываются, и это не
стыдно. Если взгляд вожака случайно упал на тебя, – ты по
пался, – свита его величества тут же тебя доставит пред свет
лы очи. Понравился ты пахану или нет – одинаково плохо,
потому что покоя тебе уже не будет. Я же от артельной общухи
ещё с детства люто страдал и навсегда возненавидел эту на
сильственную совокупность индивидуумов. Ничто так не ко
режит и не укорачивает жизнь, как окружающие нас люди,
посторонние, чужеродные, непричастные, прочие – они вы
сасывают из тебя творческую силу, вычерпывают из личности
созидательный потенциал. Если рядом нет постороннего по
жирателя твоей души, отпущенное тебе время начинает ши
риться и удлиняться, жизнь становится бессрочной и безмя
тежной. Одиночество иногда бывает тягостно, непереносимо
порой, тебя так и тянет на люди, в толпу… Но это в силу нера
страченных переживаний и это в причину того, что и тебе са
мому возникла потребность от кого нибудь напитаться энер
гии. Но это быстро проходит, стоит только ощутить силу
одиночества перед мнимым содружеством индивидов, ощу
тить легкость переносимости самого себя и будешь постоян
но искать уединения, то есть убежища для своего тела и души.
Кстати, если уж к слову «одиночество» прицепился предосу
дительный смысл, замени его на «уединенность», и тогда ты
начинаешь ценить одиночество как благость. Общность – есть
одинаковость, одноцветность, рабская подчиненность рас
порядку, вдумчивому человеку там не место, а погружённому
в себя – ох, как тяжко. Если бы не это принудительное сопри
косновение тел, в тюрьме жить очень даже возможно — там
всё по справедливости, там уважение прав человека, там и де
мократический централизм – не чета вашему... Выдай мне оди
ночный куток, окошко с видом на хмурое небо, супчик со скес
ками, пайку каши на обед, а на полдник компот витаминный
или крутого кипяточка с сухариком – почту как благость… Ан
120
Юрий Клятис
тоновское яблочко по воскресениям, к светлому празднику –
мандаринку с карамелькой и цветы на стол – человек не мо
жет без цветов, истерзанная душа узника нуждается в спецэф
фекте… Знаешь, и окна мне вовсе не требуется, можно, как в
театре, нарисованное на стене… каких нибудь два застеклён
ных пейзажика – мне хватит… Один – зимний, другой – лет
ний… лишь форточку для притока свежего воздуха – чего ещё
надо? Кусочек мыльца – почистить рыльце, зубная щёточка
да порошка щепоточка, помазочек с бритвочкой, да лосьён
чик с пипочкой… А вокруг благословенная тишина, в руках
библиотечная книга для чтения, тебе не жарко и не зябко – я
добровольно соглашусь отбывать там свой жизненный срок.
Знаешь, мне и электрического света не надо, я читать могу в
полной темноте – свет от глаз идёт… Итак, дождливым осен
ним вечером постучался в ворота, и тебя встречают, как свое
го: «Здрасьте пожалуйте, а мы уж заждались, вот и коечку вам
заправили… Располагайтесь!..» Ну, чем плохо? Перезимовал и
с последним растаявшим сугробом вышел на каникулы: «До
скорой встречи, лето нынче короткое обещают…» И так каж
дый год, скажи, чем не жизнь? Возразишь: там тесно, там нет
воздуха, там еда недоброкачественная, там, наконец, скучно...
Всё правильно, но это ещё не самое страшное... А знаешь, я
очень люблю, когда скучно, и чем скучнее, тем лучше для меня
– душа над телом превалирует. Меня не смущает и теснота, у
меня нет страха замкнутого и затхлого пространства: моя ба
рачная шестиметровка, обустроенная бедно набедно, с окном
на мусорные задворки была не многим лучше карцера. А наши
детские блиндажи и штабы, курилки и затырки, голубятни и
чердачные отсеки, в которых сидишь со сведенными колен
ками – что говорить, к тесноте мы привыкшие… А раз вся жизнь
– сплошной кандей, то и на вольный простор выходить не сто
ит – голова закружится. В тесноте песни поют, а на просторах
волки воют. В тишине и одиночестве зреет интеллект. Я от
крытые пространства переношу плохо, зрительные и читаль
ные залы, производственные цеха, танцплощадки и плацы –
121
Так называемый Юшка
там я у всех на виду, от чужого взгляда и спрятаться некуда.
Сказано в Писании: «Нехорошо быть человеку одному…» Но в
коллективе – совсем непереносимо?..»
Возраста Юшка был неопределенного, от тридцати с
лишним до пятидесяти без малого. В годы его юности, в пос
левоенной неразберихе, когда у многих свидетельства о рож
дении были утеряны, во вновь выдаваемых паспортах год рож
дения зачастую записывался со слов. Тогда умудрённое
жизнью население, особенно женщины, стало скрывать свои
фактические годы, то ли желали документально омолодить
ся, то ли из какого другого корыстного побуждения, видать,
думали – так будет лучше. После, уже ближе к пенсии они
спохватились, да поздно уж: пришлось отрабатывать отписан
ные годы. А Юшка же возьми и для солидности прибавь себе
пяток непрожитых лет, чем, с одной стороны, усложнил свои
взаимоотношения с действительностью, но с другой – вытор
говал у системы ранний пансион. «Все нормальные люди, –
сокрушался он, но не очень сильно, – родились или зимой
или осенью, а я типично в самый траурный день года, восем
надцатого марта по старому стилю, то есть первого апреля, –
как сказала моя мать, – в день дураков. Вот, прошу любить и
жаловать…»
Юшка не имел приличествующего штатскому человеку
вида, он утверждал, что у него классический эллинский про
филь, что отнюдь не скажешь о фасе: сбоку глянешь – орёл, а
зайдешь с фасаду – филин да и только. Интересно, знал ли он
об этом, а если знал, то делал ли из этого соответствующие
выводы? Тем не менее его личный «портрет», подверженный
многолетней эрозии и выветриванию, с буринкой под сепию,
местами с сизым налетом, как у подпекшегося на солнце бак
лажана, не был лишен определённого шарма, наблюдаемого у
некоторых голливудских актеров, прокопченных на солнце и
гладко выбритых, изображающих тертых ковбоев, благород
ных бессребреников, этаких защитников обиженных. Глаза у
122
Юрий Клятис
него, правда, уже не содержали покровительственного окра
са, были бесцветные, моргливые и морщинистые, как у пе
чальной обезьянки. Кепку он никогда не «сымал», так что я и
не знал точно, кудряв он или отчасти лысоват. Видимо, жизнь
сильно изменила его внешность, но, по его словам, «нутром»
он остался тем же двенадцатилетним мальчишкой из своего
печального детства. Время от времени он издавал тонкий, та
кой унылый, почти технический звук, видимо, знаменовав
ший собой то ли душевную усталость то ли ещё какое затаён
ное, не передаваемое человеческим языком чувство. Этот
инфразвук, раздававшийся из за кулис, как путеводный сиг
нал для всякого страждущего по направлению к выпивке, на
поминал о присутствии машиниста сцены на рабочем месте, а
значит, и о доброй надежде.
Зато был Юшка обладателем приятного баритона, слова
произносил с шепелявинкой, но четко, неспешно, на старин
ный московский манер с оттяжечкой на гласных, и хотя его
лексика была прямым влиянием той среды, где он рос разви
вался, воспитывался и перевоспитывался, театр и множество
прочитанных им книг оставили благотворный след на его ри
торике. Говорок его был начисто лишен блатного хамства, на
против, весьма дипломатичен и деликатен, однако, к месту
применялись всем понятные тюремные обороты и жаргонные
словечки, Не знаю как кому, но слушать его было мне наслаж
дением – я встретил уникального человека: острослова и сло
вотворца, носителя городского фольклора, тонкого и иронич
ного рассказчика с богатым воображением и драматической
одаренностью. Юшка не был краснобаем, то есть трепачом по
любому случаю, он умел слушать и слышать и, если вмеши
вался в чью то беседу, то был уместен и краток. У него не было
категорического желания высказать свое мнение по какому
нибудь вопросу, определить свое полновесное отношение или
возразить по данному поводу, но ввернуть уместное словцо
почитал необходимым. А и что, собственно, говорить? Жизнь
протекала без поражающих воображение приключений, без
123
Так называемый Юшка
чудес и ослеплений. Каждый день — одно и то же. Ко всему
суетному и обыденному он был пренебрежителен, не замечал
беспорядка, не суетился попусту, в начале всякого дела долго
готовился и, если можно было избежать работы, – избегал.
Вся натура его была исполнена умиротворенного благодушия,
граничащего с философским бесстрастием, поведение испол
нено радостной веселости, но и не без холодности, ибо только
безразличный ко всему человек мог достичь такой лучезарной
и спокойной просветленности.
Юшка знал массу рифмованных прибауток по любому
случаю и без оного и никогда не забывал вменить поговорку в
удобный момент, но настоящим коньком его были анекдоты.
Я никогда так в жизни не хохотал над анекдотами, хотя по
форме они были длинные, так сказать, народные, а по содер
жанию – почти былинные, но ненавязчивый артистизм, с ко
торым они подавались, интонации и игра в лицах – были умо
рительны. А по окончании анекдота, благодушно прослушав
мой смех, он нравоучительно повторял последнюю фразу или
даже, что совсем недопустимо для анекдота, разъяснял мне
его суть.
Под вельветовой бобочкой и застегнутой под горло ков
боечкой он носил «фрак с орденами» – наивно патетическую
графику и сентиментальные сентенции с арготическим про
нонсом, типа: «не верь, не бойся, не проси», «тяжелее стакана
в руки не беру». К татуировке «сам живи и дай жить другим»,
всегда производил словесное добавление: «за твой счет». По
фасаду груди превалировал вполне лояльный серпомолот, две
крупитчатые девы, разворачивали транспорант: «вот что нас
губит», и в словесном же обрамлении «будь ты проклята!» —
многострадальное сердце, безжалостно проткнутое ножом, —
надо полагать, имела место любовная маята. Соски обрамля
ли пятикрылые звезды, под сердцем и справа – суровые лики
вождей мирового пролетариата. На плечах и на руках у него
витиеватые вензеля и всякая всячина: орлы, русалки, якоря –
блатняжья геральдика эпохи, когда кадры решали всё, на но
124
Юрий Клятис
гах – «правильной дорогой идете, товарищи!» и «они устали»,
на спине собор Василия Блаженного почти в натуральную ве
личину на фоне незакатного солнца. Юшка осведомлял меня
с таинственной доверительностью, что у него на одном любо
пытном месте наколото «нахал», а ещё на одном и ещё более
любопытном вытатуирована муха. «Эти наколки мне вывели
на спор или насильно за карточные долги – как могла, развле
калась ребятня…»
Из всех татуировок, что он носил на теле, «будь аудо фор
цман» была корявая и неприметная среди прочих, но, на мой
взгляд, самая экзотерическая. Нечто торжественно забулдыж
ное, разлюли малинное, навеки запропащее слышалось в этом
феневатом призыве: «будь всегда аудо, дорогой товарищ фор
цман, высоко и гордо неси свою буйную головушку перед ли
цом бесчисленных невзгод, навстречу высоким идеалам чело
вечества, бескорыстного товарищества и братства…»
Толкового объяснения этому лозунгу от Юшка добиться было
нельзя, он отмахивался короткопалой пятерней, мол, балова
лись по молодости – каждому голубятнику в доказательство
своей верности пернатому сообществу полагалось обозначить
себя персональным клеймом, в данном случае, как бы доброе
предостережение денежному человеку – будь начеку… Но, я
знаю, своей картинной галереей он если не гордился, то и не
стеснялся.
Курил Юшка «Прибой», паршивые «гвоздики» или вооб
ще какую то развесную дрянь с рынка типа самосада. Он лихо
сворачивал коротенькие мостырки, приговаривая: «Табачок
крепачок, сорок грамм – пятачок, во рту не палит, в животе не
болит…» От этого курева или от иного какого у него возникал
гомерический кашель с такими чудовищными модуляциями, с
такой раскатистой канонадой задненёбных, сравнимой лишь с
горным обвалом или ревом гигантского водопада. Было непри
ятно и странно слышать от человека, соблюдающего высокие
принципы общежития, щадящего чужой слух и эстетические
чувства, в конце концов, прошедшего суровую школу выжива
125
Так называемый Юшка
ния в тесноте и обиде… и вдруг – такие ужасные детонации.
Как такой деликатный и во многих своих манерах тонкий чело
век мог допустить такую физиологическую бестактность?
При первых аккордах его кашля у присутствующих (я,
прежде всего, имею в виду себя) сбивалась мысль, угнетались
все жизненные процессы в организме и, что говорить, сильно
портилось настроение. Мне казалось, что воздух в помеще
нии сгущается до консистенции киселя и вольфрамовая нить
с каждым взрывом кашля отчаянно мигает. Скорее всего, мне
это казалось или просто у меня спирало дыхание, и я начинал
отчаянно моргать… Его кашель отдавался во всем моем орга
низме судорожными спазмами: как от удара по уху, от этакого
воздушного сотрясения наступало мозговое уныние, сама со
бой прогибалась спина и голова уходила в плечи. Как бы в пре
одолении его кашля и я вослед ему начинал нервически пер
хать и надсадно позёвывать. Бывало Юшка «срывал»
репетицию спектакля, на его кашель прибегал взбешенный
режиссер и, вздымая руки, орал: «Ти ша!.. Прекратите ваши
кровохарканья! Я не могу работать в таких условиях!»
«Мой кашель – это форма социального протеста, а не
физиологическое явление тела, – оправдывался Юшка, – и
он у меня не от курева, а от «курорта»: кто там не побывал,
этого не поймет и уж точно не посочувствует… Кашель – это
мой ответ на вопиющую несправедливость, бездушие и лице
мерие… это своеобразная реакция на наше вселенское небла
гополучие. Наступает он не от болезни дыхательных путей, а,
также, как язва желудка не от плохого питания и педикулез не
от грязи, а от нервов… от переживания… Помню, ещё в школе,
учитель задает мне какой некорректный вопрос или, на доз
нании, следователь как начнет меня припирать своей аргумен
тацией или орать или даже торцами сучить – тотчас у меня
жесточайший приступ кашля… Кашляю и не могу остановить
ся, вхожу в него, как в раж. Следователь послушает, послуша
ет и пригрозит: «Ну, ты у меня ещё и за симуляцию получишь…»
Скажет и отпустит. И всякий раз, как меня к стенке, – тотчас
126
Юрий Клятис
кашель...
Как появился я в «садке», местный абориген встретил
меня без особого интереса, без приколки, с дружелюбием ник
то не лез, но и не любопытствовали, кто я и по какому делу
причалился. А вечером усадили за стол и предложили жарко
го. «Как это? – усомнился я. – Везде баланда с черняшкой, а
тут мясное меню…» Но поел охотно и со спасибом, а они мне
объявляют: «Вот, москвичок, ты у нас и прописался – мы то
тебя бобиком накормили. Теперь ты наш…» Понял я, что уго
стился собачатиной… Сижу и прислушиваюсь к нутру, как оно
там реагирует на сообщение. Вроде ничего – не капризнича
ет, а раз так, то и мне дела мало. Тем временем кастрюльку
убрали в сторону и задымили – каждый своё, а у меня и нет, и
никто не предложил закурить… по гостеприимски. Стало
быть, дружба дружбой, а табачок – в кулачок. А воскурив, пред
ложили постучать в шаробешки. Большой охоты садиться за
игру не было, однако из деликатности отнекиваться не стал,
так и быть для знакомства – уж это, пожалуйста… В домино у
нас во дворе все сражались самоотверженно, и каждый из себя
изображал специалиста по настольным играм.
Надо сказать, я и благородные игры – шахматишки ша
шечки, как, впрочем, и все другие состязания, не жаловал и
вступал в игру скрепя сердце – не было у меня игристой резво
сти, победного куража и пораженческого уныния. Пригласят
за компанию – соглашаюсь, из стеснения, но в дикий азарт
никогда не вступал: в любых соревнованиях или турнирах нет
мне удачи – я невезучий. Игра – она и есть игра, цель её –
победа, а я не борец, у меня своя планида. У каждого свои фи
зические данные и умственные возможности, а ежедневно мозг
мой на математический анализ не настроен. Раз карта не идет –
свожу игру на нет. Но даже когда был хороший расклад, при
шел большой козырь или пара в масть – всё испорчу непра
вильным ходом. Поэтому меня, за мою безалаберность к про
цессу, мягко говоря, отстраняли, на что я никогда не обижался
и о чем не сожалел – спокойно вставал из за стола и с облег
ченным сердцем уступал место другому. И в другие подвиж
127
Так называемый Юшка
ные и неподвижные игры играл я из рук вон плохо, бездумно,
каждый, кто хотел, мог мне поставить детский мат, да что там…
даже в простые поддавки я не мог поддаться как следует, меня
и малышня обыгрывали без труда, а Лёнька Швец, при моем
появлении презрительно кривил рот: я для него был полное
ничто – лох.
А Лёнька… этот был игрок от бога. Обитал он в наших
краях, а Швец – фамилия это или кликуха, я не любопытство
вал – преинтереснейшая личность, однако. Отец его развозил
мебель на скрипучей колымаге, а Лёнька был вылитая копия
папаша, такой же худой и длинный, как бы устремленный
ввысь, с большим насморочным носом и вечно открытым
ртом. В школу, сколько я помню, он не ходил, ни с кем особо
не водился, но известен был своим талантом играть на три
косточки. В руках он постоянно мусолил колоду замызганных
карт, для затравки показывал фокусы и предлагал сгонять по
маленькой.
Но так просто с ним никто не садился, даже взрослые,
так как игрок он был на все руки и невероятно везучий. Поэто
му играл он на небольшие деньги, на карманные вещи или на
интерес, изредка на щелканы, но никогда не соглашался в долг:
«Потом бегай за вами…» Знал Лёнька множество «фраерских»
игр, из них азартные, как стуколка, трынка, петух, очко и по
кер, семейные, навроде дурочка или купеческой Акулины. От
личал игры «на интерес», то есть коммерческие – вист, кинг,
шестьдесят шесть, и, конечно, «пульку» и в особенности «винт
с прикупкой, пересыпкой и гвоздем». Винт и преферанс он
любил самозабвенно, знал множество их вариантов и всегда
самолично вел запись – никому не доверял. После торга и сно
са прикупа он уже знал все карты на руках и предсказывал все
ходы наперед – все думали, что он видит масть сквозь рубаш
ку. А если какая новая, неизвестная игра, он тут же составит
ся, то есть настроит свой мозг на игру, и глядишь… в короткий
срок овладеет ею досконально и, уже не ты его поучаешь, а он
тебя.
128
Юрий Клятис
Садился он с духовыми и жиганами за шпанские штос,
рамс, буру и терц, а также и с именитыми профессионалами,
которые не играли, а по выражению шулеров «исполняли», то
есть выигрывали наверняка. В Москве, например, таких было
несколько, имена их были известны, один из них – Костя
Ющенко и ещё некто по прозванию Карбованец... Мог Лёнька
и в шашки и в шахматы, а в перерывах, пока партнер обдумы
вал свой ход, он тут же, на скамейке успевал сам с собой в «фо
фаны» ли «чухны», или же раскладывал простенький пасьян
сик, типа «чахотки». Был у Лёньки талант, он был мастер, но
не катала. Вечером, как всегда, уходил он в парк, где неизмен
но обретался в бильярдной, – представляешь, и этот вид
спорта он освоил до тонкостей, да так, что среди биллиард
ных тузов оказался вполне своим человеком. Любил Швец
игру, и азарт пронимал его до голяшек. Даже дворовой футбол
поднимал адреналин в его крови, сам не играл, но пройти мимо
не мог – орёт, руками машет, подпрыгивает… Болеет, сердеч
ный...
Ну, так вот… После костей зазвали таки меня раскинуть
картинки. Домино – оно для знакомства, другой разбор – кар
ты. Я даже струхнул поначалу, заикал занекал, не сяду и всё.
Но опять отказать постеснялся, а на всякий случай сказал, что
наличными не располагаю. Но меня словами уговорили, мол,
не тушуйся, поиграем себе в удовольствие, в заядлую то есть,
– без картинок у нас никак нельзя, карты – они тоску снима
ют. Потом предложили сыграть – «на случай» это значит –
отдашь, как расхомутаешься, но когда это будет, да и кому от
давать – пока осталось под вопросом. – Раньше времени не
трепыхайся, надо будет – тебя разыщут… Правду сказать, я
тут же и успокоился, об шелестухе я никогда серьёзно не бес
покоился, а тут… ну, какие деньги в неволе… А пока суд да дело,
суп да тело, пока тебе ещё сидеть и до звонка не близко – мож
но и перекинуться… Грюкнули табуретками, хлопнули по сто
лу – сдавай... Вот это по нашему!
Обычно, садясь за карты, опытный игрок объявляется:
129
Так называемый Юшка
«Имею проиграть столько то» при этом считается хорошим
тоном не проявлять радости при выигрыше и не кукситься на
проигранное. Поначалу не обнаруживалось, что меня хотят
причесать на низок, начали они меня интенсивно прикарм
ливать, то бишь дали хорошо почувствовать выигрыш. Все за
меня радуются, похлопывают по плечу, как вдруг – раз… и
пролетел. Потом ещё пару конов дали выиграть, но уж после
катали меня раз за разом. Всякий раз говорю себе: «Всё! Боль
ше не сажусь...», но попробуй не сядь: залебезят, засюсюкают
– вот и сажусь, из амбиции и отчаяния. Вечерком подкатыва
ет «свой в доску» и боярит на игру. А с боков уже подталкивают
к столу: «Надо обязательно отыграться, нельзя упускать фарт
– это не по нашему...» А между тем должок суммировался.
Как вдруг, в один из серых будней, мне объявляют: «За
тобой трехколесный велосипед», а это – тысяча… И ласково
перемигиваются в устрашение. Тревога взъерошила волосы на
затылке, вот только тогда я и начал следить за руками во время
тасовки, снимании и сдачи карт, стал постигать их шлеперс
кие манипуляции, их экивоки да условные фигли мигли. Толь
ко замечаю, что меня берут «даром»: сдают одна в одну или
какую другую поганку сторят: баламут, скользок или пятерик
со сдвигом – я сразу подаю голос: «Ваш номер старый! Со мной
не пройдёт!..»
У них такой ещё вид карточного взыскания – «сорвать
чемер» называется. Проигрался – клади голову на стол, двое
держат за плечи, а третий намотает, как заранее договоришь
ся, прядку в три четыре пять волосков на палец и дергает ра
зом, чтоб с хрустом вырвать. Отчего у меня плешь на макухе,
как полагаешь? Но это при игре «по малому», а «по большому»
одной шевелюрой не отделаешься, здесь уже расчёт посурьёз
ней будет.
Карточный катала причисляется к тюремной элите, вся
кий свободный момент он, как тот маэстро, репетирует, чтоб
не утратить мастерства, свои пальчики под какой нибудь вер
тушок приучает. Квалификацию ему никак терять нельзя, кар
130
Юрий Клятис
точная игра – его единственная профессия. В зоне такой че
ловек держит себя горделиво, пользуется покровительством
авторитетов и просто так, без интереса, с дешёвкой не сядет –
крупняка подавай. А если новичок появился на горизонте, его
подпаски быстро подготовят – лоха всякий может обидеть,
лоху пощады никакой. Своих же, как правило, катала не тро
гает, эти следят зорко: поймают на обмане – пальцы повы
винчивают.
А тут все видят знают, что меня замазывают, но не вме
шиваются: проиграл – плати, а выиграл – получи... Мне фик
сы скалят, дым в лицо пускают: в случае отказа, не избежать
вам унитаза: не станешь играть – мы тебя сделаем. И сдела
ли… Раз такой оборот, доводят до моего сведения, начинай
расплачиваться уже сейчас, а нет – объявляйся петушатиной…
или, так и быть, сноси дневную пайку в общак. От первого
варианта я отказался наотрез, а второй… И так жили голодно,
от ихнего едева не разжиреешь, а совсем без пайки – ноги про
тянешь. «Ребята, – говорю, – не вводите меня в изъян, не де
лайте мне вреда. Вам же самим потом совестно сделается…»
Но просить бесполезно, карточные законы очень суровые и
лахманы, то есть долги, там не прощают – хоть чем, а распла
тись… Хоть последний палец себе отруби, а в долгу не оста
вайся. Стало быть, думай сам: «ответить», то есть вернуть про
игранное – первейший долг, а не «ответил» – ты вне закона.
Меня застращали, затюкали, а так бы я не дался, но тог
да подумал: к пище я не приученный с детства, авось проживу
и на черняшке, и без того наше питание – гуляш по коридору,
отбивные по ребрам. За месяц я совсем отучился от еды, даже
на раздачу не вставал – пил один кипяток. Вечером разжую
корочку, но не глотаю, а держу под языком, сколько можно –
полезнетворные соки прямиком, минуя желудок, входили в
кровообращение – ужин не нужен... Контингент на меня по
сматривает без жалости, но с интересом, а иные – как на чудо:
ведь я на собственном примере доказал, что без еды можно
обходиться. Вот оно, значит, как: получается, что без курева
131
Так называемый Юшка
невозможно, а уж без еды – вот вам живой пример. И что лю
бопытно, голова стала ясная, всё стало видеться четким и вра
зумительным. А ночью – один мне сон: буханка припорошен
ного мукой хлеба, со звоном разрезаемая специальным
хлебным ножом, вделанным в прилавок – раз и точно посере
дине… И запах черняшечки, такой сытный, такой приятствен
ный и такой желанный… Не скатерть самобранка, не гусь за
печенный с яблоками и, даже не сковорода жареной картошки
на постном масле мне снились, а один черный хлеб…
За карты я уже не садился, лежал – не двигался… Камер
ный коллектив распихнул, что от меня им не розовеет, того и
гляди, отползу в сторону с биркой на корявой. Скучно им ста
ло меня наблюдать без интересу, тогда и решили они подсы
пать контрасту: поменять остаток моего долга на три чертоп
лешины, то есть за три удара кулаком по загривку. Большой
боли я не ожидал, не ждал и великого вреда организму от та
кого мероприятия.
Был там один, по кликухе Бупер, весь из себя колотый
резаный рваный, – этакий австралопитек афарский, – этот с
готовностью производил все экзекуции по решению актива.
Ихняя тройка приговорила: три фухтеля, но не враз, а по мере
ощущения, а то и в небытие отлетишь. Я подумал: «Бог не вы
даст, свинья не съест» – и махнул рукой – давай, лупи в хол
ку!.. От первого подзатыльника я надолго потерял присутствие
духа, так как организм у меня был изможден недоеданием, –
утром чай, в обед газета, – да и телом я, хоть и желвачок, одна
ко весу во мне мало – субтильный. Когда же в себя пришел –
уже в лазарете и никак не мог понять поначалу, где я нахо
жусь… И я заплакал. Вдруг стало жалко себя. Ведь ни к кому
жалость и сочувствие не простираются с такой силой, как к
самому себе.
Хорошее не запоминается, – так уж устроен человек, –
даже очень хорошее, как, например, спасение жизни или ка
кое благополучное избавление от напасти. Всё хорошее – оно,
как если бы, так и должно идти, ведь человек рождён для сча
132
Юрий Клятис
стья, как птица для полёта… Не так ли? К хорошему относишь
ся со спокойным осознанием логического благоустройства
мира и царящего в нем правопорядка. Это и есть естествен
ный распорядок существования, как условие нормального
обитания на земле, а иначе, зачем же тогда всё это?.. Это, как
неукоснительное утро с чашкой горячего чая и мягкая бабоч
ка под завершение длинного дня… Это, как зарплата к концу
месяца или подошедший по расписанию поезд… Смешно и
странно ежедневно благодарить всевышнего, что он милос
тиво позволил тебе дышать воздухом и лицезреть окружаю
щий мир. Уж если его стараниями я произошел, то и на все
прочие жизненные функции есть мне индульгенция и полное
право на использование своих человеческих органов по мере
возможности, а над организмом в целом – изволь попечитель
ствовать свыше, как над самим собой. Тебе доверяюсь…
Но вот представь ка себе, что рожден ты в чужеродный,
неблагоустроенный мир, в котором тебя подстерегают одни
несчастья и недружелюбные существа, и тебе, как затравлен
ному коту надо все время оглядываться и осторожничать. Спра
шивается, зачем же надо было создавать такой жестокий мир
и населять его при этом слабыми, уязвимыми существами? Вот
и получается, что всё плохое должно запоминаться накрепко,
на всю жизнь, – это, как инстинкт самосохранения, – всё вре
мя надо памятовать о зле, чтоб в будущем остерегаться подоб
ного. Вот и получается, что человек для счастья, как птица
для помёта. А хорошее, это лишь счастливый момент, этакий
леденец, даденный нам в утешение, но и в предостережение
опасности… И только…
Вот от этих чертоплешин у меня и получился хроничес
кий кашель… Это ещё хорошо, что витрина моя, внешний вид
то есть, не слишком живописующий, а так пришлось бы дос
рочно освободиться из этой жизни. Теперь же чуть развол
нуюсь или неожиданным впечатлением увлекусь – сразу в
груди кессонная болезнь возникает. А «Прибой» здесь вовсе
133
Так называемый Юшка
ни при чём…
Один авторитетный зэк как то посмотрел на мои руки и
говорит: «Мальчики, берегите ваши пальчики… С такими би
рюльками из тебя хороший щипачок получится, а со време
нем, может, и кассиром заделаешься. Решишься перенять от
меня квалификацию – приходи на шлифовку». А ещё один из
узников союзников, но уж из киношников, заявил авторитет
но, что у меня артистический талант имеется, и что моей дик
ции мог бы позавидовать сам Левитан.
Был этот режиссер великий моралист: «Нельзя, – гово
рит, – чтобы всё неправильное становилось правильным и
дозволенным, только потому, что так поступает большинство.
Нельзя постоянно снижать планку своей этической и нрав
ственной состоятельности – всему есть предел. Каждый из нас
и все мы стремимся к счастью, это понятно, но счастливым
человек может стать, только заслужив его, так как счастье –
это не только перманентные наслаждения, но и состояние че
ловеческой души. И мы должны оставаться чистыми, прежде
всего перед собой. Лицемерие и ложь со временем врастают в
душу и лицо человека, не оставляя места для светлых чувств.
Можно ли достичь гармонии в отношениях с любимым чело
веком, изменяя ему? Нет! Так как этой гармонии вы уже ни
когда не сможете достичь, потому что – порок и гармония есть
две вещи несовместные!» И ещё он любил красиво закончить
свою тираду: «Я не знаю того, что мне уготовано, какие испы
тания я преодолею, а какие нет, но я знаю, что правдивость и
верность того, что я сказал, от этого не изменится и пусть мне
это будет упреком, если я когда либо окажусь слаб».
Вот, брат, не все на зоне были профессиональные си
дельцы, не все жиганы да урки, были там и вполне приятные
личности – литературоведы и экономисты, даже весьма обра
зованные и талантливые. Можно сказать, что таковых было
гораздо больше, но держали они себя так умственно, так доб
ропорядочно и достойно, что их никто всерьёз и не брал.
Там был один доцент, селекционер новатор, над кото
134
Юрий Клятис
рым все посмеивались, а при случае и издевались. Он в усло
виях уральского холода выращивал на окне, в консервных бан
ках, лук и чеснок, даже помидоры и огурцы удавались, прав
да, микроскопические, но ведь произрастали у него вопреки
всем законам логики и природы. Сколько раз, бывало, уголов
ники крушили его посадки, но дух его сокрушить они не мог
ли.
Много среди нас было весьма интересной публики,
граждан старой, дореформенной закалки: разных спецов, учи
телей, юристов, врачей и просто людей культурных, а если и
не очень образованных, то по прошлому воспитанию весьма
вежливых и порядочных.
Был один философ, который всё время что то обдумывал
и записывал боевым почерком на бросовых бумажках. Мы все
носили ему пустые конверты, он их выворачивал наизнанку,
разглаживал и писал, исповедуя каждый квадратный сантиметр.
Был и поэт, который ходил и шептал свои рифмы. Рабо
тал он со всеми на лесоповале, но пользы от его труда было
мало, и он себя и на пайку не обеспечивал. Все обиженные и
просто сердобольные отчисляли ему от себя на прокорм: кто
ложку кондёра, кто хлебца, а кто и просто кипяточком кру
тым, чтоб совсем ласты не завернул.
На свободе всё отвлекает человека от целесообразной де
ятельности, слишком много всего: развлекательных возмож
ностей, пустого времяпровождения, а в результате – ничего.
На свободе возникают разрушительные инстинкты, неуемная
злоба, душевные выверты, извращения, с которыми порой не
возможно совладать…
В крошечной же камере ты предоставлен самому себе –
полная свобода для творчества, черпай из своих душевных рос
сыпей, твори и радуйся на сотворённое. Распорядок дня, как
в пионерлагере, всё по минутам и в соответствии с внутрен
ним уставом. Монотонный ритуал изо дня в день, изменить
ничего нельзя, да и не надо. Рай да и только… А чего ждать, к
чему стремиться, к воле? Как говорится, будя, повидали во
135
Так называемый Юшка
люшку то… Свобода – она для людей отчаянных. Свобода –
это ад!
Когда вокруг столько манящих возможностей, когда весь
мир в пределах обозреваемого пространства в твоем распоря
жении, ты не знаешь, чему себя посвятить, и в результате ле
жишь на диване… А в тюрьме у заключённого человека, пусть
он и отпетый жулик, вор и даже убийца, дурные наклонности
не проявляются, спят, но просыпается дар творчества. Вдруг,
казалось бы, ни с чего обнаруживается у заключенного за но
мером такой то – поэтический талант – новоявленный есе
нин. И он пишет стихи, хоть ямба от хорея, как ни бейся, от
личить не может. Получается неказисто, однако, это как
посмотреть… А заключенный номер совсем другой, тоже ни с
того ни с сего, вдруг проявляет инициативу – организует бе
зотходное производство по массовому пошиву или столярно
мебельному делу. С его бы головой директором комбината
или индустриальным министром, а он в проходных дворах
пырялку в животы затыкивал, мойкой по глазам писал. Ну,
да ладно, что было – то было…»
В недрах наших пыльных кулис была своя, пропахшая
злым холостяцким духом потайная комнатенка, сооруженная
из фанерных декораций, с нарисованным стрельчатым окном,
и в нем месяц молодой на гуашной сини фанерного небосво
да. Стояло там ампирное кресло, принявшее форму Юшкино
го тела, в нем он «дежурил свою жизнь»: читал толстые книги
и книжки потоньше, пил закусывал и перерабатывал съеден
ную пищу в творческую энергию размышления. В соответствии
с его доморощенной философией, сидячая поза для самодос
таточной личности была наиболее рациональна, так как, в от
личие от бега, ходьбы и даже стояния, знаменовала собой от
каз от волевого вторжения в чужую жизнь и полное
примирение с действительностью, какой бы она ни была. Ле
жачую позу он отвергал, полагая, что «лёжка» нагоняет тоску
и даже отчаяние, хуже которых ничего и нет. При этом он не
136
Юрий Клятис
тратил размышления попусту, не допускал вторжения в ум вся
кой мусорной дряни, а время от времени заваривал себе густой
чай, так называемый «грузинский веник», распаривал, накры
вая кружку обрубком валенка, от чего чай получался красно
коричневым, как капут мортум, и чаинки вспучивались за
край. Отхлебывая, он гримасничал одной стороной лица, де
лая судорожные экивоки правой щекой и глазом и ухом, а
«шар», то есть чайную гущу, он повторял и раз и два, и лишь
затем вытряхивал за асбестовую трубу, откуда происходил кис
ловато медовый дух болотной прелости и разгонной лошад
ности. К этим миазмам добавлялся вокзальный запашок от
кошачьих экскрементов и Юшкиных окурков, заплёванных и
растоптанных по всему полу вместе с водочными пробками и
карамельными фантиками. Кроме чая и вина, Юшка не упот
реблял никакой жидкости и, почему то гордился этим: «Я
поддерживаю сухость в организме, от воды тело становится
рыхлым и потливым. А я лишнюю влагу не держу и в воде, как
таковой, не нуждаюсь».
Юшка сочувствовал любому предмету природы, – лис
тику, щепочке, камушку, – составляющему жизненную обста
новку и антураж человеческий. Жалел он и всяческое живое
существо по роду его и племени: паука ли, муравья либо гусе
ницу, но по большей степени он сострадал бездомным кош
кам – на улице не мог пройти мимо брошенного котенка и,
если тот наивно давался в руки, гладил его и сажал за пазуху.
Подобранных котят он приласкивал у себя в каптерке, кор
мил из рук и пристраивал у себя на коленях. Он утверждал, что
у него такой же приветливый, но свободолюбивый и незави
симый характер, как у котов, а его так и не осуществленный
женский идеал – кошечка… И что в зрелом возрасте просну
лось у него чувство вины к этим существам, так как в детстве,
вместе с дворовой ребятней, он бил их в большом количестве
и даже, что уж теперь лукавить да утаивать, истреблял. Юш
кины кошки, отогревшись и пообвыкнув, отваживались вы
совываться из каптерки, мерзопакостили по углам и разбре
137
Так называемый Юшка
дались по всему зданию. Администрация вела с кошаками не
примиримую борьбу, а после случая, когда эти, далеко не те
атральные существа, вышли во время спектакля на сцену, выз
вав смех публики, было разбирательство, в результате которого
Юшке был объявлен «строгач» с занесением в личное дело и
таковой, в виде отпечатанного на листе приказа, был вывешен на
позорной доске под стеклом. Однако Юшка, как он сам сказал,
на это дело облокотился и даже не пошел читать.
Теперь же, вспоминая эту историю, должен сказать: про
изошло это после того, как имел неуместность заглянуть в нашу
рабочую бытовку товарищ Рябиновский, инженер по техни
ческой и пожарной безопасности, для краткости – пожарник:
живот – пресс папье, но шумный и импульсивный, как бел
ка. «Носится, как меченый атом», – ворчал беззлобно Юшка и
при этом игриво вздыхал: «Что бедному еврею надо – кусочек
хлеба и вагон масла...» К моему напарнику Рябиновский отно
сился с брезгливой неприязнью, не опускаясь до прямого кон
такта с ним, а лишь через меня. Вообще, с простым людом он
вел себя нарочито фривольно: громко хохотал, панибратство
вал и мерзко матерился, – без церемоний, так он демонстри
ровал свой начальственный демократизм. Однако с творчес
ким контингентом имел пожарник подобострастную, по
определению Юшки – «лебезячью» манеру разговора, он при
торно льстил и, кланяясь, здоровался за руку, чуть не прикла
дываясь к ней своими мокрыми губами. На левом мизинце
инженер носил тяжёлый перстень и длинный ноготь – свиде
тельство принадлежности к умственной специальности, а, по
Юшкиному определению, «для удобства ковыряния в носу».
Ещё был этот самый Рябиновский славен тем, что имел
феноменальную способность, походя, как бы невзначай, одал
живаться у всех понемножку и, как правило, «рубчик», но без
отдачи – одолжит и тут же забывает. Одолженного многие, по
широте души, не спрашивали, так как сумма была незначи
тельная, рубль – не деньги. Ну, а если кто спрашивал в полу
шутейном тоне, то Рябиновский спохватывался и начинал су
138
Юрий Клятис
дорожно шарить по карманам. Он досадливо гримасничал,
круглил глаза, говорил, что сейчас ему некогда и, вообще, «не
при мелочи» и, если тут же у проходящего мимо не переодол
жит, то клялся вскорости отдать и… суетливо исчезал. Произ
водил он всё это с таким досадливым, почти оскорбленным
видом, как будто не он у тебя одолжил, а ты у него.
Понятно, что Юшка с инженером были во взаимной не
приязни, которая выражалась не только в красноречивых взгля
дах, а уж за глаза проявлялась и совсем театрально. Рябиновский
при встрече с Юшкой изображал гадливость и недоумение, мол,
как таких личностей носит земля, не говоря уже о храме ис
кусств?.. Мне же он не раз давал понять, что приличному моло
дому человеку должно научиться выбирать себе компанию. Юшка
мало реагировал на чересчур шустрого инженера, но как то, пос
ле одного события он произнёс в сторону разбушевавшегося Ря
биновского: «Я плохо слышу, а вы плохо говорите – мы не подхо
дим друг к другу, давайте же мирно разойдёмся и постараемся
больше не встречаться». А мне потом добавил: «Этот «гутер
мэнч», – он, как жирный червь, который переползает под са
мыми ногами без страха быть раздавленным, ведь знает, зара
за, – никто его не тронет, потому что противно…»
По всем вероятиям, к нам инженер по технике безопас
ности заскочил по нечаянности, просто так, а может и по ка
кой профессиональной надобности. Дело в том, что он имел
манию всё благоустраивать и упорядочивать по своему лично
му представлению о совершенстве мира. Заметит вещь не на
месте или не в должном, как ему казалось, ракурсе – тут же
воспалится назидательной риторикой и укажет на непорядок,
а в качестве аргумента выскажется загадочно: «Вот твоя голо
ва – она, хоть и не думает, но ведь причесана…»
Так вот, заскочил к нам в гости этот любитель порядка,
но вряд ли из дружеских намерений, так как Юшку он, по уже
объясненной причине, вообще посещениями не жаловал. Ког
да глаза привыкли к полутьме, инженер огляделся и, увидев
среди каптерки курящего в неположенном месте разомлевше
139
Так называемый Юшка
го Юшку, да ещё с котом на коленях… заикал заклёхтал: «Это
же… – он задохнулся от праведного гнева и не слишком благо
уханной атмосферы. – Это же анти… — по видимому, он хо
тел добавить «санитария», но то ли забыл это слово, то ли оно
показалось ему недостаточно громоподобным, чтоб выразить
всю полноту его возмущения, и он с прерывистым пафосом
продекламировал: «Анти со вет чина!» В ответ на это Юшка
произвел звучный воздушный фокус и не менее мелодичные
детонации. По природе своей инженер по технике безопасно
сти был человек понятливый, театрально вознеся руки над
головой, будто заслоняясь от камнепада, он развернулся и хло
потливо выкатился вон. «Побёг докладать начальству, заклю
чил Юшка. – Заяц тебе гезунд, мин херц!»
Итак, глядя на Юшку, без большой ошибки можно было
заключить, что имеем мы дело с человеком, с незадавшейся
судьбой, не нашедшем достойное место в жизни. Но кто не из
таковых, пусть первым бросит в него камень. Себя же он не
удачником никак не признавал, полагая, что всякий непред
виденный поворот в его судьбе был предопределен свыше и
именно с тем, чтобы обезопасить его от ещё больших злоклю
чений. При справедливости такого вывода, всё же можно ут
верждать, что был он, хоть и бедолага, однако весёлого, мож
но сказать даже, – философического нрава. Свои жизненные
невзгоды он описывал с горьким юмором, иногда склоняясь в
сторону печального, и тут в его голосе слышались страдаль
ческие нотки, но тут же он, как бы встряхивался, и одной фра
зой разрушал горестное впечатление.
В перерывах между репетициями и спектаклями, кото
рые в нашем театре случались не слишком часто и проходили
лениво, и особенно после приёма Юшкой каждодневного «ле
карства», я прошу его рассказать «про наше». Он милостиво
соглашается, и я, не скрывая восхищенного волнения, сгла
тываю слюну и, как бывало в детстве, в предвкушении предо
почивной истории, потягиваюсь. — «А на чем мы в тотный раз
140
Юрий Клятис
остановились? – спрашивает Юшка, покорно отвлекаясь от
своих мыслей, заплетенных в пегие кольца дыма и, не дожи
даясь ответа, сразу начинает. — Так вот, давно я понял, что
всякому человеку на его жизнь, какой бы она ни была мудрой
и правильной или совсем никчемной, в достатке отмерено и
счастий и несчастий…»
«Когда я был совсем зелёненький и податливый, покры
тый прыщами от переизлишка внутренних стихий и бездей
ствия, всё мне было в радость и в удовольствие, ни от чего не
приходил в уныние. Спал на стружке, ел синюги, ноги круг
лый год мокли в прохорях, а мне всяк день – восторг и ликова
ние, ни от чего настроение не искажалось: всё принимал, как
оно есть без компенсаций и сортировки чувств. Утром просы
паешься – призывно чирикнула птаха, проехал гружённый
тяжестью автомобиль, за стенкой справа драматично прочис
тили ухо горло нос, а слева глубинно и, по обывательски мно
гострадально, зевнули… Пробило шесть… Грянул государствен
ный гимн – бараки зашевелились.
Холодно: окно в морозных кружевах, меж фрамуг – вата,
усыпанная цветными блестками, искрится себе, переливает
ся. Настроение благополучное, потому что наступает важный
день: сегодня праздник Новый год, а также и потому, что из
быток энергии и само детство, – всё тело, как сжатая пружи
на, – ведь вот выскочу в коридор, да разбегусь босиком по об
жигающим доскам пола…
А что ещё я запомнил из самого раннего детства?.. Вот я
без конца болею, детские болезни преследуют меня одна за
другой… У меня корь, у меня коклюш, у меня, скарлатина и
дифтерит… Я любил болеть: никуда не надо идти, а можно
бесконечно долго оставаться в постели, лежать на спине, рас
кинув руки и ноги, разглядывать на потолке шевелящуюся
паутину, желтые разводы и трещины – фантазировать и разго
варивать с самим собой. Мать собирается на работу в ночную
смену, стучит утюгом и тихо ругается себе под руку. Я всегда с
141
Так называемый Юшка
замиранием сердца ждал, когда же она, наконец, уйдет из
дома… Лежал с закрытыми глазами и внутренне отсчитывал
мгновения: вот она всунула ноги в боты, вот сняла пальто с
крючка… Уходя на работу, мать прикладывала свои губы к мо
ему лбу, чтоб определить температуру, и это выглядело как
поцелуй, которого, на самом деле, она никогда не производи
ла, и у меня возникало мимолетное ощущение от фальшивой
материнской нежности. После школы забежит Кандюк, ещё
кто нибудь заглянет из соседей, угостят стеклянкой карамель
кой, печатной печенинкой.
Мать ушла, хлопнула входная дверь и, удаляясь, заскри
пели шаги по снегу. Смеркалось, а в нашей комнатёнке и того
мрак. Я лежу в полузабытьи. И вдруг что то больно кусает меня
в мочку уха. Я поворачиваюсь и свешиваю голову с кровати:
там слышится лёгкое шевеление с царапаньем по полу. Из мо
его валенка высовывается крысиная мордочка, появляется и
прячется. Во мне просыпается инстинкт охотника: я осторож
но дотягиваюсь до второго валенка и резво нахлобучиваю его
на тот, в котором засела крыса. Оказавшись в замкнутом про
странстве, крыса начинает метаться, и соединенные в один
валенки начинают подпрыгивать и крутиться на месте. Это
было так жутко, что я хватаю веник и, задыхаясь от азарта и
страха, луплю их и топчу ногами, пока там, внутри всё не зати
хает. Всякий раз после этого, надевая валенки, я с опаской выт
ряхивал оттуда воображаемую крысу.
Дата моего рождения, по той или иной причине, а ско
рее из за того, что не ожидалось моего долговременного пре
бывания на белом свете, не была отмечена ни в семейных ле
тописях, ни в государственных анналах. Поэтому и день
рождения я всегда придумывал себе сам, в зависимости от об
стоятельств и собственного настроения – налью, чокнусь и
поздравлю себя: «Ну, с праздничком тебя, дорогой...» Не со
всем уверен, что мать исторгла из себя плод мальчикового полу
с присущим на этот момент женщине светлым чувством мате
ринства. Много раз она выговаривала мне: «Надо было тебя
142
Юрий Клятис
вышвырнуть на помойку, такого то урода никчемушного, (или
такого дурака бестолкового, или такого поганца непослушно
го) – никто бы тогда и не заметил, да вот бабушка твоя сердо
больная, – ей одной скажи спасибо, – не позволила». Она рас
сказывала: «Пришла как то с визитом районная фельдшерица,
привычным глазом посмотрела на тебя, всего в обсыпухе и
струпьях, да говорит: «С мальцом то дело плохо, глаз тусклый
– совсем не жилец». Бабушка заплакала, а врачиха: «И нечего
тут слезьми растрачиваться, и пускай себе умирает! Никто не
уговаривал его в таком виде выплёскиваться на свет божий.
Уж какие боровички крепенькие на этом свете не задержива
ются, спешат свою душу отдать боженьке, а уж таких то не
стоит и жалеть – рано или поздно от какой немочи или жиз
ненного затруднения сковырнется». Но я не сковырнулся,
даже не воспользовался возможностью, хотя и в будущем их
мне предоставлялось во множестве, и первое: тебе спасибо –
бабушка!..
Вот я совсем один в пустой комнате, темное окно наи
скось занавешено газетой. Я лежу голый на матрасе весь изма
занный зелёнкой и в конъюнктивитном прищуре глаз через
силу стараюсь смотреть на лампочку накаливания. В голове
слишком светло и непрерывно сверху вниз опадают стрекозы,
червячки, и букашки. А если я совсем закрываю глаза, то яв
ственно чувствую, как стены, пол и потолок раздвигаются в
разные стороны, и всё жизненное пространство вокруг меня
уносится вдаль. Передо мной, начинает раскатываться широ
кая, как дорога, лента, которая несется на меня со всё увели
чивающейся скоростью, в лицо мне летит тугой ветер, а с ним
вязкие сгустки, яркие вспышки, черные кляксы... мелькают
какие то предметы, мусор и просто точки закорючки – меня
начинает тошнить и я с усилием пытаюсь разъять слипшиеся
от конъюнктивита веки.
Помню, как мне купили воздушный шарик, большущий
и красный – что может быть чудеснее? Я тут же вышел во двор
похвалиться, а нитку намотал на пуговицу пальто. Меня об
143
Так называемый Юшка
ступила детвора, наш дворовой заводила Аноха одобрительно
потрогал пунцовый баллон на взлетность и вдруг – возьми и
перерви нитку. Шарик не будь дурак – тут же рванул в сторону,
потом нехотя, как бы не веря вполне в собственное освобож
дение, поплыл на уровне барачных крыш. Все с криками бро
сились за ним, но где там: шарик дернулся под порывом ветра
и взмыл кверху. Я не верил своим глазам: мой шарик уже не
вернуть… и дико взвыл от невосполнимой утраты, а мой ша
рик, дергаясь из стороны в сторону, перелетел большое дерево
и понесся к реке. Никто не сочувствовал мне, наоборот, все в
диком восторге устремились на набережную наблюдать за по
летом летательного аппарата. Я тоже побежал за всеми, но из
за слез не мог наблюдать с восторгом: я видел короткое время
красное пятнышко в свинцовых тучах, потом бесцветную точ
ку и… всё. Я был безутешен, а подлый Аноха держал себя геро
ем дня и посматривал на меня саркастически. Припомнится
тебе, Аноха, мой шарик!..
Помню, лютый мороз, и я стою в негнущихся валенках,
закутанный платками до глаз. Помню, как везут меня в боль
ницу по нечищеным улицам на скрипучих санках, и я лишь
вижу, как плывут сизые от инея ветки деревьев на фоне осле
пительно белого поднебесья. Помню, как седая врачиха че
ренком ложки пробует разжать мне рот, чтобы, как она гово
рит, заглянуть в мое горлышко, но я не даюсь, я знаю, что она
хочет впихнуть в меня пилюлю цитварного семени, чтоб выг
нать из меня глистов. Этих глистов поселилось у меня в живо
те много – целый клубок, пока они, по большому счету, внут
ри, я их не боялся, но самого момента исторжения их из
собственного организма, из чисто эстетических соображе
ний, – не приемлил.
Но, благополучно переболев всеми возможными детс
кими заболеваниями, я к десяти годам, наконец, сделался не
восприимчивым к кишащим густым месивом микробам, к
пронзительным сквознякам и неистребимой сырости. А мо
жет и так, что болезней, с которыми я не познакомился, про
144
Юрий Клятис
сто уже не оставалось. Факт тот, что никакая зараза меня уже
не брала, даже самая обычная простуда или понос. Правда, в
более позднем возрасте случилось мне такое, что пришлось
таки аннулировать зуб. Тогда пациентам зубную боль не обез
боливали, даже детям, мол, всё равно будет орать, так пускай
хоть ощутит наше врачебное значение и поорёт себе на здоро
вье… И я орал, как мог, зато потом чувствовал: мир раздвигал
ся передо мной своими искрометными неожиданностями,
хотелось всем улыбнуться щербатым ртом, рассказать, что
было совсем не больно, и погладить всех встречных кошек и
собак.
Моя мать с большим напряжением сил и воли добива
лась высоких производственных рекордов на фабрике и ей, по
большому счёту, было не до меня. Бабушка из своего предмес
тья к нам наезжала часто, но не надолго: у неё у самой был
дедушка, за которым нужен был глаз да глаз, короче – мне сроч
но требовалась нянька. И тут же по чьей то соседской реко
мендации выискалась девочка сирота, содержавшаяся побли
зости, при пожарной части. Это была Верка, но во дворе её
кликали Верилкой, – кроткое, добрейшей души существо. Её
история типична для того времени. Дочь раскулаченных и рас
стрелянных крестьян, в малолетстве, будучи разлучённой со
своими братьями и сёстрами, была она отдана в детдом. Её
долго никто не хотел удочерять, главным образом выбирали
темноволосых мальчиков, реже – девочек с кудельками. А Ве
рилка к таким никак не относилась, была курносая, бесцвет
ная, с жиденькими волосёнками и с крошечными глазками под
белёсыми ресницами. Но однажды детдомовская начальница
в сердцах прореагировала на замечание очередной супружес
кой пары, пришедшей на смотрины, мол, девонька какая не
складная, мол, никакой в лице миловидности: «Всё красивень
ких себе подбираете, краснощёкеньких, а тут вам не ребёнок
– клад!..» И её взяли, но через короткий срок вернули обрат
но, видимо, у них на это были свои собственные причины, не
145
Так называемый Юшка
связанные с приёмным ребёнком, ведь девочка то была на
редкость славная. Так её больше никто и не брал, и кочевала
она по детским домам из города в город. Потом их детдом сго
рел, и старших детей досрочно выпустили «в люди», прибавив
в документах возраст. А на работу тогда брали с четырнадцати
лет.
До меня Верилка уже успела «поводиться» с годовалым
малышом, а вот с грудничками ей пришлось впервые. Но у неё
всё получалось с первого раза, намного лучше, чем у моей ма
тери. Верилка делала всё с охотой, искренне стараясь услу
жить, быть полезной во всём, – она оказалась настоящим со
кровищем не только для нас, но и для всего барака. Так уж
получилось, что она стала нянькой для всех, работала на всех
сразу и всюду поспевала, никогда не жалуясь, не требуя и не
получая платы, но голодной не была и была всеми любима. Её
не только пользовали, кто как мог, но и воспитывали, одари
вали одёжкой, учили уму и просвещали в житейских вопро
сах. Пробовали даже приохотить к чтению, но она была так
простодушна и жалостлива, что плакала над каждым горемы
кой, над каждой злосчастной литературной судьбой. К про
чим наукам: арифметике и к другим абстракциям она была ма
лоприспособленная, но очень любила хрестоматийную
поэзию и выучивала все стихи наизусть, которые и деклами
ровала с большой охотой и частушечьей скороговоркой.
Наконец, Верилку отдали в вечернюю школу, которую
она окончила с твёрдой отметкой «посредственно», – тогда
ввели обязательную семилетку. Все также понимали, что ей
нужно дать профессию, большого выбора не было, и мать уст
роила её мотальщицей на нашу фабрику. На первую получку
она накупила леденцов, лимонных долек, воздушных шаров…
надувала их, перевязывала нитками и раздавала детям в на
шем дворе. Детей со всех дворов сбежалось множество. Все
кричали: «Верилка, дай и мне шарик!» – «Возьми… На и тебе…»
– никому не отказала... В следующую получку всё повтори
лось, и мать с бабушкой стали забирать у этой транжирки зар
146
Юрий Клятис
плату, выдавая лишь по её просьбе и после строгих дознаний,
чтоб «на дело». Но Верилка была так тиха и безропотна, что
стеснялась у них попросить для себя. Спала она на полу, на
составленных стульях, на сундуках – где попало и куда при
ткнётся… Потом она сняла койку у какой то старушки в со
седнем переулке, но все дети нашего двора протоптали дорож
ку к ней и без конца ходили в гости, хотя хозяйка и гоняла всех
с порога. По всем сложным жизненным вопросам Верилка
любила советоваться с моей бабушкой и ещё с некоторыми
учёными соседками. Мать мою она остерегалась, если не ска
зать большего, но за меня и перед нею стояла горой…
Очень скоро Верилку, с её диковинными человеческими
качествами, заприметили окрестные свахи, но моя бабка нео
днократно отваживала её от неудачных, на неё взгляд, партий:
один жених проживал в бараке с кучей братьев и сестер, бабка
не хотела, чтобы Верка обстирывала их; у другого в семье кто
то болел туберкулёзом, третий успел посидеть в тюрьме... Бы
вало Верка наладится идти на свидание, туфли ваксой зачер
нит, розовый шарфик у горлышка приладит, а бабка: «Куда
настроилась?» Однажды бабка перевела часы назад – и Верка
опоздала на свидание...
Как то Верилку с группой мотальщиц послали в коман
дировку в Кунцево – помочь выполнить срочный заказ воен
ному заводу. Там, заприметив её старание, предложили ей ос
таться, пообещав приличную зарплату и благоустроенное
общежитие. Верка прибежала к матери советоваться, и мать,
не долго размышляя, сказала, что на заводе лучше, чем на фаб
рике, чем годы невеститься среди заполошных трендычих, так
уж лучше среди заводчан, скорее найдёшь жениха… Потом до
бавила: «Хоть и в общежитии, а на своей коечке, – всё не то,
чем по чужим углам…»
И с тех пор наша Верилка переселилась в общежитие на
Можайку и большую часть жизни она проработала на секрет
ном заводе. Когда я подрос, она продолжала приходить ко мне,
собственноручно купала в корыте, расчесывала волосы, лако
147
Так называемый Юшка
мила меня принесённым и укладывала спать под печальный
колыбельный мотивчик. Она водила меня в парк и катала на
карусельке: раскрутит – её лицо вдруг исчезает из моего поля
зрения и на душе тревога, но вот я её опять вижу – какое счас
тье! Брала она меня и к себе в общежитие на выходные и укла
дывала меня спать с собой на узенькую коечку. Соседки по об
щежитию всё допытывались, кем я ей прихожусь? А я возьми
и ляпни во всеуслышание: «Она моя мама!» И Верка, смеясь,
подтвердила это. С тех пор по заводу, где она работала, пополз
добродушный слушок: «У нашей то Верилки, сынок на сторо
не имеется!..»
Несмотря на «прижитого» трехлетнего ребёнка, Верка
вышла замуж – сколько ни заплетай девке косу, а расплетать
ей не миновать. Пошла она за хорошего, но сильно пьющего
человека, столяра Николая Чурина из недальней деревушки
Аминьево. Они поселились в Кунцево, недалеко от завода, в
крохотной комнатке деревянного дома, очень похожего на наш
барак. Потом дом пошел под снос, и Верку с мужем пересели
ли обратно в общежитие, временно, а чтобы получить отдель
ную однокомнатную квартиру, Вере пришлось отработать по
чти три года на стройке, подтаскивая каменщикам кирпичи,
где она и надсадилась. Представляешь, за двадцать лет работы
на «почтовом ящике» она не выслужила себе даже маломет
ражки, даже минимальной заводской комнатёнки, даже ка
зённой кровати с тумбочкой под инвентарными номерами. Да
ещё, чтобы получить возможность отработать на стройке, при
шлось таки сунуть в лапу профсоюзному деятелю... Но уж от
работав положенное и вселившись в квартиру, Верка с завода
ушла навсегда. Разобиделась. Мужа от постоянной пьянки па
рализовало, и она ходила за ним как за ребенком, приглашая
для консультаций даже медицинских светил. А когда Нико
лай помер, то и Вера через два года за ним...
Кем была для меня Вера? Я никогда не сравнивал её ни
со своей матерью, ни с бабушкой – для меня она была из дру
гого мира. И ни чему я не мог её уподобить, потому что она
148
Юрий Клятис
была для меня чем то большим, чем самое дорогое существо
на свете. Я не знаю, как сказать…
Перед моим вторым определением в садиловку я навес
тил её, она тогда ещё была на ногах. При расставании очень
плакала, называла меня «мой птенчик» и говорила, что мы
больше не увидимся. Как сказала, так и случилось.
Фамилия её была Нарыцина. Не знаю, была ли это фа
милия её родителей, или так нарекли в детдоме. Она много
лет разыскивала своих приёмных родителей, а на мой вопрос
– зачем ей это, ответила: «А вдруг им нужна моя помощь!» Вера
посылала мне в зону сливочное масло, ячневую крупу, какие
то вкусные вещи, шерстяные носки, папиросы... А однажды,
когда я, забитый и всеми обсмеянный, сидел без копейки, без
куска хлеба и вдруг – письмо от Веры, с вложенной десяткой.
Я заплакал сухими слезами… Эта десятка тогда спасла меня от
голодной смерти.
Её удивительная доброта сквозила во всём, её обожали
дети и животные: на звук её голоса сбегались все окрестные
кошки, что само по себе было явлением неправдоподобным,
даже наш хитрый и опасливый кот Жмых тёрся у её ног. Рядом
с ней самые злые и ехидные люди становились добрей, и я
обещал жениться на ней, когда вырасту, но, конечно, обма
нул…
Вера не была красивой, – рот большой, неаккуратный,
лицо резкое, скуластое, с присущим её сословию трудовым
напрягом; она оставалась худой и угловатой до конца своих
дней, – но, теперь я понимаю, выглядела ничуть не хуже мно
гих других. Поглядишь на неё – ничего в ней нет, а как произне
сёт словечко своим низким, как говорят, задушевным голосом
– проймёт до верхнего спаса… Вот такая женщина! Углядеть в
ней это тоже надо было уметь, это не каждому было дано: как
раз в таких невзрачных на вид женщинах, нефигуристых, неяр
ких, и водилась эта самая необычайность, нераспознаваемая
на глаз тайна. Такую разгадать, да взять за себя, как никем не
распознанную драгоценность, – на век заполучишь оберег от
149
Так называемый Юшка
всех жизненных невзгод. Она тебе и жена и нянька, – что может
быть лучше для мужика, чем жена потворница? Найди и себе
такую нянечку – не пожалеешь, на всю жизнь обретёшь успо
коение. Только уж и сам держись, не сплохуй!..
И в любви: подарит она тебе такое любовное мгновение,
о котором ты, когда окажешься один, припомнишь, как оза
рение. Такая любовь, такая доброта и нежность и лечит душу
и угнетает одновременно, места себе не находишь и не зна
ешь, как себя вести, какое слово сказать, а только чувствуешь
постоянную вину и ущемление – совершенно невыносимое
чувство.
Иная губася подтянет свои барельефы, выступит гордо,
враскачечку: знает точно, что приваривает взгляды, а нутро
то у неё пустое, гулкое эхо в нём гуляет… А тут серая птичка,
неприглядная, да с золотым сердечком…
Несколько раз за ней ухаживали молодые люди из обще
жития, но пригласить в жёны не спешили, женились же не на
ней, а на её подружках, получавших комнаты в коммунальных
квартирах. А Верка много лет была первой в работе и в очереди
на жилье, но её постоянно отодвигали, как холостянку. В кон
це концов она выплакала у начальства плохенькую комнатён
ку в бараке, и вскоре соседка по общаге сосватала ей этого Ни
колая. Правду сказать, мужик был весьма не дурён собой и
держался скромно. Его родственники, которым Вера сразу по
нравилась, стали торопить со свадьбой, объясняя это тем, что
ему нужно поскорее прописаться в столице и устроиться на
завод, где тогда хорошо платили. Они расписались. Вскоре
оказалось, что причина в другом. Николай из последних сил
держался, чтобы не свалиться в запой... Дождался регистра
ции, и тут же, за свадебным столом, дико напился. С тех пор и
не просыхал…
Сколько она ни пыталась оттащить его от бутылки – ни
чего не помогало. А потом свыклась. Мужик он был незлой,
покладистый и рукастый, делал мебель для кухонь, прихо
жей... Бывало, приеду я, сидим с Веркой допоздна на кухне,
150
Юрий Клятис
курим, разговариваем. Утром, в выходные или праздники,
спим долго, а Николашка тихонько ранёшенько встанет, сва
рит всем обед, и сидит себе на табуреточке с газеткой, дожи
дается нас... В пьяном виде он не был безобразным, не сканда
лил, а всё порывался целовать ей руки, она смущалась,
смеялась и ласково уговаривала его идти в кровать. У него была
дочь от первого брака… Вера до смерти и отписала ей свою,
так тяжело выстраданную квартирку… Нет, что ни говори, а
раньше добрых людей было больше, куда как больше тепереш
него – и равнять нечего…
Однажды, из чистой дурости, я посоветовал ей бросить
Николашку, а она ответила: «Нет… Одной хуже!».
Светлым человеком была наша – Верка Верочка Ве
рилка!
Жили мы вдвоем с матерью, она, как и все прядильщи
цы, на посменке, в передовицах не числилась, хотя ежеднев
ную норму перекрывала, что, однако, на деньгах никак не ска
зывалось – от получки до зарплаты еле дотягивали,
одалживаясь и переодалживаясь у всех добрых людей и сосе
дей. Дома я не сидел, а целыми днями гонял собак и кошек по
улицам или с соседской детворой пропадал на реке, домой
возвращался только к вечеру, когда из всех окон женщины,
одинаково зычно, но каждая на свой манер, скликали своих
малолеток к вечернему столу. Пару раз брала меня мать с со
бой на производство, в ткацкий цех: ничего более ужасного я
себе и вообразить не мог: я был оглушен адским шумом от со
тен тарахтящих, стрекочущих, лязгающих машин, в глазах все
вертелось и множилось, туда сюда сновали тележки, нагру
женные готовой продукцией и нитяными шпулями. Это был
сущий ад или один из его филиалов, хуже которого я посетил
только раз через много лет, когда спустился в угольную шахту
на крайнем севере. Работницы ткацкого цеха, как заведенные,
сновали… нет, не как челноки, а как угорелые крысы носи
151
Так называемый Юшка
лись между станками, запуская в ход то одну, то другую вне
запно остановившуюся машину, что то беззвучно орали друг
дружке в ухо и многопонятливо, на немой манер, жестикули
ровали.
В горячем и сухом воздухе кружились хлопья пряжи, хо
телось кашлять и чихать… Я просил мать не брать меня с со
бой на ткацкое производство, и даже перестал встречать её
после вечерней смены у ворот этой страшной фабрики, хотя
она каждый раз в киоске покупала мне стакан томатного сока
и я его по своему личному вкусу солил и перчил. «Понял те
перь, – бывало, говаривала она с поучительной интонацией
и, видимо, с горькой обидой на судьбу, – как тяжело ситчик
стране дается!..»
Маленький, я всё хотел иметь брательничка, не сестру
именно, а брата и надоедал матери, чтобы скорее родила его
мне. Она как всегда ярилась, мол, с какой это такой радости я
тебе рожу, от огурца, что ли?.. Мол, только то мне с тобой,
малолеткой, об таких делах толковать, надо деньги зарабаты
вать на жизнь… ишь, чего сочинил на досуге – ещё один ха
вальник, когда и самим жрать нечего.
Но я был настырный, и тогда она, будучи в умиротво
рённом состоянии, спокойно и просто объяснила мне, что это
дело непростое, и нужно для этого, чтобы кто нибудь заинте
ресованно с нею полежал. Я тут же заинтересованно и немед
ленно вызвался полежать с нею. Она таинственно осклаби
лась, мол, ты и так со мной каждый день лежишь, только от
этого лежания мокрые простыни, и вообще, ты ещё дурачок и
несмышленый в таких делах, а мне нужен совсем взрослый
дядя... – «Как дядя Витя?» – спросил я.
А дело в том, что у матери был троюродный брат, Вик
тор, военный моряк с полновесным кортиком на боку. Для
матери троюродный брат, а для меня дядя и непререкаемый
авторитет для восхищения. Чуть что, мать грозилась: «Вот всё
дяде Вите пропишу о твоем поведении…» И, надо сказать, это
152
Юрий Клятис
действовало, я боялся его заочного осуждения. Знаком я был
со своим троюродным дядькой только по двум фотографиям,
которые для престижу были выставлены на комоде: вот он
подобострастно взирает на флагшток, а вот он в матроске и
бескозырке – как было б здорово, если бы он жил с нами…
Тогда то я и присмотрел ей среди уличного контингента
одного голубятника, хоть и тартыгу, но в клешах и в полосатом
тельнике, видневшимся из распахнутого ватника. Ему я дове
рился всецело, как мог, объяснив, что от него требуется и как
себя следует держать, чтоб вызвать матерное расположение.
Но мать выгнала его резиновой калошей за дверь, а меня заг
нала в тёмный угол, да ещё по плечам, да по ушам, да по чему
попадя настебала. А потом рухнула на кровать, да как заголо
сит пронзительно, аки тать на дыбе, видать, оскорбительно
ей сделалось, что голубятник… ей по тем временам всё об во
енных офицерах мечталось. Эх, недаром же говорят, что ни
одна добрая инициатива не остаётся безнаказанной.
На нашей единственной кровати, сколько помню себя
маленьким, я спал вместе с матерью, она прикладывалась ко
мне и баюкала, прихлопывая ладонью по грудке: «Баю баюш
ки баю, колотушек надаю…» Я думал, что «колотушки» – это
взбитый ложкой гоголь моголь или, на худой конец, сухари
ки с маком. Место у стеночки было у меня покатое, я постоян
но заваливался за холодную железяку и там мне дышалось мат
расным запахом и пылью. Тем не менее место это было мое
законно личное, и уступать его всякому охотнику заезжему,
пусть и с железным зубом, я категорически не соглашался.
Тем не менее после получки, а иногда и просто под вы
ходной день, мать приводила какого нибудь удальца из окре
стных гегемонов. Они по хозяйски вальяжно усаживались под
наш оранжевый абажур, лениво ели селедку с картошкой, звон
ко чокались стопариками и пили беленькую с занюхом. По
том они вели малопонятные, с игривым подтекстом разгово
ры, как я уже тогда чувствовал, сусальные и противоречивые.
Меня торопливо отправляли в койку, и я укладывался в
153
Так называемый Юшка
свой угол, под перевернутый гобеленчик, сторожить свое ме
сто у стенки, и оттуда с детской неприязнью наблюдал за их
недвусмысленными поведениями. Очень уж я не обожал эти
гостевания: мать вела себя ненатурально, деланно, всё время
подхихикивала и манерничала. Мужики наоборот, держались
авторитетно, с дешёвым апломбом, даже нахраписто, сидели
развалясь и с лукавым намёком простирали ноги под столом…
Мать многозначительно оглядывалась на меня, наверное, она
и сама всё понимала, да старалась не обнаруживаться, чтобы
не нарушать компанию. А может быть, и потому, что делать
особо было нечего: такова уж ихняя, женская стратегия. Ви
дать, по другому оно и не бывает…
Наевшись, мужики начинали вести себя слишком рас
порядительно, шибко фартово, громко смеялись и ухватисто
тискали мать. Мать изображала неловкость, ахала и круглила
глаза, кивая в мою сторону, но при этом пригубливала питьё и
прикуривала от папироски. Я же из своего детского кута не
усыпно, в оба глаза следил за обоими, чтоб всё было по прави
лам и без рук. Чуть что – начинал надсадно ныть и всхлипы
вать. Потом, когда от едкого дыма папирос сон заводил мне
глаза, я все равно сквозь туман, хоть вполуприщур, продолжал
караулить честь нашей фамилии, пока и вовсе ни засыпал, не
дождавшись конца застолья. Ночью же, сквозь сон, я слышал,
как сильно скрипела и елозила на фарфоровых колесиках наша
кровать, и если я просыпался от толчков в бок, то начинал
интересоваться происходящим и, заметив чужеродное, слож
носочлененное образование рядом с собой, сильно пугался и
непритворно орал. Мать остервенело шикала в темноту: «Спи,
зараза!..». Она сердитыми тычками заталкивала меня к самой
стенке и своей ладонью загораживала мне глаза.
Когда я стал постарше и уже начал кое что понимать в
любовных резонах и краватной суете, осмелился я протесто
вать против такого положения вещей. Матушкиных ухажёров
я всегда встречал грубыми заявлениями и выталкивал их из
комнаты. Но, как правило, это не удавалось, и за дверь выпро
154
Юрий Клятис
важивали меня, и тогда я старался им всячески отравлять уеди
нение: лаял и мяукал под окном, скрёб ножом по стеклу или
бросал снег в форточку – ну, что я мог ещё придумать? Быва
ло, прибежишь с улицы, а дверь закрыта изнутри, приложишь
ухо к скважине, а там знакомые звуки – всё ясно… Ногами за
барабанишь в дверь, от стыда и позора слеза душит, а я знай
ору в вопиющем отчаянии, надсаживая горло: «Мать! Сучка!
Открой!»
Не могла мать жить без кавалеров, такая у неё была жиз
ненная установка. До самой старости один только и был у неё
энтузиазм – это залечь с мужиком в койку. «Ладно уж, – думал
я, – пусть себе балуется, если ей невмоготу… Но пусть с одним,
а то всякий раз другой, да новый».
Тогда мать сдала меня на исправление в неврологичес
кий диспансер – в психушку, то есть, чтоб я не отвлекал её от
любовной деятельности. Вот так пришли и забрали в больни
цу на целый месяц, делали успокаивающие уколы и заставля
ли глотать таблетки, от которых меня всё время клонило в сон.
Врачи искали во мне патологию развития и, в конце концов,
обнаружили. После этого всем сразу стало легче – и врачам и
маме. Что я такое? Какой то невзрачный червячок, а они –
сила. Вызволила меня оттуда бабушка, пришла и без особых
церемоний забрала к себе, как бы на постоянное место жи
тельства.
Когда меня выписали, сопроводив убедительным доку
ментом о моей невменяемости, я очень скучал по симпатич
ным друзьям по палате. Все они, на мой взгляд, были совер
шенно нормальные люди, правда, с небольшими
индивидуальными особенностями. А у кого их нету? Мой со
сед по койке справа был толстый, с заплывшими глазами Ве
селов. Он постоянно жевал хлеб, закидывая себе в рот лихим
швырком прямо из за пазухи. Этим хлебом он запасался во вре
мя обеда, сразу же опустошал общую корзинку, выворачивая
её себе за ворот больничной рубахи. Никто из больных не реа
гировал на такое действие, так как каждый был занят своими
155
Так называемый Юшка
мыслями. Когда Веселова ловили за руку и отнимали награб
ленный хлеб, он безропотно его отдавал, но тогда рот свой
набивал совершенно несъедобным мусором, терпеливо разжё
вывая его и проглатывая. Потом его мутило и рвало. Так он
сидел весь заблёванный и благодушно позволял безвозраст
ной няньке обтирать себя. «Опять нажрался всякой дряни,
паразит!? Вот не стану обмывать – и сиди себе такой!..» А Ве
селов кротко мотивировал: «Ну и ладно, зато теперь мне по
легчало …»
Другой больной, с как бы сдавленной с боков физионо
мией и по фамилии Пушин (конечно, все его величали Алек
сандром Сергеевичем), ходил, нарочито прихрамывая, по па
лате из конца в конец, каждый раз почти утыкаясь носом то в
стену, то в дверь. Ему всегда было срочно в туалет, он, нарочи
то прихрамывая, ковылял по проходу, тихо тараторя: срать
срать срать срать срать… Но то была давно раскрытая персо
налом уловка, и ему уже никто по большому не верил, поэтому,
выпуская его, предупреждали: «Вот попробуй, обмани!..» Дело
в том, что наша, сравнительно небольшая, «буйная» палата
сообщалась с «тихой» посредством общей уборной, а посколь
ку вечным стремлением напрочь стебанутым было вырваться
на волю, в большой и светлый мир умиротворённых императо
ров, – туалет использовался как средство для побега. За ними
во время испражнений постоянно наблюдал санитар в специ
альное окошечко, и, обнаружив исчезновение со стульчака
своего подопечного, немедленно ловил его уже в «тихой» па
лате и возвращал в родные пределы, не забывая при этом дать
пару раз сапогом под зад. В отместку Пушин мерзопакостил в
больничные штаны, и могучий дух, сопровождавший эту ак
цию, свидетельствовал, что как всегда победила молодость.
Брусиловский, вот ещё один экземпляр из олигофренов,
тоже ходил по коридорчику между коек из конца в конец, но
лоб в лоб никогда ни с кем не сталкивался – всегда мирно рас
ходились и даже галантно уступали друг другу дорогу. Скрю
ченную левую руку Брусиловский, как приклеенную, держал
156
Юрий Клятис
у живота, а правой сильно размахивал при ходьбе и каждый
раз пристукивал себя по причинному месту. Всех, кто пытался
задержать его руку, он сердито и несколько недоумённо огля
дывал и невнятно отсылал по неизвестному адресу: «Иди на
бон!» Если переспрашивали: «Куда? Куда?..», он также мало
разборчиво, хоть и в рифму, отвечал: «Город Воркута – у ерё
мова пруда». А если переспрашивали: «Чё?», он отвечал: «Че
рез плечо…»
А ещё была святая троица с монголоидной невозмути
мостью во взоре – Забобуркин, Барабошкин и Тарарухин. Сидя
на одной кровати, поджав под себя козьи ножки, они с утра до
вечера резались в «подкидного» на шалабаны, но экзекуцию
проигравшему производили так деликатно, что проигравший
прикосновения от щелчка не ощущал. Я как то пригляделся к
их игре – она была ненастоящая: винёвого вальта, покрытого
трефейным шестаком, сносили в отбой. А на вопрос: «Какие у
нас нынче козыря?» – отвечали: «У нас без козырей». Прекрас
ные были ребята, каждый в своём роде, числе и падеже, и со
всем не завистливые.
Мать меня не навещала, да я бы и не пошёл к ней на сви
данку. Однажды получил от неё передачку: круг краковской
колбасы и кулёк слипшихся пряников. Всё это я отдал Весе
лову, который равнодушно принял съестное и тут же сжевал
колбасу вместе с кожурой и шкворками, закусывая одновре
менно мятыми пряниками. И его не вырвало…
Зато уж Витька Мизин утешил меня великой радостью:
он принёс мне «Тиля Уленшпигеля и Ламму Гудзака, легенду
об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Флан
дрии и других краях». А ещё он передал мне под видом лимон
ных долек в сахаре плоскую фонарную батарейку КБСЛ 45 и
лампочку к ней, чтоб я мог читать ночью под одеялом. Кро
хотную лампочку надо было прижимать пальцами одной руки
к контактам, в другой руке особым вывертом локтя держать
книгу, а между согнутыми коленями и головой натягивать оде
яло, да так, чтобы свет не пробивался наружу. В малом про
157
Так называемый Юшка
странстве под одеялом было очень мало свежего воздуха, но
зато хорошо иллюминировано, и оторваться от книги было
никак не возможно. Рука затекала, лампочка мигала и посто
янно гасла, а через пару дней уже едва светила, но я продол
жал читать почти в кромешной темноте, угадывая слова по
смыслу… Витька Мизин – вот это друг!..
Ночными дежурными у нас в палате работали студенты
медвуза. Сидеть под тухлой лампочкой, забранной густой ре
шёткой, было неинтересно, и они, сами сонные, будили меня
для ночных разговоров. Я им рассказывал истории, вычитан
ные в книжках, и от себя много припускал фантазий, а они
меня, видать, в благодарность, поили чёрным чаем из термоса
и посвящали в свои профессиональные тайны из психогенеза
и психопатологии. Я спросил про Веселова, мол, возможно
ли его вылечить или он совсем безнадёжен? «Этого? Запрасто!
Инсулин с аминазином творят чудеса». Я спросил насчёт «свя
той троицы» – ответ был самый неожиданный: «Эти безнадё
ги». Тогда я спросил про самого себя: «А как со мной?» – «А ты
тут при чём? Ты нормальный…»
Пару раз мать пыталась отправить меня в фабричный пи
онерлагерь. Первый раз меня не взяли, так как почётного зва
ния «пионер» я не заслужил. В другой раз меня удалось при
строить, и я три месяца безвыездно прожил на крутом
косогоре, под непрекращающимися дождями и тучами прон
зительных комаров, подле великой русской реки Истры. Ко
мне в родительский день никто не приезжал, даже бабушка…
И даже на пересменку меня не забирали, и я оставался жить в
пустой лагерной палатке до сентября. У меня был конъюнк
тивит, глисты и воспаление среднего уха, я ходил один по лесу
и тихо выл, потом началась крапивница, а за ней беспричин
ная тоска. Перед утреней и вечерней линейкой надо было го
товить парадную форму, которой у меня никогда не было. У
меня не было даже белой панамки, поэтому, да и по другим
причинам, я наотрез отказался стоять на ежедневной повер
ке, под дудение горна и треск барабана присутствовать на иди
158
Юрий Клятис
отском ритуале торжественного подъёма и спуска флага, выс
лушивать бессмысленные отчеты председателей совета отря
дов и старшей пионервожатой о распорядке дня, о проделан
ной работе, о наличии в полном составе или об отсутствии без
уважительной причины… И самое противное: надо было всё
время вскидывать руку в «салюте», округляя при этом в поры
ве беззаветной преданности глаза. «Рапорт сдан!» – «Рапорт
принят!» Ну что может быть глупее? В пионеры меня за пове
дение не принимали, салютовать я не имел права, поэтому на
моё отсутствие смотрели сквозь пальцы. Про меня даже сочи
нили стишок: «Синяя рубашка, рыжие штанишки – он вместо
линейки почитывает книжки». Но один раз мне всё таки при
шлось постоять на этой линейке, под спущенным обвисшим
красным флагом, под негодующий речитатив старшей пио
нервожатой, объявляющей меня отщепенцем и чуждым эле
ментом.
Сразу же после этого и за все мои семь грехов стала на
меня готовиться «тёмная». О ней говорилось почти в откры
тую, как о предстоящем празднике, мне доносили об инициа
тивной группе, о дате и способе экзекуции, и даже чуть ли не
консультировались со мной – под сколькими одеялами меня
колошматить… Также тайком предупредили: если буду орать
и брыкаться – бить будут ещё злостней… Но при этом подми
гивали: за одного битого – двух небитых дают.
Дважды я сбегал из лагеря, первый раз меня поймали и с
позором пропустили сквозь строй. Красногалстучная пацанва
не могла сдержать справедливого гнева и яростно хлестала
меня влажными полотенцами. А затем меня повели к дирек
тору на разборку. Директор лагеря, безрукий службист с на
найским абрисом аналитически оглядел меня и провидчески
изрёк: «Посадочный материал… – И добавил: Законченный».
А ещё я помню, как однажды привёл к себе домой одно
классницу, тогда мне хотелось, чтоб её звали Оля или Юля, но
нет, звали её Уля Луканина, девочка ухоженная, но ученица
посредственная. Невдомёк мне было, что в такой дом, как мой,
159
Так называемый Юшка
гостей не зазывают. Времена были такие, что все жили одина
ково и бедно, а интернациональная убогость бытия никого не
смущала. Но, похоже на то, что моя Улька углядела учуяла в
нашем бараке что то такое, что её сильно взволновало – видать,
не каждому было наше жильё по нюху. До этого я и не задумывал
ся, что мы – нищие… Что жить в такой жалкой комнатёнке, про
пахшей помойным ведром и прелыми валенками – неприлич
но… Мать же моя встретила гостью чрезмерным почётом, тут же
усадила за чай с фигурными сухариками, одновременно и засю
сюкала, расхваливая приятными словами аккуратно причёсан
ную Улькину головку, а потом совсем по взрослому начинала
вдруг обсуждать житейские, чуть ли не женские проблемы. И в
довершении – стала жаловаться на меня и позорить, описывать
ей в деталях, какой я отпетый балбес, тупой и неуважительный к
родительнице – скверный сын. Больше я никого не приглашал в
наш дом, даже и в отсутствие матери.
Видимо, я раздражал мать своим печальным существо
ванием, мешал ей сосредоточиться на самой себе, оттягивал,
как говорила она, «последнюю могучность» из без того рас
траченных сил на кормёжку одёжку, на тычки да подзатыль
ники. Всякий раз, когда предоставлялся случай, хоть на ко
роткое время избавиться от меня, мать снаряжала заплечный
вещмешочек и отправляла меня к дедушке бабушке. Она вся
кий раз с не скрываемой весёлостью прибегала к этой возмож
ности, забыв на недели и даже целый месяц о моем наличии.
Как я понял потом, бабушка давала ей шанс наладиться в лич
ной жизни, освободить её от моего назойливого присутствия.
И мать жила без меня своей разгульной попугаичьей жизнью,
наезжала расфуфыренная по моде, похвастаться своим оче
редным хахальником военного пошиба, – очень уж обожала
галифе, – всегда навеселе и с заполошными восторгами.
Говорила она при встрече слишком громко и жестикули
ровала, так как привыкла на фабрике орать перекрикивать
ткацкие станки. Она всегда изображала наигранную веселость,
поддельное оживление, которые внезапно могли перейти в
160
Юрий Клятис
слёзы, крик и даже в ненатуральную истерику. Мать шумно
отмечала, как я подрос или как я поправился, одаривала меня
карамельной конфетой в пестром фантике или вафелькой из
уже начатой пачки. Тут же она переключала внимание на сво
его бравого спутника, томно всматривалась в его бравое лицо,
и они многозначительно удалялись на прогулку. Гулять с со
бой меня не приглашали, да я и не напрашивался. Под вечер,
уезжая, она одаривала и меня умиленным взглядом, иллюст
рируя самой себе грустный момент и материнские чувства: «Ах,
я так и не успела наглядеться на тебя!..» – говорила она с ват
ными придыханиями и одаривала парфюмерным объятием.
Нет! Не могу и я похвастаться сыновней привязаннос
тью к матери. Уже тогда, в изначальном детстве, я ощущал её
постоянное утомление и раздражение мной, с болезненной
обидой сносил её надсадные вопли и шалые выходки. Она всё
время орала, даже когда хотела что то проговорить шепотом
– всё равно получалась ярая натужность, заполошный речи
татив. Всё то у неё было на крике да на визге, на обидных сло
вах да на пересмешках. Она и лупила меня по голове… не за
плохие отметки или записи в дневнике, не за плохое поведе
ние в школе или синяки, а за порванный чулок, испачканную
чернилами рубаху, оторванную пуговицу. Била не столько боль
но, сколько оскорбительно: раскатывала ладонью нос по ще
кам, тормошила, щипала и ерошила, при этом обзывала то
уродом, то выродком, а то и вовсе ублюдком. «Весь в папочку
прохвоста!» – выговаривала она обвинительно. Каждое слово
моё или движение тут же с досадным недовольством оговари
вала, – в детстве я путал «рукавички» и «рукавчики», – пере
дразнивала мою шепелявость, или вдруг без большой на то
причины начинала критиковать мою внешность.
Потому ли, да и по всему другому я никогда не ходил её
встречать у проходной, как делали многие мои сверстники;
идя рядом, не решался брать её за руку, да и она мне её не очень
протягивала. Помню, как однажды она перенесла меня через
большую лужу, но потом не поставила меня на сушу, а как бы
161
Так называемый Юшка
сбросила с себя, раздражаясь на мой малый рост и неумение.
Она стеснялась моего вида, моих очков и моего выговора: «От
стань от меня, не иди рядом, ты позоришь меня, – шикала
мать и прибавляла шаг, – ещё подумают, что ты мой сын…» В
ответ ей и я всякий раз, когда надо было к ней обратиться,
старался не называть её «мама», а пытался высказаться, по воз
можности, иносказательно, как нибудь отрешенно… Потом
и в дальнейшей жизни своей я отвергал всё, что напоминало
мне мать, и даже в любовных пристрастиях я был склонен к
особам, далеким от её образа и поведения. В противополож
ность материной худобе мне всё больше везло на особ обтека
емых, с явными телесными изъявлениями, с ощутимым из
бытком трогательных выпуклостей на местах, строго
определяющих высокое предписание природы. И по характе
ру я стремился к особам мягким и покладистым, молчаливым
и с тихим голосом, но никак не получалось: то ли не было сча
стья, то ли таковские поизрасходовались за военное время, а
только попадались мне натуры сильные и властные, пытав
шиеся превратить меня в пуделька прикроватного.
Вот мы едем едем с ней на трамвае в гости к моему отцу в
Черкизово, вагон как есть цельнометаллический, гремит на
стыках и визжит на поворотах. В трамваях тогда сидения были
жесткие и расположены, как в метро, – лицом к лицу, чтобы
наблюдать за выражением глаз для распознавания врагов на
рода и, вообще, недоброжелательных элементов. Напротив нас
сидит свежий кавалер, какой то хлюст при лычках, строит мне
юморные рожи, а заодно и маме делает экивоки. Мама, как
все женщины той поры, благоговеет перед военными, она
краснеет и томится под воздействием приятного пережива
ния… Хлюста вот, видишь, запомнил, а отца никак нет.
Однако хорошо помню дедушку… Дедушка с бабушкой
жили в Рогожском поселке, в бревенчатом строении на камен
ном цоколе, похожем на наш барак, в двух смежных комнатах
с печкой голландкой в углу и глубоким подполом. Жизнь у деда
была, как и у всех, самая обыкновенная, и кончина никакая
162
Юрий Клятис
не сабельная, не геройская, а, как и положено в старости, пос
ле тяжкой и продолжительной болезни. Умер он от переиз
бытка трудовых лет и томительного ожидания тишины – про
сто упразднился человек. Перед смертью дед трудно дышал и
ныл утробным сипом: «Ыыы... Ыыы…» Выглядел он, как сня
тый с креста.
Мне было поручено отмахивать мух от покойника, но я
так боялся смотреть на мертвого дедушку, что и близко не
подходил, лицо у него сделалось совсем серое, покрытое си
зым пухом, как затянутое паутиной, хотя по совету монаше
нок лицо ему обложили сырыми яичками для вытягивания
могильного прения. По этой причине и в дом я не заходил, а
слонялся по двору и смотрел, как кудлатый дворник с сыном
благоустраивают домовину. Чтобы закрыть щели и придать
ящику торжественный вид, они обили его и крышку «крас
ным крепом с черными лентами» и привинтили с обеих сто
рон дверные ручки, чтоб держаться. Когда кончилась траур
ная материя, дворник исторг завершающий работу выдох и,
прицелив взгляд на изделие, умственно заключил: «Сойдет
и так… из ей не стрелять…»
Дедушку обрядили в его единственный шевиотовый ко
стюм со значком почетного строителя Шатурской электро
станции на лацкане, который он нацеплял только по торже
ственным дням, а также на выборы народных представителей.
Но живот у мертвого дедушки от ожидания погребения силь
но раздулся, и пиджак с брюками оказались ему сильно малы,
что даже не застегивались, хотя церковные бабки ему на пуп
клали соль и пришептывали упокойные молитвы.. Белые па
русиновые туфли тоже не налезали и их просто положили в
гроб вместе с пластмассовым очечником, прокуренным мунд
штуком и другими ни для кого теперь уже ненужными дедуш
киными вещами. А бабушка, в каком то литургическом азар
те, даже пыталась втиснуть туда серый том технического
справочника Dubbel на немецком языке, которого, кстати, дед
не знал, но в книгу, тем не менее перед сном любил с интере
163
Так называемый Юшка
сом погружаться. Чтобы закамуфлировать все эти гардероб
ные несоответствия, в том числе и распахивающуюся ширин
ку, тело по грудь прикрыли медицинской марлей и возложили
на живот букетик цветов, после чего дедушка сразу стал смот
реться по свойски, почти браво. Похоронные бабки вокруг
нарочито громко запричитали заклёхтали: «лежит себе, как
во плоти…», и «безвредный же был человек…», и «прямёхонь
ко, да в царствие небесное», и «отмучался болезный – теперь
и на отдых…».
Потом тело для всеобщего обозрения выставили во двор,
на том самом столе, на котором он последние годы «забивал
козла». Все стояли растерянно и, как мне казалось, от томи
тельности процесса прятались за спины, а кое кто тихо пы
тался ввернуть неумелое, но доброе слово об усопшем. Кто то
из активных уже прокашлял горло и тужится произнести ве
личественную фразу. Получалось по казенному заковыристо
и ненатурально, у всех на душе была единодушная скорбь и
траурное настроение – дедушку уважали. Потом все вдруг зас
пешили, заколготились, мол, покойнику скучно с нами, он в
земельку просится… А когда подняли гроб на длинных вафель
ных полотенцах, чтоб пешим ходом снести на Калитниковс
кое кладбище, и жиденький оркестрик взвизгнул вдруг и гряну
ли литавры – все завыли, засморкались, а у меня душа просто
залилась от избытка чувственного восторга, – ведь мне ещё
жить да жить, старость далеко и день такой радостный, све
жевесенний… И оттого, что в небе яркой фантазией полыхало
солнце, напирала теплынь и ярились одуванчики, сладкост
растно и бескомпромиссно взывали петухи, изящно стыли в
воздушном пространстве тяжелые мухи... от ощущения всеоб
щего земного вращения и у меня радостно закружилась голо
ва: «Прощай, дедушка...».
Как то, через много лет, то ли с недоперепития, то ли
просто для сокращения извилистого пространства, пересекал
я это кладбище да вдруг скумекал: «Ба, да тут где то на отшибе
от центральной аллеи, между закисшим прудом и Скотопро
164
Юрий Клятис
гонной улицей, мой родной дедушка покоится… Лежит себе
дедушка на глубине, под слоем суглинка, и не ведает, что его
единственный внук его поминает». Да, тот самый дед, кото
рый водил меня в баню, который пристрастил меня к чтению
и учил уму разуму. Вдруг сделался мне каприз, захотелось ра
зыскать дедову могилу, поклониться его, растворившемуся в
земной тверди праху.
С момента его похорон на кладбище я бывал не часто,
мне кажется, раза два или несколько, ещё с бабушкой… и за
памятовал, где его закопали тогда, теплым весенним днем.
Ноги сами меня повели по крайнему ряду, вдоль ржавых оград
и потрескавшихся надгробий. Я вглядывался в выгоревшие
фотографии и шептал имена и даты. Кладбище маленькое,
зажатое с двух сторон заводскими заборами и с третьей отчуж
дено железнодорожными путями. Стало быть, расширяться
ему уже некуда, поэтому прежде окраинные участки уплотни
лись до невозможной тесноты и коммунальной скученности.
Внезапно, среди больших и с виду дорогих надгробий, я уви
дел жалкий, совершенно затертый холмик, даже скорее ямку
с завалившимся в неё ржавой, со следами былой серебрянки,
пирамидкой – у меня ёкнуло. Я ещё не прочел имени на таб
личке, но уже понял – это именно оно... Когда я растормошил
бурьян и вековой мусор, протер пальцами надпись, я все рав
но не смог прочесть имени. Но день, месяц и год смерти, хоть
тускло, но всё же выделялись…
О, дедушка! Я никак не могу осмыслить загадочный сю
жет наших взаимоотношений. Но, видимо, он всё же был этот
смысл, так как, вспоминая о тебе, я не могу миновать особен
ного чувства, которого иначе как родственным и не назовёшь.
Моя бабушка была на двенадцать или тринадцать лет
моложе деда, но к старости они подравнялись по образу и по
добию. Странны и случайны наши предпочтения, но ещё бо
лее удивителен в выборе подруги жизни Его Превосходитель
ство Случай. Совершенно случайно человек мужчина
оказывается в определенном провидением пункте и в неопре
165
Так называемый Юшка
деленном настроении. И в тот же момент и час человек жен
щина, может быть, и без соответствующего настроения, ока
зывается там же, и по велению природы благосклонна. И вот
она, как должное, принимает ухаживания и допускает к себе
совершенно постороннего человека… И происходит момент
знаменательный для истории человечества – происходит ес
тественный отбор, не самых, может быть, лучших, но явно жиз
недеятельных генов. Почему мой дед избрал мою бабку, поче
му вдруг он обратил на эту мещаночку, эту бесприданницу свое
внимание? Что такое он знал о ней, кроме того, что видели его
глаза: он видел молодость и присущую ей красоту… А что ж тут
удивительного: красота всегда востребована без сортировки
чувств и достоинств умственного порядка. Вполне вероятно
допустить, что, пройди он мимо, и, не окажись она столь бла
госклонна, судьбы их устроились бы совсем другими, более
счастливыми возможностями. Но судьбе было угодно так –
так и случилось. Если же говорить обо мне, как продолжателе
рода человеческого, то замечу: так странно порой складыва
ется генеалогия, что совершенно необъяснимым образом вы
являются в некоем заурядном парнишке скрытые фамильные
принадлежности, умственность и темперамент, совсем, каза
лось бы, не свойственные провинциальному механику и сто
личной швее.
Бабушка в молодости была очень неплоха собой, может
быть, она считалась настоящей красавицей в рамках мещанс
кого сословия: курносенькая, бровя с крутыми изломами, ухо
вострое, глаз целкий, на щеках румянец и толстая коса до ко
лен… но, увы, из категории бедных. Всё её личное имущество
составляли: ножная швейная машина «Зингер» и дорожный
несессер в виде большого сердца, в недрах которого на бархат
ных гнездышках располагались совершенно непонятного на
значения принадлежности: пилочки, щипчики, ковырялоч
ки и масса мутных скляночек с потерявшими цвет и запах
притирками. Пенсию бабушка не получала, так как, выйдя за
муж, по древней российской традиции занималась только до
166
Юрий Клятис
мом и огородом, а на швейной машине строчила из грубого
рубчика фуфайки да «полупальта», нечто среднее между длин
ной курткой и короткой жакеткой, которые в базарные дни
нелегально толкала на близлежащих рынках. Под монотон
ный стрекот машинки она напевала душевные песни: «…по
едем, красотка, кататься…» и «…эту тёмно вишневую шаль…»,
а ещё она любила полузапретную «Мурку» и жалостливую пес
ню про «Солнце всходит и заходит…».
А я устраивался на полу, у вертящегося колеса и качаю
щейся педали, и поджидал, когда освободится от ниток оче
редная катушка. Пустые катушки я раскрашивал разноцвет
ными карандашами, превращая их в деревянных солдатиков,
делал из них танки и пушки. Солдатиков требовалось много, а
катушки освобождались редко, и их надо было караулить, по
тому что бабушка всякий раз, как вероятную улику её незаре
гистрированной трудовой деятельности, норовила катушку
затырить в передник, или зашвырнуть в печку, или куда по
дальше от чужих глаз.
В те времена линялая, темно серая, из дешевой ткани
одежонка считалась рабоче крестьянским прикидоном, и чтоб
не выделяться из класса, трудовое население, всё как один,
ходило в этих полуперденчиках, и вовсе не стеснялось этой
зимне летней формы одежды. Установилась повсеместная
мода: в фуфаечке и в пир и в мир, носили её и с шиком в на
броску и с горделивым пролетарским достоинством, даже если
и без того невзрачная материя выцветала и напрочь теряла
свой первоначальный товарный шарм. Фуфайки и полупаль
то, стеганные на вате, в торговле не появлялись, легкая про
мышленность гнушалась такого направления, а массам нра
вилось, на народ ногой не топнешь и не прикажешь, что
носить.
Материал, то есть ткань, вата и пуговицы – были боль
шим дефицитом, их приходилось доставать по блату, покупать
по великому знакомству, хоть и со скидкой, но партиями. По
рукам и – разбежались: ты меня не знаешь, и я с тобой никог
167
Так называемый Юшка
да не встречался… Всякий ворованный со складов материал
оказывался стратегическим запасом, за него карали жестоко,
всяких частников, в том числе и фуфаечников, на всех толчках
выслеживали и хватали. Облавы устраивались без предупреж
дения, но бабушка никогда не попадалась, потому что работа
ла с оглядкой и всегда чувствовала шмон, а сексота распозна
вала по рукам. Только появится на горизонте милицейский
околыш, тут же частный сектор в панике, тучей снимается с
места, на ходу запихивая товар в мешки, порой даже бросая
его на произвол случая. Она очень боялась за своего «Зинге
ра», – вот придут и сконфискуют, что тогда?.. Поэтому гото
вый товар она напяливала на себя и сторговывалась уже не на
самом рынке, а где нибудь за углом, в темной подворотне.
Продав изделие, она возвращалась не налегке, а отоварившись
тут же, на рынке, как она говаривала, у крестьян, уже без вы
ручки, но нагруженная через плечо огромными кошелками,
связанными платком за соломенные ручки. Также после удач
ной продажи она приходила домой заметно потолстевшая, так
как была обмотанная под пальто широкими лентами колен
кора или марли. Из коленкора, предварительно выварив его в
чане, она добывала ткань для подкладки, и из вечно дефицит
ной марли делалось почти всё: от занавесок на окна до свадеб
ной фаты. За марлю, как за стратегический товар, в случае об
наружения, могли дать срок, и немалый.
Из оставшихся от шитья лоскутов бабушка выкраивала
деду и мне брюки, деду по древней выкройке, а мне на вырост,
но лоскуты никак не «выстачались», шитьё откладывалось на
поздний срок. А тем временем, я не ждал сезона – я рос и под
растал, и, в конце концов, уже готовые брюки приходилось
отпускать и надставлять. В результате получались неудобные
штаны, которые резали пах и из которых ноги сильно просо
вывались наружу. Потом уже мать пыталась переделать их в
летние брюки гольф на резиночках или даже в шорты. Такой
фасон мало соответствовал тогдашней мальчишьей моде, по
этому надевать эти штаны я никак не соглашался.
Ещё бабушка вязала, чинила, стирала и распинала на де
168
Юрий Клятис
ревянных рамах огромные шерстяные платки. В таких, иног
да белых, но в основном, серо коричневых платках ходили все
женщины с первых холодов и до майских праздников, эти
платки, можно сказать, были тоже визитной карточкой наше
го общества: посмотришь на длиннющую очередь за продук
тами – одни шерстяные платки на головах и цигейковые во
ротники.
Зимой мы с дедом ходили на дровяные склады за камен
ным углем и пыльными торфяными брикетами. Наполнен
ные мешки мы вначале относили на весы, а потом привязыва
ли к санкам. Дед впрягался в сбрую и с усилием отрывал
полозья от снега, я подталкивал сзади, а на прямой накатан
ной дороге или под горку ложился на мешки. Уголь и торф –
это лучше, чем дрова: полешки всё время рассыпаются, раска
тываются по снегу, как их крепко не вяжи. Хорошо бегут сан
ки по скользкой колее, светит солнце и у деда благостное рас
положение. Он везёт меня и, слегка запыхавшись, разъясняет
мне названия улиц, углубляясь в недалёкую историю и во вре
мена стародавние.
Я любил дедушку в таком состоянии духа, я позволял
себе с ним вольготности: задавал ему глупые вопросы, шалил
и заигрывал с ним – очень прелесть, как было великолепно.
Иногда мы с ним вели ученые разговоры, дедушка был начи
танный и любил давать всему научные разъяснения: «Ну, спро
си у меня о чем нибудь?» И я спрашивал: «Дед, вот если ме
теорит упадет в море, то он его вскипятит?» – «Нет, не
вскипятит», – решительно отрицал дед. – «Даже на минут
ку?» – «И на минутку – нет!» – «Ну, хотя бы на самую малень
кую секундочку…» – просил я дурашливо, и он снисходитель
но соглашался: «Разве что на самую маленькую…» В такие
минуты он был со мной падок на старческие откровенности,
любил выуживать из своей заскорузлой памяти любознатель
ные факты и очень вдохновенно живописал свою биографию.
«Когда меня мама снарядила на японскую войну, – рас
сказывал дедушка, – отвела она меня прежде к цыганке, уз
169
Так называемый Юшка
нать, останусь я жив или сложу свои кости на сопках Манчжу
рии. Цыганка поглядела в мои глаза и тут же рассказала всю
мою жизненную историю. И что предстоит мне дальний путь
и быстрое возвращение, и будут у меня паровозные крушения
и дирижабельные влеты, и возвеличусь я до большого началь
ника и сосклизну в безвестность, всю жизнь буду трудиться по
металлу, но большого состояния не наработаю. Много она ещё
чего нагадала – всё сбылось до мелочей, как и было сказано. А
проживу я ровно семьдесят два года и умру ранней весной от
собственной старости».
В молодые годы у дедушки обнаружилось много талан
тов, он умел играть на разных музыкальных инструментах, из
рядно рисовал, имея хороший почерк, писал поздравления и
надписывал лозунги, был начитан и, ко всему, галантен с пре
красным полом, что в жизни также немаловажно. Кроме ска
занного, он разбирался в электрических приборах и чинил
часы, понимал в механике и в чертежном деле, а также в сле
сарно столярном, был крепок телом и не боялся тяжелой ра
боты и грубой пищи. Но, как это часто случается в жизни, при
множестве способностей и хорошем умении ни к чему опре
деленному у него душа долго не лежала, и он быстро переклю
чался с одной жизненной линии на другую. Тем не менее в его
рано освободившейся от волос голове, постоянно возникали
творческие мысли, которые он скрупулёзно обдумывал наеди
не, советовался со своим другом детства Ванькой Климовым и
изредка с женой, а в последние годы, зная её критический на
строй ума, уже её ни во что не посвящал. Дальше этого, как
правило, дело не шло.
Из Японской дед вышел без ущерба, так как по тем вре
менам единственных сыновей у родителей не брали, и им для
особого отличия вешалась серебряная серьга в ухо, но метал
листы, медики и добровольцы шли на службу специальным
порядком. Придя с войны, он было заразился революцион
ным настроением масс, но быстро остыл и в баррикадных бит
вах не участвовал и в тайных террористических организациях
170
Юрий Клятис
не состоял, а посему счастливо избежал и каторги и висели
цы. Он говорил, что устроители уличных беспорядков, бом
бисты и активщики – были люди психически ненормальные
– полные оторвы. У них не было чувства меры, и во всём про
являлся дурной вкус и невоспитанность. Все ихние призывы
на митингах и в прокламациях были чистой туфтой в духе рус
ского лубка с былинным размахом: гори, мол, всё огнем, и да
ёшь вселенскую справедливость!.. Но уже Октябрьскую рево
люцию признал с пониманием, хоть и без пьяного энтузиазма
и, несмотря на возраст, записался в большевики.
Однако в коммунисты дед пошел совсем не по личному
соображению о социальном благоустройстве мира и всеобщей
справедливости, а в силу того, что ему очень хотелось выдви
нуться в жизни. И ещё потому, что не сбылась его давнишняя
мечта – эмигрировать в Аргентину или Бразилию. Как всегда
и во всём, осаживала его бабушка. Он много раз порывался ос
тавить Россию, копил деньги и изучал географию Латинской
Америки по физической карте, знал много красивых назва
ний и даже стал по словарю учить испанский язык. «Вот как
ты думаешь, будет по аргентински «слесарь инструменталь
щик»? – «Не знаю!» – отвечала раздраженно бабушка. Дедуш
ка, величественно акцентируя букву «р», провозглашал: «Сер
рахеро херромиента». Бабушка с неподдельным отвращением
взвизгивала и, отстаивая красоту русского языка, оставалась
верна отечественному варианту. – «Нет нет, ну что ты?.. и срав
нить нельзя… ты только вслушайся!..» – И дед несколько раз
на разные интонации выговаривал эту и другие фразы.
Как бы то ни было, бабушка не хотела никуда эмигриро
вать, и дед предпринял самостоятельную попытку, предвари
тельно продав треть дома, то есть одну комнатку с кухней, но с
окнами на улицу. Вернулся он очень скоро, сильно похудев
ший, молчаливый и без гроша в кармане. С эмиграцией, одна
ко, у него тоже ничего не получилось, за что бабушка в злопо
лучные моменты поминала ему этот демарш: «Тебе что здесь –
Аргентина?» О своей неосуществленной мечте дедушка иног
171
Так называемый Юшка
да поведывал мне втихаря от неё, спрашивал «который час»
по испански, произносил звучные слова и названия городов:
Буэнос Айрес, Маль дер Плата, Санта Фэ… «Фэ» он вышё
птывал почти торжественно, без присущего этому слову меж
дометию пренебрежения.
Итак, был дед заядлым коммунистом, носил маузер на
заду, но по многолетию своему к военному делу уже был мало
пригоден, поэтому служил начальником по паровым турби
нам и был отряжен на подмосковные торфяники строить Ша
турскую ГРЭС. В стране тогда обнаружилась большая нехватка
электрической энергии, и по заветам Ильича решили добы
вать свет из водопадов и болотной земли – торфа. К большому
всеобщему и дедушкиному несчастью, засушливым летом де
вятнадцатого года там случился здоровенный пожар, от кото
рого сгорело всё, что с большими усилиями возвели за год.
Пришлось начинать всё сначала. Но тут его, по подозрению в
диверсии и организации поджога, вызвали на комиссию по
борьбе с чуждыми элементами и врагами трудового народа, а
также разоблачению и выкорчеванию остатков прошлого. Там
ему задавали нелицеприятные вопросы о происхождении и
почему такая фамилия, а ещё такие: почему вступил в партию
лишь в семнадцатом году, а не раньше, и прочие, и прочие...
Дед по возможности отвечал, но с комиссией не поспоришь,
и он послушно выложил на сукно свой членский билет, а заод
но и маузер в кобуре. Дома они с бабушкой спешно обсудили
ситуацию, раздали соседям своих кур да индюшек и в пожар
ном порядке скрылись в неизвестном направлении. Так он
спасся от ареста и дальнейшего искоренения. После его вы
чистки из партии, он объявился в Москве, за Рогожской зас
тавой, где закаты в дыму, больше в начальство не совался, тихо
работал себе слесарем у тисков, ни с кем не дружил и к поли
тикам себя больше не причислял. На годы в нем поселилась
венецианская хандра – тоска по прошлой жизни, недоволь
ство настоящим и безнадежность в будущем.
Он говорил, что у него в жизни ничего, кроме работы, и
172
Юрий Клятис
не было – вся жизнь одна сплошная работа с утра и до вечера.
«Как стукнуло мне тринадцать, отец нахлобучил на меня свою
старую рабочую кепку и повел на фабрику. Поставили к тис
кам, выдали напильник, зубило и молоток – остальной инст
румент сам изготавливал помаленьку или докупал на вшивом
рынке. А дом, семья, товарищи – это всё прошло стороной,
как будто и не моё было, ни к чему душа не прикипела…»
Сколько я помню, дед всегда прикидывался глухим, ча
сто переспрашивал, прикладывая ладонь к уху, и требовал от
меня говорить «громко внятно ясно». Но самым неожидан
ным образом и совершенно некстати его слух вдруг обострял
ся, и он мог услышать даже самые тайные твои мысли. В ми
нуты просветления дед проявлял весёлость и своеобразный
юмор, шутил и лихо каламбурил. Он любил придумывать но
вые слова и реставрировал старые: так, в слове «шахматы» он
упорно делал ударение не на «шах», а на «мат», так как после
днее ему казалось более логичным. Бульдозер он называл буль
дорезом, потому что «бульдог» и «резать». Во всяком изделии
или предприятии он обнаруживал изъяны и несовершенства
и на свой манер рационализировал. Но не только в словотвор
честве дед испытывал себя, он и в астрономии понимал боль
ше других, и в электричестве, и в архитектуре, и в градострои
тельстве, и вообще во всём. Он писал письма в Моссовет и
доказывал, что надо изменить названия улиц и площадей. Он
долго разрабатывал проект на больших листах ватмана, соеди
няя улицу Горького с Замоскворечьем с помощью тоннеля под
Красной площадью, предлагал срыть Таганский холм, сделать
движение по Садовому кольцу односторонним, спрямить все
кривоколенные переулки. Когда его обуревала очередная
идея, он садился за стол, подпирал лысый лоб огромной ла
донью и надолго вперял взгляд в чистый лист бумаги. Он час
то макал перо в густые чернила, но не писал, а лишь прицели
вал стило к написанию, разгоняя руку крупной дрожью. Перед
каждым действием он замирал на мгновение и только тогда
начинал. Буквы у него получались одна в одну, по старинно
173
Так называемый Юшка
му мелко и с завитушками. Теперь так не пишут…
Просыпался дед всегда очень рано, иногда совсем но
чью, и тут же включал свой «Блаупункт» – трофейный приём
ник, который издавал всевозможные звуки: скрежетал, свис
тел и завывал, но ничего членораздельного. Но если деду
удавалось нащупать какую нибудь станцию, он её делал на
полную мощность. «Нас посадят, – стращала бабка громким
шёпотом. – Вот увидишь, соседи донесут…» Лично мне нра
вился этот хрипящий радиоэфир, под него я медленно про
сыпался без досады и раздражения, с этих блаженных звуков
начиналось моё детское утро.
Я помню, садясь за стол, – это случалось, когда дед с
бабкой после разделения имущества опять объединялись, –
был дед всегда в приподнятом настроении, шутил и каламбу
рил, а опробовав суп, говаривал: «Супец то ныне – с недосо
лом…» и лукаво поглядывал на нас, а мы с задорной готовнос
тью, заранее ожидая этого замечания, в унисон отвечали:
«Недосол на столе!..». И радостно переглядывались, а дед сво
ими толстыми пальцами лез в солонку с крупной серой солью
и добавлял себе в тарелку и мне заодно солил голову.
Дедушка мой был абсолютно всеяден, но имел собствен
ные вкусовые приоритеты: накупит всяких субпродуктов: моз
ги, вымя, осердье, рубец или почки и уговаривает бабушку
приготовить. Бабушка артачилась, так как брезговала таким
непотребным продовольствием, она ругала деда за пристрас
тие ко всякой дряни, называя всё это коровьими абортами и,
если соглашалась готовить, то весьма неохотно и уж сама за
стол не садилась.
Однажды дед принес в своей брезентовой торбе сырые
кишки, чтобы бабушка сделала колбасу: кишки воняли нату
ральным дерьмом, их надо было выворачивать наизнанку, со
скребать с них белесую слизь, и мыть мыть… в ста водах... Эти
ми кишками провонял весь дом, от наших рук, волос и одежды
несло, как от сортира, казалось, этот дух неистребим. Чтобы
окончательно отбить сомнительный запах, надо было густо ус
174
Юрий Клятис
нащать фарш петрушкой лаврушкой, луком чесноком, соль
перецем и ещё селитрой, а к столу для овкуснения подавать
горчицу со злым хреном – иначе колбаса в рот бы не полезла.
Наконец в очищенные и многократно промытые кишки был
заправлен фарш, куски мяса и жира со специями, и покорно
свернувшуюся спиралью колбасу возложили на огромную ско
вороду. Началась жарка. Аппетитный запах жареной колбасы
с чесноком напрочь перебил отвратные прежние миазмы,
слышно его было не только по всему дому, но и во дворе, и на
улице. Ещё горячую, шипящую и пузырящуюся колбасу, на
резанную на небольшие сегментики принесли на блюде. Все
набросились с восторгами, как будто ещё час назад не прокли
нали эту проклятую колбасу. И я осторожно вкусил самый кра
ешек – тут мне вспомнилась вонючая сизая кишечная слизь,
и кусок застрял у меня в горле… Я отставил тарелку.
Часто дед накупал трубчатых, как он называл – «сахар
ных», костей ради костяного мозга, который безмерно обо
жал. Кости не лезли в кастрюлю, поэтому их надо было распи
ливать ножовкой, потом варить очень долго – окна в доме
запотевали, тяжелый дух костяного варева надолго пропиты
вал все стены и вещи. Принимаясь за любимое блюдо, он ри
туальными постукиваниями по дну тарелки и с сочным хлю
пом вытряхивал содержимое костей: желто серая кучка
подрагивала в тарелке, и дед намазывал горячий мозг на ло
моть серого хлеба и солил так круто, что соль хрустела на зу
бах. Он ел в одиночестве, постанывал и нахваливал харч, смок
тал и чавкал, но нас принять участие в трапезе не приглашал:
мы с бабушкой с отвращением взирали на такое блюдо и даже
к столу не приближались. Помнится, при мне случилось та
кое, что мозг не хотел вываливаться целиком из полой кости,
и дед, поковыряв внутри ножом, так саданул костью по тарел
ке, что она разлетелась на части. Дед не дал пропасть продук
ту, он аккуратно выбрал осклизлую кучку из осколков и
подъел таки этот сомнительный деликатес.
Имелась у деда постоянная привычка: так, отправля
175
Так называемый Юшка
ясь на работу, уже у самой двери он вдруг резко разворачивал
ся, торопливо сбрасывал на пол холщёвую котомку с обедом и
летел в клозет. Беспокойный продукт пищеварения слепо ты
кался в мрачных катакомбах дедова организма, ища выхода, и
стоило больших усилий попридержать его до появления на
свет. Все уже давно изучили эту дедушкину манеру и даже не
улыбались, а бабушка, провожая его, часто без тени иронии
напоминала: «Всё? Ничего не забыл?» И если дед спохваты
вался, она беззлобно проговаривала: «Ну, ясное дело… Прям
дитя малое…»
Дедушка с бабушкой часто ссорились, иногда оконча
тельно и бесповоротно, в результате чего делили имущество.
Все вещи оставались на своих местах, но считалось, что «Па
вел Буре» на стене – это дедушкино имущество, а машинка
«Зингер» в углу – бабушкино, эта кастрюлька и эта чашка дед
кина, а эти – бабкины... В такие периоды деду самому прихо
дилось себе готовить пищу, всё у него подгорало и выкипало,
он запирал от нас свои вкусности в личный шкаф и постоянно
тибрил наши продукты – вынести этого было нельзя, и ба
бушка обреченно соглашалась на объединение. Снова соби
ралась в буфете посуда и продукты. И так до следующего раз
дела…
С дедом мы мастерили кораблики, холодное и горячее
оружие, он натянул мне лук и выстрогал пару настоящих стрел,
которые я запустил так далеко, что найти их уже не мог. Себе
же он сделал большую железную рогатку и заготовил целую
банку свинцовых пулек. Он садился у окна и поджидал, когда
соседские собаки и кошки появятся на горизонте. Тут дед при
целивался и разил непрошенного гостя без промаха. Собаки и
кошки взвизгивали и исчезали: видели бы вы, какое ублагот
ворение разливалось на дедушкином, всегда хмуром лице. При
этом из носа его победно вылезали рыжие с сединой волосы,
приковывавшие моё внимание намертво.
Дед был редко в хорошем состоянии духа, но, если это
случалось – как же преображался человек, каким милым и оба
176
Юрий Клятис
ятельным он делался!.. Вот ещё один пример того, что в одном
человек всегда живут две личности: одна со знаком плюс, дру
гая со знаком минус. В обычном же настроении дед был сух и
раздражителен, всё поносил и высмеивал, мог и меня отреко
мендовать байстрюком, колпаком два уха или совсем непо
нятным прозвищем – пурец. Но никогда не слышал я от него
грубой матерной брани. Ничем не был он доволен вполне и
чуть что – сразу крутил мне ухо или судорожно хватался за
ремень, которым подпоясывался поверх полотняных косово
роток. А, как известно, ремень – он обжигает. Бабушка, когда
ей надоедали мои дурачества, стращала меня: «Вон дед идёт!»
И это действовало безотказно – я опасливо заглядывал в окно:
не идёт ли по дорожке к дому изверг дед, с замиранием сердца
я прислушивался: не ухнет ли входная дверь, не заскрипят ли
под косолапым дедом ступеньки… Когда дед приходил с ра
боты, он тут же садился есть, ел он много и шумно, плямкая
языком и цыркая зубом. Бабушка усаживалась напротив и со
общала ему последние новости, оставляя напоследок, что я
нашкодил в его отсутствие. Выслушав, дед глубинно вздыхал
и произносил усталым голосом: «Что ж, буду карать поганца…
Ну ка, где этот мисюгенэ?» И я, понуря стриженую голову,
обречённо шёл на кару…
В детстве я постоянно болел и все сильно удивлялись:
как это я выжил? Бабушка часто мне говаривала: «Дедушка тебе
свою кровь дал, чтоб ты не умер, а ты… Если б не он, тебя уж
давно на свете не было…» Да, именно так и было. Мне кажет
ся, в моей памяти сохранился моментальный снимок: дед с
воздетой рукой, белой и волосатой, зажимает в локтевом из
гибе ватный тампон. Дедушкина щедрота упоминалась для
меня много раз, и, в конце концов, у меня возникло сложное
чувство благодарности и вины, от которых я страдал всё дет
ство. Вот я, урод и неудачник, вместо того, чтобы уступить
место в этой жизни более успешному соискателю, вынудил
деда на такую жертву. Уж лучше мне было умереть, чем ввер
гать своих близких в такие хлопоты…
177
Так называемый Юшка
А потом он вышел на пенсию, всё время сидел или лежал
на своей кровати, вперемежку с гомерическим храпом листал
толстые книги, с мухобоем собственной конструкции на из
готовке караулил залётных мух, выводил рационализаторские
письма с предложениями улучшить жизнь, сочинял новые на
звания улицам и русифицировал иностранные слова: вместо
электричество – светосил, не светофор, а цветовод, вечерами
долго щурился на закатное солнце… Жизнь кончалась.
В наследство от деда мне достались крепкие зубы, ран
няя лысина и плохой характер… А также кой какой слесарно
столярный инструмент с измерительными принадлежностя
ми: штангенциркули, штейхмасы, микрометры, плитки
Иогансена и даже нутромеры и головки к ним – всё в полном
порядке и каждое в коробочке или пенальчике. У моего де
душки был особый шкаф со скрипами и собственным отличи
тельным запахом, который хоть сейчас признаю средь сотен
других. В шкафу было полно таинственных вещей, и запирал
ся он на сложный замок, который, между прочим, в отсутствие
дедушки легко отпирался бабушкиной волосяной шпилькой.
Можно было часами копаться в мотках проводов и проволо
чек, амперметров и прочих тестеров, заглядывать в окуляры
бинокля, старинных фотоаппаратов и микроскопа, рассмат
ривать и ощупывать множество блестящих предметов со слож
ной системой колесиков, выдвижных трубок и рычажков. Кро
ме перечисленного имелось там десятка три старинных книг
на разных языках, одна из которых была на польском и назы
валась «Powrut». По моей просьбе иногда дед доставал мне этот
неподъёмный фолиант, я медленно перелистывал тяжелые
страницы, на которых было множество гравюр, иллюстриро
вавших французскую армию Наполеона в момент его отступ
ления из заснеженной России, его маршалов и генералов, ба
тальные и разные другие сцены. Ещё был в шкафу большой
альбом с фотографиями моих уже ушедших из жизни роди
чей, многих из которых я даже знал по имени и кем они при
178
Юрий Клятис
ходятся дедушке и бабушке. Это был полузапретный мир мое
го детства, где без разрешения ничего трогать, заглядывать и
даже спрашивать не разрешалось.
А когда дедушка умер, и шкаф распахнулся сам собой,
предлагая целиком себя: берите! – то оказалось, никому и не
надо… Но я взял, что мог унести в тот момент. А это немного:
коловорот со сверлами, плашки и метчики для нарезания дюй
мовых резьб, развёртки и стеклорезы. Этот скарб никогда мне
не пригодился и вряд ли кому будет нужен, но я его несу с
собой и буду нести до конца. Я своего дедушку никогда не пре
дам…
Весной мы с дедушкой и бабушкой, а иногда и с мате
рью, снарядившись шанцевым инструментом и кошелками с
едой, отправлялись на загородные огороды сажать картошку.
Огороды эти находились, как мне тогда казалось, далеко за
окраиной, где то за Архангельским кладбищем, за Никольс
кой канавой... Надо было часа два ехать трамваем и потом дол
го идти по песчаной дороге, вдоль заборов, складских строе
ний, мусорных свалок... потом пустырями и перелеском, пока
дорога не упирались в бескрайнее поле, где колышками с но
мерами были обозначены участки, один из которых и был наш.
Не было ни стола, ни скамейки, ни даже поросшего травой
холмика, чтобы присесть: повсюду вскопанная земля и на
фоне белёсого неба крутые зады и согбенные спины.
Летом дед с бабкой выпалывали сорняк, высвобождая
чахлые картофельные кустики от мощных зарослей лебеды и
сурепки, окучивали и поливали, таская воду в ведрах из при
возных цистерн или дальнего ручья. А я носился по полю,
между рядов проросшего картофеля, собирая полосатых ко
лорадских жуков в коробочку из под монпансье. Вечером дед
разжигал костерок и ставил на огонь большой походный чай
ник. Бабушка заваривала чай на мяте, и к нам подходили сосе
ди по участку, предлагали выпить с ними «ром Марии Дем
ченко», но дедушка всегда отказывался, так как был трезвенник
и не любил одалживаться. А огородные соседи одалживались
179
Так называемый Юшка
и хлебом и кипяточком, и за разговором мы пили чай вприкус
ку с карамельками. Потом тут же, на земле, прижавшись друг
к другу – я посерёдке, укладывались спать, подстелив под себя
ватники.
Осенью, если вдруг начинался дождь, а он, конечно, на
чинался, меня сажали на мешки с уже выкопанной картош
кой и накрывали клеенкой, а сами продолжали рыться в рас
кисшей почве, извлекать из неё скользкие клубни, но после
того, как я заболел скарлатиной, в непогоду меня уже не бра
ли с собой. У деда от неуёмного сельскохозяйственного труда
на холоде начинался ревматизм пальцев рук, тогда он присту
пал к самолечению по придуманной им самим системе: он
окунал в разогретый воск свои покорёженные ревматизмом
пальцы и стойко претерпевал лечебный процесс. Воск же по
степенно застывал, согревая дедушкины суставы и душу, все
ляя в неё надежду на облегчение страданий, и в результате чего
в жестяной кружке с воском оставались три глубокие дырки.
Эту кружку с тремя отпечатками дедовых пальцев я также об
наружил среди прочего скарба в заветном дедушкином шкафу.
Вещи переживают своих хозяев.
Итак, в результате огородного энтузиазма у нас в комна
те появлялся огромный мешок картошки. Эту картошку мы
ели всю долгую зиму утром, днем и вечером в жареном, варё
ном, тушеном и в других кулинарных видах, и она нам никог
да не надоедала. Особенно я любил картошку мундирку с чер
ным хлебом, с луком и соленым огурцом, мне нравилось
сдирать обжигающие лушпайки и потом макать горячий клу
бенёк в постное масло и посыпать крупной солью, горкой на
сыпанной прямо на стол. Я глядел на закипающую в кастрюль
ке воду и никак не мог дождаться, когда сварится моя
картошечка, и всё тыкал в неё ножом и вилкой. Наконец мне
казалось, что уже можно, и я вытаскивал самую, как мне каза
лось, мягкую и, обжигаясь, ел. Картошка была недоваренная
и внутри слегка похрустывала, но мне уже было вкусно. Став
взрослым, я остался навсегда верен своим детским предпоч
180
Юрий Клятис
тениям и ставил картошку с хрустом превыше картошки, вы
варенной в тряпку.
Бывая у нас, бабушка водила меня в парк Павлика Моро
зова, чтоб я играл в песок и катался на деревянных качелях.
Съезжать с горок, в целях закона сохранения вещей, мне не
разрешалось, однако и у меня самого от использования этого
аттракциона дух не очень то и захватывало. Но постоянно и
неудержимо меня тянуло в тир, который находился тут же, в
крашеном павильончике, рядом с домом пионеров, и бабушка
иногда выделяла мне две копейки на один выстрел. Как мне
казалось, в приземистом тире пахло ратным трудом и поро
хом, чтобы дотянуться до прикованного цепью ружья, мне под
ставляли специальную подставочку. Прежде чем окончатель
но сфокусировать цель, я перескакивал с мельницы на пушку
и с зайца на волка – я выбирал достойную мишень, но всегда
останавливался на жестяной лягушке под зеленым зонтиком:
чтобы её свалить, достаточно было попасть в этот зонтик. Вы
давая свинцовые пульки, грубовато заискивающий тирщик
авторитетно заявлял: «Кто хорошо кушает и слушается взрос
лых – никогда не промажет!» И я не промазывал.
Отправляя меня спать, бабушка приговаривала: «Обяза
тельно сходи на ведро – спокойней спать будешь, без снови
дений». Но поход «на ведро» мало помогал: сны ко мне прихо
дили каждую ночь, и во сне я почти всегда летал. Мне не раз
снился один и тот же сон, будто я возношусь куда то ввысь и
вижу всё глазами Всевышнего: прямо сверху и в то же время из
бокового ракурса. Сверху, как если бы я смотрел на пол, по
которому бегают разные букашки, и одновременно сбоку, как
смотрят маленькие дети, едва дотянувшись до столешницы,
по которой бегают тараканы. Я летал не как воздушный ша
рик или воздушный змей, и даже не как резвая птица, а ско
рее, как печальный демон, дух изгнанья. Я мог усилием созна
ния подняться на небольшую высоту, иногда чуть выше
телеграфных проводов, но, как правило, не выше второго тре
181
Так называемый Юшка
тьего этажа, парить над головами прохожих и чахлых дерев
цев. Деревья мне никогда не мешали, но я очень боялся запу
таться в проводах и старался подняться над ними. Подняв
шись высоко, я не испытывал страха, так как знал точно, что
не упаду, а медленно спланирую на землю. Но любопытно под
няться ещё выше, над крышами, над деревьями, над самыми
высокими башнями всё же вселяло в меня страх сверзиться, я
уже не доверял сам себе и как бы притормаживал, прижима
ясь к земле.
Начиналось с того, что я быстро иду по тротуару и вдруг
с внезапной легкостью опрокидываюсь на живот, и быстрым
движением мысли произвожу первичный отрыв от земли, и…
вот оно, парение. Не всегда это получалось образцово, быва
ло, даже руками отмахиваюсь и ногами шевелю, а полет не
производится: или незначительный подскок, некоторое со
стояние невесомости и опять земное притяжение – видать,
как это часто случается у персон мужского пола, подъёмный
настрой не присутствовал на данный момент, то ли погода была
нелетная, то ли отвлекающий фактор превалировал, а в ре
зультате – взлет получался ложный, с вещественной перегруз
кой или вовсе не происходил. Обидно досадно! Ну да ладно…
Я искренне радовался, что уж чему то научился в этой жиз
ни, так это летать. Ночные полеты были для меня как шестое
чувство, как слух, зрение… я мог ими управлять по своему жела
нию. Умению летать я хотел обучить остальных людей, я пока
зывал, как надо напрягать свою мысль на полет, как располагать
свое тело, как взмахивать руками, но у них ничего не получалось.
Я им говорю: «Это же очень просто!», и показываю – пытаюсь
взлететь, но и у меня ничего не выходит. Я убегаю за сараи и там,
оставшись наедине с собой, я опять могу летать. И тут я пони
маю: посторонние люди парализуют меня своим неверием в воз
можность полёта. Пытаясь доказать свою правоту, я снова выхо
жу на люди и, собрав все внутренние силы, мне удаётся оторваться
от земли на полметра. Выше подняться я не могу, и все попытки
182
Юрий Клятис
сделать это приводят к беспорядочному шатанию в воздухе, буд
то я на невидимых качелях. Однако мне всё равно не верят и даже
посмеиваются надо мной, а один гражданин покровительствен
ным тоном говорит, чтобы я не отвлекался зазря на всякую ерун
ду и лучше бы выучился на бортмеханика.
Я так уверовал в свою возможность летать, что, даже про
снувшись, наяву не сомневался в ней, хотя и не пытался по
пробовать взлететь, но был убежден, что настанет время – и я
взлечу, удивлю народонаселение такой причудой. Ведь это так
просто взял – и полетел…
Кроме массы малозначащих, но милых прибауток, де
журных наставлений и старческих причитаний от своей ба
бушки, как мне кажется теперь, я другого и не припомню. Она
не была разговорчива и общительна, была малограмотна, хотя
с охотой писала длинные письма, изображая слова не в соот
ветствии с правилами грамматики, а как ей слышалось: «исчо»,
«биллё», «мняса». Темой её редких писем были цены на рынке
и погода: каждое наступление весны, например, она описы
вала с помощью одного и того же художественного приёма:
«Яблони в саду стоят белые, разнаряженные, как невесты…»,
а проливные дожди: «Разверзлись хляби небесные…». Бабуш
ка умела читать, но почти не читала, предпочитая заниматься
практической деятельностью по дому и по хозяйству. Она пе
ресказывала мне классические притчи и мифы, придавая им
мистический смысл с большой долей отсебятины. Так я впер
вые узнал от неё о Троянской войне, о герое Геркулесе и его
уязвимой пяте. О разбойнике Прокрусте и его ложе. Повество
вала бабушка и о Наполеоне, иллюстрируя свой рассказ дре
безжащим пением: «Зачем я шел к тебе, Россия? Европу всю
держал в руке. Теперь с поникшей головою стою на крепост
ной стене…».
Возвращаясь из хлебной лавки всегда с пахучим ситным
караваем, бабушка приговаривала: «Ещё теплый – только то
от зайчика…» Класть буханку на стол вверх ногами считалось
большим грехом, также запретом было оставлять недоеден
183
Так называемый Юшка
ной корку или «издеваться» над хлебом. Резать буханку на сто
ле также почиталось неуважением к священному продукту,
надо было в обнимку, любовно прижимая к груди, круговыми
движениями особым, «хлебным» ножом с широким лезвием и
деревянной ручкой. Большое впечатление, однако, возымел я
от одной притчи, в которой говорилось, что хлебный колос
когда то был обильно уснащен хлебным зерном от корня и до
вершинки, и человечество не знало тогда неурожаев и голода.
И случилось так, что некая женщина гуляла со своим мало
летним сыном в этих тучных хлебах, и вдруг ребенку приспи
чилось по большой потребности. Что ж, дело житейское: маль
чик присел на минутку и произвел экскремент, а подтереть
ему задок не оказалось чем. Вот и мамаша возьми колосок от
комелька и протяни рукой вверх, почти до вершинки, собрав в
пригоршню хлебные зерна – этим и воспользовалась. И узрел
это Боженька, огорчился увиденным и погрозил женщине с
небес, произнеся так: «За грех этот да не будет отныне у чело
века полного колоса, а лишь та его часть, что осталась недоос
триженной от твоей нечестивой руки…» С тех пор хлебный
колос плодоносит зерно лишь в верхней своей части…
Из этого апокрифа раз и навсегда я вынес ощущение, что
Всевышний очень беспокоится за каждого из нас и не дает нам
вполне уединиться, его всевидящее око не оставляет нас без
попечительского наблюдения даже в самые интимные момен
ты жизни. А за прегрешения одного может наказать всех… всё
человечество… Чтоб неповадно было!.. И, кроме того, я из
влек для себя полезное наставление: всегда иметь при себе как
атрибуты гигиены – бумажку: случись какая житейская необ
ходимость, а я при материале.
От бабушки я научился многим кулинарным премудрос
тям, и, хотя стол наш не разнообразился изыском, такие сове
ты, как изготовить супчик из ничего: картофелины, морковки
и луковицы. Как накормить нежданного гостя, чтоб ему было
и сытно и вкусно от одного вида еды. Или как, например, убе
речь крупы и муку от жучка, сохранить свежесть яиц и, глав
184
Юрий Клятис
ное, как использовать вторично подкисшее и забродившее,
чтобы всё шло в дело и ничего не пропадало – ведь холодиль
ников мы не знали. И ещё бабушка учила не бояться плесени
на продуктах, она была убеждена, что сизая плесень лечебна.
Многое я усвоил от бабушки, даже манеру делано восторгать
ся и похваливать иронично, даже вздохи ее с причитаниями
перенял.
Была бабушка уступчива и добродушна, но могла вне
запно сменить настроение на боевое и тогда ярилась… даже
дедушка затихал. «Ты мне слово – я те двадцать, ты мне снова –
я те драться…». В старости она вообще замолчала и только по
глядывала на всё происходящее вокруг отрешенно и укориз
ненно, лишь изредка покачивая головой. Я ей посылал иног
да немножко денег по телеграфу, ко дню рождения или на
пасху, что почти по датам всегда совпадало, и писал коротень
кие записки на обороте квитанции: «Здравствуй, ба!..». Умер
ла она в одну из моих длительных «командировок», – истоп
тались её ноженьки, – меня и не уведомили даже – умерла,
как уснула… Раньше добрых людей было больше…
Чудное время между зимой и летом, когда всё прошло
годнее уже не имеет запаха и начинающая проклевываться зе
лень торопится принять попечительство над поваленным фа
нерным щитом с полинявшим призывом сделать родной город
образцовым и коммунистическим, над поруганным матрасом
со вспоротым брюхом, над чудовищно искорёженной детской
коляской, дормезом сладчайшего возраста, над смятыми и
продавленными ёмкостями из картона и жести, над неприни
маемыми бутылками, клоками сизого войлока и тряпья...
Весна! Замечательная пора между тем состоянием, ког
да всё твое существо ещё скованно зимней обусловленностью,
первопричастными запретами и опасениями перед обнажаю
щейся от грязного снега земли и тем, когда каждый элемент
твоего организма начинает бросать вызов городу и миру, ули
185
Так называемый Юшка
це и домоуправлению – всему растаявшему и истекшему, и ты,
следуя велению души, готов идти, не чувствуя страха и упрека,
не ощущая обиды и боли, на конфликт со всем, что тебя не
принимает и должным образом не признает.
Однако на мордобитие сильно обижаться и долго зла дер
жать было нельзя: сегодня ты мне в ухо, завтра я те в глаз, а
впоследствии уже на пару кого ни то третьего ошарашиваем –
таков был порядок вещей. А порядок надо соблюдать ежеднев
но и скрупулезно. Вполне любознательно жили: все были по
дозрительные и злые, но справедливые, за други своя стояли
горой и ворога видели в каждом чужаке инаковыглядевшем.
Настроение у меня менялось быстро, по нескольку раз за
отчетный период, но дворовые законы я соблюдал неукоснитель
но, – это теперь я индифферентный, охладелый ко всему и на
всё – одно слово: рассосется… А тогда я держался кучно, водился
со всеми, но почти ни с кем не дружил отдельно, – так было луч
ше для самосохранности: с моим физическим потенциалом
нельзя злоупотреблять доверием, поэтому я старался быть себе
на уме и в региональные распри ввязывался с оглядкой.
А дрались мы, надо заявить, отчаянно, увечили друг дру
га нещадно, как будто в этом и состоял смысл нашего суще
ствования, раствороженные рожи, бланши и фонари, разби
тые сопатки и расклешенные зубы были всеобщими боевыми
регалиями. В каждом дворе была своя банда под предводи
тельством признанного авторитета, этакого переростка с яв
ными задатками бандюгана, в одиночку и через чужую терри
торию не ходили, постоянно оглядывались и без большой
причины не задирались. Если что, оборонку держали кругом,
без драпа, кто присел, того сами ногами подымали, чтоб не
снижал морального духа у компании. Да и меж собой стыка
лись часто, почти каждый день: и на принцип шли, и просто
на спор, то есть на «раз по морде» и на справедливость, но по
большому счету – это между дворами, когда вдруг нарушался
статус кво воплем «мары чапыга», что означало: «наших
бьют!», и надо было срочно и нелицеприятно реагировать на
186
Юрий Клятис
какую нибудь, иногда даже мелкую враждебную провокацию.
Например, мода такая имела место быть – сымать с голов шап
ки друг у друга и забрасывать их на близстоящие деревья или
крыши гаражей, а порой, пока ты туда сюда – и нету шапки
то… Так и ходишь без шапки, а с этим было строго. Спрашива
ют: «Такой то, почему без головного убора?» – «Сняли…», –
отвечаешь.
В те героические времена, кто бы ты ни был, – стар или
млад, – шпане в руки не попадайся: в момент окружат, карма
ны навыворот, шапку сдернут, пальтишко на перекрой… Вый
дет из мрака золотушный мальчик, глазки закисшие и весь в
струпиках: «Дяденька, дайте часики поиграть». – «Часики,
детка, не игрушка». А на плече уже чья то лапа с черепаховы
ми ногтями и чесночно сивушный рык: «Не обижайте дитё».
Нынче времена другие, уважающие себя чержаки работают по
крупному, да и часики сегодня не в цене.
Тучные базары, толкучки и самодеятельные торжища,
даже районные универмаги и гастрономы наполняли всякого
рода воровские артели. Никто с собой больших сумм не но
сил, да их и не было, а в карманных держали только алтухи.
Опасливые женщины нарядные денежные знаки закутывали
куколками в надушенные платочки и пристёгивали их ваграв
ками к лифчикам или помещали их в ещё более пикантные и
совсем уж недоступные территории. Но не было таких преде
лов для пронырливого ловкача, куда бы ни достигали его чув
ствительные пальчики. Стоишь в очереди, позёвываешь, и
вдруг неприличное возмущение: «Кошелёк слямзили!» – и все
судорожно хватаются за карманы. А на пострадавшего взира
ют с неудовольствием, чуть ли не со злобой, мол, сам себе ви
новат, не ротозейничай – тетеря… На то он и вор, чтоб иной
мямля по сторонам не засматривался… Каждый сам себе ка
раульщик… Вор – он на работе, а ты – сторожи…
Один раз, помнится, и я удостоился воровского почте
ния, и мне одна бесовочка произвела своё лихое ампоше. Стою
я это у стеклянного прилавка, товар высматриваю, а в заднем
187
Так называемый Юшка
кармане как бы тревожное шевеление. И не сразу сообразил, а
только – цоп, и уже поздно – карман холодный. Глядь: рядом,
чуть в сторонке, дамочка с отрешённым видом что то в сумке
перекладывает. И какие то личности, как тени снуют у меня
за спиной. Я бросился к ней: «Тётка! Отдай мой кошелёк!» Она
смотрит не на меня, как не замечает, и этак бочком бочком в
толпу ввинчивается. Я вцепился в её суму и тяну на себя: «От
дай кошелёк, воровка!» – голошу подростковым визгом, а го
лоса своего не слышу, только глухое мычание в ушах. Меня
оттирают от неё, пальцы разнимают, оттаскивают, но я не от
пускаюсь от сумки, влепился клещом – не отдерёшь. Тогда она
быстро выбросила что то на пол… Портмоне! Потрёпанный
рыжий гаманок… Я хоть и вижу, что не мой, а сумку её уж от
пустил и кинулся поднимать с пола – пухлый, мне не знако
мый лопатничек… И знаю: не моё, а всё равно лезу внутрь про
верять – что там? Газетные обрывки, туго уложенные на манер
купюрок, всякая дрянь понатискана, а никаких денег и нет. И
самой маханши след простыл с её приволокой…
Вся барачная детвора наша до зубов вооружалась само
стрелами и рогатками, и, надо сказать, били мы без промаха.
Каждый ходил как минимум с заточенным гвоздем в кармане,
со свинчаточкой, а то и с самодельной финкой, которые мы
изготавливали с большим азартом из любой подходящей же
лезки, но в дело их пускали редко, больше для острастки сове
сти. Мне тоже очень хотелось иметь ладную финочку, и я вы
пилил из куска алюминия вожделенное лезвие, обмотал
рукоятку изолентой и сразу почувствовал себя большим чело
веком. В заветной затырке у каждого имелся арсенал самопа
лов и ножей, время от времени их изымали родители, но гроз
ное оружие изготавливалось вновь с ещё большим азартом и
разнообразием.
С рогатками мы охотились на «жидов», так именовались
обыкновенные воробьи, я до некоторого возраста и не знал,
что у этой невзрачной птички есть другое, настоящее имя. Ма
стером по убиению этих птиц у нас был Собаченко, он не при
188
Юрий Клятис
целиваясь, откуда то снизу, лихим разворотом выхлёстывал ре
зинкой, и пернатый комочек, кувыркаясь в воздухе, падал
вниз. Он даже не поднимал птицу, ему подносили ее, ещё теп
лую, живую, и он, с удовлетворенным взглядом снайпера от
мечал: «Одним жидом меньше».
В наших шутейных войнах рогатка была, чуть ли не ос
новным метательным орудием. Уговор был такой: в рогатки
камни и сливовые косточки не вкладывать. Пульки в виде ша
риков лепили из грязи и во множестве, а из гуманных сообра
жений подсушивали их на солнце, чтобы убойной силы в них
не было и при попадании они рассыпались в пыль. Наши бит
вы были затяжные, прерывались с темнотой и поутру возоб
новлялись вновь. Я всегда дружил со всеми и ни с кем в от
дельности, поэтому воевал за самого себя. Как сейчас помню:
Канда, добрый, но хитроватый пацанёнок из нашего барака,
высовывается из за угла и исчезает, выглядывает и прячется,
а я в засаде за ним наблюдаю. Прицелился, рассчитал и выст
релил аккурат за мгновение, как он выставил свою бездумную
рожу и — точно в лоб! Как сейчас вижу: фонтанчик пыли надо
лбом Кандюка и его оторопелая физиономия с оттопыренны
ми ушами и распушенным вихорком. Крепкий был народ, пу
ленепробиваемый.
Однажды Вовка Кандюк проявил повышенный интерес
к тяжелой технике: шесть часов заворожено, с открытым ртом
он наблюдал за ковшом экскаватора, в результате чего от гро
хота машины потерял тридцать процентов слуха. Когда мы за
тевали игры «в войнушку», Канда из за своей глухоты для во
енных действий не годился, и ему определилась незавидная
роль врага. По большому счету ему было все равно за кого вое
вать, и он с охотой соглашался выступать в качестве против
ной стороны: белогвардейцем, немчурой или япошкой – лишь
бы помахать саблей и погорланить. Со временем он даже стал
бравировать своим амплуа, особенно после того, как сильным
образом впечатлился от Каппелевской атаки из кинофильма
«Чапаев», где ладные офицеры амбициозно вышагивали под
189
Так называемый Юшка
свист пуль и барабанный треск… В то время, как все носились
по двору с перестегнутыми на косую под бурки польтами и
размахивали прутьями с криками: «Бей белобрысую моль!»,
Вовка маршировал и тарабанил по всему, что издавало звук: по
ведрам, тазам и вываркам, а если не было подходящего для
акустики предмета, он мог и так, губами имитировать бара
банный лад: «Тррра тата та та…». Этим нездоровым, можно
сказать, нетипичным для подрастающего поколения фактом
заинтересовались приметливые взрослые. Вовкина учитель
ница наведалась к нему на дом, и, говорят, после этого его мать
ходила на беседу в районный Комиссариат внутренних дел для
выяснения причин такого странного обстоятельства, оттуда
вернулась просветленная и воодушевленная каким то новым
понятием, после чего и Вовка был искренне озадачен и на
долго потерял воинственный пыл.
В нашем бараке, в конце коридора, жила проживала в
такой же крохотной и неказистой комнатенке, как и у всех
нас – Кромка с сыном, по имени – Борька, но во дворе все
кликали его Кретькой, и всё за то, что мать удосужилась
родить его в совсем ребячьем возрасте – четырнадцати или
даже двенадцати лет. Однако Кретька ничем не отличался от
всех нас, больше того, он был послушным мальчиком, был в
житейских вопросах не по годам рассудителен и аккуратен.
Он подметал пол ухватистым пируэтом с пристуком щетки об
пол – чувствовалась в его руках профессиональная хватка.
Может, он и казался кому то несуразным, непрезентабель
ным, но я с ним и с таковым вполне ладил… Да кто из нас был
тогда шибко хорош собой?
Кретькина мамаша, Кромка, работала «уборчицей» по
разным местам, в том числе и на Трехгорке, а к праздникам и к
выходным помогала убираться и по «богатым квартирам», по
этому достатка они были ещё меньшего, чем мы, в комнате у
них стол стоял без скатерти и ели они не из тарелок, а прямо
из кастрюли или сковородки, нещадно скребя ложками по дну.
190
Юрий Клятис
Это была маленькая и неряшливая бабочка, хотя выглядела
ещё совсем девчонкой, одевалась по старушечьи в вытянутые
кофты и резиновые сапоги, – глазки мышиные, неаккурат
ный рот и в лице паршивинка – чистая мармозетка. Конечно,
иметь такое лицо для молодой женщины – некрасиво и стыд
но, но она не смущалась. С лица воду не пить…
Над Кромкой недобро подшучивали, намекая на её яко
бы роман с соседом, угрюмым бухгалтером Бормащенко, до
пытывались интимных подробностей их несуществующих от
ношений. Этот Бормащенко ходил летом в дырчатой тенниске
с нарукавниками и соломенной шляпе, которую сменял лишь
осенью на шапку гоголь. Бормащенко жил один, ни с кем не
здоровался, из всех блюд обожал одну лишь лапшу, которую
варил себе ежедневно: воду он не сливал, а плюхал в мутное
варево большой кусок масла, солил, энергично взбалтывал и
затем, не дожидаясь, пока это всё остынет, жадно вливал его в
себя прямо из кастрюли.
На соседей Кромка не обижалась – такой был у неё ха
рактер, что ни на кого, даже на соседа Бормащенко, который
обитал с нею дверь в дверь, громко храпел по ночам и делови
то пакостничал в местах общего пользования, Кромка не дер
жала зла… На самом ли деле она была таковой или интуитив
но подыгрывала обществу в целях выживания, но обидных
слов она не замечала и злые насмешки как бы не понимала.
Даже наоборот, чтобы потрафить насмешникам, сама с охо
той присоединялась к ним, разрешая им потешаться над со
бой, выставляя свою нелепость позабавней и покурьёзней. «Я
– весёлая» – объясняла она свое поведение. Зато, как она была
доброжелательна и дружелюбна в вечернее время, когда все
собираются на кухне, толкутся у керогазов и караулят свое ва
рево, чтоб не сбежало. Она любила давать советы, легко меня
ла свое мнение на противоположное в угоду собеседнику, в
угоду ближнему была готова на небольшую жертву, на деше
вую душевность. Больше того, в благодарность за оказанное
ей внимание, она, придав голосу затаённую доверительность,
191
Так называемый Юшка
позволяла себе и посплетничать и позубоскалить в отноше
нии иных «ближних», в настоящий момент – дальних, но хи
хикала при этом весьма опасливо и все время озиралась. По
том лебезит подлизывается: «В продмаге мозговые косточки
выбросили, сахарные, два кило в одне руки отпускают. Я уже
две очереди заняла на всякий случай, может, и вам занять? Не
надо? Ну, я все равно скажу, что передо мной ещё одна дамоч
ка стоит, такая интересная, отпросилась на полчасика…»
Кретькина мать усвоила, что гораздо выгоднее жить со всеми в
согласии: чем покладистей и душевнее себя держать, тем без
болезненней можно перекоротать эту злополучную жизнь.
Кромка любила напрашиваться на угощения, устраивать
коллективные складчины посиделки, ест и всех похваливает:
«Очень вкусно! Неужели это вы сами такое приготовили? Ка
кая вы молодец!» Или заглянет на кухню: «А что у вас, Адесса
Михална, на первое будет? – Приподнимет крышку. – О, ви
дать, наваристое… А не забыли петрушечий корешок? А посо
лить? Если у вас нет соли, можете мою взять. Не надо? Ну,
ладно… Хотите, я буду помешивать: чем больше мешаешь, тем
вкуснее…». А напечет кто коржики, тут же крутится, вдыхает
ванильный угар и выканючивает образец на пробу. А не дают,
станет в сторонку, глядит жалостно и откуда то снизу пальчик
кажет – дай шнац…
Но была Кромка большой миролюбицей, обожала всех
мирить, однако делала это неумело, от чего ещё больше рассо
ривала соседей. В отсутствии собеседника, в обстановке то
тальной кухонной конфронтации и личного недружелюбия,
когда совершенно необходимо принимать чью то сторону,
Кромка явно страдала и вела дипломатическую беседу со сво
ими кастрюльками, приказывала им не озорничать и не за
видничать, награждала дидактическими шлепками и дураш
ливо гневилась. Она подставляла табуреточку, – её керогаз
угловой, – и, подсаливая из щепоти бурливое варево, весело
повизгивала: «Цып цып цып…». А потом отодвигалась и, скре
стив руки под грудями и склонив непородистую голову на бок,
192
Юрий Клятис
с любовью наблюдала за рождением кулинарного шедевра –
куриного супа.
Была Кромка большой специалисткой по субпродуктам,
знала, где их можно достать и в какое время завоз. Накупит
головизны мозговины, всяких кишок, хвостов и копыт и ва
рит это всё целую ночь в ведре – на «стюдень». А потом сидят
с Кретькой, жирными пальцами роются в вываренных мосел
ках и хрящики звучно обсасывают. А то накупит рыбьих голов
и затеет жарить их на маргогуселине, по всему жилищу амбре
ещё то...
Изредка, под какой нибудь ею самой сочиненный по
вод или негаданный праздник она затевала пышки или даже
пирог, добавляя в замес всего всякого: лимонные корки, «ка
кавного» порошка, выскоблит остатки повидла, вспомнит, что
в ящике лежит невостребованный с Нового года грецкий орех
– и его туда, даже лепестки чахоточной герани добавляла в
аромат. У кого подглядела она эти рецепты – неизвестно, да
только её изделия оказывались малосъедобными, даже если и
не пригорали. Кромка и сама это понимала, она печально скла
дывала развалившийся пирог и трогательно назидала: «Над
тестом ругаться – грех! А я, видать, матюкнулась, по губам
меня обтрепать некому…»
Она скоро утешалась, заставляя себя и своего бастардика
Кретьку объедать пригарки за маму, за дядю Вырю, летом он по
катает на своем мотоциклете, за электромонтера Фельчикова,
помнишь, он нам радиоточку установил, за Красную Армию и
Советскую власть но, в особенности, за всеми любимого дедуш
ку Калинина… Случилось такое, что в одной из квартирных свар,
Кромка высказала Бормащенко, что, если тот не уберет с прохо
да свои рыболовецкие снасти, она напишет на него самому Ми
хаилу Ивановичу Калинину, на что сосед громогласно и во всеус
лышание ляпнул, типа: «Едал я тебя вместе с твоим старым
козлом натощак и без соли…». И он ещё кое что негалантерей
ное отчебучил, от чего все тут же уйкнули по своим комнатуш
кам, а Кромка изобразила священный ужас и прикрыла глубин
193
Так называемый Юшка
ный вздох короткопалой пятерней. Через некоторое время сосед
исчез из поля зрения, говорили, что его переселили в «места не
столь отдаленные», а комнату его опечатали, и через короткое
время туда въехала тетка Дудка со своим самоваром. Что тут по
делаешь, кого кого, а Михаила Ивановича Калинина, нашего
всенародного старосту, Кромка обожала всей силой своей мла
денческой души. А душа – это имущество богово.
Потом из соседнего барака забрали Степаненку старше
го. Он День Сталинской Конституции назвал днем сталинс
кой проституции… Правда, тут же извинился и поправился,
но, по всей видимости, не очень искренно, так как с подми
гом. Соседи доносили друг на друга и даже на своих родичей
из за любой ерунды: обиды, зависти и просто так – для амби
ции. Заберут человека, разорят семью, опечатают имущество
и на душе у индивидуума веселее сделается от праведности ис
полненной миссии и собственного могущества.
Надо сказать, что в те былинные времена живые люди,
как появлялись неожиданно и некстати, так же негаданно и
скоропостижно пропадали с горизонта: вот был себе в соб
ственной оболочке гражданин и вдруг нет его – исчез! «Как
так?» – спросишь себя в изумлении. Ходил такой то по земле,
носил на себе имя отчество человеческое, душа его пылкая
страдала и мучалась любопытствами и не находила ответов. А
тут за случайно вылетевшее словцо хватают и, чтобы обще
ство не смущал своим присутствием, увозят в неопределен
ном направлении. И никому невдомек, куда это он подевался
и удостоился ли он в своем отдалении некоторого преимуще
ства или какой ни то послабки? То ли на долгое время, то ли
уж навсегда, однако след его простыл и лучше бы не ворошить
себя лишними интересами. Чёрные воронки и крытые полу
торки с надписью «Хлеб» шастали по всем направлениям и
круглосуточно. Жить надо с оглядочкой, ступать сторожко и
держать ухо востро. А иначе оно себе же в погибель…
Подселили к нам одну, уже не слишком молодую жен
щину. Не так, чтоб совсем старую, но с большой обидой на
194
Юрий Клятис
человечество и, как говорили у нас, тронутую за больную жилу,
а по простому – припадочную. Все у нас, а некоторые и из
других бараков, добровольно попечительствовали над ней, а
за глаза кликали её Чёрная. Черной она была не по фамилии и
не за темное прошлое, а за тёмное, как бы запылённое лицо, за
антрацитовый без блеска глаз и чернявый с сильной просе
дью волос, что на фоне нашей беспородной псивости, почи
талось, как козырная масть. «Опчество» относилось к ней ува
жительно и даже с лакейским радением почитало за честь
услужить одной «из бывших». Говорили, что она старая комин
терновка, бомбистка, соратница Желябова и Фигнер, гнила в
царских застенках, мёрзла в ссылках, но по большому счету
насиделась уже при народной власти. В её комнате, кроме кро
вати и круглого столика об одной ножке, находился черный
музыкальный инструмент, на котором она никогда не то что
бы не играла, но даже и не притрагивалась. На верхней и ниж
ней крышке его размещались в великом множестве пожелтев
шие фотографии в рамках и пыльные статуэтки. Как
выяснилось потом, у инструмента напрочь отсутствовали му
зыкальные внутренности, и использовался он для хранения
всевозможных вещей как обычный сундук или шифоньер.
Иногда она пела старые революционные песни: «Братья, впе
рёд! Не теряйте бодрость в неравном бою…».
Уход за Черной, как я сейчас понимаю, происходил не
из чистосердечного милосердия или простой жалости к полу
скончавшемуся существу, а из мелочного соперничества: пе
ред лицом притворных соседей каждому хотелось по хороше
му выслужиться, выказать свою искреннюю
благонамеренность и добродетельство. Имело место быть со
ревнование за болезную душу, злокозненные жильцы из кожи
лезли, даже в голосе менялись, чтобы проявить себя в обще
нии с отработавшим организмом предельно терпимыми и за
ботливыми. Одержимая старостью Чёрная принимала такую
опеку как должное, снисходительно и, не стесняясь, выгова
ривала своим благодетелям за все допускаемые ими оплошки:
195
Так называемый Юшка
за не вовремя перестеленные простыни и не тщательно взби
тые подушки, а распробовав пустенький суп или пресную кашу,
могла выплюнуть пережеванное в направлении руки кормя
щей.
Черная страдала от какой то внутренней застылости, мо
жет, это был рак, но слово это тогда не больно было в ходу. В
комнате, где лежала больная, веяло приближающейся смер
тью, старуха ходила под себя и, как всем казалось, совершала
это из чувства мести за свою поруганную судьбу и даже со злоб
ной радостью, мол, вам, молодым да здоровым ещё жить да
жить, так понюхайте чужую немощь. Проветривать помеще
ние она никак не разрешала, оглашая весь дом животным воем
и нарочитыми рыданиями, поэтому форточка никогда не от
крывалась, и даже летом окно было забито наглухо. Когда её
переворачивали на живот, чтобы вытереть её некогда пыш
ные, а теперь изможденные, измаранные жидким калом яго
дицы, она сквернословно голосила и, как перед расстрелом,
воспевала революционные куплеты: «Беснуйтесь, тираны,
глумитесь над нами…»
Совсем рядом с кухней, и впритык к уборной, была ком
ната, в которой когда то ютились «слепенькие», так звали за
глаза и почему то шепотом незрячего гражданина в темных
очках и его вполне зрячую мать. Каждое утро безвозрастная
женщина отводила своего бледного, всегда застегнутого до
подбородка сына в церковь, где они пели в хоре, и вечером
под руку они вместе возвращались домой. При посторонних
они никогда не разговаривали, и лишь еле слышное постуки
вание трости по плинтусам было свидетельством их появле
ния в барачном коридоре.
Жили они совсем неприметно, как бы стесняясь, в досу
жие разговоры не вступали, не вмешивались и в распрях не
участвовали. На нашей кухне они появлялись редко, а тихо
отсиживались у себя в каморке, при плотно занавешенных
окнах и защелкнутой на ключ двери, там же мылись и стира
лись, там же на натянутых верёвках сушили бельё, и питались
196
Юрий Клятис
из приносимых с собой судков. Пару раз в створе приоткры
той двери я видел слепого за чтением очень толстой книги:
сидел он очень прямо и незрячими глазами часто моргал пе
ред собой. Но руки его лежали на страницах, а длинные паль
цы судорожно перебегали по выпуклым строчкам. Я был со
вершенно потрясён этим необычным зрелищем, мне также
очень хотелось попробовать прочесть свои книги руками. От
куда мне было знать о шрифте Брайля для слепых, о котором
мне, кстати, рассказал Бертолет.
«Слепцы» проживали у нас недолго, как незаметно они
появились, так и исчезли из барака и из нашего поля зрения, а
во внезапно освобожденную от слепцов комнату шумно все
лилось святое семейство Марковниковых – Ляксандр и Ляк
сандра, которые привносили в наш тесный мирок каждый год
по близняшкам. В отличие от предыдущих жильцов, в их ком
нату дверь никогда не закрывалась, и оттуда исходил прон
зительный дух пустых щей и перепревших пеленок – дух ни
щеты и скученности, а сопливые обитатели шестиметровки
из любопытства к открытому пространству и интереса к съес
тному, расползались по барачному коридору, сверкая обнажен
ными задиками, оставляя тут и там теплые лужицы. На всю
ребятню был один с отбитой эмалью горшок, который стоял в
коридоре и был всегда занят, а старшая Нюрка, восседая на
нем и пунцово тужась, приговаривала: «Ой, мамочки мамоч
ки мамочки… У ми яяя ю!». Когда мать уходила на рынок, она
перепоручала Нюрке пасти малышню, собирать их по углам и
укладывать спать, и та, чтобы ускорить этот трудный процесс,
смазывала веки своих братиков густой слюной. Под запеча
танными глазами дети забывали об еде и быстро затихали, а
рядом с ними укладывалась и сама нянька.
Сашка, глава семейства, тихо пил и возвращался каж
дый вечер, что называется, на четырех костях, а жена его,
Шурька, целыми днями возилась со своим выводком, готови
ла на примусе один и тот же кислобздей и кормила груднич
ков хлебными жевками, вынимая их из своей бордовой пасти
197
Так называемый Юшка
и вталкивая в широко распахнутые рты младенчиков. Когда
Александру спрашивали, мол, зачем тебе так много детей, ког
да и самим то места не имеется, она, смущаясь нетактичного
вопроса, коротко отвечала: «А я тут причём? Саня хочет...».
Порой Юшка доводил свою речь до высочайших степе
ней красноречия, как уж это у него так получалось, но его бар
хатный голос возносился в высь и торжественно вибрировал в
закулисных сводах.
«А как лед на реке схватится, мы уже примериваемся на
торцах. И нигде, ни в каких сводках не сообщается, но вот как
холод за лиху хватит, аж синица на лету валится, глянь, а с того
берега, с Дорогомиловки, уже большой съезд намечается, их
ние ильи муромцы организуются в серьёзную компанию. Да и
на нашей стороне, у Трехгорной мануфактуры, ватага образу
ется, стекаются, сходятся именитые драчуны и просто ухари
ахари и, конечное дело, мы, огольцы. На бой, пролетарий, за
дело своё! В этом случае все дворовые распри отводятся на зад
ний план, заключаются временные перемирия и бывшие во
роги объединяются перед лицом вящего супостата. Однако
бой начинали не с задира, не с обиды, а из спортивного инте
реса, и по предварительной договоренности. Поэтому все тут
же проверяют друг друга, чтобы пьяным никто ни под каким
видом и без рукавиц, кольца поснимать, а если у кого найдут
свинчатку или гирьку, от участия отстраняют, а могут легко и
отмудохать... Свои же! Значит так, стенка на стенку – под
ножки запрещены. Двое на одного – нельзя. Лежачего не бьют.
Злым словом не дразниться. С заду не заходить. Кровь – не
помеха…
И вот засвистали казаченьки, загикало безусое воинство.
А когда на той стороне их главный объявится, фигура извест
ная, видно издали, то и мы спосылаем парламентария за сво
им, а он уж, как уговорено, и сам идет приближается, здоро
венный лесина. Мороз, стало быть, звали его, а ихний —
Синий, заводные, значит.
Вот все собираются на речном льде, на повороте реки, в
198
Юрий Клятис
самой широкой её части, и начинают егозиться, вначале сле
дует раззудить плечо для порядка – только без членовреди
тельства и кровопролития – покамест рано… А уж огольцы
друг дружке тычки суют – им никак не терпится. И вот тебе,
значит, – появляется главный ихний, ходит натруской и вправ
ду весь из себя синий – гегемон как никак. А раз так – будь
добр, соответствуй. Он пальто с себя швырк и уж рубаху, при
сущую штанам, выпрастывает, а наший ещё семечки калёные
долузгивает. Огольцы все в сторону, и кто постарше – на край,
а эти то сближаются, один нацелил пядь, а другой сцапал сво
ей пятерней — поручкались: «Здорово, Синий!» – «Добро
здоровечко, Мороз!» — «А я думал, ты в этом годе уж не в си
лах будешь…» — «Я то ещё что, а уж тебе точно – пора подби
рать замену…» Вот так, стало быть, препираются на словах,
без физического соприкосновения, так как по этикету, без пре
дисловия хрястнуть – это не по нашему, это по татаро монголь
ски получается. Однако долго перетыркиваться нельзя, надо
поспешать, народ застоялся, не ровен час и бабы набегут с
милицией. Вот заводные меж собой заигрывают, а потихонь
ку сходятся, топчутся по кругу, снежную почву уплотняют для
боя и уже плечами торкаются – как бы физкультуру себе дела
ют: «Эх, сокрушу!..»
Наши силачи поплевали на руки и, не спеша, приступи
ли к делу: и вот уж слышно: «бац бац» – ага, пошло рукоприк
ладство… бьются элегантно, на амбицию, только гул стоит.
Кулачища пудовые, замах страшенный, от удара не уклоня
ются, а как повелось – вразмашку, с оттяжечкой: замах удар –
и ваших нет! Зрелище впечатлительное, но засматриваться
нельзя, а кроме того, уж все заскучали на морозе, давно каж
дый себе противника наметил или по прошлому году запечат
лел по памяти, чтоб нынче сквитаться. Стоит одному замах
нуться и... понеслась потеха!.. Пошла дурная работа… Все
наперебой замахали кулачьём, зачастили забацали: как в нюх,
так юшка, как в слух, так колокольный звон, а в зубья – посы
пались шестерёнки. Вот уж и снежок окрасился багрянцем,
уже первые инвалиды отползают на карачках, промакивают
199
Так называемый Юшка
носы в рукава да прикладывают сосульки. Глядишь – какого
дебютанта уже оттаскивают за ворот: отлежись, голуба, а там
бабы налетят, своих из гущи вынимают – в одиночестве не
останешься… Мы, огольцы, тоже спуску не даем, орем, что
есть мочи, и пацаны постарше, байстрюки подшерстки, тоже
гудят дурным сипом, а взрослые молчком, только изредка кто
мыкнет да схаркнет – это можно, это тебе не бокс… Бокс – это
не бой, а спортивное развлечение, там всё заранее договорено
и прописано. Каждую минуту схватку прерывают – не дают
раздухариться, полотенчиком лицо обмахивают, рукавицы
кожаные, стеганые на вате, чтоб не ушибить, и подштанники
с генеральскими лампасами… Ну, не курьёз? Потом у них там
весовые категории, разряды, тренера и врачи...
А здесь всё по честному: любимцы народные, слава на
ции, богатыри былинные, – ни гвалта, ни гама, только эх да
ух, вскрикнул, однако без сквернословия – такова традиция…
Не можешь биться: забоялся, или дыхалку перехватило, или в
глазах потускнение – ложись без стеснения на снег и ползи в
сторону. Лежачего не бьют. Ну, а ежели враг не сдается – его
уничтожают… Абсолютно и позитивно!
Времена были оголтелые: кому руку оторвет, кого зрения,
кого слуха лишат, и никакого от государства за это сочувствия.
Но и в эту пору мы не были обделены развлечениями и зрелища
ми. Почти в каждом дворе стояли голубятни, да не одна… Внача
ле их держали инвалиды труда и разных военных компаний –
народ праздный и шебутной. В скором времени увлечение это
стало повальным, как умопомешательство, будто ничего лучше
и не придумала цивилизация для трудящего человека. Всякие
там аквариумы и птичьи клетки стали уделом интеллигенции,
голуби же – для простонародья. Меня голуби манили не своим
внешним видом или повадками домашней птицы, а умением ле
тать. Поскольку момент отрыва от земли и парение был и мне не
чужд, я желал приобщиться к этим пернатым увальням для про
хождения курса повышения летательной квалификации, то есть
200
Юрий Клятис
поднабраться опыта у этой полудомашней птицы.
Голубятни сооружали, как правило, над сараями, на чер
даках, применяя бросовый материал: доски, фанеру и прово
лочную сетку. Выглядело это неказисто – этакий рабоче кре
стьянский шарм, но кто тогда считался с этим, главное, чтоб
прочно. Однако по мере распространения этого хобби и вхож
дения его в число престижных, стали строить птичьи домики
по определенному стандарту, этакие сине зеленые чердаки,
возвышающиеся над сараями, как сторожевые башни. Потом,
по мере вхождения этой страсти в народ, стали возводить ка
питальные сооружения для голубей, настоящие дворцы из
кирпича, увенчанные застекленными бельведерами или ми
ниатюрными павильонами с окошками и балкончиками, а бал
кончики замысловатыми насестами, декорированными балю
страдой и классическим ордером, – ну, всяк изощрялся в меру
своего представления о прекрасном.
И сами голуби уже пошли другие, изысканных пород, с
разнообразной окраской оперения: чистые, белые – эти клас
сические, значит, благородных кровей; зобари – эти гулюка
ют, турманы – эти на лету сальто крутят через голову и через
крыло, почтари, трубачи, хохлачи, дутыши, плюмажные, мох
ноногие, рыжие, дымчатые… не чета плебейским сизарям.
Каждое утро владельцы этих голубятен в сопровождении доб
рохотов и разного рода прилипал, выходили во двор и запус
кали голубей. Длинным шестом с тряпкой на конце они раз
гоняли этих ленивых птиц по поднебесью, сопровождая их
разлёт разбойничьим посвистом и аплодисментами. Тут же,
почти одновременно, из других дворов поднимались в воздух
свои стаи, всё пространство от Шмитовки и до Новинки огла
шалось всплесками крыльев и воплями голубятников.
Что говорить, зрелище было обворожительное: в рассвет
ных лучах голуби заполняли небо, сверкая, как праздничное
конфетти; они описывали торжественные хороводы, распо
лагаясь в особом построении, беззвучно паря и плавно снижа
ясь на близлежащих крышах, так как долго летать эта земная
201
Так называемый Юшка
птица, по своей природе, была не сильно то приспособлена.
Порой соседская голубка, обретшая на данный момент па
губную обольстительность, в свободном полете искушала лихо
го голубка и уводила его в свою стаю. Он ей: «Курлы мурлы» – и
за нею в теремок. А лихие ребятки того и дожидаются: дерг за
шнурок и парочка внутри. Спустя скорое время появляются по
сыльные от соседей, их встречают по уже заведенному правилу
обмена пленных. За нешикарного голубя выкуп един – «белая
головка» и разошлись по доброму, а за какого ни то «прынца»
иной раз заламывали непомерную цену, переговоры шли с при
влечением влиятельных посредников, бывало, доходило и до
поножовщины – за своих сизокрылых заядлые голубятники го
лову отвинтют… Голубиные барыги с рынка, опасаясь быть об
наруженными, с великой скидкой толкали краденых племен
ных голубей, сбыть побыстрее, а там разбирайтесь сами:
товар деньги – распашонок – и я тебя не видел…
За строптивыми, не подчиняющимися голубиному ус
таву индивидуумами, приходилось лазить по скользким кры
шам и ловить их то петлей на длинной удочке, а то и вручную,
и всегда с риском для жизни. Карабкаться приходилось по кар
низам и желобам с поистине обезьяньей ловкостью. Среди го
лубятников были заправские верхолазы, были такие, что мог
ли в мгновение ока без страха взлететь на любую верхотуру и
лихо пройтись по самому узкому выступу – это и доблестью
то не считалось. Но и среди этих виртуозов случались жертвы,
и не так уж редко: помню Утяню – он сверзился зимой со сколь
зкой крыши и навсегда исчез из поля зрения. На его место бе
зуспешно хотел заступить некто Шарямбарашкин, который,
ввиду взбалмошности характера, всегда ввязывался в пустяш
ные баталии, был бит и первый же получал травму. Бывало,
реализуя свой боевой дух, он расталкивал всех: «Разойдитесь!
Дайте мне! Я его сейчас отключу!..» Разбегался, или промахи
вался или сам получал неожиданного тычка, делал в воздухе
кульбит и по клоунски шлёпался в пыль. В силу этого ходил
он, уснащенный серым от грязи гипсом на левой руке. Этот
202
Юрий Клятис
гипс он всегда использовал в драках, как боевое орудие, по
этому и гипс и ветеранская перевязь через голову навсегда со
путствовали мои воспоминания об этом человеке.
Иногда голубей задирали коты, и тогда мы все устраива
ли торжественные птичьи похороны. Бездыханную голубку
укладывали в картонную коробку из под ботинок, выстлан
ную ватой и украшенную ёлочными гирляндами, и покрыва
ли сверху пёстрой попонкой. Похоронная процессия во главе
катафалка и самодеятельного оркестра, состоявшегося, в ос
новном, из ударных и пищалок, обходила все дворы и спуска
лась на специальное птичье кладбище, опять же у реки.
Кошаков голубятники ненавидели люто, гоняли их и ис
требляли зверски, и нам, сырой детворе, они внушали зооло
гическую антипатию к семейству кошачьих. И вообще… го
лубятники – народ злой, сильно грубый, приблатненный,
можно сказать, с сумасшедшинкой, а некоторые из них и вовсе
оторвы – им сам черт не сват. Бывало, подойдешь к кому с радо
стной весёлостью, поздороваешься, и он тебе: «Дай пять!..» – и
руку тянет. Ты с доверительной бодростью протянешь ему свою
крохотную пятерню, а он: «Будешь ****ь, пока не передашь дру
гому…». И лыбится ублаготворено... Ну вот, спрашивается: зачем
он меня так уел, несмышленыша? Чем таким я ему не пришелся
в тот непримечательный момент? Или какой шкет полугодный
продекламирует мне со шпанячьей скороговоркой: «Тьфу тьфу,
каменюка, твоя матка – гадюка». А она то тут при чем?.. Что прав
да, то правда: мать мою во дворе не слишком жаловали, иногда и
мне отзывалось эхом за неё, а обидного слышать приходилось
постоянно – таковы были нравы нашей улицы».
Юшка рассказывал, что, в его детстве все от мала до ве
лика мечтали о коммунистическом обществе и говорили о нем,
как о явлении весьма скором и совершенно неотвратимом. Без
деятельного гражданина, а также человека, обремененного
старорежимными пережитками, брать с собой в новое обще
ство наотрез отказывались. Надо сказать, что всё свидетель
203
Так называемый Юшка
ствовало о приближении этой долгожданной для трудящего
ся класса исторической формации: во первых, у всех была
приблизительно одинаковая зарплата, где бы и как бы ты ни
работал и что бы ни делал. Во вторых, трудовой народ, хоть и
не больно заботился о своём внешнем виде, выглядел одина
ково и неказисто. Одёжа на нем сидела идентично – без при
крас и ухищрения эстетического вкуса, как пролетарская уни
форма: туфли, платья, духи, даже прически – всё у всех на один
манер. И эта одинаковость почиталась, как норма, главное –
не выделяться…
Также ели пили все одно и то же, именно из продмага,
что завезли и «выбросили», тут же и в рот пошло. Все с утра до
вечера с неотоваренными продовольственными карточками
носились по улицам в поисках пропитания, в какой то пище
точке выбросили муку или постное масло в разлив, там яички
дают – десяток в руки, а где то объявили, что завтра с утра
поступят алюминиевые кастрюли – идет запись. В магазины
Торгсина выстраивались огромные очереди, там у голодного
населения за бесценок скупались фамильные драгоценности –
обручальные кольца и серёжки, а в обмен можно было купить
всё, что пожелаешь, правда, в нагрузку предлагались калоши
или ещё какой залежалый товар. Жить стало заметно лучше,
жить стало намного веселее.
Это теперь все прекрасно понимают, что коммунизм при
дет не сразу, как по мановению волшебной палочки, а посте
пенно, по мере накопления материальных благ, поэтому об
легчённо вздыхают и весело подбадривают молодых, мол, для
вас, для молодых терпим лишения, а уж вы, счастливые, ком
мунизмом наслаждаться будете: живи себе – не хочу… А тогда
всяк имел классовое понятие, что, мол, до свершения вековой
мечты человечества осталось совсем чуть чуть, только дай бог
здоровья. Уже появился в столовых бесплатный хлеб на сто
лах, его можно было безнаказанно намазывать горчицей и со
лить солью. Во дворе доминошники, хитро подмигивая, уве
ряли друг друга, что при коммунизьме вино и водка будут
204
Юрий Клятис
текти, как простая вода из кранов на кухне. Всем возражал веч
ный скептик Мишка Манагаров, ни одну, даже самую про
стую, мысль не умевший высказать без нецензурного витий
ства. Мишкин маток был беззлобным, произносился с мягкой
укоризною и происходил не от житейской безысходности, а,
скорее, от творческого томления. Итак: по его предсказаниям
водка должна подешеветь только после третьего царя, и начи
нал отсчёт: Ленин – раз, Сталин – два... Ещё по его утвержде
нию бабы при коммунизьме, как у монгольцев, будут рожать,
сидя на корточках – вот так, ни больше и ни меньше».
Бесконечные разговоры о светлом будущем, о той поре,
когда жизнь станет, как облигация внутреннего развития, рос
кошной и изобильной, а потребности максимально удовлет
воренными, породили в тогда ещё наивном сознании Юшки
крамольные вопросы. Так, например, если водки будет, хоть
залейся, тогда все станут гудеть с утра до вечера и, в конце
концов, весь мир слетит с катушек... Кому ж сдался такой ком
мунизм? Здесь что то не так... Он поделился с другом, и тот
сказал, что в бесклассовом обществе люди вообще водку пить
не будут, так как научатся радоваться жизни и без неё. Эта вер
сия Юшку и вовсе озадачила, так как непьющих людей он не
знал и в перерождении человечества крепко сомневался, а кро
ме того, если некому пить, так зачем же проводить водкопро
вод в дома? Опять же, ежели не проводить, как быть с нахлы
нувшим изобилием, и какой тогда, к хренам собачьим, это
коммунизьм?
«В тот волнительный период, на которое пришлось мое
раннее детство, происходили дела громкие и факты знамена
тельные. Например, такое политическое явление: чуть ли не
каждый день в газетах и по трансляции величали и возвели
чивали трудовые рекорды, мелькали портреты новых героев,
как из ничего и вдруг стали возникать гиганты научно техни
ческой мысли и просто народные таланты. Увековеченные в
песнях начдивы и командармы Гражданской уже крепко заня
205
Так называемый Юшка
ли свои почетные места в общественном сознании, а на самом
деле примелькались – срочно требовались новые знаменонос
цы. В первую голову для всеобщего энтузиазма выдвинулись
герои трудового фронта – пошла мода на новаторов. И вот
Лексей Стаханов дает на гора чуть ли не полторы тысячи про
центов суточной нормы – мыслимое ли дело!.. У всех, конеч
но, ухмылочка: как такое быть может?.. Но в прессе тут же не
двусмысленное предостережение: «Всех, кто подвергнет
сомнению и попытается оклеветать трудовой подвиг доблес
тного героя тов. Стаханова и его рекорд, как случайно выду
манный – будут расценены как самые злейшие враги народа».
И пошло поехало: паровозный машинист Петро Кривонос.
Этот при вождении грузовых поездов увеличил форсировку
котла и тем самым повысил скорость движения в два раза –
герой! Пашка Ангелина и её пламенный призыв – «Сто тысяч
подруг – на тракторы!»; Маруся Демченко со своим славным
почином – корифейка… Ну, конечное дело, и у нас, в текстиль
ном деле появились свои героини многостаночницы: ткачи
хи Дуся и Маруся Виноградовы, прядильщица Фадеева и бан
каброшница Клокова… Вызвали кандидатурок в фабзавком и
назначили в передовики: «Девчата вы ладные, анкетки чис
тые, работаете с огоньком, поэтому становитесь ка зачинате
лями нового трудового движения – движению по обслужива
нию нескольких станков. Коллектив вас поддержит,
администрация условия создаст, – всё бросим на побитие ре
корда, и ваши имена загремят на всю страну». И действитель
но, цех оборудовали новыми станками, поставили разные при
способления, на подмогу выделили механиков и подсобниц
заменять шпули и ликвидировать обрывы нити. Мать моя этих
трудовичек знала не только в лицо и по имени, вместе глотали
пыль и глохли от шума, вместе в очередях за субпродуктами
томились да в душевой друг дружке оттирали натруженные
спины от производственного пота, а вот выбор пал не на неё,
не удостоилась, значит… Автобиография, что ли, оказалась
подмоченная или по характеру не соответствовала, а скорее
всего, семейное положение матери одиночки не отвечало их
206
Юрий Клятис
идеалам…
А времена оставались быть нешикарными, поэтому и
проживали мы в уродливых, плохо оштукатуренных бараках
на Нижней Пресне, за Горбатым Мостом, близь Николы на
Трёх горах. Ежели добираться к нам от фабрики короткой до
рогой, то лучше сквозь пролом в стене, к насыпи и под вагона
ми, по гудрону, через растекшийся из цистерны мазут, про
меж дюн белесой тырсы и стеклобоя… Отсюда уж близко, уже
рукой подать, надо только пройти вдоль забора с оскорбляю
щими взгляд нечистотами и неприличной надписью «***»,
потом до трансформаторной будки с корявой березкой на кры
ше, мимо обгоревшего автобуса неизвестного маршрута…
Бараков этих от Трёхгорного вала до Новинки и Моск
вы реки было полным полно, и принадлежали они фабрике.
До революции хозяева «Товарищества Прохоровской Трехгор
ной мануфактуры», из династии самого купца пивовара Ва
силия Прохорова, заботились о пролетариях: кормили их в об
щественной столовой, обследовали здоровье и при
необходимости отправляли в фабричный санаторий. Селили
же рабочих в высоких, красного кирпича домах, поставлен
ных на пригорке, аккурат напротив предприятия, и называ
лись они «Прохоровские дома». Мебельная фабрика Шмид
та, тут же, за Горбаткой, была разрушена артиллерией во время
Декабрьских восстаний пятого года, и весь рабочий люд отту
да перетек к Прохорову. А потом, когда хозяином стал народ,
ситценабивную фабрику переименовали в честь Железного
Феликса, улицу – в Рождельскую, – так её именовало местное
население, – это в память о потребительской кооперации ан
глийских ткачих из города Рочдейл, из общественной кухни
сделали Дом Культуры, прохоровские казармы заняли под об
щежитие, а «кирпички» отдали начальству их профсоюзным
и цеховым приверженцам. Для трудового же населения, осо
бенно для тех, кто массовым порядком покинул голодную де
ревню и прибыл в столицу на заработки, временно понастро
или рабочие бараки. Временно оказалось очень надолго.
207
Так называемый Юшка
Из всех моих друзей однокашников только Костец про
живал в красных домах, его мать состояла в местном фабкоме,
и ей в административном корпусе выделили блатную жилп
лощадь в настоящей коммунальной квартире с балконом и
видом на фабрику. Этот Костец был парень продувной, если
не сказать пройдошистый, такая же шантрапа безотцовщи
на, как и мы, слонялся по дворам, учился на «двадцать три»,
то есть на двойки и тройки, и хулиганичал. Но способностей у
него было не занимать: он умел лихо прядать ушами и закаты
вать глаза под лоб, пил носом чай и протаскивал иголку с нит
кой сквозь щеку. Также он расковыривал себе на коленях вав
ки, ждал, когда мухи облепят и бил их скопом. Однажды он
изобрел фокус с исчезновением монеты, которую клал в рот, и
после она там уже не находилась. Мне Костец признался, что
монетки эти он глотал и потом аккуратно из себя выкакивал.
В самых неожиданных и публичных местах он вдруг присажи
вался и с веселым треском в мгновение ока исторгал из себя
дымящийся пищеотход. Подтягивая штаны и оглядываясь на
сотворенное, он назидательно выговаривал: «Всё остается
людям…» Монеты из него выходили отполированные, блес
тящие, почти новенькие, как из Госзнака. Костец – он, вооб
ще, больше нашего умел и соображал, в том числе в области
пакостного и непотребного. Тем не менее именно он един
ственный из нас получил от директрисы билет на Новогод
нюю ёлку в Кремль. С кремлёвской ёлки все возвращались с
подарками, этакими жестяным баульчиками, в которые были
вложены толстые шоколадины, но в основном фигурировали
сосательные конфеты и один мандаринчик. Этот Костец даже
получил однажды путевку в пионерский лагерь Артек, из ко
торого вернулся загорелый, как обезьяна, и сразу начал де
монстрировать нам свои познания в Морской семафорной аз
буке и азбуке Морзе.
К нему на дом, в его восемнадцатиметровую комнату мы
не приглашались, однако и сами не больно напрашивались, а
забирались по пожарной лестнице на крышу его дома. С кры
208
Юрий Клятис
ши мы пуляли в прохожих бракованными нормалями, болта
ми и гайками и всякой прочей ржавчиной, которой вместе с
пустыми шпулями и мотками спутанной пряжи было навалом
на фабричной свалке и которой мы набивали карманы ещё на
земле. За нами гонялись и по чердакам и по дворам, чтоб над
рать уши, «пожарку» опутывали колючей проволокой, мазали
мазутом и, в конце концов, забили досками.
В ту пору не то, что сейчас, строили не повсеместно, а толь
ко вдоль по главным магистралям, чтобы прикрыть от глаз убо
гие захолустья. Возведут величественное строение, колонны и
портики, а внутри сплошь многосемейные коммуналки. Такое
жильё было придумано специально, чтобы люди жили тесно,
прислушивались к каждому звуку за стеной, приглядывались за
повседневным поведением соседей и своевременно сообщали
друг на друга. Огромные дворы наполняли мещанские двухэтаж
ки на кирпичном цоколе, дровяные сараи да облупленные
развалюхи. Высоток ещё и в помине не существовало, а вся
окраина и заводские районы были сплошь деревянные.
Но тем не менее соорудили высокую гранитную набе
режную и довели её как раз до фабричной электростанции. А
между рекой и Горбаткой поставили полукруглые ангары для
ночного отстоя рейсовых автобусов. Только вот от набереж
ной в обход автобазы к нам было не пройти: в арматуре запута
ешься или в смолу вляпаешься, а там ещё колючая проволока
и запретная зона – военная часть. Можно бы, как я уже гово
рил, и короткой дорогой, через дырку в заборе, и бегом по
шпалам, только осторожно, чтоб не поскользнуться на мок
ром креозоте… У Горбатого моста – непроточный пруд с во
нью, туда всякую дохлятину сбрасывали: в купоросного цвета
воде плавали оскальпированные куклы с тряпичным торсом,
желтый лакированный протез в простом чулке и не расшну
рованном ботинке, размотанные конденсаторные ленты и что
то совсем непотребное, завернутое в тугие пакетики. Там, по
весне, на этом «потешном озере» мы пускали в плаванье наши
209
Так называемый Юшка
парусники и устраивали морские бои, курсируя на собствен
норучно сколоченных плотах и прочих малых плавательных
средствах, отталкиваясь шестами от вязкого дна…
Эх, весна, весна!.. И зачем мне объяснять, что значило в
нашей жизни такой сезон природы, как весна? Весной, нако
нец, приходит тепло, со всех пригорков бегут ручейки и це
лые потоки, насыщаются талой водой малые и большие лужи.
Как такое упустить нам, барачной ребятне. Каждый суще
ственный водоем – это плод нашей, совместной с весной ре
бячьей работы. Все весенние воды желтыми бурливыми пото
ками стекали в Москва реку через круглые отверстия в
гранитной набережной… Все, да не все – часть из них мы за
держивали, отводя с помощью каналов, каскадов и дамб в за
думанные нами запруды и, в конечном счете, в большое озеро
– тогда оно нам казалось настоящим морем. В этом импрови
зированном водоёме мы и запускали наши славные флотилии,
именно там мы и затевали настоящие сражения с побитиями
камнями вражеских кораблей и самих себя без жалости и со
чувствия. Возвращались домой насквозь мокрые, с разбиты
ми в кровь руками и лицами. Такова спортивная жизнь…
С жильем всяк осваивался, как мог. Пришлые одиночки
из опустошенных деревень, интересующиеся городской жиз
нью, вербованные и по контракту, холостянки и неженатики –
все селились в общежитиях, где, кстати, был какой никакой
распорядок и дезинфекция: заставляли менять постель и по
лотенца. Семейные же, направлялись на коммунальное жи
тие в «гнилушках». Семейные — это громко сказано, на деле —
одни матеря одиночки, у всех, как минимум, по спиногрызу,
редко два. На каждую семью — шестиметровка: комната с ок
ном, на окне банка с чайным грибом и вазончик с «цветом», то
есть банка из под консервы с чахлым столетником или герань
кой… стол под клеёнкой и сверху абажур; в углу тарелка реп
родуктор, именуемая «трансляцией»; железная кровать и над
нею гобелен с тиграми, о мягкую шерстку которых я вытирал
свои козявки; шкаф для еды и одежды – хлеб пахнул нафтали
210
Юрий Клятис
ном и мылом, а рубашки — колбасой и луком; рукомойник с
тазом у двери и поганое ведро под ними… Вот и вся довоенная
роскошь. Вдоль барака кишкой шел довольно узкий коридор,
заставленный ларями с покатыми крышками и рундуками,
замыкаемыми на висячие замки. До потолка громоздились
фанерные ящики, чувалы да чемоданы со скарбом, не нашед
шем себе места в крохотных комнатенках. На каждой двери с
обеих сторон, как изнутри, так и снаружи, горбом свисала
одежда, а над дверями – корыта и выварки. В конце коридора,
направо, большая, чёрная от копоти кухня. Она размещалась
в пристройке к бараку, потолок её провис и подпирался по
центру кривым столбом, вокруг которого мы, детвора, всё вре
мя крутились и отполировали его руками до блеска. По пери
метру располагались столы и табуреты, а на них два десятка при
мусов и керогазов – место вечных разборок и свар. Общая
уборная во дворе и водоразборная колонка за углом, на сосед
ней улице. Дежурство по уборке мест общего пользования с мы
тьем полов и вытряхиванием половиков во избежание скандала
соблюдалось неукоснительно и в соответствии с установлен
ным расписанием.
Сквернее нашего быта нельзя было и представить: нас,
барачных детей, сопровождал повсюду тяжелый дух стеснен
ного жилья, все опознавали нас по этому неистребимому зат
хлому запаху, которого я почти не замечал – принюхался, од
нако в школе нас величали не иначе как вонюченькими… В
бараках, по коридору от общей кухни и до входной двери прон
зительно тянуло мочой, керогазами и прелым тряпьём. По
том по дворам прорыли канавы и уложили трубы — нас, нако
нец, подсоединили к водопроводу и подключили к
канализации. На кухне появился настоящий кран с водой и
глубокая чугунная раковина, над которой мы все по очереди
мылись и наполняли наши чайники. Там же на кухне, у рако
вины, выгородили узкое пространство под фанерный шкаф и
в нем установили чугунный толчок со сливным баком под по
толком и с цепью. При спуске воды раздавался страшный рёв,
211
Так называемый Юшка
вода низвергалась Ниагарой. Одним словом – зажили!..
А раньше мы ходили «на двор», в классической архитек
туры строение, выкрашенное белой извёсткой, – домик кро
шечка, в пол окошечка, – общественный сортир. От уборной
пронзительно несло за версту хлоркой, которой засыпали не
только внутри, но и вокруг. Внутри густопсовым басом жуж
жали мухи, представительные, они вылетали из преисподни
и, чуть не касаясь лица, зависали в воздухе. Поздней осенью и
зимой из «очка» частенько задувало свирепым сквознячком,
который разметывал мою струйку по ногам и ботам. Внизу
было царство теней и ядовитых испарений, там, в жуткой не
известности, происходило злобное копошение, урчание и
всхлипы – полная низменных тайн фекальная жизнь. Было
темно и страшно, от резкой вони слезились глаза и саднило
нос: я взял для себя правило дышать только носом, мне каза
лось, что открой я рот, сразу туалетная жижа полезет в горло.
Изнутри все стены уборной были исчирканы коричневыми
марашками и надписями, среди которых имелись и назида
тельные сентенции, например: «Позор тому на всю Европу, кто
вытирает пальцем жопу!» Видимо, жители бараков причисля
ли себя к европеянам, но бумагой пользоваться никак не жела
ли. Газеты же для туалетных нужд имелись не у всех, ввиду не
хватки в стране бумаги, и применялись тоже с большой опаской,
так как на них часто фигурировали пролетарские вожди и чле
ны советского правительства: кто нибудь углядит зловредный
росчерк на портрете – доложат куда следует – не отнекаешься.
После посещения общественного туалета вся одежда пропиты
валась хлорно экскрементальным зловоньем, поэтому бралось
за обыкновение не сразу идти в дом, а хоть пять минут осве
житься на ветерке.
По весне, когда смёрзшиеся за зиму туалетные недра от
таивали, к нам во двор заезжала ассенизационная бочка, и тогда
все окна и двери в бараках плотно задраивались, так как запах
растревоженного кала распространялся по окрестности и про
никал во все щели. Процесс ассенизации был нам, мальчиш
212
Юрий Клятис
кам, очень знаком и, что лицемерить, любим. Золотарь – ог
ромный детина в резиновом фартуке, резиновых перчатках и
резиновых сапогах, не обращая на нас внимания, вставлял
толстую кишку в выгребную яму и включал насос. Шланг пых
тел и дергался, и смрадные пищеотходы послушно ассенизи
ровались, это значит, медленно перетекали в специальную для
этого ёмкость… Золотарь почему то никогда не вычерпывал
содержимое сортира до конца. А нам всем хотелось посмот
реть на давным давно, согласно дворовой легенде, утоплен
ного младенчика от несовершеннолетней Милушки, а мне
лично ещё хотелось достать свой перочинный ножик о пяти
лезвиях, уйкнувший из моего кармана в смрадную темь, но,
видимо, всё это уже давно засосало в бочку. Мы интересова
лись, куда золотарь теперь повезет выкаченный товар? – «Как
куда?.. – отвечал он без тени улыбки на мятом лице. – Прями
ком на колбасную фабрику…»
С наступления погожих деньков я перебирался из об
щественной уборной на «дачку», за сараи, где соорудил для
себя в бурьяннике, среди гигантского чертополоха и сныть
травы, свой приватный туалетик. Я выкапывал ямку глуби
ной по локоть, над которой присаживался в великом предвку
шении предстоящих действий, с интересом наблюдая нашу
полноводную речку, размеренное движение плавсредств и не
подвижный противоположный берег. Ямку я прикрывал вы
шедшей из употребления чужой соломенной шляпой, а когда
ямка переполнялась, я её присыпал, сверху метил камешком
и без лишней ностальгии покидал насиженное место, чтобы
начать новое в полуметре справа или слева. Комфортно, по
лезно природе и, я тебе скажу, вполне гигиенично… А также,
заметь, никаких тебе химических ассенизаций в виде пронзи
тельных запахов! Свой бздёх слаще мёда…
Я мог бы рассказать о своих простодушных детских пе
реживания в момент, когда принятая внутрь пища, с которой
уже по большому счёту сроднился, неспешно, с натуженным
усердием навсегда покидала мою утробу. Тело, готовясь к оче
213
Так называемый Юшка
редным циклам, медленно восстанавливалось для новых свер
шений, а пока приобретало блаженную опустошённость и со
зидательное утреннее настроение. Всё детство меня пресле
довали сортирные ароматы: запах помойного ведра, на которое
мы с матерью «ходили» по очереди, загаженные подъезды и
укромные углы, кислосладкие миазмы выгребных ям, кана
лизационных канав и стоков. Все эти миролюбивые запахи
нашего тесного мирка вошли в меня, как и я в них, раз и на
всегда, оставив в памяти моментальные снимки этих взаимо
проникновений. Вульгарный парфюмерный запах жасмина
смешивался с тучным духом навоза всех мастей и рангов, ве
сенние благие уханья сада и томные дуновения от помойных
ям, где яичная скорлупа, картофельные очистки, рыбьи ске
летики, обглоданные куриные косточки и коровьи мослы об
разовывали никем, кроме меня, не замеченный и не запечат
ленный натюрморт. И никто не разубедит меня в том, что
понедельник ничем не пахнет: он пахнул и совсем не так, как
четверг и уж совсем не как воскресение. В моём носу с особой
силой запечатлелись запахи мест моего жизненного долготер
пения, моего вынужденного бесцельного существования: их
всех я узнаю, – завяжи мне глаза и раскрути, сколько бы лет ни
прошло – каждое по его персональному и неповторимому за
паху. Но есть один запах, в котором смешаны все жизнеобра
зующие запахи мира – это неуловимое дыхание противопо
ложной плоти. Запах пряный, запах кислый, запах жаркий и
сытный, заманчивый и непристойный, запах сверлящий и тер
пкий… Я его узнаю всегда, распознаю в сутолоке магазинных
очередей и вокзальных залов ожидания, в сырой полутьме
подъездов и подворотен. Но об этом не сейчас…
Теснота в наших бараках была бедственная, и надежды
расшириться – никакой, разве что за счет ближнего. Битвы
шли за каждый квадратный сантиметр, так как личные терри
тории соблюдались неукоснительно и границы охранялись
строго, хотя посягательства на передел мира и защита личных
интересов не прекращались ни на час. Если у кого табурет под
214
Юрий Клятис
примус оказывался чуть шире, чем у соседки – туши свет –
начиналась затяжная война. Демаркационные линии очерчи
вались карандашом, чтобы предупредить тайные сдвиги, при
менялись отгораживающие фанерки и занавески. Вражда меж
ду жильцами бараков была обычным времяпровождением,
ссорились по пустякам и по делам капитальным. Надо ска
зать, иногда и мирились, но ненадолго, потому что всегда были
в запасе причины для свар: взятый без спроса коробок спичек,
не выключенный свет, не своевременно освобождённая ком
форка, развешенные по над кастрюлями пелёнки, самоволь
ное забитие гвоздя, громко хлопнутая дверь…
У нас каждый ненавидел каждого и с готовностью всту
пал в коалицию против кого нибудь, кто был не в фаворе, но
закулисно мог подуськивать и против своих же союзников, а
если коалиции вдруг распадалась и новый альянс не намечал
ся, тихо отбывал в ожидательном нейтралитете до очередной
безобразной перепалки.
Вечной причиной для всеобщих свар были дети, так как
своё чадо всегда защищалось истово: истошно и с визгом. Скан
дал мгновенно скликал всех жильцов, которые уже давно были
поделены на группы поддержки и контры, аргументировалось
главное: и под каким забором был заделан ребенок, и под ка
ким выплеснут. В квартирных разборках дети всегда выступа
ли на стороне своих родителей, и для большей показательно
сти по доброму шкодили на досуге, но между собой блюли
консенсус о ненападении, хотя озлобленный родитель подусь
кивал: «Ты с Валькой не водись, у него отец хам, а мать сука».
Ближе к праздникам, которых, как известно, у нас два –
Красный Первомай да Красный Октябрь, вывешивались алые
стяги, портреты и транспаранты, устраивалась иллюминация
из лампочных гирлянд, и народ наш мягчел, немного отходил
сердцем, становился даже слегка приветливым: «С празднич
ком вас, соседушка…»
215
Так называемый Юшка
Бараки кишели мокрицами, клопьём и тараканьём. Пе
ред сном, когда выключался свет и барак затихал, под обоями
и за перегородками начиналась ночная жизнь невидимых оби
тателей нашего убогого жилья: слышалось шуршание и по
скрипывания от неутомимой работы жучков древоточцев. На
кухне муравьи протоптали себе короткую дорогу от рукомой
ника, где питались хозяйственными обмылками, до кладов
ки, и никакие превентивные меры не могли сбить их с наме
ченного пути. Но мышей, как мне помнится, попадалось в
мышеловки не так уж и много, видимо их популяцию регули
ровали дворовые коты и крысы. Крысы же не перебегали по
двору, а шли неспешно, как настоящие хозяева жизни. Летом
нас атаковал комар с реки и с невысыхающих лыв на пусты
рях. Ко всей этой живности отношение было либеральное, их
травили дустом, керосинным запахом, давили ногами, поли
вали кипятком, гоняли, вымораживали, однако совершенно
безуспешно.
Самым страшным для всех нас были клопы. Они были
вездесущи и невидимы, что усиливало всеобщий страх перед
ними. Их было такое множество, что стоило погасить свет,
как полчища этих кровопийц начинали бесшумно атаковать
нас со всех сторон и кусать так больно, что заснуть было невоз
можно. Мать развешивала по углам какие то пахучие травы,
предназначенные отпугивать этих извергов, промазывала все
углы разрезанным пополам помидором, обматывала ножки
кровати тряпками, пропитанными керосином, но их ничто не
брало: они прятались под штукатуркой, в подушках и матра
сах, благополучно переползали со стен на потолок и оттуда
пикировали на нас. Утром все тело чесалось, и голова гудела
от керосинного духа. Гоняться за клопами было бесполезно,
они были плоскими и прямо на глазах исчезали в едва замет
ных трещинках. Давить сытых клопов на стене запрещалось, а
надо было густо наслюнить палец и аккуратно, чтобы ненаро
ком не раздавить насекомое и не испачкать и без того грязную
стенку, снять его и уже тогда давить между пальцев. Напив
216
Юрий Клятис
шийся клоп с треском лопался, распространяя коньячную
вонь, и это было актом возмездия за его ночной террор.
Как то в одну из вёсен у нас вдруг объявился сверчок. Он
изводил своим скрипом весь барак с утра и до вечера, но осо
бенно расходился по ночам. Сверчок так прижился у нас, что
почувствовал себя полноправным обитателем нашего жили
ща, его стрекот раздавался одновременно во всех концах бара
ка с одинаковой мощью – устали он не знал. В тишине он свер
чал размеренно и брюзгливо, что твой Лемешев по
репродуктору, но когда между нами возникала беседа, или раз
борка на кухне, или другой какой шум, сверчок, чтобы всех
перекричать, поднимал такой гвалт, что мы уже не слышали
друг друга. Выманить его на открытое пространство и разоб
раться с ним по свойски никак не удавалось, хоть поджигай
жилье. На время утихли ссоры между соседками, которые пе
ред общей бедой объединились и стали думать, что же делать
в дальнейшем?..
И вот привели к нам с Николощеповки бабку Спелиху,
специалицу по сверчкам и тараканам. Послушала она сверча
ние, как будто знала по ихнему, и говорит: «С этим будет труд
но – матерый, видать…», но принялась за дело. Прожарила на
сковороде то ли пшено, то ли гречу – не помню, но так, чтоб
запах пошел по всем углам. Этим она сверчка то и озадачила,
он тотчас и приумолк – не выказывается. Бабка подала сигнал
держать полную тишину, стали слушать всем коллективом:
вдруг подаст голос. А он, хоть и невоспитанный, но ум у него
природный оказался, сверчковый, в аккурат и затаился. Так в
этот раз ничего и не вышло, а ночью он нам задал такого стрё
ка, что все с головной болью поднялись на работу – клянусь
своим жалованием.
На другую неделю бабка Спелиха пришла не одна, а с
какой то мухортой мымрой, похожей на монашенку. Они на
пару жирком, или какой мазью пол сдобрили, бабка пошепта
ла чего то над жареной крупой и рассыпала в предполагаемом
месте. И точно – выползает… Да так вальяжно, вразвалочку,
217
Так называемый Юшка
будто сам черт ему не деверь. Из себя невзрачный сам, стручок
серенький: откуда и голосище такой поимел?.. Вот тут то и
началось мамаево побоище. Всем скопом наша бригада набро
сились на него – куча мала, и ну молотить без разбору: кто
вслепую топчет, кто кулаком с прицелом, а кто на карачки упал
и ладошкой ляскает, а сам Салтаныч принес даже молоток и
молотком этим лупит куда ни попадя. И все орут, пихаются,
срывают азарт на насекомом: «Ать ать! Ать ать!..» Прикончи
ли его или контузили – не знаю, да только сверчок тот больше
уж не сверчал. По всему, погиб безвременно или капитально
сдрейфил и покинул барак… Мне его, откровенно говоря, было
жалко: во первых, я к нему привык – ко всему привыкаешь и
даже находишь отрадную приятность в докучном, во вторых,
этот бедолага сверчок, хоть не навсегда, но сдружил соседей,
объединил в нелегкой борьбе с непрошенным насекомым даже
непримиримых кастрюльных врагов. И потом он был такой
маленький, такой несчастный, нас много, а он один против
всех…
Случались у нас частые короткие замыкания и от того
небольшие пожары. Не то, чтоб всё дотла и до пепелища, а
возгорания местного значения, возникали тут и там. Вдруг
визг тупотение: «Девки, у кого подпалилось?!» Ну, тут тряп
ками собьют захлопают пламя, дым развеют по коридорам и
идут за Бертолетом чинить электропроводку, ладить и накру
чивать «жучки». Бывало, что весь наш район по причине за
вышенного потребления электроэнергии погружался в египет
скую тьму, – ну, прямо тебе конец света... Тут уж без аварийки
не обойтись!
Известно, что все воровали электроэнергию… У нас это
занятие было первым делом, и не стеснялись делиться пере
довым опытом, потому что порукой тому был общественный
интерес. Личных счетчиков тогда не было, а был общий на
всех, у входа. Его обрамляли шкапчиком и держали под запо
ром. Как в районе появляются энергетики – передают по це
218
Юрий Клятис
почке: «Передайте всем – идёт проверка!» Кто первый – пере
мычку выдергивают и в лифчик или в штаны – подальше пря
чут, чтоб не докопались и при телесном обыске. Но могэсни
ки народ бывалый, ушлый, всё про всех знают: нагрянут – и
если за подозрение, то сразу в причинные места и направля
ются – не церемонятся излишним смущением. А нащупают…
Ага!.. Вот вам и улика! Хозяйка в визг, но поймана с поличным
и вещественное доказательство налицо – составляем акт. Бу
дем приглашать понятых или как?.. Тут, браток, не отвертишь
ся, сразу поллитровку на стол с сытной закусью, а уж на де
серт, как водится – включите мне симфонический оркестр…
И к пострадавшей никакого нарекания, наоборот, все сочув
ствовали за причиненный материальный ущерб и душевный
конфуз. Однажды прошлась по нашим дворам комиссия по
жилью, уполномоченные райкома обследовали каждый барак
и всех переписали поголовно. Кроме того, на каждый угол ба
рака, на видном месте, прибили таблички с надписью: «Стро
ение № 6» или «Строение № 6 А». Пошли слухи, что собира
ются нас ломать и переселять в новые новостройки. У
населения настроение возвысилось до праздничного, все по
стоянно только об этом и судачили и радостно дискутировали
по кухням: кому и сколько квадратных метров положено и у
кого на это имеются особенные льготы. Даже ярые антагони
стки среди соседок поглядывали друг на друга приязненно и
именовали ласково по имя отчеству: «Надеждочка Васильев
ночка, вы ведь коминтерновка, фронтовичка будёновка, вам
то самое преимущество… Вы свое требуйте, стучите кулаком,
не стесняйтесь – они обязаны дать…» Так продолжалось не
долго, так как вдруг всё раскрылось: пришел уполномоченный
и на собрании жильцов объяснил, что это делается на случай
эвакуации населения из зоны заражения химическими газами
в сельскую местность на момент нападения милитаристской
Германии на наши мирные жилища. Разбились на дружины и
назначили ответственных, которые должны были распреде
219
Так называемый Юшка
лять противогазы, носилки, перевязочный материал и про
чую хурду мурду. Это у нас любят.
Несмотря на чувствительное разочарование, народ дол
го не тосковал, так как переключился на обсуждение, кому
какой сельский район достался и с какими преимуществами.
Вот тут то и кончалось временное перемирие: одному бараку
выпадал зеленый участок с рекой и лесом, а у другого – лишь
сухое поле с чертополохами и с тем же лесом, только на гори
зонте. Народ требовал справедливости, а уполномоченный,
перекрикивая возмущенных жильцов, увещевал зычно: «Зато
на вашем участке целых два артезианских колодца, а у них ни
одного! Это ж тоже надо учитывать!».
А вот простые до схематизма нашего детства пейзажики,
которые радовали нас своей понятной неизысканностью:
пыльные, изрытые собачьими норами и поросшие зловред
ными лопухами пустыри; пропитанные интимными смрада
ми закоулки с сизыми мухами, повисшими в воздухе; стихий
ные свалки всевозможных технических ненужностей –
источники драгоценных находок; огромные лужи тухлой воды,
густой и чёрной, без ряби и всплесков от брошенных камней;
толщиной с палец безлистые прутики прибрежного кустар
ника, серые метёлки камыша, стрелы осота и колоски пырея;
сама река, наша матушка полноводная, с тихими всхлипами
канализационных притоков, и всё это задрапировано ватны
ми дымами на фоне матового ненастья.
Но не всё у нас в бараках было так безрадостно и тускло,
не всегда были трудовые будни – наступали праздники и со
бирались отчетно перевыборные собрания, да и просто слу
чались счастливые часы и мгновения. Вот, например, к вечеру
иногда становилось чуть грустно от сознания уходящего дня,
в особенности, когда проходил по реке в кремовой пене ог
ромный, как свадебный торт, пассажирский трехпалубник,
весь в иллюминациях и музыкальных созвучиях. Он проходил,
220
Юрий Клятис
и было досадное чувство, что само счастье проплывает мимо,
дразня всех прибрежных наблюдателей недостижимостью
надежды когда нибудь приобщиться к такому празднику жиз
ни.
Но, если стать за сараями, лицом на пивоваренный за
вод, от которого вечерним, юго западным ветерком несло сыт
ным духом солода, и глядеть на западающее в прозрачный ив
няк солнце: вот оно проныривает в клубах желтого дыма
фабричной электростанции и погружается в негустые дерев
ца прибрежных зарослей за Красным лугом, а лучи скользят
по водной плоскости и дробятся волнами на чуточные блест
ки… Плывет по неподвижному воздуху тонкая ниточка или
невесомая пушинка тополиная, суматошливыми движения
ми перемещается себе по разным направлениям суетливая
мошкара – и вдруг возникает такое восторженное солнцесп
летение… Вот тогда то вздохнёшь в сладостном упоении, при
щуришься, и будто плеснет тебе в лицо ярким освещением и
тут же в мозгу заполощется зеленая вакханалия… Красочное,
совершенно фантастическое, я вам скажу, действо, аж загля
денье.
Трогательная сцена на закате – наши вечерние развлече
ния. В субботу под сумерки выходил наш дворовой староста
Палисандрыч, протягивал провод, ввинчивал синильную лам
почку в патрон и… начиналась веселуха, – под заводной пате
фон наши местные посиделки с танцами. Пластинок было
много, но ставились в основном три: «Расставание» Цфасма
на, «Первый поцелуй» Скоморовского и «Танго соловья» не
помню кого, но с большим художественным свистом. Была
ещё одна классная, но сильно зацарапанная пластинка, на
которой было написано: «Для тебя, Рио Рита (пасадобль),
оркестр под управлением Вебера, этот танец – фокстрот, его
нужно слушать, а если есть желание – танцевать». Желание
потанцевать обнаруживалось у многих; танцевали пасадобль
и фокстрот в манере бурного танго, хоть и размашисто, хоть и
увалисто, но с нескрываемыми чувствами, слегка стесняясь
221
Так называемый Юшка
себя и соседей, а потому смотрели не в глаза партнеру, а уст
ремляли взгляд через плечо, далеко за горизонт. Тут же и мы
соответствовали полной мерой, выкомаривались как хотели,
путаясь в ногах и скоморошничая. В перерывах же мужики от
ряхивали клеша, закуривали, а бабы, обмахиваясь надушенны
ми платками, заполошно балагурили, записные озорники от
пускали пресные шуточки по поводу и без повода, а помнится,
по случаю тесных прижиманий – хаханьки да посмехушки.
Большой радостью для нас было радио, оно не выклю
чалось никогда, даже в ночное время раздавались щелчки и
гудение, будто по ту сторону радио чутко вслушивались в нас.
Радиозвук никому не мешал и даже не убавлялся до еле слы
шимого, а вдруг важные новости... Кроме постоянных прави
тельственных сообщений и сводок с заводов и полей целыми
днями играла классическая музыка, которая крепко всем ос
точертела. Однако великой радостью для всех, в том числе и
взрослых, были специальные трансляции для детей. В начале
появилась «Утренняя зорька», а потом и «Маша растеряша»,
и «Петрушкина почта», и «Угадай ка»… Мы караулили каж
дую радиопередачку, боясь пропустить, сообщали друг другу
часы и минуты начала и помногу раз спрашивали: «Сколько
сейчас часов? Сколько ещё осталось?». В это время на улице
не оставалось ни души, и все мы, кто в одиночку, а по большей
части компанией, – и взрослые были среди нас, – блаженно
усаживались в кружок и, шикая друг на друга, заворожено за
мирали у тарелки репродуктора. Все любили «Театр у микро
фона», помню «Каштанку» Чехова, «Кондуит» Льва Кассиля,
рассказы про животных Бианки и Пришвина… Тогда никаких
тебе телевизоров или магнитофонов не было, всё читалось
вживую на студийный микрофон, и как читалось!.. На про
граммах детского вещания тех лет выступали самые знамени
тые московские актеры, как сейчас помню дребезжащий го
лос Бабановой и задорный мальчишеский Сперантовой, все
обожали Литвинова сказочника и за ведущего – гениального
Ростислава Плятта. Мы плакали и смеялись и скрежетали зу
222
Юрий Клятис
бами, когда Грибов читал «Ваньку Жукова»…
Я был малец до всего любознательный, в обязательном
порядке хотел дознаться до всякой сути и чистосердечно до
верял взрослым. И вот однажды Бертолет, наш дворовой Ку
либин, дал мне как то полистать журнал «Техника молодёжи»,
один из первых его номеров. Кроме непонятных схем и фор
мул углядел я там рубрику «Хочу всё знать», где читатель крат
ко спрашивал, а журнал пространно отвечал. В тот историчес
кий момент спрашивать мне было, в общем, нечего, но я,
скорее из авантюризма, чем от жажды знаний, подвиг себя на
недружественный демарш. Я послал им туда, в журнал, пись
мецо, в котором своим корявым почерком выразил волную
щий мою душу пытливый интерес – я вопрошал у дорогой ре
дакции: «Вот почему, – спрашивал я, – когда вдруг солнечный
луч упадёт на окно, то в светлых квадратах на полу или стене
появляются продольные или поперечные полосы, как будто
стекло разлиновано на линейки, хотя стёкла прозрачные и
ничего подобного в них нет?..» Так или несколько иначе я по
пытался проявить своё сосредоточенное внимание к непонят
ному мне явлению природы. Откровенно говоря, меня инте
ресовало не само явление, до которого мне не было особого
дела, а то, как произойдёт переписка и как они ответят мне:
«Дорогой товарищ… и так далее». И фамилия моя будет фигу
рировать на всеобщее освидетельствование… Но в последний
момент я передумал и подписался под Витьку Мизина – пусть
его гордится вместо меня! Очень долго никаких ответов не
поступало, но вот однажды я пришёл к Мизику и тут на столе
увидел нестандартный конверт, в котором на красивом блан
ке было пропечатано: «Дорогой Витя!..» Чуть не любимый…
Короче, не поняли они моего скромного вопроса, или только
прикинулись, что не поняли… Писал какой то Ш. Маховиков
из редакции, формулировал сухими фразами отписку, мол, не
ослабевай свои наблюдения над живой природой и непремен
но обращайся к нам в случае чего непонятного, ибо как иначе
я доберусь до истины?.. Я с хитрым недоумением спросил
223
Так называемый Юшка
Витьку о письме. Он раздражённо ответил, что ему самому
ничего не ясно с этим дурацким письмом, и он уже получил от
родителей порку за письмо без ихнего разрешения. Тогда я
спросил: «А ты видел эти полосы от оконных стёкол?» –
«Конечно, видел… Кто же их не видел?» – «Почему же они пи
шут – «не поняли»? Витька внезапно вскипел, аж жилы на гор
ле надулись – он заорал: «Сказано, не имею понятия!» И бряк
нулся на кушетку, уткнувшись носом в прикроватный
гобеленчик с тремя удивлёнными богатырями и захлюпал но
сом. Вот, оказывается, как я подставил своего близкого друга…
А вот наше кино. Во дворе натягивали простыню за че
тыре угла, и фабричная передвижка демонстрировала немое
действо, почти всегда «Броненосец Потемкин» или «Закрой
щик из Торжка», но иногда кинопрокатчики показывали что
нибудь из заграничного кинематографа: «Индийскую гробни
цу» или «Камо грядеши». Само по себе кино было загадочным
явлением: зрители мало что понимали в сложных сюжетах, но
само зрелище было столь привораживающим, явление шеве
лящихся человечков и сменяющихся кадров таким восхити
тельным, что равнодушных не оставалось. Слышится стрекот
проекционного устройства, из волшебного фонаря стремится
яркий луч, в котором вспыхивают ночные насекомые, а на пе
рекошенном, надувающемся как парус экране перед вами воз
никают живые картинки, мелькают лица, чужие города и не
знакомая природа. Изображение было плохое, пленка была
заезжена до мутной чересполосицы и слишком уж часто рва
лась, а однажды вдруг и самовоспламенилась – неважно… Все
любили наше дворовое кино, с нетерпением ждали его и по
читали приезд передвижки, как настоящий праздник. По праз
дникам, как правило, кино и устраивали.
Суббота – банный день. Лефортовские и Воронцовские
бани, у себя на Рогожке, из за длинных очередей и обилия
пролетарского люда дедушка посещал редко, а предпочитал
224
Юрий Клятис
ездить к нам. Но и в наши Грузинские бани, которые были
приписаны к нашему микрорайону и которые в соответствии
с расписанием нам предписывалось посещать, – мы не ходи
ли: там тоже было много татарвы и всякого неотесанного сбро
да, да и парок на дедушкин вкус был жидковат. А ездили мы на
«букашке» аж на Селезневку, где у дедушки было давнее зна
комство. Мать же в наше отсутствие и для себя устраивала бан
ный день в комнате, наливая в жестяное корыто крутого ки
пятка и поливая свое тело из кружки, а потом в этой же воде
стирала свое белье, отчего в комнате внедрялся едкий запах
хозяйственного мыла. Когда то и меня она купала в этом, мно
го раз луженом и паяном корыте, а следом за мной и сама зала
зила в него, нисколько меня не стесняясь, пришептывая при
этом свои женские причитания и напевая.
Дед, он уважал, можно сказать, боготворил баню, пото
му то и был завсегдатай Селезней, которые во все времена сла
вились своей парной с великолепной печкой, знал всех про
странщиков по именам, да и его все привечали как ветерана.
Толк в бане я стал понимать гораздо позже, а маленьким я баню
не любил и даже брезговал, стеснялся мокрых, некрасивых тел
и голого дедушки, соглашался же ездить, лишь из послуша
ния и лишний раз убедить себя, что я уже вырос из корыта, а
больше того – прокатиться на трамвайчике. Ещё что влекло
меня в баню – я очень любил там подстригаться: яркий свет,
зеркала, белые халаты. На мраморном столике под огромным
зеркалом располагались блестящие инструменты: машинки и
ножнички, расчески и щеточки, стояло много красивых фла
кончиков, среди которых был зеленый «Шипр» и голубой «В
полет» – два самых любимых в народе одеколона. В парикма
херской витал карамельный дух, а от желтых пальцев парик
махера приятно пахло табаком. Из за низкой портьерки вы
ходила скучная старуха в валенках даже летом и с подносиком
в руках, на котором были железный стаканчик с кипятком и
помазок в плошке. Стригли меня наголо, оставляя видимость
чубчика, дедушка говорил: «Голова должна дышать», и звонко
225
Так называемый Юшка
шлёпал себя по лысине. Мне на кресло ставили скамеечку,
чтоб я сидел повыше, заматывали крахмальной простыней и
ещё под затылок запихивали салфетку – ни дать ни взять ко
кон. Я без большого удовольствия разглядывал юности своей
чистое зерцало, а после стрижки и вовсе себе не нравился.
Однако этот факт не слишком портил мне субботнее настрое
ние, потому что лучше быть постриженным в парикмахерс
кой, чем принять муку от рук Будьздоровченки.
После бани дедушка, заворачивая в газету березовый ве
ник, приговаривал: «В бане веник – дороже денег». Смыв не
дельный поток, нахлеставшись и напарившись, дедушка за
ходил в одну из пивных, что как раз располагались наискосок,
потому что после бани, как сказал Петр Первый: «Продай шта
ны, но выпей!..» – И добавлял: «Строго обязательно...» Там, в
духоте и чаду, он всегда находил себе на час или два собесед
ников и пока не наговорится, не уходил. Мне на пальцы он
нанизывал соленые крендельки и милостиво разрешал отхлеб
нуть из своей кружки, я с удовольствием погружался в пену до
глаз, но до самого пива так и не добирался – было невкусно,
горько, но очень весело.
Утром, в воскресение, только солнце припечатает зава
линки, парные, со сна, пахнущие подопревшей капусткой,
девки, позевывая и почесываясь, размещаются, где посветлей
да посуше, подкладывая под себя картонки да думочки, и го
ловы поочередно примащивают на коленках друг у дружки:
расчесываются черепаховыми гребешками, вшей да блох вы
щелкивают – ищутся. Млеют они от этих процедур, требую
щих стремительного проворства и полнейшего взаимного умо
настроения. Чуть позже к ним пробует пристроиться
балалаечник Мокша, он на ходу застегивает ширинку и, про
буя настроить свой инструментик, для разгона лихо блынька
ет пустенький аккордик. Но разморенные со сна девки его к
себе не больно то подпускают, гонят от себя малоцензурны
ми междометиями: не любят они, чтобы в такой час и в таком
226
Юрий Клятис
благостном расположении портили б им заутреню.
Под вечер эти завалинки оккупировали древние бабки,
между собой они почти не разговаривали, а просто сидели себе
и зорко наблюдали, что вокруг происходит, что заваривается
и откуда пахнет жареным, где возник скандал, кто из местных
жителей прошел мимо и в каком состоянии. В любое время
года и в любую погоду старухи были обуты в подшитые вален
ки и одеты в байковые дошки мышиного цвета, даже голов
ные платки на них были одинаковые, даже по их старческим
лицам трудно было различить их: кто из них баба Маша, а кто
баба Даша. Меня тоже эти бабки провожали неодобритель
ным взглядом и в спину мне шептали: «Вон потаскухиной
Варьки балбес из шестого барака… Как пить дать, пошел шкод
ничать, а то что ж ещё? Вот уж кому не позавидуешь, так это
его матери, хотя, какая мать, такое и чадо… Охо хох, грехи
наши!..» Этих бабок я терпеть ненавидел и всякий раз выби
рал окольную дорогу, чтобы не встречаться с их пронзитель
ными глазами, да разве от них скроешься? У других бараков
уже сидели другие противные старухи, но и они знали всех и
по имени, и по фамилии, и из какого барака ты будешь, и кто
твоя мать есть...
Близится Святая Пасха, на церквах сияние куполов и ра
достный благовест. Но в пику Христианской Пасхе параллель
но грядет Трудовой Первомай! И, надо заметить, успешно ей
конкурирует. И тогда с хрустом распаковываются слипшиеся
за долгую зиму окна. Раскинешь в стороны тугие створки, и –
бальзамический воздух с реки ворвётся в протухшую мещан
скими смрадами комнатенку. Сядет птичка на оконце и очень
четко проговорит: «Хочу любить» – скажет себе и упорхнет в
даль. А ты остаёшься один на один с нерасшифрованными пе
реживаниями. Ах, весна долгожданная!
За день до Красного праздника всех сгоняют в администра
тивный барак на торжественную часть и инструктаж. «На собра
ние! Все как один на собрание! Что?! Каждому особое приглаше
ние требуется?!» – Общественник Палисандрыч бушует и ярится
227
Так называемый Юшка
в искренних недоумениях. Он у нас, вообще то, дворовый старо
ста по личным и общим вопросам, но и в политических мероп
риятиях он большой дока, для него предпраздничное собра
ние – звездный час. Он бегает по баракам, скликая жильцов: «Что
за народ? Обязательно надо напоминать, сами по себе не пони
мают, что надо идти на кворум, ну не желают понимать… А ведь
объявление со вторника повешено – неграмотных у нас нету…
Чтоб через минуту все на своих местах были!»
В административном бараке, открываемом лишь для
больших мероприятий, ещё по зимнему неуютно и холодно,
но конторские столы сдвинуты в один, стулья расставлены –
всё готово к событию. По стенам развешаны гирлянды засу
шенных листьев, конечно, плакаты и лозунги, протерты и пе
ревешаны портреты вождей… По углам народные представи
тели штудируют тексты выступлений: «Я так волнуюсь, так
волнуюсь… Я без бумажки не могу, а по инструкции райкома
низовые организации и жилтоварищества не должны пользо
ваться конспектами, говорить надо «от сердца». Председатель
ствующий, весь из себя пунцовый, носится по двору: «Кто раз
решил зелёную скатерть стлать?! А кумачовая где? Едрить вашу
в корень! Что значит в стирке?! Где секретарь – он ответный за
регламент и этикет? Где этот сукин сын!? За караваем убежал?
Нет, мое терпение когда нибудь кончится, оно не беспредель
ное… Почему портреты вождей развешаны не по чину? Кто
вешал? Я вас…» – он угрожающе качает толстым, как парни
ковый огурец, пальцем, потом что то вспоминает и, растал
кивая жильцов, кидается прочь, на ходу горланя: «Все на по
строение, сукины дети!»
Просторное помещение постепенно наполняется жиль
цами, все, застенчиво ухмыляясь, трутся у стенки, многозна
менательно покашливают, нагоняя на себя торжественность
предстоящего момента, но устраиваются подальше от стола
президиума. Вдруг врывается угорелый Председательствую
щий, делает всем дикие глаза и беззвучно трясет кулачищем.
Затем скрывается и через некоторое мгновение появляется
228
Юрий Клятис
вновь, благоговейно ведя под руку дохленького ветерана с боль
шим орденом на пиджаке. «Проходьте, дорогой вы наш Энг
варь Ингваревич, усаживайтесь на почетное место, вот здесь,
у графинчика будет удобно». Энгварь Ингваревич долго мос
тится, пристраивая палку на спинку стула, обнажая из под ко
ротких брючин голубые кальсоны. Затем он долго пристраи
вает очки на переносье, оглядывает аудиторию и по свойски
сморкается в огромный платок.
Заводят патефон с революционным маршем, все вмиг
приосаниваются и шевелят кадыками. «Ррравняйсь! Равнение
на средину! Знамье внесть! Тра та тата…» – Председательству
ющий бодро дирижирует огромными лапами, иногда прихло
пывая, иногда прищелкивая и притопывая ногой. Он успева
ет посылать ободряющие подмиги в публику, прищур
представителю райкома и прихмур на слабую активность в зад
них рядах. Он великолепен в своем организаторском величии.
Между прочим, очень приятный человек, с правильным при
кусом и всеми чертами лица, не подлежащими и карикатури
зации и ошаржированию, в неяркого оттенка рубашке и гал
стуке подобающего свойства
Пионеры в красных галстуках вносят алое знамя, бара
банщик бьёт в бубен, горнист горнит в горн – вошли этаким
спорым аллюром, описали полукруг и замерли, воздев руки в
молитвенном салюте.
Веселой стайкой впархивают пионерки с «пукетами»
алых гвоздик. В зале оживление и доброжелательные улыбки.
В одно мгновение становится светлее от милых девичьих мор
дашек, даже давно не крашенные своды административного
барака заиграли многоцветием молодости, задора и оптимиз
ма. Наша славная пионерия, тем временем, разворачивает сти
хотворный монтаж, дети по очереди выкрикивают необычай
но зычными, надсадными фистульками программные вирши.
Они рапортуют о том, что они де будут хорошо учиться, чтоб
стать достойной сменой взрослым, а взрослые, то бишь при
сутствующие, чтобы не тревожились за них, за пионеров, зна
229
Так называемый Юшка
чит, и должны ещё пуще приналечь у своих станков и конвей
еров за выполнение первой пятилетки. «Мы славим родину
трудом, рожденным в Октябре, спасибо партии за то, что сча
стье стало на земле!»
Под долгие аплодисменты входит тетя Гутя в специаль
но сшитом для сих случаев русском национальном наряде и в
кокошнике, неся на вышитом рушнике огромный каравай из
папье маше, символизирующий гостеприимство и изобилие.
Она семенит к столу президиума и исконно русским, глубо
ким земным поклоном привечает присутствующих. Предсе
дательствующий целует эрзац хлеб, понарошку отламывает
хрустящую корочку и как бы макает в натуральную соль. На
этом церемония «хлеб соль» заканчивается, и тетя Гутя, юрк
нув в короткий книксен, величественно удаляется, удостоив
шись, однако, мощного хлопка по заду. Ох уж эти нынче пред
седательствующие, такие охальники…
«Интернационал!» – И все затягиваются в Интернацио
нале: «Весь мир насилья мы разрушим…» Когда затихают пос
ледние аккорды пролетарского гимна, Председательствую
щий делает кругообразную отмашку и, гремя стульями, все
садятся. Слышатся покашливания с носовым хрюканьем, с
горловым клохтаньем и смачным проглотом – не харкать же
при всех на пол. Прямо как в концертном зале имени Чайков
ского слышатся звуки настраиваемых инструментов и шелест
страниц партитуры и либретто. Однако не помню щелчков
фотоаппаратов, вспышек магния и треска кинохроники.
Председательствующий что то говорит налево направо,
выслушав, кивает направо налево. Встаёт. Сильным жестом
поправляет узел галстука. Энергично зачёсывает псивый ёжик
волос со лба к затылку на особый, лихой, приобретенный ещё
в армии манер. Мощным фуком продувает расческу и щелч
ком вкладывает ее в чехольчик. Затем, вставив мизинец в ухо и
прищурив противоположный от уха глаз, быстро трясёт выво
роченной ладонью так, что явственно слышится мармелад
ный плямк прочищаемого отверстия. Расстегивает ремешок
230
Юрий Клятис
часов, зачем то прикладывает их к прочищенному уху, долго и
многотрудно заводит и лишь потом аккуратно возлагает их на
сукно стола – обстоятельный человек. Мимикой выбритого
лица и своими уверенными движениями он ежесекундно обо
значал своё персональное отношение к присутствующим: и
глазом, и ухом, и волосом головы свидетельствовал о своём
большом участии в судьбе каждого – и тем был приятен само
му себе.
«Торжественное Собрание Объявляется… Открытым! –
негромко, но отчётливо производит губами Председательству
ющий. – В этот исторический для всех нас момент позвольте
зачитать текст телеграмм, поступивших к нам… э э э, в наш
адрес… точнее, в адрес нашего с вами знаменательного собы
тия от трудящихся нашего с вами микрорайона, а также от брат
ских наших с вами микрорайонов. Вот телеграмма от жилко
мов Шелепихи, Тишинки, Ходынки, Карамышек и даже
Потылихи. Я зачитаю основную часть: «Высоко несите зна
мье марксизьма ленинизьма и пролетарского интернациона
лизьма в духе высокой идейности и преданности делу комму
нистической партии и всего советского народа, во имя светлых
идеалов трудящихся всего человечества! Народ и партия еди
ны! Ура, дорогие товарищи!»
Раздаётся мощное «ура» и сразу за ним бурные, несмол
кающие аплодисменты, переходящие в овацию, все встают,
слышатся приветствия родной коммунистической партии и
лично товарищу Сталину. Овации и выкрики не прекращают
ся и даже не становятся тише, а как мерный грохот какой ни
будь зик машины мерно рубят воздух, кому то от всеобщего
воодушевления становится нехорошо, его выносят отдышаться
на ветерок, кто то устаёт бить в ладоши, симулирует хлоп, но
его с хитрецой или зло подбадривают локтем в бок. Опчество
радеет – время идёт, а овации не умеряются… И тогда Предсе
дательствующий, удовлетворённо оглядев публику, делает
круговую отмашку: «Ну, и так далее, всего свыше тридцати
девяти приветствий. А теперь пришло время выбрать прези
231
Так называемый Юшка
диум. Огласьте состав президиума».
Встаёт Секретарствующий, но списка не зачитывает, а
сразу предлагает голосовать поимённо. Утвердив списочный
состав, а заодно проголосовав за регламент выступлений: пять
минут, предлагается состав ревизионной комиссии и разда
ются бюллетени для голосования в кандидаты на выборные
должности. По ходу собрания отмечается с нескрываемым
удовлетворением наличие кворума, что заносится в протокол,
и оглашается повестка дня.
«Кто за то, чтобы… Ну, в общем, кто против, прошу под
нять руки… – Он напряженно всматривается в зал, обводя
взглядом ряд за рядом. – Воздержавшиеся?.. Прекрасно! Тог
да прошу всех встать, так как настало время почтить вставани
ем и минутой молчания память всех тех, кто не дожил до на
ших светлых дней, кто ушел в вечность, отдав последние силы
за торжество великих идеалов…» – Секретарствующий в позе
тренера по бегу на короткие дистанции уставился на хроно
метр и подъял правую руку. По прошествии одной минуты он
машет рукой, и все со сдержанным шумом садятся. – «По пер
вому пункту нашей программы слово предоставляется това
рищу Худояру, лектору по общефилософским проблемам. По
просим его!»
Лекторствующий выходит на трибуну. Он долго гримас
ничает, складывает и раскладывает руки на груди, наконец,
находит им место на животе: «Что такое, хочу я вас спросить,
есть наша жизнь? А? Думаете смена температурных циклов в
природе, обмен белковых тел в организме?.. Нет, дорогие мои!
Вообще, что это такое – жи з нь… вслушайтесь в это слово.
Так вот, давно доказано, что жизнь – это борьба! Это соревно
вание с враждебным нам миром за лучшую нашу с вами жизнь.
А то, что мы сейчас с вами называем, так сказать, жизнью –
это ещё никакая не жизнь, а лишь соревнование за неё. И ин
фузория туфелька живет, и курица, и наш ближайший род
ственник обезьяна… А что толку? Едят друг дружку без разбо
ру, спят между собой вповалку, извините за прозу жизни… А
где, спрашивается, революционное преобразование мира? Где
232
Юрий Клятис
закон отрицания отрицания? Где переход количества в каче
ство и наоборот? Вот то то и оно – полное непонимание ма
териалистической диалектики… Но человек – не может упо
добляться простейшему млекопитающемуся, он хомо эректус,
сознательный творец собственного счастья, а раз так – ему и
карты в руки... Поймите правильно, борьба за хорошую жизнь
– это ещё никакая не Жизнь с большой буквы, это только пер
вая стадия, начальная фаза осмысленной жизни, и чем бес
компромисснее мы будем бороться за её претворение, тем ско
рее наступит вторая, она же окончательная фаза нашей жизни.
Не имеем мы никакого права называть жизнью тот период, в
котором ещё не изжиты родимые пятна капитализьма, пока
есть ещё среди нас разные неосознанные элементы, не жела
ющие идти в ногу со временем, мечтающие жить по старинке,
с оглядкой на свое пещерное прошлое… Мы все должны бо
роться с такими элементами, всемерно выявлять их личности
и поганой метлой сметать их с нашего пути, чтоб не путались
под ногами. Только так мы общими усилиями сможем при
близить наступление желанной цели. А пока мы не достигли
этого, не можем мы направо и налево применять прекрасное
слово – Жизнь. Нельзя, товарищи… Ещё рано! Вот когда пост
роим новую, светлую жизнь, тогда и говорите сколько захочи
те… Поэтому предлагаю так называемое мелкобуржуазное сло
во «жизнь», как неуместное в настоящий политический
момент развития нашего с вами общества, изъять… и заменить
на слово, в гораздо большей степени соответствующее расста
новке политических сил на карте мира, на слово «соревнова
ние», например... Какие будут предложения, товарищи?»
И сам скромно, этак по сталински, бесшумненько, за
аплодировал самому себе, усмехаясь в воображаемые усища.
«Приступаем к прениям по докладу, – торжественно про
возглашает Председательствующий. – Кто у нас должен оп
понировать по заслушанному вопросу? Мормышкин, ты что
ли?.. Трясти твою гузку! Тебе особое приглашение требуется?»
Задремавший было Оппонирующий встрепенулся, про
кашлял гланды, сипло, и как бы заинтересованно проговорил:
233
Так называемый Юшка
«Значит, это самое, как выходит?.. Теперь то что будет, вмес
то «как живёшь» – «как соревнуешься» надо говорить? Так,
что ли выходит»! Присутствующие деланно оживляются, раз
даются запланированные смешки.
Секретарствующий разводит руками и растерянно огля
дывается на Председательствующего. Тот предупреждающе
постукивает карандашом и угрожающе отрывает от стула зад,
но не встаёт, а, уперев руки в стол, как две колонны доричес
кого стиля, ласково заводит.
«Тааак!.. Надо понимать, кому то из товарищей захоте
лось позубоскалить? Значит, дорогие мои, будем продолжать
лить воду на мельницу капитализма? Значит, будем идти на
поводу у приспешников наплевизьма и безыдейности? Не вый
дет! Мы не станем превращать важное политическое собра
ние в жалкое подобие дискуссионного клуба – этого потомки
нам никогда не простят. Кто не с нами – тот против нас! Тако
ва логика борьбы, а кто подвергает сомнению решение обще
ственности или строит неуместные смехуёчки, хаханьки да хи
хоньки, можно поговорить и в другом месте… По душам, как
говорится! – Председательствующий посмотрел на предста
вителя райкома и уже более примирительно пропел, – Мы же
так не договаривались, правда? Я сам люблю здоровую шутку,
но надо знать, где и когда. В противном случае будем брать на
заметку вплоть до лишения очереди на жильё. Никто не соби
рается навязывать вам своего мнения… Так что – проголосу
ем! Кто за? Кто против? Кто воздержался? Единогласно!»
Наступает кроткая пауза, в которую можно переступить
с ноги на ногу, почесать затылок, зевнуть украдкой, что не
которые несознательные элементы не преминули осуще
ствить, и что, однако, не прошло незамеченным от всевидя
щего ока Председательствующего. Он тычет свой
начальственный перст в кого то и орет зычным шепотом: «Нуж
дин! Раз дол бай!.. Вороватых!.. За ра за!.. А об тебе, Харкевич,
особ статья… Я чую – ты дождешься таки своего! Я тебе обе
щаю…»
234
Юрий Клятис
«А теперь пусть выступит наш всеми уважаемый ветеран
Валуйских Энгварь Ингваревич!.. Похлопаем, товарищи!»
Брякнув протезом, нарочито низко припав на клюку, вы
дохнув длинно и ненатурально, Ветеранствующий начал:
«Хочу я вас спросить, почему мы ещё живы? А? Не слышу?
Почему мы с вами ещё трудимся, любимся, смеёмся?.. Ведь
враги наши не дремлют, они выжидают удобного момента,
чтобы наброситься и растоптать. Ведь они спят и видят нас
раздавленными, разбитыми в пух и прах. Но почему то они
этого не делают. В чем причина? А? Не слышу? А вот в чём…
Наша Родина обладает всесокрушимой силой. Мощная тех
ника находится в руках высокообразованных воинов, культур
ных, талантливых, глубоко преданных нашему делу. Если на
нас нападут, то, как говорится, они от нашего меча и погибнут
к ядреней, извиняюсь, матери. Пусть только сунутся! (Дол
гие, несмолкаемые аплодисменты). – Ветеранствующий пе
рекладывает палку из одной руки в другую и грозно потрясает
ею в атмосфере. – Мы им покажем, где раки зимуют…» Все
долго хлопают, даже слишком долго. Председательствующий
с трудом останавливает аудиторию. Докладчик продолжает:
«Есть среди нас, правда немного, но есть, кто считает, мол,
зачем столько танков и пушек, когда самим нечем зад при
крыть, когда свои дыры не успеваем затыкать… Лучше де про
дуктов подбросили в наши продмаги… – Ветеранствующий
умолк и опустил голову. Всё тело его обмякает, он вот вот упа
дет, но ему наливают из графинчика, и он вдруг приободряет
ся. – Ну что… что можно сказать об таких элементах? – Он
разводит руками и вдруг багровеет: – Нет им места среди нас!
Калёным железом выжигать... Их надо вырезать, как злокаче
ственную опухоль… Они думают, как бы вкусно поесть, а на
нашу державу им, извините за выражение, насрать… – Вете
ран осекается и растерянно косится на Председательствую
щего. Тот: «Правильно, Энгварь Ингваревич, и не думайте из
виняться. Не миндальничайте с ними, – необходимо очистить
нашу здоровую атмосферу от этого зловонного духа потреби
235
Так называемый Юшка
тельства!»
Ветеранствующий вновь умолкает и, видимо, подавляя
гнев, дрожащими руками поправляет зеленую скатерть на сто
ле президиума. Затем пресекающимся тоном продолжает дик
товать свое громкое заявление: «Чтобы продемонстрировать
нашу полную и безграничную преданность родной партии и
правительству, назло всем антиобщественным, антинародным
и космополитическим элементам, в пику всем нытикам и зло
пыхателям, предлагается…» – Тут Ветеранствующий вытас
кивает из кармана стеклянную пробирочку, выкатывает на
ладонь пилюлю и широким взмахом сеятеля отправляет её в
рот. И вдруг Ветеранствующий беззвучно захихикал, затряс
ся, будто заплакал, лекарство не дает ему говорить, все время
появляясь и исчезая в ромбовидном рте. Тут и тетя Гутя со ста
каном воды вовремя поспевает. Ветеранствующий по очереди
промакивает тусклые глазки, звучно пукает в платочек и, не
глядя, рухается задом на стул.
За столом президиума некоторое замешательство, но
слово предоставляется нами всеми известному передовику
текстильного производства и депутату райкома Ревмире Вет
рогоновой. Депутатствующая минуту назад улыбалась, но тут
посерьезнела и даже несколько посуровела. Она обводит стро
гим взглядом собрание и петардой выпаливает: «Бескомпро
миссность! Нечеловеческим напряжением воли, нервов, всех
наших сил… Непримиримость и бдительность! Не расслаблять
ся! Воспитывать в себе твёрдость! Ежесекундно быть на чеку!
Советский человек неподкупен! Больше всего на свете он лю
бит свою Родину и завоевания Октябрьской революции!..
Предлагаю присвоить бараку № 6 имя героя Краснопресненс
кого восстания Петра Буйнова и звание барака коммунисти
ческого быта, комнате № 8 – своевременной квартплаты, кух
не – вкусного и здорового приготовления пищи, коридору –
высокой морали и дружбы… Завтра, все как один, невзирая на
погоду и самочувствие, не считаясь ни с какими сугубо лич
ными интересами выйдем на Первомайскую демонстрацию…
236
Юрий Клятис
Вместе со всем советским народом продемонстрируем един
ство и солидарность с нашей горячо любимой партией!..»
Учредить и обязать, постановить и рекомендовать, спус
тить на тормозах и будировать, не пускать на самотек и отмал
чиваться, проявить реалистический конструктивный подход
и ответить на конфронтацию, консолидировать силы мира и
не допустить сгущения туч на светлом горизонте социализма,
остановить милитаризм, всячески способствовать разрядке на
пряженности и не допустить реваншизм…
Неужели всё это было наяву? И всё, что происходило –
это было с кем то другим, а не со мной. И, если и со мной, то,
будто не по настоящему, а как бы понарошку, в шутейном во
ображении… Но нет, всё было взаправду, и я ни в чем не грешу
против существенности.
Итак – Первое Мая! Ярым утром сквозь сон слышатся
бодрые марши. Их издают уличные репродукторы, их так мно
го, что бравурные мелодии просто оглушают… они разлива
ются потоками счастья, несутся со всех сторон и до самых до
окраин: «Нас утро встречает прохладой…», а вдогонку «Всё
стало вокруг голубым и зеленым…», а ей эхом и наперекрёст
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Такое впечатле
ние, что всё трудящееся население города поёт и природа вок
руг ликует. Так оно и есть… Выбежишь на улицу – в глазах
Красным красно: банты флаги транспаранты, где то лязга
ют литавры и бухает барабан, шустрые цыгане, ещё загодя при
бывшие сюда и расположившиеся небольшим табором на пу
стыре, продают шарики «уди уди» и крашеный ковыль.
Местные трудящиеся с благодушными и выбритыми по слу
чаю дня солидарности подбородками толпятся тут и там, уго
щаются папиросками, деликатно прикуривают друг от друга
и радостно хохочут – время торжествовать. Но нет большего
счастья для пацана, как сходить на первомайскую демонстра
цию, пройтись перед мавзолеем Ленина и, хоть издалека,
взглянуть на нашего Сталина. Однако это дело трудное, поход
237
Так называемый Юшка
дальний, поэтому детей туда берут с неохотой. Для этого надо
не меньше недели хорошо себя вести, рано подняться и идти
со взрослыми за руку через весь город, а в случае утомления
или давки, чтоб усадили себе на плечи. Но где ж такого взрос
лого возьмешь?
В школах и пионерских ячейках развертываются массо
вые походы в Музей имени В. И. Ленина и оттуда к кремлевс
кой стене, в гости к самому главному дедушке Советского Со
юза – в Мавзолей. Самым достойным доверяется нести
транспаранты и организационные значки. Меня же за непре
зентабельный вид, скверный почерк и неаккуратное ведение
дневника никогда на экскурсии не берут. Я расспрашивал Ко
стеца: чего там в этом Мавзолее такого интересного?.. – А ни
чего!.. – коротко ответил Костя с холодком и нарочитой ско
роговоркой продекламировал запрещённый стих:
Кто сказал, что Ленин умер?
Я его вчерась видал:
Мимо нашего подъезда
Без портков он пробегал.
И всё, что пришлось мне услышать о Ленине, никак не
соответствовали моему представлению о безвременно ушед
шем из жизни вожде. Так один паренек из полуотличников,
по фамилии Аналитьев, описал мне достаточно любознатель
ную картину: в кромешной полутьме, под большим прозрач
ным пуленепробиваемым колпаком лежит сам Владимир
Ильич, закрытый до бороды и близко к нему не дают при
близиться вооруженные солдаты, чтоб посетители от вели
ких чувств не нанесли непредумышленного вреда своим ды
ханием или поцелуями, и, тем самым, не занесли инфекцию,
а разрешается скромно пройтись у его ног, которые тоже зак
рыты атласной попонкой, только то две ботинки выступают
двумя холмиками…
Ему как всегда возразил наш народный сказитель Мана
238
Юрий Клятис
гаров, он объяснил, что никакой это не прозрачный колпак, а
увеличительное и пуленепробиваемое стекло… И ещё разъяс
нил Мишка следующее: когда товарищ Ленин скончался и в
Мавзолей снесли его, молодая советская республика ещё не
умела бальзамировать трупы вождей, и тогда пригласили од
ного профессора из бывших, который отвергал древнеегипет
ский способ сохранения мощей, а разработал свой личный
медвяно скипидарный метод, по которому товарищ Ленин
сначала держался и выглядел бодрячком, даже розоватость на
щечках образовалась, но впоследствии у него на теле стали
появляться синюшности и уж совсем сизая плесень, то есть
тело вождя стало подгнивать в укромных местах… Пролетарс
кого главаря заботливо подтирали и промазывали, но телесное
прение продолжало усиливаться, после чего труп поместили
в «стюдень», а Мавзолей закрыли на каникулы.
Профессора по законам того времени тут же расстреля
ли, и на его место поставили другого ученого, из своих, с про
летарской косточкой, который приказал окатить Владимира
Ильича крутым кипятком, после чего тот скукожился до раз
меров обезьянки мармозетки, и уже показывать его в есте
ственном виде всему трудовому населению земного шара ста
ло малоавантажно… Ученого за антинародную деятельность
подвергли допросу и ликвидации, после чего и решили учре
дить Научно исследовательский институт по сохранению и
обслуживанию трупа Ленина по передовой научной техноло
гии…
Кроме похорон и праздников, случались у нас и свадеб
ки с дворовыми гуляниями и честным пирком, и, как водит
ся, на столе бык печеный, а в боку – нож точеный…Торже
ственного пространства в бараках не имелось, так всё веселье
с последствиями, какие бы они ни были, происходили у всех
на виду – под окнами, на досках да на крылечках. Все свадьбы
происходили под жуткую пьянку и мордобой. Жених от горя и
стыда быстро наливался вином и успокаивался на родительс
239
Так называемый Юшка
кой койке в ботинках и заблеванной рубашке. Над ним стояли
оскорбленные в лучших чувствах тёща с невестой, трясли же
ниха и хлестали по щекам, выговаривая обидное бесчувствен
ному телу. Потом, конечно, были разборки, выяснения отно
шений, но, как ни странно, расторжений я не припомню:
видимо, трудовой народец тогда страшился ходить с клеймом
«разведенный» или «брошенная» и, как бы то ни было – ужи
вались. Но это потом…
А пока… и время года, и погода, и всеобщее политичес
кое расположение – всё в предзнаменовании славного торже
ства, все чрезмерно возбуждены и деятельны. Идет спешная
подготовка к веселью, и происходит оно у всех на глазах, при
всеобщем и посильном участии. Из каждого барака несут, что
было заранее заказано и кто чем богат: тазы с винегретом, сва
ренного за ночь в ведрах и разлитого по блюдам стюдню, го
рячую картошку в мундире, укутанную в платки и полотенца,
пироги пельмени и в овальных селёдочницах – его величе
ство пряного посола с лучком и укропцем. Девки в переднич
ках суетятся, на парней покрикивают, а те ухмылисто помога
ют скамьи да стулья растаскивать, вилки ложки по местам
распределяют, стаканами клоцают – рассчитывают поспеть к
появлению процессии из регистрации. Добрые соседи, уже
хмельные от предстоящего предвкушения, сыплют присущие
моменту прибаутки нескладушки, суматошно организуют це
ремонию, но вино покамест не несут, опасаясь преждевремен
ности. Пока суета да бестолковщина, молодоженники на люди
не кажутся – ждут своего часа, а чего особенного, – невесту то
все знают, как облупленную, – из нашенских та. А эта время
зря не тратит, крутится перед зеркалом, чепурится, да и же
нишок то… внешний вид благоустраивает, вихорок пивком
примачивает, прыщики припудривает – тоже из фабричных,
а то из каковских ещё ему быть?..
Наконец все готовы, и вот в кружевной пене появляется
невеста сама, как белая лебедь, а с ней и сам нареченный вы
ходят на крыльцо, рядом форсисто выступают шафера в за
ломленных картузах, уже пригубившие понарошку. Гармонист,
240
Юрий Клятис
тоже в меру приободренный винцом, патетично разводит меха
и производит многообещающий наигрыш. В установившейся
тишине официально кашлянёт тамада и что то невразумитель
ное пробасит папаша со стороны жениха, если, конечно, та
ковой в данный момент времени имеется, волнительно про
дребезжит своё и матушка со стороны невесты, типа: «Ты,
дорогой зятек, ежели решился войти в нашу семью, так уж и
будь нам как сын…» – и скривит утомленную заботами физи
ономию в ритуальном рыдване. Тут понятливый гармонист
вовремя рванет меха, создаст разудалый дивертисмент, чем и
подтвердит торжественность общественного события.
А вот и вино вынесли – сразу радостная ажитация в пе
редних рядах – дядя ловко, без перелива наполняет рюмахи и
стопаря, в стаканы же по чуть чуть, – регулирует меру, зна
чит, – у нас не балуй!.. А бутыль тем не менее придерживает, к
себе прижимает, чтоб не увели. Все чокаются и пьют заздрав
ную и смачно студнем заедают. Между первой и второй – про
межуток небольшой! Чокаемся за родителей, за гостей, за нашу
фабрику и за славную жизнь, что дала нам советская власть.
Ох, и крепка советская власть!.. Ну, что ещё надо трудящему
человеку, чтобы почувствовать свою значительность? Кашку
слопал, да чашку об пол…
И вот уже распаренный гармонист заёрзает руками по
пуговицам, бахвалисто зачастит аккордами, заклацает: кына
кына кына – и пошло фабрично заводское тупотение с по
визгиванием и вприсядочку. Жених с невестой после первого
выхода в круг для блезира тут и там помаячат, а потом под шу
мок и исчезнут вовсе, а вновь появятся аж под вечер или на
следующий день, не такие уж свеженькие и торжественные,
но все ж на своих ногах.
Три дня и три ночи дорогие гости пьют гуляют и тупо
тят, тупотят, тупотят… Это у нас и есть свадебный танец, на
который ещё способны крепко подвыпившие гости. Женщи
ны ещё способны всплеснуть руками, отбить каблучками
пыль, взвизгнуть куплетик, крутнувшись на месте, а мужик
241
Так называемый Юшка
тупо топочет и смотрит себе под ноги.
Проснется какой ни то родственничек, воспоет тоскли
вую песнь «По диким степям Забайкалья» или разудалого «Хаз
булата удалого», ему было подтянет кто ещё жив остался да
тут же и устранится, лишь прокукарекает всеобщее «горько»,
хлобыстнет из граненого лафитника – эх, ха ра ша самого
ночка!... Если тут же не свалится под стол, то пойдет со всем
торкаться и тупотеть, а уж только потом строго обязательно
свалится.
На свадьбу по приглашениям и без приглашений стекал
ся люд: своим ходом прибывали соседи из ближайших бара
ков, разночинные родственники, как со стороны жениха, так
и невесты, друзья и просто знакомые, знакомые знакомых и
совершенно чужие, не ведомые никому личности. Поначалу
во всеобщем балагане они вели себя неприметно, старались
держаться в тени и не выпячиваться пока не накушаются. Од
нако, выпив за здоровье новобрачных и их уважаемых родите
лей, закусив стюднем из головизны, они распоясывались и на
чинали слишком уж рьяно обихаживать женский пол,
толкаться, сувать руки и задирать законных гостей. Люди не
дружелюбно переговаривались: «Откуда такой то? Кто его
сюда зазвал?» – «А ты здесь кто такой?» – «Я то свой, а вот с
тобой разберемся…» Подваливал свой народ, протискивались
шафера и брали голубчиков под администрацию, то есть са
мозванца с компанией шумно изгоняли, да вдогонку и пенда
лей навтыкают. Иногда оскорбленный изгой уходил, но ско
ро возвращался и не один, а с ватагой, и тогда начиналось
радостное рукоприкладство, в котором энтузиазма было не за
нимать – принимали участие все, включая и жениха. Вот где
была потеха!.. Ну, скажи, разве это свадьба без драки?
Как мы радовались каждой новой вещи, разглядывали,
нюхали, примеривали… Все говорили при этом: «Это куплено
на вырост, пока великовато, но на будущий год будет как раз
по фигуре. Смотри же, береги вещь, чтоб хотя бы лет на десять
242
Юрий Клятис
хватило…» Но как правило всё носильное переходило от стар
ших к младшим, лицевалось и перелицовывалось помногу раз,
пока и передавать уже было некому. А покупных покупок или
каких ни то игрушек из универмагов у нас отроду не случа
лось, кроме кирзовых футбольных мячей со шнуровкой, на
которые мы сами, без помощи родителей, постоянно сбрасы
вались в складчину. Эти дешевые кирзовые мячи рвались не
щадно, мы их вечно зашивали и клеили – в футбол мы играли
самозабвенно, и мячи забивали до смерти. Был у нас свой лорд
хранитель мячей и свой профессиональный надуватель: пос
ледний вдох доверялся лично ему. Для этого он накачивал пол
ную грудь кислородом, ему зажимали ладонями уши, чтоб
барабанные перепонки не полопались, и он, выпучив глаза и
щеки, налившись свекольным отливом, торжественно затал
кивал дых в футбольную камеру.
Велосипедов у нас тоже не бывало, ни у кого, но все мы
были индивидуальными владельцами самокатов, производи
мых собственноручно из двух досок и двух подшипников: было
большое развлечение спускаться оравой с переливчатым воем
и шариковым грохотом по тряским бульникам от самой Пред
теченки и аж до Москвы реки и падать в прибрежную пыль.
Ещё были у нас качели и каруселька, изготовленные и посто
янно ремонтируемые Царгой Бертолетом, но они всегда были
заняты малышней и нас, байстрюков, к ним не допускали,
даже, если мы чинно занимали очередь.
Тогда мы пристрастились цепляться за проезжающие
трамваи, ездить на «колбасе», вскакивать и сигать на ходу под
пронзительный визг колес, как раз на повороте у Дома культу
ры. Лучше всех из нас это проделывал Фалькович, или Фаля.
Ещё держась за поручни, он откидывался спиной к пронося
щейся мимо и громыхающей улице и вдруг, на полном ходу,
как пружина отталкивался от подножки, соскакивал на мос
товую и продолжал бежать по ходу трамвая. Смертельный но
мер его был отточен до виртуозности, хоть в цирке выступай.
Выполнял он свой кульбит с таким шикарным разворотом, да
так артистично, что вызывал всеобщий восторг и уважение.
243
Так называемый Юшка
Допрыгался этот Фаля… он никогда не доезжал до остановки,
а соскакивал раньше или, где ему вздумается. Вот однажды и
трахнулся башкой об столб – аж фантики полетели... Лихой
был туесок, мог бы вступить в ДОСААФ и стать знаменитым
парашютистом впоследствии или, на худой конец, спортсме
ном рекордсменом, но не дождался момента, не сберег себя
парнишка для будущей жизни, и для нас всех его жизненный
пример стал большим разочарованием. На всякий талант нуж
ны умные мозги и большое везение. Так то, с городским транс
портом – с ним не балуй!
Зимой мы катались на «снегурках», прикручивая их шпа
гатами к валенкам. Коньки «гаги» привинчивались на ботин
ки, для спортивных игр, а также для форсу на катке под музы
ку, и были большой роскошью. Но зато мы с шумным
ликованием съезжали на самодельных полозках по накатан
ным скользанкам, по одиночке и цугом с обязательной куче
малой внизу.
Как то перед майскими праздниками установили у нас
во дворе маленькую карусельку, посадочных мест там не было,
но стоя можно было крутиться на ней, если, конечно, раскру
тить вначале. Сейчас же малышня задействовала карусельку и
раз взобравшись на неё, уже не слезала – развлечение удалось
на славу. В первое время все только и делали, что крутились до
одури, но через короткое время команда местного авторитета
установила свой контроль над аттракционом и пропускала
только своих. А спустя ещё неделю каруселька от чрезмерной
эксплуатации скособочилась, цепляла краем землю и, можно
сказать с уверенностью, прекратила своё существование…
Большой детской радостью для всех барачных вылупков
было появление в поле зрения местных попрошаек, то есть
блаженненьких. По Красной Пресне от Ваганьковского клад
бища и до Зоопарка разгуливали заведомые и общепризнан
ные дурачки, каждый сам по себе и по внешнему облику нечто
уникальное. У каждого из них было своё интересное положе
ние, к которому он был негласно приписан, то есть – посто
янное место для сбора благостыни. За это место каждый дер
244
Юрий Клятис
жался крепко, в кровь воевал с чужаками и соискателями. А
если вдруг появится какой пришлый побирушка, что без на
сиженного места, то ходит по дворам и окраинным переул
кам, да и то с оглядочкой – не его территория, а уж к церкви
соваться никак нельзя.
В нашей же местности, то есть на Трёх горах, поблизости
от церквей обретался некто Кукарёк – это была его вотчина. С
весны и до поздней осени он ходил босиком, с железной тарел
кой на груди, в которую ему от щедрот человеческих перепада
ло съестное. Углядев на своём подносике какой ни то харч: суха
рик или яблочко – он тут же переправлял его в свою вечно
отверстую ротовую прогалину, скрывавшуюся в чащобе сваляв
шейся, как пакля, бороды. В кушаньях Кукарёк был неразбор
чив, поглощал всё, разве что не камни: положишь ему конфетку
в обёртке – так с обёрткой и съест, таракана или дождевого чер
вя – он тут же их целиком и сглотит без всяких переживаний.
Нас, мальчишек, он боялся пуще собак, убегал семенящими
шажками, постоянно оглядываясь и благословляя нас матёрым
проклятием: «Вы****ки! Сдохнете! Все до единого…» Много
лет спустя я встретил его всё там же, у церкви Иоанна Предте
чи, по мне, он совсем не изменился, такой же заросший и
грязный, с той же тарелочкой на чахоточной груди… Агас
фер…
Примерно тогда же встретилась мне у Белорусского вок
зала одна нищенка, толкавшая перед собой детскую коляску,
гружённую порожними бутылками. Я бы и не взглянул на неё,
но тут она повернула голову и осклабилась, изображая щерба
тую улыбку. У меня дёрнулось внутри – я не без великого удив
ления узнал в ней Зинуху, так звали мы Кларку Зиновьеву, де
вочку из благополучной семьи, проживавшей в большом
желтом доме на Новинке… Белокуристую, с ясным беспечаль
ным личиком, со всегда аккуратно заплетёнными косичками,
с накрахмаленным кружевным воротничком и манжетками…
Из дома Зинуху во двор никогда не выпускали – боялись за её
245
Так называемый Юшка
целостность, а в школу и в музыкалку, и туда и обратно, её
всегда сопровождала домработница. Ранней весной, под май
ские праздники, стоило солнцу подсушить достаточное про
странство на асфальте, тут же рисовались классики и начина
лись массовые игрища. В такой день даже домашние девочки
покидали свои светлицы и выходили с персональными пры
галками.
Зинуха появлялась в дверях подъезда с красно синим мя
чиком в руках, щурясь, оглядывала двор и тут же включалась в
игру. На зависть соперницам она становилась звездой всех со
бытий: была лучшей в «салки», в «штандер», в «классики», а в
скакалки могла прыгать без устали, с поворотом, наперекрёст,
с перебежкой, дробным шажком и через ножку и даже пры
гать между двух верёвок, раскручиваемых в разные стороны.
Чудная была девочка, я втайне страдал по ней, сох, как у нас
тогда говорили – «стрелял», и думал, что никто этого не
замечает. Но Витька как то бросил: «Вон твоя идёт…» – «По
чему это моя?» – «Да ладно, всем известно, что ты в неё
стреляешь…»
На самом деле, в неё было влюблено полкласса, и все,
разумеется, тайно, так как явственно ощущали классовое раз
личие между собой и ею, нашей жемчужинкой. Училась Зину
ха примерно, но без надрыва, как некоторые, слыла всезнай
кой, однако без спеси, и руку никогда не тянула, а спросят –
отвечает коротко и складно. Тетрадки и учебники у неё были
обвёрнуты в дорогую мраморную бумагу, с наклеенной на лицо
этикеткой: тетрадь такой то и по такому то предмету… у нас
же, в лучшем случае, – в газету. Портфельчик кожаный с дву
мя замками, мешочек для калош, сшитая в ателье школьная
форма, белый кружевной воротничок, на рукаве красная при
шивка – звеньевая… Была она лучшей на викторинах и могла
вспомнить и живо, без закавык и длиннот описать любую ис
торию, вычитанную или услышанную. Учителя, особенно
«немка», которую за глаза дразнили: «Цвишен цвишен – кос
точка вишен», обожали её за бодрый вид, за причёсанность и
246
Юрий Клятис
ладненькую фигурку. На переменках Зинуха не носилась по
коридорам, как угорелая, а чинно прохаживалась под ручку со
своей постоянной подружкой Синельниковой, такой же чис
тюлей и хорошисткой, но, конечно, во всем уступавшей ей.
«Клара?» – спросил я тогда в нерешительности, сам не
веря своим глазам. – «Хоть и Клара, но не крала!» – был бод
рый ответ. Я подошёл ближе и с тоской стал выискивать в этой
спившейся, ещё молодой женщине ту славную и светлую де
вочку школьных дней. «А я тебя сразу узнала, – с подмигом
проговорила Зинуха. – Ты – Шестак! Выпить я с тобой вы
пью, а лечь под тебя – не лягу… Так и знай».
А может, я обознался, и это всё таки была вовсе не она?
Наша печальная жизнь была полна скоморошьих загадок. Ну
что бы могло произойти в судьбе такой успешной девочки, что
бы она оказалась в расцвете жизненных сил да в таком вопию
щем виде и звании? Правда, в те достославные времена судь
бы многих начальственных особ становились
диаметральными: сегодня ты капитальный хозяин, а ночью
пришли за тобой суровые ребята и увели навсегда без права
переписки и сновидений… и всю семью твою до последнего
шурина распотрошат по лесоповалам да рогачёвкам, кто куда
– не соберёшь и не дознаешься… и всех родственников до тре
тьего колена по одиночке затаскают, застращают, замордуют,
вопросами замают и что не так – искоренят. Бедных же деток
в детдом – и имя своё не моги вспоминать… В нашей любимой
стране всё может быть, – ни от чего, друг мой, не зарекайся…
И ещё мне вдруг вспомнилось, что одним пасмурным
вечером я увидел, как у своего подъезда Зинуха шикает и топа
ет на какую то приблудную собачонку, видимо, увязавшуюся
за ней, и моя любовь к ней претерпела мгновенное переос
мысление. Не совсем, конечно, ещё трепетало юное сердеч
ко, но процентов на пятнадцать – уж точно!..
Моим большим увлечением… Мечтой моего детства…
Правильнее сказать: моим умопомрачением была настольная
247
Так называемый Юшка
железная дорога. Ещё в детском садике я учредил себя моно
полистом по владению двух ржавых вагончиков, которые при
прятывал от других детей, глубоко закапывая в песок. Там, в
песочнице, я вздымал насыпи, рыл тоннели и наводил мос
ты, возил свой укороченный состав, сопровождая движение
звуками, присущими поездам.
Но впервые увидел я настоящее заморское чудо в доме у
своего одноклассника по фамилии Каток, а по прозвищу Аме
рика. Он вместе с родителями недавно приехали оттуда, и с
собой понавезли массу заморских, нигде, кроме как в Торгси
не, невиданных вещей. У самого Тольки было великое множе
ство, совершенно несоветских игрушек, в том числе металли
ческие и пластмассовые конструкторы с дырочками для винтов
и к ним целый мешок гаечек, скобочек, шайбочек… Деревян
ные конструкции, с заранее заготовленными пазами, штиф
тами и клинышками – детали для великолепных сооружений;
огромные живописные картины, которые собирались из мель
чайших, фигурно вырезанных кусочков и среди прочего – сбор
но разборная железная дорога.
Место ей было выделено в детской комнате на двух сто
лах, но и на них она не умещалась, отдельные её части: мосты,
туннели и железнодорожные станции с пакгаузами и другими
острокрышими пристройками, похожими на старинные зам
ки, поворотными кругами и водонапорными башнями – за не
имением места располагались на шкафах и антресолях. Толя
Каток сказал, что, если собрать всё всё всё… то не хватит и
целой квартиры. Но и то, что я увидел, поразило меня до ос
нования копчика: счастье мне с этого момента представлялось
только в виде блестящего лаком пассажирского вагона, с си
дящими за окнами человечками, мчащимися через реки и
долы, сквозь леса и непролазные горы. Мимо проносятся ак
куратные, разноцветные города и деревни, а в них другая, про
стая, бесхитростная, но благоустроенная жизнь.
Чёрно зелёный паровозик с двумя пассажирскими ваго
нами, цистерной и платформой, громыхая на стыках и стрел
248
Юрий Клятис
ках, гудя и выпуская настоящий дым совершал свой маршрут,
а у меня душа от этого наполнялась безрассудной завистью,
вязкой оскоминой отчаяния когда нибудь стать владельцем
такой игрушки. С тех пор я возлюбил железную дорогу, как
самого себя, для меня не было звука приятнее перестука ва
гонных колес, не было дрожи и трепета во всем теле блажен
нее вагонной тряски, запаха слаще паровозного дыма. Я и свое
будущее жилище хотел обустроить на образец вагонного купе,
хотя наша барачная фатерка не шибко уж отличалась от пред
мета моей мечты. Да и в дальнейшем всё произошло само со
бой именно так, что все последующие апартаменты мои на
удивление походили на сучий куток – взять хоть наше с тобой
заведение… А тогда, – стоило услышать вдалеке проходящий
поезд, – меня посещало путь дорожное беспокойство, непрог
лотный спазм поднимался в горло и возникало чувство, будто
это мой поезд отправился в рейс за счастьем и без меня, а я
остался здесь навсегда… Один и ни с чем… И я поклялся страш
ной клятвой: едва представится возможность — сяду на пер
вый попавшийся поезд и… сало масло, шпильки булавки –
только меня и знали. Я дал себе слово, что уеду куда нибудь
раз и навсегда и не вернусь, а если и вернусь, то проеду мимо
нашего барачного стойбища, мимо моего убогого детства,
отвернувшись от его несимпатичных достопримечательнос
тей – пропадай всё пропадом!.. Надо сказать, что в детстве я
часто убегал из дому, с поводом и без оного. Бывало, разоби
жусь на весь белый свет, почувствую тоску вселенскую и пой
ду, куда глаза глядят. Да ведь далеко у нас не уйдешь, тут же
заприметят мальца, слоняющегося без заданного направления,
и сразу за рукав: «Почему не в школе?» И сразу дознаваться,
где дом и кто родители? Вот тут и наврешь от души, чтоб непо
вадно было, сцену разыграешь трогательную... Но взрослые
люди – люд дотошный и не любит, когда им лепят косолапо
го, тотчас за воротник и в гадиловку… Иногда я чувствовал
странный зуд во всем теле, будто корчи пробегали по плечам и
лопаткам, это означало, что настало время перемены клима
та, значит, дожидаются меня теплые края...
249
Так называемый Юшка
А у меня уже был припрятан на этот случай полусобран
ный рюкзачок. Мы с моим закадыкой Мизиным с великим
азартом собирали для меня эту котомку, в которую отклады
вали необходимые в пути предметы: перочинный нож о пяти
лезвиях, морской компас, фляжку с кипячёной водой и много
черно белых сухарей. Сухарики эти мы, правда, все время
подъедали с ним, запивая водой из фляжки, пока не учредили
раз и навсегда неприкосновенный запас. Поначалу далеко мне
отъехать не удавалось, где нибудь за Можаем или даже в Жа
воронках снимала меня с поезда ревизорская бригада и отправ
ляла обратным рейсом с сопровождающим. А дома меня жда
ла великая порка. Встречали меня всем двором, всем было
интересно лицезреть хронического бегуна на короткие дис
танции.
С годами мои побеги из дома приобрели целенаправлен
ный характер, смысл которых был один – изменить образ жиз
ни и среду обитания. Мне становилось невмоготу видеть каж
дый день одно и то же без перемен, встречаться с одними и
теми же людьми, слышать одни и те же слова… Я мечтал жить
на колесах, чтоб пейзаж менялся за окном, чтоб встречаться с
разной публикой, интересными личностями, знакомиться и
раззнакомливаться и сохранять друг о друге вечные воспоми
нания. И чтоб даже имени не знать, просто: здравствуй и про
щай… Так вот… В Толькиной квартире пахло сладковатым до
вольством и хорошо насиженным благополучием, а из кухни
несло вкусной едой, какими то изысканными соусами и при
правами. Эти запахи не нагоняли аппетит, а просто ошелом
ляли меня, так как у нас, в бараке, вообще приличной едой не
сквозило. Их вальяжный, вычесанный и раздушенный пес, не
менее представительный, в полосатой пижаме родитель и шу
стренькая, курящая длинные сигаретки мамаша, относились
ко мне по американски доброжелательно, можно сказать, ли
берально, хотя и настороженно, пока не поняли, что барач
ный мальчик совсем не пара ихнему Толику. Однажды, когда
мы с Америкой, накувыркавшись в снегу, ввалились в дом,
Толькина мать угостила меня теплой котлетой, правда, хлеба
250
Юрий Клятис
к ней не дала. С балкона его квартиры мы запускали бумаж
ных ворон, кололи дверями орехи и через большую лупу раз
глядывали марки, разложенные в бесчисленных альбомах и
кляссерах. При этом Толькина мать все время присутствовала
и давила на меня косяка, чтобы я не слямзил чего ненароком,
но все равно не углядела.
Толя Каток исчез из нашего класса так же внезапно, как
и появился. Родители определили его в нашу школу по недо
мыслию, – лишь бы поближе к дому, – а когда разобрались,
что пролетарская среда не для ихнего сына, быстро перевели
его в благополучную школу, у Никитских Ворот.
Изредка мы, симпатизируя нашим девкам, снисходили
до ихних, девчоночьих развлечений: в салки, в секретики, в
классы, в ручеек, а между собой – в ножички, в майку, в чижа,
в расшиши и в пристеночек. В игрищах мы разбирались на
группы и команды, у нас было множество считалок, и у каж
дой своя любимая и расхожая. Цыган чёрный – в трубу пёр
нул – дым валит – тебе водить…
В те времена, после кинокартины «Тимур и его коман
да», организовалось тимуровское движение, смысл которого
заключался в ненавязчивой пионерской помощи пожилым и
одиноким. Однажды играли мы в лататы, я погнался за Жи
жей, рыжим шкетом из красного дома, хитрым и пакостли
вым, но единственным во всей округе обладателем полевого
бинокля с треснутым окуляром. Это преимущество освобож
дало его от многих повинностей, а играя в войнушку, давало
ему непререкаемое право быть комиссаром. Я бегал хорошо и
уже настиг Жижу, как он с криком: «За одним не гонка, чело
век не пятитонка» скрылся в проломе забора. Я выскочил за
ним на пустырь. За пыльными лопушками, на крохотном пя
тачке гнилой зелени дородная дама с осанкой королевского
кенгуру выгуливала на длинном поводке любительскую кол
басу с неестественно красной начинкой. Выскочивший пря
мо на неё, я в последний момент увернулся, обежал широкую
дугу вокруг дамы с хрипящим на сворке экзотическим продук
251
Так называемый Юшка
том и нырнул на территорию соседнего двора, для нас запрет
ного. Жижка умчался от меня и, чувствуя себя в безопасности,
спокойно наблюдал за мной в отдалении. И тут я услышал:
«Пионэр, немедленно остановитесь! – голос был не привык
ший к противоречиям и принадлежал даме с собачкой. – Ти
муровец, донесите мою авоську до дому, вас ждет приятная
неожиданность в конце пути».
Азарт погони ещё не выветрился из моих чресел, враща
тельный момент игры кружил голову и сдваивал дыхание, но
авторитет взрослой личности заставил меня остановиться и
послушно продеть руку в тесемки пестрой кошелки. Поднату
жился – и мелкими шажками, перебрасывая из одной руки в
другую, перегибаясь то налево, то направо, короткими пере
бежками до конца забора, потом до угла, до водоразборной ко
лонки, до сапожной будочки с носатым айсором – здесь пере
дохнуть, наконец. «Тимуровец, – вскричала вальяжная дама. –
Что вы остановились? Совсем уже близко, дом с аркой, третий
подъезд, пятый этаж, квартира тридцать восемь… И не взду
майте отвиливать от вознаграждения: бесплатная работа амо
ральна. Несите, несите…» С каждым шагом авоська оттягивала
руки, вот уже чиркает своим провисшим низом за асфальт, уже
почти волочится… Долго ещё? Дом с аркой… Вход со двора…
Пятый этаж… «Зайдите, тимуровец! Поставьте сумочку на та
бурет… Аккуратней, мой друг, во всем следует быть предельно
аккуратным, иначе – ох, как тяжко придется в жизни, а жизнь
прожить – это вам не поле перейти… Ну, а теперь заслуженное
и долгожданное вознаграждение!» Она подвела меня к картон
ному ящику, на дне которого суетливо копошилось и подраги
вало что то мохнатое и длинноухое – крольчиха!.. Она была тес
но зажата с боков и лишь спереди было небольшое пространство
с белёсым капустным листом, в который она и утыкалась но
сом. «Вот, пионэр, можете её погладить…» – «Я не хочу!..»
Почему то вся дворовая компания выбрала меня, – или,
может быть, я сам себя так определил, – предметом для на
смешек. Всегда выпадало мне водить, досчитаешь до нужного
252
Юрий Клятис
числа и – я иду искать. Оглянёшься, начнёшь искать – ни
души… Утекли, гады! Или какой аттракцион с сюрпризом за
думают, а в результате – я один на верхотуре и опереться не на
что. А то учат глазами двигать монетку на растянутом зубами
носовом платке. И что на сей раз? Опять обман и надругатель
ство: кто нибудь насцыт в карман – и обязательно мне. Я зве
рел от обид, хватался за булыжник и готов был убить в ослеп
лении, но это только веселило публику.
На самом то деле, в наших игрищах главной стратеги
ческой целью была подготовка к партизанской войне, а имен
но: организация подпольных команд, вся деятельность кото
рых заключалась в строгой субординации, запоминании
ежедневных паролей, налаживании «штабов» и их кропотли
вое обустройство. Каждый приносил для этого из дому какой
бы то ни было предмет обиходной роскоши, предполагающий
обуютить наш мрачный блиндаж, в дело шли всякие угодные
глазу и настроению вещицы: колотые фаянсовые статуэтки,
вышитые болгарским крестом думочки и просто картинки на
героическую тему. Обнаружится какой ни то неприкаянный
предмет или сугубо бросовая, не предназначенная к примене
нию вещь, – и она тоже находила место в общей коллекции
раритетов.
Особенно ценились военные реликвии: старорежимные
знаки отличия и поощрения, будёновки и, напоминающие ге
ройские времена, аксессуары: ржавые штыки и стрелянные
гильзы, якобы пулемётное колесо, якобы конармейская па
паха, к тому же у нас из всех возможных атрибутов ратного
труда имелась настоящая медная пожарная каска… С собой
мы приносили какую нибудь снедь, если удавалось незамет
но подтибрить из домашних запасов: холодную сарделю, по
никший блинец, горбылёк хлеба или уж совсем сизый суха
рик… на худой конец сырую лапшу или гречку… Вот так сидим
и дружно хрумаем серые макаронные изделия и запиваем во
дой из мятой фляжки. Там, в этой затхлой норе под лестни
цей, в заброшенном подвале или погребе, в тесноте и сырос
ти, уставившись на мигающий ахнарёк свечи, мы устраивали
253
Так называемый Юшка
военные советы, на которые явка была строго обязательна.
В такой вот некомфортной обстановке мы могли выси
живать часами, рассказывая друг другу бесконечные истории
про героизм и самопожертвование, планируя смелые опера
ции по разгрому вражеских тайных штабов и блиндажей. Как
видишь, жили весело и бодро, с большой надеждой на круп
номасштабные события, скажем так – совсем не по счасеш
ному…
Позже моим любимым занятием, если не считать купа
ние в речке, стало чтение. Читать книги приучился я благода
ря деду. Он загонял меня в дом и на час засаживал за книгу,
заставляя читать вслух, громко и с выражением. Сам уклады
вался наискосок, на коечку, и затихал: поначалу пытался вник
нуть в суть услышанного, затем просто погружался в свои раз
мышления, а, скорее всего, дремал. Но иногда он тоже читал
что то своё и тихо сторожил меня, чтобы читал складно, не
халтурил. Помню, я упорно произносил: «Моя меч – твоя го
лова с плеч» – так мне казалось складней, но дед пригрозил:
«Ещё раз «моя меч» – ожгу ремнем».
В конце концов, пристрастил меня дед к книгам, ему за
это моё вечное благодарение. Задумано это было, как наказа
ние за баловство и непослушание и, действительно, поначалу
я не любил эти декламации: ёрзал, дрыгал ногой, сбивался, –
маялся духом и плотью, пока добирался до отмеченной дедом
страницы – душа вон. Я придумал перескакивать через пред
ложение или даже через абзац, а иногда, чтобы скорее доб
раться до отчеркнутой ногтем отметки, перекидывал недочи
танную страницу, кося дальнозорким глазом на изверга деда,
полагая, что он не больно то вслушивается в мою монотон
ную декламацию. Однако дед, хоть и похваливал меня за гром
кое и внятное чтение, заподозрив обман, добавлял ещё пару
ненормативных страниц. Но вскоре я перестал хитрить с пе
релистыванием: я так вошёл в энтузиазм, что, дойдя до дедо
вой отметки, не останавливался, а продолжал читать дальше,
254
Юрий Клятис
уже из собственного интереса. Дед утомлялся от моего чтения
и, распахнув рот, задавал храпака, а я тихонько сбегал на ули
цу. Но именно с этих принудительных чтений у меня просну
лась нестерпимая тяга к изящной словесности и, вообще, ко
всякому художественному благообразию в мире.
Итак, я стал книгочеем. Я никогда не расставался с кни
гой, так как нутром почувствовал, что без неё мне не выжить в
этом мире, – и оказался прав… Я нюхал книжки, целовал их,
гладил нежно, разглаживал замятые странички, устраняя пред
виденные загибы, резинкой стирал каракули и пометки на по
лях, но не любил обворачивать обложку в газету, что было при
нято в те малограмотные времена. Я заглядывал в глубь
корешка и за каптал – мне казалось, что где то внутри, в не
драх зачитанного фолианта, запрятана тайна книжного оча
рования. Я хотел докопаться до книжкиного механизма: как
это получается у неё, у такой вот маленькой, шершавенькой,
замусоленной бумажной конгломерации, которую ни для чего,
кроме как для перелистывания, и не применишь – и вот такое
чудо, такое упоительное волшебство…
Чтение книг для меня оказалось карманным счастьем,
даровым, заменяющим унылую и безбытную жизнь, востор
женно воспринимаемым бытием.
Всей своей детской душой полюбил я слова и буквы, и в
любом постороннем предмете узнавал вдруг голосистую А и
удивленное О, знойную З и жаркую Ж, а в перекрестии теле
графных столбов и железных оград вычитывал хрипящую Х и
нудящую Н, свистящую С и шипящую Ш. Каждая буква име
ла свой нрав и стать: так, грудастая В отличалась импозантной
вальяжностью, фасонистая Ф – надутым тщеславием, а лоба
стая Р – холодной ригоричностью. Каждое слово по своему
написанию принимало конкретное изображение с соответ
ствующей смысловой несомненностью.
Но с ещё большим восторгом я воспринимал слова пе
ревертыши, слова экивоки, слова зубоскалы – их можно было
тасовать, как колоду карт, с ними можно было играть, мани
255
Так называемый Юшка
пулировать, мять, как глину, и лепить из них что заблагорас
судится. Как менялся смысл от одного слова… да что там – от
буквы. И ещё для меня стало большим открытием: любую
мысль можно выразить по разному, и так и этак – приемов и
манер было бесчисленное множество, только выбирай. И ни
одна вариация не повторяет вполне другую: в каждой из них
есть своё уникальное различие. А ударение – маленькая косая
черточка… и нет прежнего слова, и вся фраза умерла. А рифмы –
они не только мужские или женские, и это не просто удачное
созвучие – это магия стиха, это чудо печатного слова – по
эзия.
В отличие от дедушки, я никогда не загибал углом стра
ниц и не отчеркивал ногтем абзацев, даже не закладывал зак
ладок, но всякий раз с одного посмотра возвращался на остав
ленную строку и даже букву, где прервал чтение. Однако для
прочтения книги мне требовались особливые условия: пол
ное уединение и абсолютная тишина. Поначалу я определил
ся в районную библиотеку на Новинке, там было тепло и тихо,
светло и даже слишком уютно, книги выдавались бесплатно,
в обмен на читательский билет – всё чинно и благородно, но
вот странное дело: читательское настроение там совершенно
не появлялось. Глаз всё время ловил чужие взгляды, скользил
по лепному потолку и стенам с мудрыми изречениями, по пор
третам классиков. Я не мог вникнуть в сюжет повествования,
потому что меня живо интересовали лица, руки и даже спины
посетителей, их одежда и обувь. Да и сама тишина там была
какая то ватная, ненатуральная, как будто берушами слух при
мяли: стоит кому кашлянуть или скрипнуть стулом – тут же
все разом поворачивают головы. Вот когда вокруг шевеление
жизни, отдаленный пейзаж, чтоб устремить свой взор в разду
мье над прочитанным словом, и какофония невнятных зву
ков: и здесь рядом, и где то поодаль, и совсем далеко – вот
тогда то самое чтение и начинается… И решил я построить
себе свой собственный читательский зал.
С раннего мальства возлюбил я все виды свобод: свободу
действия, свободу уединения и свободу переживания. Я лю
256
Юрий Клятис
бил ограничивать себя пусть небольшим, но сугубо личным
мирком, и если смотрел на какой либо пейзаж, то старался не
исказить его совершенство каким нибудь неказистым пред
метом, непрошеным прохожим или другим случайным суще
ством, а стремился сразу и навсегда впечатлиться естествен
ной уникальностью момента. У всякого мальца в
определенном возрасте должен быть свой заветный уголок,
пусть с ладошку шириной, но сугубо персональный. Такой был
и у меня, где я прятался от суетной действительности, то есть
пережидал трудные времена и караулил наступление лучших
времен. Там в ржавой банке из под консервов я выращивал
какой то диковинный гриб розово феольного цвета, совер
шенно неприличный по форме и несъедобный по содержа
нию. Там же я отсиживался, прячась от разовых обидчиков, а
также и от постоянных угнетателей и, конечно, запоем читал
любезные моему сердцу книжку за книжкой. Я тогда ещё не
очень разбирался, какая книга хорошая, а какая лучше – мне
все они были милы, в каждой я находил полную интереса жизнь и муд
рые покровительства. «Таинственный остров» сменял «Тимур и его ко
манда», а на смену спешил выпотрошенный «Всадник без головы».
Это криволинейное пространство я обустроил себе за са
раями, между прислоненными к стене досками и ржавыми ли
стами кровельного железа. Получилось миловидное, с неболь
шой шалашок, убежище, где я и таился от всех, даже от
закадычных друзей, не откликался на призывы – сидел, не
обнаруживался, засиживаясь до темноты, пока было можно
различать точки и запятые. Вечером на поиски меня выходи
ла мать, то кликала меня уменьшительно ласкательными су
фиксами, то визгливо клеймила меня женскими ругательства
ми. Это у неё от бабушки. Та тоже: сю сю сю, а чуть не в норов
– развопится, разнадсадится…
Разыскивали меня всем двором, устраивали засады и об
лавы, по сараям и свалкам, чтоб поймать меня на горячем, то
есть застать за самим процессом и конфисковать запретное
чтение, но про шалашок мой им было невдомек. Книги же я
257
Так называемый Юшка
приспособился припрятывать в разных местах, а одну всегда
держал под подкладкой пальто. Сам Будьздоровченко Берто
лет говорил мне: «Будешь много читать – слишком умным ста
нешь, заносчивым, в большие начальники выбьешься и нач
нёшь командовать нами, простым людом помыкать: поди туда –
не знаю куда…» Сказано: Увеличивающий знания умножает
печаль...
«Ну что в этих книгах то хорошего?» – вразумляли меня
взрослые. Неправда одна, да и глазам порча. Смотри, пропи
шут очки – станешь четырехглазым…» И вправду, уже во вто
ром классе мне выписали увеличительные стекла, которые,
пока подыскивали подходящую оправу, разбились, так как
окуляры использовались нами в качестве прожигалок, а сле
дующие были уже через год.
К глазнику надо было записываться заранее, ещё с лета,
чтобы к осени, то есть к школе, уже быть при очках. Мне по
советовали, чтобы не ударить перед доктором лицом в грязь,
выучить таблицу: ШБМНК, что я и сделал, однако мне это не
помогло, так как врач тыкал указкой не подряд, а вразбивку.
Потом мне заклеивали попеременно левый и правый глаз и
закапывали атропин, зрачки расширялись и уже не фокусиро
вались ни на буквах, ни на других предметах. Потом подбира
ли мне детскую оправу на заказ и долго ждали её изготовле
ния. Наконец, очки напяливали на нос и на уши. Откровенно
говоря, я их не любил, они жали в переносице и за ушами,
перекашивались, а стёкла скалывались по краям и всегда были
мутными – приходилось их облизывать с двух сторон и выти
рать об штаны.
С моими очками неизменно происходили драматичес
кие события. Я был единственный очкарик в классе, всем было
интересно их поносить или хотя бы примерить. Благодаря оч
кам, я получил звание «профессор», но в свалке, ввиду тще
душности телосложения, я оказывался в самом низу – стоило
крикнуть: «Очки у профессора!» – и куча мала рассыпалась. Я
поднимался с пола с покореженной оправой или с выдавлен
ными стёклами. Очки гнулись, ломались, разбивались, теря
258
Юрий Клятис
лись… Я их топил в реке и ронял с крыши дома. Наступал и
садился на них. Они забывались в парте и глубоко зарывались
в снег. Я постоянно их чинил и реставрировал, оправу связы
вал при помощи трансформаторной проволоки, обматывал
чёрными нитками и обмазывал канцелярским клеем, а, когда
дужки отлетали напрочь, привязывал резинку и продевал в неё
голову. Однажды, когда я остался совсем без очков, а читать
хотелось невообразимо, бабушка дала поносить мне свои, ста
рушечьи очки с выпуклыми стёклами. Эти очки не терялись и
вообще ничего с ними не делалось, и хотя мир сквозь бабуш
кины стёкла изгибался и вытягивался во всех направлениях,
для чтения книг они вполне были пригодны. Первой моей
книгой, а может и не первой, но с которой я от бездумного
времяпровождения повернул на изящную словесность, была:
«Научные развлечения для взрослых» Том Тита, книга для ин
тересующихся естественными опытами, но и просто любоз
нательных людей. В ней, кроме прочего, было множество как
смешных и бесполезных советов, вроде таких, как надо пра
вильно кланяться по японски или как пролезть сквозь почто
вую открытку, так и очень практических, например каким об
разом вытащить пробку из бутылки или как можно
взыскательным глазом определить свежесть куриного яйца.
Книжка была старорежимная, с ятями и твердыми знаками в
конце слов, но они мне не мешали. Однако моей осторожной
мамаше они как раз и помешали: «Ты что?! Хочешь, чтобы нас
всех забрали?..» И унесла Тома Тита из дома.
Горевал я недолго, и как то вытащил из под бабушкино
го керогаза замызганную книжонку, подсунутую туда для уст
ранения наклона. Это была «Песнь о Гайавате», описания в
стихах об индейском герое, благородном и справедливом, сме
лом и мудром, знавшем язык зверей и птиц, у него был тома
гавк Поггэвон, он обладал волшебными варежками Минджи
кэвон и чудесными мокасинами... не помню, как звались.
Впервые передо мной открылась чистая, не загаженная чело
веческими отбросами жизнь, среди натуральной природы, мир
простых и добрых, а не грубых и злобных – тех, что я в избыт
259
Так называемый Юшка
ке видел вокруг, – человеческих отношений. Я познал язык
красивых слов и возвышенных чувств, я мечтал о такой же
жизни, среди непроходимых лесов и скал плыть не на хлип
ком плоту по зловонной луже, а в пироге, спать не в душном
бараке, а в индейском вигваме, дружить не с хулиганмейсте
рами, а с послушными твоему слову вещами и преданными
зверьми.
Если спросите, откуда эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем, влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов, шумом рек и водопадов,
Шумом диким и стозвучным, как в горах раскаты грома? –
Я скажу вам, я отвечу…
Я так вчитался в эту книгу, что не на шутку стал заговари
ваться, и люди с трудом меня стали понимать, а некоторые
даже крутили пальцем у виска – зачитался. «Слишком то не
усугубляйся в чтение – ошалеешь», – сказал мне как то сосед
Салтаныч и был прав, глаза у меня съехались к переносью, а в
голове такой сумбур пошел, что я больше не мог изъясняться
языком наших уличных говорунов с их шершавыми междоме
тиями и плохорифмованными нескладухами. В любом разго
воре, к месту и нет, я пробовал воспроизвести интонацию стиха
поэмы в гекзаметре или даже сам стих на память. Мать уж
пыталась запретить наши читательские посиделки с дедуш
кой, но меня было уже не остановить – я открыл для себя но
вый мир.
Все друзья мои – все змеи, слушай – кожей соколиной
Я тряхну над головою! Манг, нырок, тебя убью я,
Прострелю стрелою сердце! Брат мой! Встань, исполнись силы,
Исцелись, о Гайавата!
Из всех моих друзей только Витька Мизин сочувство
вал моему книголюбству и восклицал за мной в упоенном во
260
Юрий Клятис
сторге: «Цапля сизая Шух шух га…» или «Это хитрый По
Пок Кивис!»
Через скалы, через реки,
По кустарникам и чащам
Мчался хитрый По Пок Кивис,
Прыгал, словно антилопа…
А в трубе вигвама свищет,
«Не сплошай!» – сказал он луку,
«Будь верней!» – стреле промолвил…
Он, этот Витька Мизин, водил компанию по преимуще
ству со мной и, в моменты наших ссор, немного с Кандой, по
этому и был моим пламенным товарищем и соратником по
дворовой жизни. Во дворе его кликали Кривоногим, Рахито
сом или Стариком – у него на затылке была прядь седых во
лос, которую ему дома закрашивали чем то желтым. Причину
этой седины он объяснял охотно всем: «Однажды мать сидела
у окна и пришивала пуговицу, вдруг выскочила крыса на сере
дину комнаты – мать с испугу ойкнула и положила руку на
живот, в котором я тогда и находился, как раз на то самое мес
то, где потом и получилась седина». Я же, в нарушение всех
дворовых традиций, звал его по имени. Ему это импонирова
ло, но ему этого было мало: он очень хотел, чтобы его велича
ли Виктором, с ударением на французский манер, и, хоть он
был мне самым близким другом, позволить себе этого я не мог.
Был он, действительно, кривоног и хил, совсем не умел
драться и мог не есть сколь угодно долго, а если и ел – щепот
ку и ту не доедал, так сказать, страдал хроническим отсутстви
ем аппетита. То есть страдал не он, а его матушка, тоже весьма
болезненного вида дамочка, как и он, похожая на ошпаренно
го куренка, – для неё кормление сына было сущим наказани
ем. «Съешь хоть половину, дохля, хоть две ложки!.. – вере
щала она. – Не съешь, паразит, не пущу на улицу!» Он
261
Так называемый Юшка
подмигивал мне, мол, не дрейфь, щя сбежим. И сбегали. Нам
вдогонку неслись материнские визги и наказ домой не возвра
щаться.
Помнится, ему, как кутенку, наливали на блюдечко сгу
щенки, и он под неё выпивал две гигантских чашки чая. Мне
этого сладкомолочного продукта не предлагалось, а тоже хо
телось отпробовать этой самой сгущенки, какова она на вкус
есть. Впервые вкусил я этой необыкновенной пищи много лет
спустя, в зоне повышенного неблагоприятствования: потянул
у одного узника совести из банки… Сердце у меня тогда за
кашлялось от изобилия чувств: ведь если бы меня с детства
обеспечивали такой кормежкой, то, может быть, и из меня бы
человек получился, ведь это ж харч для райского наслажде
ния, ведь это ж амброзия, а не вкус…
А тогда то и не припомню, чтобы мы что нибудь ели в
течение дня, ходили вечно голодные, но никому, даже самим
себе в том не признавались. Однако стоило кому нибудь вык
рикнуть магическую фразу: «Открой рот, закрой глаза!» – тот
час доверчивые «варежки» распахивались в сладкой надежде.
Раз в день надо было ходить с судками на фабрику кухню за
тефтелями, винегретом и тушеной капустой. Тогда почиталось
нормальным, даже прогрессивным питанием от столовых –
все, невзирая на личности, ели одно и то же, об одном и том
же думали и говорили. Да и вообще, в те времена наедались
только на праздники, а так, ежедневно, только пили чай впри
куску или с карамелькой за щекой. Всё время пустенький чаёк.
А под чай то и кушали хлебец, помазанный повидлом или, на
худой конец, маслечком с сахарным песочком по верху – ба
ранки да бублики, сухарики московские да ванильные. Утром
чай, вечером чай – никогда не скучай.
Мизькина мать на фабрике не работала и сама ходила за
покупками, поэтому Витька был свободен от хождения по ма
газинам и стояния в очередях. А для меня всё мое детство было
сплошная очередность… Тогда только вино было без очере
дей, а всё остальное доставалось с боем – стояли за всем: за
262
Юрий Клятис
хлебом, за молоком, за мукой, за маслом, за яйцами… даже за
мармеладом и вафлями надо было выстоять полуторачасовой
стояк. Ещё и в торгсин не было больших очередей. В одни руки
отпускали только норму, поэтому для её умножения приводи
ли детвору из дома или набирали «мертвых душ» – чужих па
цанят по гривеннику за душу ставили в кассу и на раздачу, а
сами занимали очередь снова и опять. Очередь длинная, заги
бается за угол и в подворотни, пока стоишь, можно вспомнить
всю прошедшую жизнь и о будущем в сладостях размечтаться.
Чем ближе к кассе или раздаче, тем напряжение нарастает,
нервы у всех оголяются, атмосфера становится недоброжела
тельной, панической. А сколько раз меня, коротышку одиноч
ку, перед самой кассой оттирали и выталкивали вон из очере
ди – не стоял, поганец. Я ору взываю к совести, но назад хода
нет, если прозевал или забыл за кем стоишь – становись в хвост.
Всякий раз, будучи посланный с авоськой и бидоном в мага
зин, я забегал за Витькой, а чаще, чтоб не раздражать его мать,
высвистывал ему фигурную трель под окном. Витька с благим
удовольствием выстаивал со мной очередя и никогда не требовал
за это вознаграждения – вдвоем то, поди, не так уж скучно.
Один раз стояли в очереди за хлебом, а на ящиках, у при
лавка, лежал себе кем то оставленный довесок – все жадно
посматривают, но из благородства брать не решаются. И я на
него время от времени взглядываю, хочу взять и съесть, но стес
няюсь Витьки. Тут подскакивает какой то волосатик, цоп и в
рот, не считаясь с обществом. Хлебные довески мать мне раз
решала съедать, если они были маленькие, но откусывать от
буханки строго воспрещалось, даже если хлеб был свежий, что
называется «от зайчика».
Особенно длинные очереди были за керосином. Раз в не
делю, по субботам, в урочный час, к издавна заказанному ме
сту, пропитанному нефтепродуктом до центра земли, подъез
жала вонючая цистерна, где её уже поджидала километровая
очередь. Мать будила меня затемно, совала в руки пятилитро
вый жбан, и я отправлялся за керосином. А там уже теплая
263
Так называемый Юшка
компания таких же гавриков, а хвост загибается за угол и кон
ца ему не видно. Найдешь крайнего, – «последний» говорить
было не принято, так как известно: у нас последних нету, –
обозначишься и перетаптываешься. Спереди задница, сзади
– живот. А сколько ждать, никто не знает: когда подадут цис
терну, когда подойдет твой черед… Как начинает рассветать,
мы, ребятня, чтоб разогнать сон, тут же, на пустыре сгоношим
ся в лапту или в салки, а вместо себя свои ёмкости в очереди
поставим, а для пущего обозначения сверху и камешком прида
вим. Но очередь – живой организм, течет и изменяется, и уж
совсем без сантиментов и сочувствия, а ушёл, – пеняй на себя.
Керосинщик же, паразит, разливает топливо торопливо, мер
ной литровой кружкой через огромную воронку и, конечно же,
себе на потребу – с недоливом… Мизьку же никогда не будили
рано, значит, и за керосином он со мною никогда не стоял.
Иногда по вечерам, как правило в день платежа, Мизь
кина мать снаряжала Витьку на поиски отца, дяди Яши. А чего
было его искать, известное дело, где он в такие моменты обре
тается… Витька заходил за мной, и мы отправлялись в пив
ную, что на углу, в Глубоком переулке. Там в пьяном гвалте, в
дымной духоте рабочий класс в одинаковых куртках и заш
мальцованных кепарях реализовывал свое законное право на
отдых после праведных трудов. Завидев отца среди прочего
нетрезвого люда, Мизька с серьёзным видом пристраивался к
нему сбоку и дергал за рукав: «Пошли домой!» Дядя Яша радо
стно представлял своего отпрыска собутыльникам, те благо
склонно одаривали нас воблой и давали отхлебнуть из круж
ки. Потом дядя Яша куражился, пытался косноязыче
наставлять нас уму разуму, взмахивал руками, опрокидывая
стаканы. В лучшем случае, после этого он успокаивался и не
заметно передавал под столом сыну заработанные деньги, ос
тавив себе пару рублей, и затем отправлял нас домой. Когда
Витька приносил тете Насте слегка потревоженную зарплату
мужа, она нервно пересчитывала деньги и клала их в шифонь
ер под глаженое белье, а дверцу замыкала на ключик, приго
264
Юрий Клятис
варивая: «И когда только эту водку проклятую отменят?»
Случалось, что мы волокли Мизина старшего на себе,
дело это было нелегкое, и Витька очень переживал, а иногда
сердился и плакал, когда отец некрасиво падал на землю и бес
помощно шевелил в воздухе кривыми ногами. Дядя Яша был
веселый и добрый человек, в семье и среди соседей человек
спокойный и уживчивый, да и пил нечасто, но выпимши,
самодурничал и всячески выпендривался. Витька же винова
тыми смешками или веселым хохотком пытался скрасить не
приятное впечатление от отцовских причуд, приговаривая:
«Это он нарочно, я его знаю…» Но видеть отца лежащим в гря
зи было для него унизительным, он тянул отца за рукав, всхли
пывая: «Ну не дурачься! Пап! Я же знаю, что ты можешь
идти…» И опять мне: «Отлежится – пойдёт».
Как то гуляли мы с Витькой по набережной, вдруг мне
сверкнуло в глаз солнечным зайчиком – да мало ли всяких
стеклянок на земле порассыпано… А Витька оторвался от
меня, заинтересовавшись блеском, и… поднял часы – про
стенькие дамские часики. Везуч он был на находки. Тут же ста
ли примерять и через каждую минуту смотреть время: совсем
иначе чувствует себя человек, если при часах. Когда же время
по домам было идти, он отдает мне часы: «Ты первый уви
дел…» Вообще то Витька был добрый малый, совсем не жад
ный, но тут, мне кажется, он испугался своей находки, испу
гался, что дома родители учинят ему дознание: откуда, где да
как?.. И не поверят, что нашли… Договорились, что будем
носить по очереди и только в школу, домой не брать, а прятать
в пожарном рукаве и перепрятывать. В школе же пацаны уви
дели, что часы то бабские – и обсмеяли. Несколькими днями
позже часы конфисковала учиха, так как во время урока весь
класс постоянно нас спрашивал, сколько осталось до звонка.
Мы на пальцах показывали – четыре с половиной минуты, а
через минуту снова, и мы показываем – ещё три с половиной.
Потом, конечно, вызывали родителей… Витькиных, конеч
но, потому что моя мать в школу никогда не ходила, а на за
265
Так называемый Юшка
писки типа «без явки родителя до занятий не допускается» не
реагировала.
Помню, как Витьку пороли за очередную провинность.
Он всегда предчувствовал предстоящую экзекуцию и сообщал
мне о ней даже не с тоскливой обреченностью, а с дежурным
равнодушием, как о чем то, хотя и неизбежном, но не заслу
живающем большого внимания: «Сегодня меня бить будут…»
Однако с приближением момента наказания он начинал за
метно беспокоиться, всячески оттягивая возвращение домой,
– отдалял кару, и, в конце концов, просил проводить его до
самой квартиры, и даже войти в неё и поприсутствовать, что
бы смягчить процесс. Мы шли дальней дорогой, петляя и воз
вращаясь, но в результате оказывались перед обшарпанной, с
зависшими клочками ваты коммунальной двери. Повернув
шись спиной к двери, он нарочито колотил ногой в неё, пока
вдруг не проваливался внутрь, где его уже ждали с ремнём на
готове.
Витьку с размаху швыряли на фамильные купеческие
пружины, от чего он высоко подпрыгивал, и стегали по чём
попадя тонким охотничьим ремешком, а я стоял за захлопну
той перед моим носом дверью и внимал приведению пригово
ра в действие – чувство ужаса и одновременно заполошного
восторга, как у дурачка на пожаре, охватывало меня до дрожи.
Отец лупил сына яростно, с большим чувством, катая из сто
роны в сторону и выхекивая: «ать ать», мать же частила: «Яша,
не распаляйся! Яша, не зверей!..» А Витька орал своё обычное
«не буду» и, как мне казалось, смеялся, заходился в истери
ческом хохоте, – такая уж у него была манера рёва. И я, стоя за
дверью, начинал нервно подхихикивать, дрожать телом и то
пать ногами в знак солидарности с экзекутируемым. Внезапно
у меня начиналась смехотная истерика от жуткого свиста рем
ня и Витькиных визгов. В знак протеста я повисал на польтах,
обрывая вещательные петли, и вообще создавал всевозмож
ный тарарам, чтоб отвлечь Витькиного отца от его родительс
кого ража.
266
Юрий Клятис
Как правило, после очередного побития Витька выхо
дил на улицу приумытый и причесанный, с большим куском
серого хлеба с маслом, посыпанным сверху «песком», и, под
мигивая мне, заботливо осведомлялся: «Что, напугался?.. это
я нарочно так орал, а мне ничуточки было не больно – я при
выкший…» А потом добавлял: «Мне то что… С меня, как с гуся
вода, а отца потом отпаивают валидолом…» Так в дополнение
к абсолютному слуху был Витька и абсолютным неслухом.
Действительно, как ни у кого из нас, была у Мизьки ред
костная музыкальность и пронзительно мелодический голос,
он во всеуслышание распевал арии из оперетт, кинокомедий,
да и просто бодрые песенки, заполняя своим вокалом все воз
можные жизненные паузы. И допелся: его засадили за баян.
Когда его ремнем загоняли под выборный, весь в перламутре
инструмент, то из под него высовывались только две спички
ноги и седая макушка сверху. Он выучился играть на баяне бал
ладу о Ваньке Карзинкине и «Там, вдали, за рекой…». Для
общего впечатления Мизька шикарно растягивал и «рвал» меха
— родители были довольны. В нерабочем состоянии баян вы
ставлялся на самое видное место, на резной комод, и покры
вался вышитой салфеточкой. Моя мать высказала мнение:
«Разве можно сравнить аккордеон и какой то баян – и звук
деревенский, и вид не тот…» И тетка Скочиха, мать Пепы пси
ха, подтвердила: «Гармошка – это не инструмент. Вот скрипка
— дело другое». А Салтаныч резюмировал, что неважно какой
инструмент, лишь бы за душу брало, и мне подмигнул: «По
проси своих то, чтоб и тебе гармонию купили. Вечером вый
дешь на улку — все девки твои».
Во втором классе, когда пришел срок принимать всех
нас в красные пионеры, Витьке поручалось выучить «Смело,
товарищи, в ногу», а мы её и так все знали наизусть. Мне же
досталась «Варшавянка». Стал я ее учить, и на меня нашло зат
мение – не учится, хоть убей. Первые два куплета – ещё туда
сюда, они были на слуху, а потом пошел текст, совершенно
выбивший меня из колеи. И, главное, кого ни спросишь, ник
267
Так называемый Юшка
то объяснить не может: «Зубри как есть, без разбирательства…»
– говорят. Ну, вот, к примеру, что такое «…сподвижников юные
очи…»? Да к тому же «…вид эшафота пугать…» Короны тира
нов ненавистны, а цепи народа – чтим… Я тут же представлял
себе толпу народа страдальца, опутанную читаемой цепью…
и тут же рядом золотую корону, которую видел в музее под стек
лом – мне, конечно, была больше по душе корона… Или:
«…кровью народной залитые троны…» – ужас какой! И тут же:
«…кровью мы наших врагов обагрим…» – я видел, как наших
классовых врагов, белогвардейцев и буржуёв, длинными баг
рами колют бьют и стаскивают в кучу, и всюду кровь, кровь –
всё залито кровью… Или такое: «…мщенье и месть всем ца
рям плутократам…» – мне представлялись коронованные осо
бы, такие многократно жуликоватые, с лукавинкой, как бу
фетчица Хаська с мужем, торговавшие с недоливом в нашей
пивной. А вот ещё: «…всем паразитам трудящихся масс…» –
это как понимать, блохи вошки? Короче, стих у меня пошел
враскосяк и мое принятие в юные ленинцы отложили до сле
дующего октября. Я особо не переживал, хотя мне и хотелось
нацепить галстук, но без него оказалось спокойнее…
В классе по ранжиру Витька был самым маленьким, но
при этом был он человек во многих смыслах значительный:
самый тщедушный, он, как охранной грамотой, пользовался
покровительством и защитой дворовых верзил, всюду ходил,
хоть и с опаской, но увереннее меня. В свою очередь он, став
постарше, всегда был малышам и бледнолицым очкарикам
добрым заступником. Он натурально не терпел насилия, не
выносил злых насмешек, тотчас вступая в словесную перепал
ку на визгливых тонах, и всегда, в любой разборке брал слабо
сильную сторону, душевно сопереживая каждому униженно
му и оскорбленному. Тем не менее сам был большая недотёпа:
нескладный и неловкий, единственный из класса не мог пе
репрыгнуть через козла и подтянуться на турнике, поэтому во
все дворовые ристалища его не принимали… разве как отри
цательный довесок в сильную команду, потому что пользы от
268
Юрий Клятис
него было никакой, а мешал он всем здорово. Во всеобщей
свалке «на шарап» за театральной карамелькой, если кого и
шандарахнут в живот или звезданут по комполу с медицинс
кими последствиями, то уж обязательно его, моего Виктора.
Вылезая из под кучи малы, Витька, вытирая ладонью разби
тую губу или расквашенный нос, героически демонстрировал
кровь – осведомлял публику: «Артериальная!» А если кто из
дворовых горлопанов раскрутит за хвост дохлую крысу или
кота и с криком: «На кого бог пошлёт!..» запустит в поднебе
сье… на кого падёт сей мерзкий жребий? Кто вляпается в дерь
мо или провалится под лед? Кого поймают, когда все врас
сыпную? На ком всегда кончался счет? На нем, на моем дружке,
на Викторе Мизине.
У меня когда то была общая фотография, где я с Вить
кой среди других учеников пятого класса «Б»… На ней мы по
рознь, видимо, в тот конкретный исторический момент были
в перекоре… Эта фотография, как и все прочие, не сохрани
лась, но лица учеников на ней и даже их имена фамилии по
мню отчетливо и даже могу рассказать много пустяковых, но
обидных историй, связанных с каждым из них.
Мы – это я с Витькой да ещё несколько коротышек с
первых парт, – в классе, да и не только в нем, относились к
категории «зайчиков», этаких слабачков, которых можно было
походя, безнаказанно задеть: пихнуть на барана, подставить
ножку или просто дать леща. У каждого из нас была своя сис
тема самозащиты, а точнее мимикрии, но все мы пользова
лись покровительством какого нибудь авторитета, на голову
выше нас и с ярко выраженными манерами. Положение обя
зывало принимать все обиды безропотно и даже, чтоб не раз
дражать обидчика, подыгрывать ему хохотком или нарочито
клоунским закидоном. Сильно нас, в отличие от крутолобых,
не били, но цеплялись гораздо чаще. В одиночку из нашего
двора лучше было не выходить, на нейтральной территории:
по улицам и на набережной – уж лучше вдвоем, а сокращать
путь, пролезая через чужие лазы в заборах или появляться на
269
Так называемый Юшка
не своем дворе без крепкого сопровождения или местного га
ранта – затыкают, затолкают, закурочат, запичужат, засанд
рачат… Пристроишься к какому нибудь учителю или просто к
взрослому, как бы с ним вместе, и проскочишь опасный учас
ток. Но могут догадаться и пристать сзади, пока не отцепишь
ся, задав длительного стрекача… Догнать же меня было невоз
можно, так как бегал я здорово, совсем не задыхаясь..
С Витькой мы вышагивали в обнимку по набережной до
Бородинки и обратно, распевая вдохновенно и слаженно:
«…мы дети тех, кто выступал на белые отряды …» и сразу
«…врагу не сдается наш гордый «Варяг», а потом: «Шел отряд
по берегу, шел издалека…» – и под конец обязательно с над
рывом «…разгромили атаманов, разогнали воевод…» Тут же
возникали образы бородатых мужиков в долгополых кафта
нах и вооружённых секирами да бердышами… От каждой пес
ни по строфе с припевом, а когда все известные нам песни
заканчивались, мы начинали снова, как всегда заменяя зага
дочные и малопонятные нам слова на смешные созвучия. На
оравшись до хрипоты и нашагавшись до слабости, мы усажи
вались на бережочек или гранитный парапет наблюдать
речные воды и проходящие по ней пароходы. Это занятие нам
никогда не надоедало. И в каждом живописном месте, где бы
мы ни присели, вырезали ножичками на дереве или писали
химическим карандашом: «Здесь были Витя и Юша».
Мы ждали, когда из за поворота появится вздернутый
нос колесного тягача, ведущего на длинных тросах вереницу
гружённых лесом или каким иным диковинным товаром барж.
Он ещё не появлялся из за поворота, а мы уже чувствовали его
скорое появление, мы уже слышали тяжкие вздохи и плеск и
вдруг воздух пронизывал натуженный гудок. Когда тягач про
плывал совсем рядом, нас обдавало жаром пароходных меха
низмов, оглушало шумом колес и скрипом тросов, мы живо
сопереживали трудной работе речников и завидовали их ро
мантической профессии. Когда караван барж скрывался под
мостами и уходил за следующий поворот – у Киевского вокза
270
Юрий Клятис
ла, мы говорили себе, что вот дождемся ещё одного и тогда
пойдем домой. И тут же показывался трёхпалубный пассажир
ский пароход, как из фильма «Волга Волга», играла музыка,
сверкали огни, слышался смех и даже звон тарелок. Раскрыв
рты, мы смотрели вслед этому чуду и не могли оторвать зача
рованного взгляда. Тогда мы ждали следующий пароход или
хоть какой нибудь катерок, чтобы уравновесить в себе такое
сильное впечатление.
В жизни меня всегда вело любопытство, или присталь
ный интерес ко всему живому, творящемуся вокруг меня. Лю
бая маломальская деталь, выхваченная моим вниманием из
разворачивающегося действия, заставляла меня соображать,
так и этак приспосабливать обнаруженный факт к своему ми
розданию, в котором много было тёмных провалов, таинствен
ного и злокозненного. Я задумывался и многое запоминал на
крепко. А уж запомнив, перестраивал свой предметный мир,
приспосабливая к увиденному, услышанному, пережитому…
Я по натуре человек стеснительный и даже робкий, а
потому и неуверенный в себе, во всём и всех искал предмет
для подражания – так я примеривал на себя манеру гово
рить, жесты или походку посторонних людей. Оставайся я
такой, как есть – ничего интересного и не получилось бы,
так – ничем не примечательная персона с испуганным ли
цом. Но я сызмальства стал себя изобретать: воспроизводил
звуки, движения совсем не свойственные мне, заучивал це
лые фразы, услышанные и из книг, я будил в душе зачатки
всех драматических направлений. Я мог внутри себя разыг
рать настоящее театральное действие и сам удивиться тому,
к чему может привести творческое воображение, если дать
ему надлежащий простор.
Из школы домой я особо не торопился, – а чего было
спешить? Что хорошего меня ждало дома? И я выбирал доро
гу попарадней, останавливаясь у каждого угла и магазинчика,
надолго прилипал к каждой разубранной витрине или окну –
271
Так называемый Юшка
я изучал жизнь.
Я выходил на Краснопресненскую, первым на моём пути
было ателье индпошива: там, в глубокой нише, задрапирован
ной разноцветными тканями, стояли три неодушевлённые фи
гуры в тяжёлых пальто с меховыми воротниками – мужчина,
женщина и отпрыск. Манекены изображали благополучную
советскую семью, на глянцевых лицах застыло выражение не
меркнущего счастья или даже блаженства. Глава семейства на
прягал свой взор куда то вперёд и вверх, наверное, в светлое
будущее. Его восторженная супруга, – дама неоригинальной
расфасовки, – всецело была поглощена гаммой чувств, про
являвшихся в голубиных глазах спутника жизни. Туповатый
мальчишка был, как бы на время отстранён от охватившей ро
дителей радости, и поэтому выглядел несколько оторопелым:
пальто ему было сшито явно на вырост, из под длинных рука
вов выступали лишь кончики пальцев, которые он тянул к ма
тери. Тем не менее личико его было вполне просветлённым,
что вполне вписывалось в общий замысел пантомимы.
Следом за ателье мод шло другое ателье – фотографи
ческое, с целой галереей лиц на складной витрине: полоски
фоток на документы, 3Х4, с косячком под печать и без оного;
россыпи детских снимков в кресле, на лошадке, под ёлочкой,
у бутафорской пальмы; игривые овальчики и виньетки с лука
выми мордашками вошедших в пору девиц; тематические
фотографии в лётных или танкошлёмах с готовым призывом:
«Все в Осовиахим!», «Ухожу на защиту Родины!», «Иду на ре
корд!» или фотографии типа «друг детства», «выпускной
класс», «последний курс», «передовая бригада»; солидные се
мейные ансамбли, где все серьёзные, значительные и все схо
жи между собой, как спелые фасолины. Фотографии годами
не менялись, а значит, лица на них не старели, но однажды
там появилась большая, фотография молодожёнов: она – не
веста вся в белом: лицо под белой вуалеткой, толком и не раз
глядишь – одни губы и подбородок; он – бравый морячок,
глаза буравчики, ленты с якорьками по груди разложены, на
272
Юрий Клятис
бескозырке – «Смелый». Торжественный и лоснящийся, как
наосидоленная бляха. Мы с Витькой часто разглядывали этот
двойной портрет: Витьке нравилась морская форма жениха, а
мне – стыдно признаться… меня странным образом влекла эта
белопенная дева. Я каким то чувством угадывал в ней желан
ный мне образ женской прелести, скрытого под свадебным
облачением. Я часто приходил один на свидание к чужой не
весте, пристально смотрел на неё и, странное дело, совсем не
ревновал к жениху. Моя любовь, как всегда, была светла и воз
вышенна.
Потом, конечно, шли прачечная, баня, пивной ларёк и
парикмахерская. Парикмахерская была крошечная, всего на
два посадочных места. Было ещё и третье, но работника туда
никогда не брали, оттого ли, что кресло там было рваное или
из за потемневшего от времени зеркала – никто туда добро
вольно и не сел бы. Работали там два мастера, два Семёна: все
ми уважаемые Сёма Ёлкин, (на табличке Елдкинд), и Сеня
Тёлушкин – Сёма и Антисёма. Два парикмахера работали вме
сте всю жизнь и всю жизнь между собой не разговаривали. Они
как бы друг друга не замечали, хотя каждый был у них под не
усыпным прицелом. Как уж им это удавалось так, чтоб не в
принуждении, а по доброй воле? Да стукнулись и разбежались!
Мало, что ли парикмахерских на белом свете? Непонятно…
Но в жизни случаются и более странные альянсы – огляни
тесь, хоть на себя.
Вся клиентура, а это были наши пресненские пролета
рии и шпана от мала до велика, ходили только к своему мастеру –
кто любил попа, а кто попадью. Антисёма был молчалив и
сосредоточен, в не очень свежем халате и без манер. Лично я
ходил к всегда напомаженному и при галстучке весельчаку
Ёлкину, он был одинаково для всех услужлив, говорил «вы» и
кланялся непринужденно. Его называли ходячей энциклопе
дией – этот старый человек очень много знал про жизнь. Не
было темы, которую бы он не поддержал в разговоре, так как
во всяком вопросе он был осведомлён. Ёлкин мог с точностью
273
Так называемый Юшка
припомнить не только важнейшие события почти столетней
давности, но и детали тех событий. Он был необычайно сло
воохотлив, но когда задушевный разговор начинал сворачи
вать на скользкую дорожку, старик ловко менял тему – пото
му, наверное, и жив остался.
Был ли он своего дела мастером? А кто его знает, в те вре
мена причёсок было мало, бокс полубокс – снял лишнее, смах
нул перья с шеи и гони гривенник. В эту парикмахерскую меня
привела мать, как только я пошёл в школу, и я продолжал сюда
ходить часто, главное, чтобы не попадаться под машинку дво
рового цирюльника Бертолета. Вначале стригся «под ноль», по
том «под чубчик», а потом уже «под бобика» и надолго. Волос
то у меня был волчий – машинка вязла…
Уже на повороте к Трёхгорному валу располагались бу
лочная. Там разгружали из запряжённой лошадью повозки де
ревянные лотки с горячими хлебами, вытаскивая их желез
ными крючьями из недр фанерного короба. Распахнут двери
кузова – оттуда тёплый хлебный парок… И тут же молочная,
где всякий штучный товар, как то: творог из бочки или масло
из куска продавали внутри, в тесном помещеньице, а собствен
но молоко – всегда во дворе, почти в подворотне. Из сорока
литровых фляг мерными литровыми и полулитровыми круж
ками на длинной рукояти, как и керосин из бочки, молочница
отпускала благороднейший продукт. Уже много лет одна и та
же, не сменяемая никем, хмурая, но именуемая в лицо с не
пременно угодливо ласкательным суффиксом « чка» продав
щица нарочито громко лязгала металлом об металл, резким
окриком осаживая очередь и понуждая мужчин подкатывать
полные фляги, чтоб перелить туда остатки из почти порож
них. Тёмная подворотня была забита народом, все старались
скорее продвинуться в сводчатый полумрак, считалось, что
там уже дело идёт веселее. Когда открывалась предпоследняя
фляга, громогласно объявлялось, чтоб зря не занимали, что
на всех не хватит, – очередь начинала сплющиваться, подни
мался гомон, слышались демократические возгласы отпускать
274
Юрий Клятис
по литру в одне руки, так как больная внучка просит молочка
и, вообще, дом полон голодных ртов, мал мала меньше… А
хвост очереди, тем не менее продолжал выползать на улицу и
тянулся далеко, до самой парикмахерской. Вот так и бывало:
проходишь мимо… что такое? А очередь короткая – всего не
сколько гражданских лиц с бидончиками. Всё ясно, мы люди
учёные – заканчивается молочко то, остатки на дне фляги…
На повороте улицы, у нового Мосторга, в будке лодоч
ке, выкрашенной под бирюзу, сидел монобровый армяшка Гер
гел – холодный сапожник. Вся его деятельность была чистить
ботинки, продавать шнурки и ваксу. На самом деле никаким
армяном, как выяснилось позже, он не был, а был он прямым
потомком древних месопотамских царей, так себя и рекомен
довал. Он, действительно, был горделив, знал несколько язы
ков и без акцента говорил по русски, хотя родился в Трабзоне,
откуда и бежал в Россию во время турецкой резни. Кто то рас
сказывал, что однажды он вытащил из заднего кармана целую
бухту денег, сказал, что может закупить весь универмаг и ещё
останется. Его часто в будке заменяла маленькая сгорбленная
женщина, жена или родственница, до глаз замотанная в пла
ток. У неё, как у мужчины, росли борода и усы, которые она
сбривала до аспидной синевы.
И, наконец, наш фабричный клуб – я с нетерпением на
блюдаю, как неуклюжая билетёрша наклеивает рисованную
афишу. И вот: скоро, новый советский худфильм «Семеро сме
лых». Я первым читаю название нового фильма, список актё
ров и действующих лиц. В главной роли всеми любимый Пётр
Алейников. Молибога. Лейся песня на просторе…
Больше всего на свете мы любили кино. «Чапаева» и «Пу
тевку в жизнь», «Аэлиту» и «Закройщика из Торжка» с участи
ем Игоря Ильинского мы знали наизусть от первого до после
днего кадра. Перебивая друг друга, мы пересказывали весь
фильм в подробностях, в образах и звуках. Мы сильно пере
275
Так называемый Юшка
барщивали, копируя свойственные киногероям интонации,
добавляя излишний и без того драматизм и пафос. Однако
больше недавно появившегося звукового кино мы предпочи
тали немое, которое с участием Макса Линдера или Чаплина.
Мы хохотали до визга, до икоты, до недержания мочи и вся
кий раз предупреждали друг друга: «Смотри, вот, сейчас… сей
час будет умора!..» Секунда – и мы закатываемся в хохоте.
Дешевых киношек тогда было много, ближайшие к нам
были кинотеатр «Краснопресненский» и Дэ Ка имени Лени
на, но мы ходили и в дальние, как «Кино Арс» и «Художе
ственный»… По всяким разным клубам и залам были развеша
ны состроченные простыни, и по вечерам там с треском
прокручивали затертые до желтой мути кинокартины. Биле
ты на сеансы тогда были копеечные, но и на них нам денег не
давали. Мы изобретали способы «канать», пробираясь сквозь
подсобные помещения и пыльные кулисы, беззастенчиво
использовали знакомство с сеструхой Борьки Берегового, ра
ботавшей билетершей в плющихинском кинотеатре. Да и про
сто находили деньги под ногами: Витька был удачлив на мо
нетки, глаз у него был, как у сокола. Он говорил мне: «Ща, дай
наладиться…» – и тотчас заприметит на полу блестящую ко
пеечку или туго свернутый рублишко. Но никогда не опуска
лись до того, чтобы клянчить у посторонних.
Итак, мы обожали кино. Действительная жизнь обры
валась для нас с момента, как гас свет и на обвисшем экране
появлялись три яркие точки и потом под визгливые аккорды,
покачиваясь и дергаясь, шла студийная заставка кинохрони
ки, которую всегда демонстрировали для разогрева перед ос
новным кино. У нас были свои любимые фильмы, но с «Чапа
евым» ни один не мог сравниться. По Москве ходили слухи,
будто есть другой «Чапаев», с хорошим концом, и мы ходили
по кинотеатрам и спрашивали в кассах: «У вас Чапаев тонет
или выплывает?» Этот фильм мы смотрели несчётное число
раз, зная на зубок, что произойдет дальше и что скажет тот
или иной герой в следующую секунду: «Тихо, граждане! Ча
276
Юрий Клятис
пай думать будет». – «Ты за большевиков али за коммунистов?
— Я за Интернационал!» – «Белые пришли — грабють, крас
ные пришли — тоже грабють. Ну куды крестьянину подать
ся?» – «На войне и поросёнок — Божий дар».
Часто удавалось нам смотреть кино, сидя на дереве, у
высокого забора вокруг летнего кинотеатра в Краснопреснен
ском парке, иногда смотрели с обратной стороны, почти впри
тык к экрану, аж глаза лопались – Витьку, как всегда, тошни
ло. Но когда мы законным образом тратились на билеты и
гордо усаживались в первом ряду, всегда с возмущением и за
вистью наблюдали, как другие безбилетники протыриваются
в зал, и в душе торжествовали, когда их шумно выводили вон.
Вся тогдашняя мода, манера держать себя и вообще об
раз мысли направлялся из кинофильмов – артисты кино были
для нас, как боги: пример фартового мужика для всеобщего
подражания – Михаил Жаров, Николай Крючков, Петр Алей
ников, потом, после войны, уж всех затмил Коля Рыбников.
Самая показательная женщина – Любовь Орлова, а за нею Се
рова, Андровская, Ладынина, и, конечно, всеми обожаемая
Целиковская… Смотрите, граждане товарищи, берите с них
пример и будьте такими же, как они. Кстати, Николай Афана
сьевич Крючков был из наших, из трехгорских: прежде чем
податься в артисты он окончил ФЗО и успел поработать на
фабрике гравером накатчиком.
На одно и то же кино ходили не по разу, все эпизоды зау
чивались наизусть и обсуждались на работе и дома до мель
чайших деталей – покадрово. Стоило выйти новой картине и
весь город, вся страна сходила с ума: раскупались открытки
актеров, копировались их движения и манера говорить, все
жизненные ситуации примеривались на образец киношной
коллизии. Поговорки, крылатые слова и целые сложносочи
ненные предложения запоминались наизусть и цитировались
массами, заменяя собственные мысли и выражения, потому
что самым важным для всех нас в те времена являлось кино!
Одним прекрасным утром Мизик переехал в серую «военку» с
277
Так называемый Юшка
башней, что на Новинке, так как его отец устроился в ихнее
домоуправление механиком по лифтам. Дом большой, интел
лигентский, а вокруг ещё тот малинник: впритык к ним – свой
«красный дом», населенный уркачами и пристяжными, а за
углом, на Проточке, – пресловутые «Ивановка», где убьют –
и фамилию не спросят, «Альмовка» и «Кировка», куда мили
цию и днем с огнем не заманишь. Комнату Мизиным выдели
ли под самой крышей, на последнем двенадцатом этаже, в пе
ренаселенной коммуналке, но большую, десятиметровую, с
настоящим паркетным полом и окном на набережную. Тогда
мы стали ходить к нему в гости кататься в раззеркаленных лиф
тах, а потом с шумом съезжали вниз по перилам, поэтому нас
лифтерши в подъезд не пускали и дворники гоняли со двора
как чужаков. Из узкого окна Мизькиной кухни мы выползали
на крышу, с которой было видно всю округу до кремлевских
звезд, пароходы и баржи на Москве реке, Дорогомиловку,
Пресню, Собачку, Арбат, Смолягу с Плющихой и даже колесо
обозрения в ЦПКиО имени Горького. И, конечно же, вздыха
ющее парами и дымами, многотрубное и многооконное стра
шилище — электростанцию Трехгорки, а в стороне – придав
ленная к земле и похожая сверху на гигантский черепаший
выводок – наша барачная космогония.
Зато как мы любили нашу речку!.. Всё наше детство было
связано с ней: я её помню до мельчайших подробностей: и лет
нюю, в предзакатных отблесках солнца на водной поверхнос
ти, и зимнюю, укрытую льдом и снегом с протоптанными тро
пинками на тот берег, и весеннюю, когда ледяная стихия с
грохотом и скрежетом, как полновесный состав, несется
мимо… Москва река была для нас всё. Мы обожали её: плеск,
запах, буксиры, землечерпалки, караваны плотов и барж…
Вода в реке была всегда холодная, но мы ходили на «теплые
воды», вытекавшие из чрева электростанции, и бултыхались в
белесых с прозеленью струях этой тухлой, шибающей в нос
уксусной эссенцией жиже до дрожи, до синевы. Москва река
почти каждый год вымывала из наших рядов какого ни то па
278
Юрий Клятис
цаненка: в её «водах» захлебнулся примерный мальчик Чик
ма, а за год до него распашонок Нюмик, но мы по традиции
ходили только туда, несмотря на загородки, запреты и подза
тыльники. Эти вонючие «воды» не замерзали даже в сильные
морозы и, смешиваясь с водами реки, всегда дымили и пени
лись. Когда река замерзала и её прекращали будоражить ко
лесные волжские пароходы, мы первыми переходили по хрус
тящему льду на тот берег. С того, чужого берега, было странно
смотреть на наш, вдруг изменивший свои очертания, как бы
перевернувшийся в зеркале и ставший противоположным, наш
родной берег. Также странным было открыть для себя, что на
чужом берегу пацанва одевается, как и мы, и разговаривает не
на каком нибудь ясаке, а на нашем, русском языке и без каких
бы то затруднений. Но самой большой радостью, просто праз
дником для всех нас, да и для взрослых тоже, был ледоход.
После ледохода сразу наступала весна. Почему то всегда
лед трогался ночью, это было всегда неожиданностью для
всех, потому что такого события, как ледоход, ждут с нетерпе
нием, боятся прозевать и всяк делает прогноз: когда?.. С вече
ра мы примечали, что лед на реке набухал и как бы постаны
вал, но движения не происходило. Иногда мы дожидались
первого ледяного выстрела: поверхность реки покрывалась
трещинами, хотя ещё оставалась неподвижной, но уже ощу
щалось подледное шевеление, и время от времени слышались
мощные хлопки и треск. Потом ледяное поле медленно, тихо,
почти бесшумно и незаметно начинало двигаться… Утром мы
просыпались под давно знакомый нам гул и шелест – лед тро
нулся, товарищи!.. Мы тотчас втыкали босые ноги в валенки
и, не прочистив ухо горло нос, наперегонки неслись к реке,
наблюдать и просто таращиться на это величественное явле
ние природы. По такому случаю учение в школе отменялось,
потому что никак нельзя было пропустить такое событие, как
ледоход.
Хорошо было глядеть на ледоход с парапета именно той
площадки в конце гранитной набережной, за которой начи
279
Так называемый Юшка
нался наш необустроенный берег с отмелями и речными на
носами; но ещё лучше – с Бородинского моста, до головокру
жения смотреть и разглядывать, как желтые льдины наполза
ют на быки и расступаются, и подминают под себя мелкие, и
закручивает их в водовороте вместе со щепой и прочим мусо
ром. А если долго, до головокружения смотреть вниз, на ухо
дящее под ноги крошево, то кажется, будто ты не на мосту, а
на носу корабля. И не река движется на тебя, а ты вместе с
мостом врезаешься в грохочущий лед. Мизя кричал: «Полунд
ра! Свистать всех наверх! Прямо по носу вражеский перис
коп...» Он мечтал стать капитаном дальнего плавания или про
сто матросом, как его отец, дядя Яша, поэтому по возможности
употреблял морские выражения.
До Бородинки далеко, целый километр или два, но мы
бежим вдоль гранитной набережной и уже от метромоста ви
дим: народу – не пробиться. И действительно, все выгодные
места заняты от берега до берега, даже сходы к воде и ступени
заняты населением. Тогда мы по громадным гайкам залезаем
на эстакаду метровского моста, хотя и там полно нашего люда,
добираемся почти до середины и, свесив ноги, смотрим вниз.
Проплывают льдины малые и большие, как футбольное поле,
на которых ещё сохранились протоптанные тропинки, следы
чьих то калош, высохшие новогодние елки, автомобильные
шины… Мы утешаемся тем, что мы раньше, чем на Бородинс
ком мосту, видим всё это. У Мизьки через полчаса начинает
кружиться голова, его тошнит, и он, как истинный артист
оригинального жанра, блюёт.
Его всегда, как что не по ему, выворачивает наружу, а пе
ред этим изобразит страдание и предупреждает: «Щас выр
ву…» Такой уж у него организм был сентиментальный… В классе
третьем, помнится мне, подобрали мы не начатую «беломо
рину» и тут же засели за сараями подымить. Витька курнул
пару раз без затяжки, а потом для бравости и затянулся – тут
же у него возникла тошнота с головной болью… Он тихо встал
280
Юрий Клятис
и поплелся в сторону дома, а уж дома плюхнулся на покрыва
ло с ногами и носом к стене. Мать орать на него, грязные ботин
ки стаскивать – растормошила: он возьми и вырви на стенку.
Мать унюхала табачный дух, разоралась и в воспитательных
целях пятно с обоев долго не смывала и даже нарочно обвела
красным карандашом и дату записала.
Помню, как то повечеру присели мы с Витькой на ска
меечку в запретном для нас парке Павлика Морозова. Разгова
риваем. Вдруг из за поворота тропы выступают двое, и один
другому передает из рук в руки что то, блеснувшее в луче фо
наря, – нож. «Кажется, идут нас бить…» – говорю я с тоской в
голосе. – «Да нет, отвечает Мизик, – убивать…» Мрачные лич
ности, предварительно разделившись, приблизились, и тут
Витёк как закричит радостно: «Здорово, Шип! Что ли своих
не узнаешь?» – «А а а… Гармонисты… – нехотя признал нас
Шип. – Дёргайте отсюда на свою территорию пока целы».
Кроме осатанелых обид и равнодушия к своей персоне
со стороны матери, в школе я вдруг ощутил на себе почти уны
лую ненависть нашего директора. Когда ему нужно было выб
рать одного для примера, чтобы продемонстрировать всем, как
не надо быть постриженным, или как не следует быть одетым,
или какие у меня грязные, в чернилах, пальцы, – это был я.
Он выводил меня из толпы школьников – полюбуйтесь!.. Я
страдал вдвойне: от стыда перед веселящейся аудиторией и от
железной хватки его огромной лапы, изуверски сжимавшей
мой затылок или плечо или кисть. При этом он мотал меня из
стороны в сторону, а напоследок с отвращением отшвыривал
от себя и стряхивал ладони одну об другую. Я понимал, что он
нарочно делает мне больно, но не мог понять его лютой злобы
ко мне… Что я ему сделал? От такого унижения я опускал го
лову ниже возможного, но слёз не ронял. Я говорил себе: «По
дожди, гад, когда нибудь я тебе устрою: вот станешь совсем
старым – поквитаемся!..» Я фантазировал разные способы
отмщения: подбросить в его кабинет дымовушку, опрокинуть
281
Так называемый Юшка
чернила на его стол, сбросить с крыши ему на голову большую
сосулю… Или, например, такое: идёт он, толстомясый и важ
ный, на ледяном уклоне ножищами своими семенит, потом
скользит и падает… Калоши в сторону, портфельчик на отлё
те… Я подбегаю и отфутболиваю портфель подальше, из него
вылетают всякие листки и документики, они летят по ветру,
перелистываются…
Представляешь, именно такое и случилось, но всё на
оборот… Только я подбежал к упавшему директору и стал ему
помогать встать, подсаживаю, да куда там – неподъёмный. Он
сипит: «Я ногу подвернул, – по фамилии меня именует. – Вы
зови скорую помощь. А тут как раз таксофон, 03 – бесплатно.
Вызвал и бегу назад, а по дороге картонку подобрал, чтоб под
него подсунуть – холодно лежать на мерзлоте…
На следующий день в школе «молния»: «Геройский по
ступок пионера такого то». А я то не пионер вовсе. Тогда же
завели меня в пионерскую комнату, повязали чей то запятнан
ный чернилами галстук и сказали: «Повторяй…» А я уже знал
наизусть, тут же и отбарабанил без всякой торжественности:
«Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей тор
жественно обещаю, что буду твёрдо стоять за дело рабочего
класса в его борьбе за освобождение рабочих и крестьян всего
мира. Буду честно и неуклонно выполнять заветы Ильича, за
коны и обычаи юных пионеров».
Позже, и уже будучи взрослым, я не раз испытывал на
себе беспричинную ненависть… Не неприязнь, а именно жи
вотную, сопряжённую с инстинктом распознания чистой жер
твы, терпилы, живодристика – ненависть. Я оглядывал себя
как бы со стороны – ну чем я хуже того или иного? – и не
находил большого отличия: та же небезупречность в лице, тот
же цвет глаз и такой же прикидон. Может, запах от меня исхо
дил особый или какой флюид чужеродный? К безразличию я
привыкший, всегда был готов к предательству, но затаённую,
глубинную, слепую ненависть вынести не мог. Она так же гне
тёт, как и докучная привязанность.
282
Юрий Клятис
Нечаянно вспомнилось, как в школе взял меня под своё
покровительство учитель по труду, хотя я всегда был неумехой
и к ручному труду обожания не испытывал. Учитель после уро
ков просил меня задержаться или возвращал из раздевалки и
отводил обратно в класс. Там он усаживал меня на колени и,
кося воспалённым глазом за окно, читал мне свою невнятную
поэзию или вёл со мной душещипательные разговоры, кото
рые довольно скоро перешли в дружеские поглаживания и в
реальные прикосновения к скрытым областям моего утлого
тельца. Сансаныч, так звали учителя, допускал себе и более
вольные прикосновения, игриво при этом восклицая: «Ого
го!» или «И это у тебя на одного!» Я старался избегать встреч с
этим, с позволения сказать, педагогом, прятался от него и про
пускал его занятия, но он всё равно подлавливал меня и зазы
вал в пустой класс. Я обречённо шёл на муки, с тоской думая о
предстоящих пакостях, но плакать себе не позволял, наобо
рот, имитировал весёлость и даже интерес, надеялся, что сно
ва это не повторится, как было в прошлый раз. В конце концов
спас меня от этого учителя мучителя не кто иной, как Витька
Мизин: я рассказал ему обо всём, и Витька придумал план.
Ходить всё время вместе, держась за руки, и каждый раз, как
трудовик ловил меня в толпе учеников, чтобы отвести в свой
кабинет, Витька не отцеплялся, и как учитель его ни отправ
лял восвояси, мол, я тебя не приглашал, он настырно шёл со
мной вместе: «Нам мамы наказали не разлучаться…» А когда
Сансаныч выталкивал его из кабинета и запирал дверь, мой
отважный Витёк начинал долбанить ботинками в дверь и
орать, как он это умел делать. В школе мы с Витькой сидели и
ходили вместе, а при виде трудовика судорожно хватались друг
за друга и провожали его насторожённым взглядом. После бе
зуспешных попыток отстоять меня злой учитель отступился,
хотя некоторое время крутился около нас и даже один раз я
его видел около наших бараков.
Позже, спустя десять с лишним лет, нос к носу столкнул
283
Так называемый Юшка
ся я с этим Сансанычем на улице – старческий облик и допо
топный наряд. И этот тип меня сразу и с восторгом узнал и
затащил в ближайшую столовку отметить встречу. Мы выпи
ли по кружке пива с привесом, он несколько опьянел, стал
расспрашивать о моём житье бытье – мокрые губы цедили
пену, глаза бегали по сторонам: «Ну что я могу с собой поде
лать – опять ты меня разбередил…» И тут он вздумал пригла
шать меня к себе домой, чуть ли не умолять, чуть ли не со сле
зами на глазах и в горле, сулить деньги, чуть ли не силой увлекая
в свою сторону. На меня подвальной затхлостью нахлынули
ощущения детства, мои первобытные страхи перед взрослы
ми, отвращение от его слащавых сюсюканий, и я почти физи
чески почувствовал на себе настырное проникновение паль
цев в мои запретные области. Довольно некультурно оттолкнув
его, я вырвал свою руку и тихо, но внятно процедил: «Отойди,
а то побрею!» И в подтверждение лихо выщелкнул шабер из
рукава.
Однажды мы с Витькой перелезли чей то забор незре
лых яблочек надёргать в чужом дворе, только то оглянулись,
как за сиреневым кустом стоит тётка с батожком в руке и гроз
но наблюдает за нами. Витька ей: «Мы водички попить…» А
она нам ласково, не меняя свирепого выражения глаз: «Во
дички – это хорошо! Что ж попейте, раз хочется. Водичка –
она полезная…»
А ещё помню, как шли мы по Пресне, а по дороге бочка с
квасом. Тетка при бочке зазывает нас: «Красивые мальчики,
отведайте кваску». Мы переглянулись, пить не хотелось, но
раз «красивые», то по маленькой… уж ладно… – «Что уж по
маленькой? – шумно удивилась тетка. – Такие здоровые пар
ни: можно и по большой!» Ну, раз «здоровые»… Глядя в упор
друг на друга, мы дососали до дна свои кружки. Налились ква
сом до глаз, но посмотрели один на другого взыскательно, и
чувство спортивного интереса обуяло нас всецело. Я с вызо
284
Юрий Клятис
вом: «Ну что, повторим?» – Он кивает, – Витька известный
водохлёб, – а тетка радуется: «Вот хорошие мальчики, навер
ное, спортсмены?» После такого комплимента мы уже не мог
ли ударить в грязь лицом… Как ни странно, вторая пошла лег
че, но шевельнуться было страшно – боялись расплескать. Уже
не разговариваем, а только кивком головы осведомляем друг
друга, что можно и ещё по одной. «Ух, ты! – удивляется тетка.
– Чемпионы!» Но уже поглядывает на нас подозрительно и с
интересом. – «Во, как разобрало вас на свежий то квасок…»
Мы медленно со значением выпиваем и по третьей кружке. Я
уже хотел сдаться, но Витька одним взглядом дает понять, что
на этом он не намерен останавливаться, и я принимаю вызов.
Тетка уже не хвалит нас, молчит и смотрит с опаской. Витька
отхлебнул из кружки, зажмурился и тут его как вывернуло наи
знанку: поток желтого кваса так и хлынул струёй из него, об
разовав огромную лужу у бочки, я еле отскочил. «Хулиганы! –
кричала тетка нам вдогонку. – Я вас запомнила!» В душе я был
горд, что выиграл питейный турнир. Да и Витька тоже был
доволен, так как относительно благополучно вышел из него,
хотя всё обещало закончиться куда как печально. «Видал, как
из меня ливануло? Как из брандспойта… – поделился он сво
ей радостью. – Зато сразу полегчало…»
На повороте Москвы реки, сразу за Новопесковскими
пустырями и до края гранитной набережной, где из барж сгру
жали уголь для электростанции, была большая отмель, на ко
торую сливали свои нечистые воды, заключенные в трубы,
мелкие речушки Пресня, Проточка и ещё какая то безымян
ка. Мутная река выносила туда много всего интересного: каж
дый день мы находили там полезные для хозяйства, а также
для наших детских дел, принадлежности. Самым обычным
было вылавливание гандонов, которые мы надували через ру
башку до огромных размеров. То и дело по реке приплывали к
нам сорванные с якорей белые и красные бакены, бутылки и
бочки, во множестве жестянки и ящики, раздувшиеся собаки
285
Так называемый Юшка
и кошки… Однажды река выбросила на отмель ребеночка маль
чикового полу. Такие явления не были для нас редкостью, там
и тут вдруг обнаруживалось чье то утопшее тело, сбегался на
род и, конечное дело, мы, любопытная до всего фабричная
ребятня. Помнится, нашли мы на берегу утопленника, здоро
венного дядьку, а в обеих руках у него по толстому портфелю.
Хотели мы раскрыть эти портфели, а замки не открываются,
и пальцы утопший никак не желал разжимать. Тогда достали
мы какую то пилку, чтобы перепилить портфельные ручки,
стали пилить, но тут набежали взрослые с милицией и нас ото
гнали прочь. Стоим в стороне и смотрим: открыли портфели,
а они до упора напёханы сторублёвыми деньжищами…
Однажды поднялась суматоха по всем баракам, вопли и
пришепётывания – Чикма утоп. Все бросились на берег, а там
уже толпёж и шевеление, и нас, пацанов, отгоняют от утоп
ленника, чтоб не травмировать горестными сценами. Чикма
учился в параллельном классе, был неплохим учеником, тет
радки его были самые аккуратные, надписанные чистописа
тельным почерком, уроки он отвечал без запинки и конт
рольные работы сдавал первым. Хоронили Чикму всей
школой, с горном и барабаном, классная руководительница
шумно организовывала строй и колонну, деловито распоря
жалась церемонией – следила, чтоб был приличествующий
порядок. Из за торжественности никто не осмеливался пла
кать, даже Чикмина мамаша… Только когда застучали молот
ки, вдруг бросилась на крышку гроба, взмолилась: «Откройте,
в последний раз поцёмать сынуленьку…»
Много раз на нашу мель садились степенные, пахнущие
смолой и деловой речной жизнью баржи, тут же к реке сбега
лись и стар и млад. Мы с любопытством и завистью смотрели
на речной народ, суетившийся на корме, на их походный быт,
натянутые веревки с бельём, детские качели, ветряки и даже
цветочные горшки с геранью в окошках. Однажды села боль
шая самоходка с арбузами, и пока её тягали туда сюда парохо
дики, чтобы стащить с мели, мы наелись от пуза, забросав весь
286
Юрий Клятис
берег розовыми корками… Но вот, как то весной, притащил
юркий пароходик мрачную, похожую на доисторическое су
щество землечерпалку, которая, ухая и завывая, за пару дней
острыми ковшами сгрызли нашу отмель, как не бывало. Но к
осени и к нашему большому удовлетворению отмель снова на
метилась в нескольких местах, снова появился белый бакен, а
значит, опять мы стали выходить на наш речной промысел.
Наша исполненная непостижимых событий речная жизнь
продолжалась…
Выйти в люди из бараков было делом трудным, почти
невероятным, но, поди ж ты, случалось и такое. Кривоногий
Витек, как и мечтал, поступил в военное училище, потом в
академию Дзержинского и в уважительном чине исчез из мое
го горизонта. Прощай, мой ретроспективный друг! Между тем
Кандюк в свои неполные семнадцать лет жизни почти одно
временно женился, произвел дочь и забрился на три года в не
рушимую и легендарную. Демобилизовавшись, с неделю хо
дил козырем в формянке, бахвалился лычками, но к концу
недели определился на завод имени Сталина фрезеровщиком.
Костец же ещё в шестом классе свалился в лифтовый проём,
пробил головой крышку лифта и влетел внутрь его. Жив ос
тался, но врачи отстранили его от занятий по физкультуре и
спорту и начисто запретили думать головой, особенно по ма
тематике, чтобы уж совсем не сошел с ума. Но, видать, паде
ние подействовало на него в полезную сторону: встретил я его
через много лет — одет с иголочки, курит «Казбек», закончил
университет и ВПШ, и вообще… Большим человеком заделал
ся – без рекомендации не подступишься. Все прочие – кто
куда, одни после РУ и ФЗО подались в близлежащие фабри
чёнки и мастерские, иные прямиком на промышленное про
изводство, день деньской, как Кандюк, вкалыватъ у конвейе
ров или у тисков, брать на себя повышенные соцобязательства
за жалкое рванье, за бесплатную путёвку в дом отдыха, за фо
токарточку на доске почета. Кто пошустрей да поизворотли
287
Так называемый Юшка
вей, пристроились на разные подработки, халтуры и тут же на
«добрые дела», лямзить тырить ворковать и затем прямым
ходом по зонам да рогачёвкам мотать срока. Вот так все мы
прошли свои университеты, большие и маленькие, частные
да государственные, у каждого свой диплом, да вот почет раз
ный…
К тому периоду, когда наши бараки пошли на снос и всех
стали обеспечивать казенной жилплощадью, мы, фабричная
ребятня, уже давно повырастали и сами разбрелись по жизни.
Поколению, что шло за нами, пришлось куда хуже нашего:
бульдозеры ворвались и разворошили наше барачное сообще
ство и вместе с деревянными бараками пошло на слом уже ус
тоявшееся общежитие. Разогнанный по выселкам, распихан
ный по клетушкам, по бетонным индивидуалкам, народ
заскучал: обособился и обчерственел… Подальше от центра –
поближе к производству. Благоустроенные, с собственным
фарфоровым толчком и раковиной, холодно горячей водой в
кранах, хрущобы – они, по сути, такие же бараки, только бе
тонные… Мир хижинам – война дворцам!
А тогда я дал себе слово, что когда нибудь уеду куда глаза
глядят – раз и навсегда и не вернусь, даже на белом коне, не
проеду парадным шагом мимо моего убогого детства и его жал
ких достопримечательностей. Но вышло совсем не так…
Прошла полная несправедливостей и случайных удач
жизнь, пусть не такая бедственная, как у большинства моего
поколения, но тоже утомительная. И на всём её протяжении
не встречались мы с Витьком ни в гостях, ни в трамвае, ни на
каком нибудь случайном полустанке перепутье – разбежа
лись мы по этой жизни и у каждого своя получилась дорога…
Его – широкая и накатанная, а моя – крутая и петлистая…
У всякого не искорёженного судьбой человека самые
преданные, самые верные кореша – это друзья детства… Они,
как родственники, а порой ближе их и родней. Я всегда вспо
минал своих приятелей с теплотой и спрашивал себя: где они
288
Юрий Клятис
сейчас?.. как устроились?.. что поделывают?.. Вот живёшь
себе, маешься, а где то помимо тебя, в невидимом для тебя
пространстве так же мыкают жизнь твои прежние сотовари
щи, односумки однокорытники… Вспоминаешь их с грустью,
а порой так развоспоминаешься, размягчишься, что и не сдер
жишься… невольной слезой пойдёшь по прошлому. И тут на
улице, вживую, лицом к лицу столкнёшься и признаешь вдруг
в одутловатом, небритом гражданине своего одноклашку, со
участника страдальца по незрелым отношениям… Отвернёшь
глаза в сторону, будто не признал, да и он опустит голову в
сухой печали, будто он – это не он: к чему волновать себя на
прасными встречами? Да и я – уже не я…
Так уж это устроено: разные люди приходят и уходят в
нашу жизнь, одни становятся закадычными друзьями, другие,
может быть ничем не заслужив этого, быстро исчезают из на
шего поля зрения. Но все они навсегда остаются в нашей па
мяти, так или иначе повлияв на нас, а мы на них. Будем наде
яться, в лучшую сторону…
Как бы человека ни опустила жизнь, а память о раннем
детстве не истребить. Хотя, если разобраться здраво, ничего в
этих воспоминаниях полезного для человечества и нет – всё
одно и то же с небольшими вариациями: друзья однокашни
ки, пьяницы родители, изверги учителя… Все эти «детствы
Тёмы» и «отрочествы» Лёвушки, все эти слезливые жалобы тур
ка, чувствительные, полные жеманства и притворства описа
ния бесполезны, как старые детские игрушки, обнаруженные
на пыльном чердаке, – они дороги и волнуют лишь самого
автора. А всякому постороннему до них никакого дела нет, они
никому не интересны, хотя своими личными воспоминания
ми о детстве каждый дорожит, даже если ничего стоящего в
том заплатанном и котомочном детстве не происходило. И чем
старше становится человек, тем милее и безоблачнее ему пред
ставляется та прекрасная пора человеческой жизни, период
просветлённого счастья; и тогда святая слеза набегает на его
289
Так называемый Юшка
глаза, и идиллическими представляются ему перенаселённые
клоповники – наши вонючие норы, грязный, застроенный
сараями двор, нечистые воды мелеющей реки и выплываю
щая из за поворота в образе большого пассажирского парохо
да неизбывная мечта: когда нибудь уплыть на нём или уехать
на скором поезде подальше от этой жизни, раз и навсегда… И
уже никогда не возвращаться!
Вот так и я часто вспоминаю его, единственно приятно
го мне сотоварища ранних лет. Как будто вчера расстались,
вижу я его худую кривоногую фигуру, слышу его веселый трез
вонистый смех, вспоминаются его постоянный первобытный
ко всему интерес и неподдельное удивление. Пару лет назад
случился у меня каприз: вздумалось мне после вековой разлу
ки поздравить моего Витьку фон Мизина с юбилеем, ведь мы
ровесники с разницей лишь в тринадцать дней, однако же не
случилось… Каждому человеку на его жизнь, какой бы она
короткой ни была, всегда хватает и счастий и несчастий… Не
тронула его война, но ухайдакала его семейная колесница,
хлипок он оказался, бедолага, а ведь бабам прелюд подавай с
дивертисментом, а уж потом, будьте любезны, «кончерто грос
со» – не всяк на это сгодится. Мне пояснили: сердце де шали
ло, а тут служебные нелады, взыскания… а я уверен, что всем
его бедам один корень – женщина, с того и сфинишировал в
расцвете лет.
Стало быть, вот оно как: походил мой Витёк перед богом
и не стало его – ибо убрал его бог в свою Померанию…»
Юшка, хоть и был, как он сам себя рекомендовал, «стес
няющийся» человек, но себе на уме – любил прикинуться про
стачком, круглить глаза, играть голосом, акать, ухать, аяякать…
Все россыпи человеческого суесловия, облеченные в метр и
ритм, были для него привычным способом комментировать
происходящее и просто заполнять звуковые паузы. Мысль из
реченная – есть ложь, а ложь – трансформированная правда.
290
Юрий Клятис
Ну, а что есть правда – каждому видится приблизительно по
разному. Однако символ мысли, закодированный в стих – есть
нечто совершенное по форме, рациональное, предназначен
ное для изощренного слуха и державного ума.
Прожив не один десяток беспутных лет в перемещениях
по стране, пройдя острожные коридоры, Юшка на всякий жиз
ненный случай имел что сказать. Вот теперь, приняв на грудь,
он провозглашает, потягиваясь: «Щас бы щец покислей…»
Прежде чем приступить к какому нибудь делу, он замирал в
величественной позе, чуть скособочившись вперед и вбок,
подъяв торжественный палец, и громогласно воспевал вирш,
рифмованную сентенцию, прибаутку или какой нибудь от
себя экспромт. Если же ничего не спадало на память в надле
жащий момент, он выпускал «голубка» или, в зависимости от
обстоятельств, выдавал «гражданскую шрапнель» с невинным
проморгом хитрющих глазок и уж затем приговаривал: «Ню
хай, друг, хлебный дух, нюхай весь, пока есть».
Будучи со всеми по скоморошьи насмешливым, в разго
воре со слабым полом Юшка был исполнен ироничной курту
азии и всячески силился потрафить: подмигивал, потворство
вал, поддакивал. Он, конечно, понимал, что расхожее
версификаторство здесь не сгодится, и закручивал этакие
длиннющие периоды, оснащенные понятными далеко не
всем намеками и ассоциациями. Он манерно закуривал папи
росу, принимал поэтическую позу и, выказывая притворную
потугу, выдавал какой нибудь затверженный каламбур, в про
шлом им же самим сочинённый и многократно повторенный:
«Папироса – сё наркотик, ибо в ней есть никотин…» – Затем
коротко затягивался дымком и на мгновение как бы задумы
вался, внезапно осенялся концовкой и уже бодрой скорого
воркой завершал: «Зажги ка спичку, милый котик, сердцу бу
дет веселей». Искоса он наблюдал за реакцией зрителя, так
как, несмотря на малую аудиторию, его невостребованный ар
тистизм также нуждался в признании.
В минуты повышенной приподнятости, с недозастёгну
291
Так называемый Юшка
той, как у деревенского гармониста ширинкой, он заводит своё
любимое из Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья…».
А перед тем как выпить то и дело вот это: «Не вино меня сгуби
ло, а будь здоров да будь здоров!» Или что нибудь из уличного
фольклора: «Дела идут, а время катится, кто не пьет, не е…
потом хватится». И так далее – это у него для зачина, а потом
почти без перехода: «Я как первую получку получил, с тех пор
и не трезвел. Мой мастер сказал мне тогда: «Не обмоешь – не
поедешь... Да не будет тебе от нас ни инструмента, ни уваже
ния, ни покоя…» А я как раз нацелился купить матери сахар
ницу, старую то она разбила, швыронула ночью валенком в
буфет, где скреблись мыши, да валенок в полёте над столом,
видать, и зацепил. Значит, не судьба была купить ей эту самую
сахарницу, всё тогда на вино и ушло.
Сызмальства имел Юшка необыкновенную власть над
вещами, особый дар приводить всякий предмет к его скоро
течному упадку. Попадая к нему в руки, всякая по себе вещь
мгновенно лишалась товарного вида, становилась как бы по
держанной, вроде со вторых рук, тускнела и скукоживалась, и
даже, не будучи востребованной к применению, она приоб
ретала вид второсортный и некондиционный. То есть по на
туре своей Юшка был классическим ленивцем и краснобаем,
но не с геройским сердцем и не с золотыми руками, как у туль
ского Левши или как это вообще иногда случается в народе, а
обыкновенным, празднолюбивым человеком, которым несть
числа на великой Руси. Что поделаешь, есть такая категория
людей, которые совершенно недееспособны в силу своего ду
шевного склада, их невозможно заставить работать, как ни
ухищряйся, ругай их, наказывай – бесполезно. Они именно
«не могут»: дай им какой инструмент и задание – дело не стро
нется. Человек начнет тянуть время, изучать задачу, пытаться
её рационализировать, то есть искать способы не делать дело.
Некоторые из них хорохорятся, пытаются отстаивать свои
права, но большинство принимает своё безделье как неизле
292
Юрий Клятис
чимый недуг, строя всяческие рассуждения и похваляя празд
ность. И, как это обычно бывает у подобной категории лю
дей, у Юшки был ровный, можно сказать, идиллический ха
рактер. Он ни с кем не вступал в конфликт, хоть и не старался
нажить себе врагов, но и не искал дружбы – был сам по себе.
«Хороший человек, – говорил он, – это не профессия, но что
бы выжить в этом мире, надо иметь не только руки и голову, но
и большое желание жить. Без большого творческого порыва –
всё напрасно. А у меня как раз это желание отсутствует. Без
дельному же человеку, как минимум, надо быть уживчивым, а
лучше приятным во всех отношениях, иначе – кто же нас, ле
нивцев станет терпеть?..»
«Я понимал, что ничего в этом мире не изменится, даже
если домов понастроят, магазинов понаоткрывают и очередя
на дефициты отменят или те вдруг сами собой рассосутся – а
всё одно, человек будет страдать и мучиться от обязанности
выполнять ежедневный копеечный ритуал: тяжко и с отвра
щением трудиться и, ничего не разумея по сути и смыслу, не
сти острожную повинность перед обчеством, появляясь на
собраниях, на митингах и демонстрациях, борясь за звание
передовика социалистического соревнования, принимать эс
тафету от других передовиков и застрельщиков новых иници
атив. Стоит начать работать, и тогда не остановишься, работа
– она порабощает. Добыть большую деньгу – дело техники, –
не просто, но не так уж и трудно. Возникает вопрос: что потом
с ними делать?
Это только кажется, что только дай, а я уж распоряжусь…
Нет… Надо очень любить деньги и понимать их нетленную
роль в мировом масштабе, чтобы иметь на них человеческое
право. А вот заработать малые деньги – страшно трудно: на
пример, надо день деньской, из месяца в месяц, задыхаясь,
вздымать полные носилки с песком на пятый этаж и выше,
спотыкаясь и падая, катать туда сюда тачку с раствором, под
носить кирпич и по крику «Майна!» принимать пустую бадью…
Или с утра до вечера стоять у грохочущего станка, пихать заго
293
Так называемый Юшка
товку в штамп, сверлить отверстия, снимать стружку… Иной
разумник возьмется поучать, мол, чтоб не нюхать гарь и не
глотать пыль, надо, друг мой, постигать науки: учиться, учить
ся и учиться… А толку то? Всё то же, только ещё более изощ
рённое рабство… за грошовую зарплату, за случайную премию,
за тридцатипроцентную путёвку да за фотокарточку на доску
почёта! А разница не больно то велика, стоять ли на подгиба
ющихся ногах у станка или за кульманом. А экономический
эффект: одна тоска да тягучка от аванса до получки… с удер
жанием подоходки и за бездетность, профсоюзную марку сам
себе наклеишь в клеточку, подпишешься на облигацию – стро
го обязательно, пожертвуешь на озеленение – добровольно
принудительно, отдашь на Красный крест, внесешь за ДОСА
АФ… А оставшийся печальный грошик, дарственный куда
нести то? Кому вручить его? И за какой такой товар? Ведь на
каждом углу тебя норовят поддеть на фу фу, втюхать лажу,
подсунуть туфту, взять втридорога… И тогда я понял: всю свою
жизнь положить на барщину и оброк, за жалкие купюрки, за
пестренькие ассигнации, которые четко отмерены каждому,
чтобы белковый процесс в организме не прекратился, чтоб ещё
оставались силы каждое утро вставать по звонку и отправлять
ся на ненавистную работу… А спрошу я вас, не слишком ли это
большая цена – тяжело, тупо вкалывать, исполнять свой тру
довой долг перед обществом, перед семьей, перед самим со
бой, наконец, и при этом высчитывать дни до долгожданного
платежа – это ли не унизительно? Это ли не безнадёга?.. Что
ни говори, а простому, утомленному каждодневным трудом
человеку деньги обходятся слишком уж дорого».
Порой Юшкина неприкаянная душа забредала в такие
темные куты и освещенные люминесцентным светом про
странства, в которых его творческий восторг ширился и раз
вивался до невыносимых пределов, но выход оттуда был неве
роятно труден, а порой и недоступен, как из узилища. Тогда
он осенялся философическим настроем, речь приобретала
поистине шекспировский пафос, и его прокуренные фибры
294
Юрий Клятис
трепетали аллегорическими аллитерациями.
«Чтобы в этой жизни быть вполне довольным собой, надо
сблизить, совместить душевные порывы с фактом телесного
существования, то есть слиться с самим собой, и прежде всего
разобраться в своих отношениях с деньгами. Стоят ли твои
жизненные потуги того, чтобы ломать себя ради отмеренного
тебе вознаграждения? Все равно его никогда не будет хватать,
чтобы одаривать всех и себя в первую очередь, оплачивать га
строномические и эстетические запросы, насыщать шальные
фантазии… А ведь человеческому организму по сути так мало
требуется. Стоял бы у меня чайничек на плитке, серая, под
ветренная вчерашняя коврижка, в заначке папиросочка, а если
у тебя есть чтение, то и роскошь человеческого общения ни к
чему. Ну, и заведомый стакарёк вина, так как «воспитан был
он Фебом и с детства стал он пить…».
Кому то совершенно необходимо жить не хуже других, а
ещё кому то лучше, но приостановись и подумай: стоит ли игра
свеч? Вот говорят: «Знал бы прикуп – жил бы в Сочи…» Я же,
представь себе, давно знаю прикуп, но в тот благословенный
край не еду — не нужен мне берег турецкий… А не нужно мне,
не потому что у меня нет амбиций, просто напросто пришел
я к выводу, что истинные нужды человеческие крохотные, они
все умещаются у индивида на ладошке, а у меня в… – он развел
свои не натруженные за жизнь руки, — вот в этой каптерке с
нарисованным окном.
Чего уж мне самого себя стесняться?.. Человек я полу
чился не столько трудовой, сколько созерцательный и бро
дяжный, практической выгоды от этого мало, но ведь и вреда
для общества никакого. Касательно работы я рано сообразил:
кто не работает, тот ест и пьет и того в машине с занавесками
катают. Если б я мог возноситься над человеческой личнос
тью, я давно бы уже сидел в начальственном кресле и только
бы резолюции визировал. Но я люблю жить неспешно, без
лишней суеты и этого ошалелого: «Даёшь!» Твоя – даёшь, моя –
295
Так называемый Юшка
не берёшь… Поэтому я всегда стоял за неприкосновенность
личности, за свободу слова и дела, за беспрепятственное во
леизъявление нахождения и перемещения в любую точку зем
ной территории, и, конечно, за свободу знакомства и взаимо
действия. А тут, куда ни сунься и к кому ни обратись, – нельзя
да нельзя, а то и строго настрого запрещается: не кури, не сори,
не слушай, не смотри, не болтай, не влезай, не высовывайся,
не опаздывай, не толпись, не оглядывайся, не задавай лиш
них вопросов, не… а когда никому ничего нельзя, то и получа
ется, что всё всем можно.
Понимая это, решил я не выделяться, не забегать впе
ред, но и не волочить хвост по песку, то есть жить как бы для
«блезиру», а посему ни к чему, кроме как к бутылке, не прика
саться. Поэтому и с денежной ассигнацией я запанибрата: есть
– живем, а нет – ждем, однако богатства не искал и душу в
копейку не вкладывал Продать душу легко, труднее получить
за неё гонорар».
Юшка, по образу и подобию всевышнего, был отчаян
ным бобылем, – из всех представителей человечества он не
выделял дружелюбием никого, относился ко всем без разбора
с недоверием и опаской, однако слабый пол отличал большим
интересом и при определенных обстоятельствах очень резво
отвлекался на женский голос. И хотя потребительских инте
ресов к женщинам он явно не выказывал, однако при любом
удобном ракурсе с творческим любопытством провожал взгля
дом дамские стати, концентрируя внимание на особах изряд
ных и даже величественных. Этот интерес сформировался у
него ещё в нежном возрасте.
«Впервые учуял я притворный женский дух ещё в несо
вершеннолетних, незрелых летах, задолго до появления на
стоятельных для этого предзнаменований и находясь в толпе,
не иначе как выстаивая за каким то съестным продуктом: по
стным маслом, гречкой сечкой или серой мукой… В тесной
очереди передо мной стояла девушка, уже пребывающая в ста
296
Юрий Клятис
дии осознания своего назначения, с присущими тому поло
винчатыми символами. Помнится, я задохнулся от такого во
пиющего откровения… такой бесцеремонной задиристости.
Но сильнее всего я был растревожен сырной неприличностью
запаха. Преодолевая этот дух и головокружение, я склонился
к её плечу, – росту мне доставало лишь до раковой шейки, – к
затылочному завитку и… У меня заныло в предсердии, схвати
ло в животе, затекло за обшлага… Я так вскипятился её жен
ственностью, что в голове вдруг пошли розовые полудужья.
Однако я взял себя в руки, крепко зажав в потном кулаке про
довольственную карточку, и, невзирая на полуобморочное са
мочувствие, сделал вид, что мне нет до всего этого дела.
Получив пищевой продукт, девушка сделала мне вольт
фас, чиркнула на прощание своим острым прикосновением
по моим слабо обозначенным статям и исчезла навсегда. Но
неосязаемое её присутствие, тонкая её подоплёка осталась во
мне, она так зацепила мой не вполне сформировавшийся кос
тяк, что впоследствии я долго ещё улавливал её присутствие
во всяком косвенном дамском атрибуте, скажем, в домашней
вязки беретике или мохнатой пелеринке на плече. Спокойно
пройти мимо выставленных в витрине комбинаций или раз
вевающегося на верёвке дамского белья было вовсе невыно
симо. Пустяк – а вот на тебе… Да, надо признаться, что при
каждом намёке на воплощёние моего идеала, я испытывал
жгучую мотивацию.
Ввиду того, что мужчина получился я без излишней воз
вышенности, как говорится, ниже среднего, державные жен
щины не часто зазывали меня на распознание сущности бы
тия, не без основания подозревая, что большого сюрприза от
меня не дождёшься. Писаных же красоток я старался избе
гать, да и утончённые дамы – вовсе не мой стиль. И не потому,
что такой орешек не по зубам, просто мне, для того чтобы вос
хититься предметом, скучно скользить по целлулоидной по
верхности, мне необходимо зацепиться за кряжистую, третье
сортную, уездную шершавость. И к стройным ножкам не питал
297
Так называемый Юшка
я большой страсти, – по моему юношескому понятию они
были слишком прямолинейными. И на смазливые мордашки
не ахти как я реагировал, всякие их там завлекалочки да зако
лочки, помадки да перманентики.… Как раз наоборот, я тяго
тел к простолюдному шарму: девахам вальяжным, ширококо
стным, поувалистей, с неряшинкой. Больше того, чего
таиться, с мускусным душком, с небольшим изъянцем, с чер
воточинкой, попросту говоря, с исключительно выраженной
материальной частью. А что касается прочих личных свойств –
тут уж на что нарвёшься…
Однако, несмотря на мало мальский вкус, я всегда меч
тал о даме с красивыми, холеными руками, поэтому всякий раз
автоматически заострял свое внимание на дамских пальчиках
– весьма они меня будоражили. Очень уж мне хотелось, чтобы
в моей искореженной травмой руке возлежала элегантная руч
ка с трепетными, миндалевидными коготками, ну точно как в
парикмахерской на витрине – к вашим услугам маникюрный
кабинет…
Но мне не везло, как всегда мне попадались особы,
своеобразие которых выражалось в расплющенности пальцев
и в плоскости обгрызенных ногтей до розоватых изъеден. Пус
кай никогда не дождаться мне розовых перст и перламутро
вых ногтей, шелковых ланит и алых уст, соболиных бровей и
карих очей, пусть не будет мне непорочной бледности или
изысканной томности, но пусть в достатке присутствуют ярко
выраженные земные доказательства причастности к противо
положному полу. В неутаённых величинах фигурирует
прельстительный шарм и неповторимые преимущества, пусть
уж внушительная грудь оттеняет обозначившийся живот, а
пышная причёска – разлёт бёдер. У меня и бабушка была жен
щина кряжистая, с неохватным приданым, и мать с годами
раздобрела на комбижирах, а значит и я родился под рубен
совской звездой, и для меня не последнее дело – чтобы было
крепко сколочено...»
Он вспоминал, как в ремеслухе ребятня прилежно свер
298
Юрий Клятис
лила деревянные перегородки между мужским и женским от
делением в туалетах. С противоположной же стороны отвер
стия постоянно затыкались бумажками, а с этой затычки не
утомимо пропихивались обратно. А потом старшие ребята
изобрели «кнокалку» поважней: лазать по вентиляционному
коробу к решетчатым отдушинам, выходящим в женскую по
мывочную. Монополию на этот аттракцион держал крутой
ремесленник, взимавший плату за просмотр с каждого юного
страстотерпца. Сквозь вентиляционные прорези, в тусклом
свете сорокасвечовой лампочки и в помывочном тумане труд
но было что то разглядеть стоящее. От изможденных тел юных
производственниц молодой Юшка совсем не вожделел, напро
тив, ему становилось грустно узнавать в бледных, астеничных
наядах малокалорийного времени знакомых «рэушек». Зато
впадал в восхищенное умиление от царственного ню «токари
хи», то есть преподавательницы токарного дела у девчонок,
женщины с ярко выраженными телесными изъявлениями, с
задорным достоинством перемещавшей по цеху свою пере
днюю и заднюю бабки.
«По молодости лет ещё водил я дружбу с друзьями това
рищами, но с годами и от них устранился, если «соображал»,
то не на троих, а уже только на одного себя. Ни к чему я осо
бенно не привязался, ни к имуществу, ни к человеку, в любовь
поиграл побаловался, пока не убедился, что, сверх ожидания,
смысл её – собачья щекотка, вся она с первого и до последнего
вздоха – напрасное утомление, а в результате – одно лукав
ство, маета и карманные расходы. Редко кто без натяжек мо
жет вызвать большое чувство под названием любовь. Как пра
вило, под этим мы подразумеваем совсем другое. Все только и
талдычат с придыханием: любовь… любовь… А кто её видел?
На экране да со сцены, в стихах и песнях её сколько угодно, а в
жизни, если оглянуться да приглядеться – мало. Сколько нас,
кто дотягивает до такого представительства, чтоб жить вмес
те, душа в душу – тело в тело, в одной комнате да в необидной
299
Так называемый Юшка
тесноте? Поэтому с женским полом я, хоть и азартничал, но
сохранял паритетность: вот он я как есть, без околичностей,
хочешь такого – я весь тут, давай, совместим наши мимолет
ные устремления, а заодно и взаимно обогатимся от наших
душевных россыпей… Но ежели всего этого недостаточно и
требуются документальные заверения, – опардоньте… оста
юсь верен самому себе и всегда ваш, Юшка…
Хлопочет сердечко и плоть изнемогает, она сообразно
реагирует на предъявляемые ею волеизъявления и молит о по
мощи. А ты: «Нет нет! Только в соответствии с ритуалом по
издревле утверждённому канону!» Но такое, увы, не происхо
дит ни с шалым народцем, ни с человеком честных правил,
как ни назидай, как его ни инструктируй. Окаянная плоть
взыскует на молекулярном уровне и упорно домогается сатис
факции, – никаким лекарством её не умиротворить, – как на
чувство голода и на потребность во сне, она на резкие окрики
не больно реагирует. Хочешь не хочешь, а надо подстраивать
светлую душу под мерзкую плоть.
Ты изнуряешь плоть, царапаешь себе щеки, однако так
называемая любовь вновь своим настырным жезлом стучится в
душу. И душа уступает, ничего здесь поделать нельзя, ибо не
нам властвовать над великим чувством, назовите его, хоть как…
Никакие проделанные над собой самобичевания и казни не
приносят удовлетворения, как презренный блуд в своем про
стейшем воплощении. И душа идёт на компромисс, – а что де
лать? Она договаривается с телом, и всё на время успокаивает
ся, но назавтра, послезавтра всё повторяется вновь, так как
невозможно насытиться пищей единожды и навсегда. Так ко
варная плоть требует для себя постоянных жертвоприношений.
И вот человек мужчина несёт своё бремя, покорно идёт
за плотью, ему важна сама цель, а не соблюдение ритуала. Он
не ищет побочных интересов, только одна идея – возложить
дары на алтарь любви, умиротворить ненасытное существо
внутри себя и, заодно, внутри не столь категоричной подруги.
Окажись подлежащая женщина не в личных интересах, а в
300
Юрий Клятис
нашей шкуре – уразумела бы, что мы чисты в своих намерени
ях, потому что любовь и вожделение обслуживают друг друга.
Нет любви – и неприличный ингредиент молчит. Нехорош
постельный режим – и любовь на спад катится. Любовь и
страсть – это одно и то же…
Почему то телесный порыв всегда сопрягают с удоволь
ствием – это меня, откровенно говоря, огорчает, так как сво
дить такую жизненную потребность, как утоление голода или
сон, к приятным ощущениям – вульгарно. Лишите меня воз
духа, и последний вздох – блаженство. Природа так сооруди
ла человека и настроила приманок ему, чтобы было сладко со
хранять свою жизнь, вкушая и засыпая, и чтобы священный
процесс размножения был непрерывным и предпочтитель
ным восторгом. Вот так оно и идёт…
В те замороженные времена даже самые интимные воп
росы регулировались революционными идеологами. Счита
лось, что половой подбор должен строиться по линии классо
вой, революционно пролетарской целесообразности. В
любовные отношения не должны вноситься элементы флир
та, ухаживания, кокетства как виды социального порабоще
ния, а класс, в интересах сохранения революционных завое
ваний имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов:
инстинкты во всем должны подчиняться классовому созна
нию. Половой акт должен быть лишь конечным звеном в цепи
глубоких и сложных переживаний, не отвлекая молодежь от
строительства нового общества. Поэтому проповедовалось
строгое половое воздержание до брака, а брак лишь в состоя
нии полной социальной и биологической зрелости, и даже
возраст определен – двадцать пять лет и точка. При всяком же
половом контакте всегда надо было помнить о возможности
зарождения новой жизни, а для этого вести себя вдумчиво,
сосредоточенно, и с полной ответственностью за производи
мые действия, не допуская легкомысленности и нетоварищес
кого отношения к партнеру.
301
Так называемый Юшка
Много возможностей безвозвратно поглощает время, и
только по прошествии лет начинаешь сожалеть об ошибках
прошлого. Конечно, каждая жизненная ошибка – это опыт,
но лучше без него. И выпил я за свою творческую жизнь море
и маленькую речку. А чтоб по свежатине молодятине прой
тись или какую вдовушку дуриком прищемить, так этого, по
читай, почти и не случалось. В нашу пору, несмотря на извеч
ное увлечение женственным полом, сама любовь была
величайшей проблемой: во вторых, негде, а во первых... дев
ки, то есть сам предмет любви, тогда являлись товаром скоро
портящимся, а потому и дефицитным – держались лагерем и
к себе ближе вытянутой руки не подпускали. Ткачих трехгор
лиц в нашем районе было тьма тем, все они были малорос
лые, с сырыми подмышками, а на лицо, от утомления каж
додневным трудом, совершенно идентичные. И одевались все
под один манер, так что даже цветочки на платье у всех были
одного семейства. Ходили они шеренгой, сцепившись под
руки, поглядывали строго перед собой и молчали, а ежели
выражались, то шаблонно. Разговор держали заносчивый, ам
бициозный: «Какой ещё такой Юшка? Этот, что ли?… Ну, ни
чего себе, свежий кавалер… А не тот ли это Юшка, который в
позапрошлом годе себе пальцы подкоротил? Ха ха ха!» –
«Да… Тот самый, он и есть! Такой вам не подходит?..» Сразу
губы скривят в заученной ухмылке, бровки стянут в небреже
нии и тебе атанде…
Порой блеснет самородок в толпе с торжествующими
конфигурациями, анисовые коленки да персиковые локотки,
захочешь сделать ей личную симпатию, пригласить: «Вам, де
вица, не хотиться со мной под руку пройтиться?..» – «Ан нет,
хороша Маша, да не ваша…» К такой на хромой козе не подъе
дешь, её фабричные парни стерегут, – пиджачок внаброску, –
всей бригадой сопровождают и пришлым варягам делают на
мек в виде категорического подвздошника.
В одиночку, – руки в брюки и кепочка на перелом,– под
катиться к девушкам было чреватым делом – скороговорка
ми, да прибаутками своими закидают: «Не ходи по коридору,
302
Юрий Клятис
не греми калошами, всё равно твоя не буду – рожа, как у лоша
ди». И все в голос: «Ха ха ха…» В лучшем случае просто ото
шьют подальше и вдогонку оскорбят незаслуженным оскорб
лением – грубиянство в нашем народе было делом обычным.
Им то надо свою внутреннюю проформу соблюсти, неприс
тупность выказать – отбитая в рукопашном сражении репута
ция значилась превыше человеческого доверия и доброты. А
тут!.. Оскорбительная некультурность, пощечина и конт
рольный плевок в спину – обычное дело. Манеру, видишь ли,
такую взяли, чуть что – по щекам пощечины отпускать: так уж
это им представлялось вполне допустимым и даже благород
ным действием, которое они, по всему, почерпнули из клас
сической драмы.
Существовал даже негласный кодекс позволительности:
за это – хватит словесно оконфузить, а за такое уже надо обя
зательно влепить. Как ни сторожись – подкараулят момент,
когда ты и не ожидаешь выпада – хлесь!.. Вот тебе и пожалуй
ста, и обижаться не смей: нажалуются слесарям – те кулаками
закидают. «Эх, вы! А ещё молодыми девицами зовётесь!.. – вос
клицал я в сердцах, – а где же она, ваша ласковость, прият
ственная миндальность? Никакие вы не барышни, а сущие
уродки!..»
Все они обвиняют нас в однобокой заинтересованности
к ихнему вопросу, но не могут при этом понять, что это ни что
иное, как наведение узкой переправы между противополож
ными берегами, иносказательная форма сообщения душ, пе
ремирие между двумя воинствующими лагерями. Иной раз
захочется при электрическом свете какую ни то красючку с
тугими щечками в нашем парке или на танцплощадке санга
жировать, под па де катер пройтись на пятачке и потом на
скамеечке посидеть почваниться, мол, позвольте, и я подле
вас пристроюсь… Фуражечку на лоб, горошинку от ротового
запаха – под язык и на приступ. Так нет же, блажить зачнет,
брови домиком: «Что это вы? Не смейте приставать! Я мили
цию закричу!» – «Ну, а это уж совсем лишнее: её то зачем?» –
«А затем, что я предвижу ваши циничные намерения». — «Да
303
Так называемый Юшка
я и всего то хотел ознакомиться, так сказать войти в подроб
ные сведения о вашей личности…» — «Знаем знаем, это у вас
лишь для зачина так водится, а там уж и паклями побалданить
невзначай, потом поцёмать подзёбать запроситесь… Нам хо
рошо известны ваши привилегии, все мужики, как есть – эго
исты и пачкуны… Одних пятен насажаете – не достираешь
ся… Вам одно удовольство, а нам потом всю жизнь страдай!..»
Вот так безнадёжно обстояли наши дела…
А то они ещё что задумали против нас: посыпать под
мышки «балетным порошком» – это такой состав, который во
время танцев издает вкупе с девичьими испарениями такие
головокружительные и такие невозможные фимиамы, что хоть
бросай всё и сейчас же под венец. Я, конечно, их женский ин
терес всевозможно акцентировал, был щедр на посулы, да и
клятвами отнюдь не брезговал. Клятва – на то она и клятва,
чтоб её, как устарелый закон, можно было в исключительном
случае отменить. А пока на полном серьёзе, мол, безусловно и
неотлагательно по завершении наших обоюдных усилий ула
дим процесс честным пирком да за свадебку. Врал, конечно,
но такова уж наша мужская функция – врать да представлять
ся. Верность слову – это, может быть, и благородно, но тогда
себе в ущерб. Тонкое, умелое коварство – это, брат, высокая
дипломатия, это выход из застоя… это прогресс! «Смотри, –
говорю я упрямице с упрёком, – такая хорошая погода, а ты!..
Будь добра, окажи мне ритуальную услугу». Она мне насмеш
ки лыбит и в нос фигушки сучит, понимай: нет и не надейся…
«Ты, – говорит, – мне на погоду не апеллируй, в лучшем слу
чае останёмся друзьями». – «Пожалуйста! Только вначале, всё
же, давай для разнообразия прошвырнемся туда сюда, раз уж
погода». – «Ладно, – говорит, – только обещай, что не ста
нешь высказывать свои хищные инстинкты». – «Обещаю!..» А
в конце пути её настигнет таки мой страстный поцелуй, а от
поцелуя, глядишь, и весенние чувства зашевелятся в ней сво
ими клейкими ложноножками. Да, брат, с этим народом ина
че никак нельзя… С ними по другому ничего и не получится...
У меня такое правило: обещал – не должен!.. Сама жизнь,
304
Юрий Клятис
в начале своей деятельности, тоже обещала быть веселой и без
мятежной, а что вышло? Да! По слабости характера или ввиду
исключительной чрезвычайности момента вынужден был
пойти на подлог, так сказать, выдать вексель без покрытия... А
что поделаешь, если обстоятельства вынуждают? Не мог же я
пойти в ущерб своему организму – это же противпреемствен
но!.. И значит ли это, что под влиянием выпорхнувшего обе
щания я должен всю свою личную жизнь крушить да лихору
шить?
Мой школьный приятель из ложного понятия о мужс
кой чести расписался в Загсе с одной бабочкой уже в возрасте
и о двух детях, и лишь по её настоятельному уведомлению о
глубокой беременности от него. «Я, – говорит, – тебе довери
лась, так будь мужчиной и исполни долг». Я ему: «Не взду
май!..» – «А он: «Она ж мне доверилась…» Как его родня ни
скандалила, как ни умоляла его не губить свою жизнь, даже
любимый дядя приехал из Владивостока спасать любимого
племянника – ничего не помогло… Естественным образом бе
ременность рассосалась, а через полгода новоявленный муж
завербовался и утёк от дальнейших перипетий на Дальний
Восток, где без следа и сгинул. Вот и получается: не дал сло
во – держись, а дал – берегись.
Нет, кобыла, не тут то было… Я, брат, своим словом до
рожу и совестью своей не торгую, и, если даю обещание, то
сам его и отменяю. А в нежных отношениях я такие МХАТы
умел разыгрывать, я такие страдания молодого Вертера изоб
ражал, такие эмфазы с элоквенциями выявлял, что, казалось,
ни один бастион не устоит – женщины ведь любят ушами...
Голь на выдумки хитра, если в чем то явствует недора
ботка либо порча, так в другом проявляется изумительный
талант. Вот и во мне, несмотря на маломальский рост и шепе
лявость, обнаружилась искра божья: я познал много тонко
стей в хромосомных игрищах, но подкатиться к парной деву
ле, заинтриговать её неожиданным вопросом и самому помочь
ей найти на него ответ, а тем самым расположить к себе… Дер
305
Так называемый Юшка
жать дистанцию и не отдаляться, рокотать тихие баритонные
приятности, ловко отряхнуть рукав, ненароком примять мо
лочную железу… Чтобы не показаться слишком уж разговор
чивым, я умел выдерживать такие красноречивые паузы, что
забывал, что хотел сказать и самому становилось интересно,
как я выйду из такой ситуации… И никакой тебе нарочитости
или явной заинтересованности в конечном результате. А по
том, на самом пике ощущений удалиться на короткий проме
жуток и дать предмету отстояться на холодке.
Как человек книжный, я мог изустную выдержку из про
изведения ввернуть и с томными придыханиями запретного
Есенина нашептать, воспеть одиозного Лещенку, опального
Зощенка процитировать. Я брал под руку так неощутимо ка
сательно, что меня вживую и не осязали, а я сквозь пальто ощу
щал тайные женские токи и сердцебиения встревоженного
тела. Но в чем я был специалист первостатейный – это в поце
луях… Я понял, что для женщины ненарочитый поцелуй сто
ит многого, поэтому производил я его изящно, вначале еле
заметно и именно так, как это вошедшим в пору девушкам не
обходимо, чтобы проснулась и мелко затрепетала их малино
вая субстанция. Было их у меня несколько видов: для заявки –
касательный, для поддержания интереса – поощрительный,
для разгона – губно губной и только для полного ощуще
ния триумфа – языково спазменный. «Вот погоди, – плани
ровал я ситуацию, – как дойдем до главного аттракциона – не
остановишься, сама проявишь похвальную резвость…
А ещё надо сказать, в ту страдную пору люди были не те,
что теперь, рыцарства было больше, оттого и невинные лоб
зания допускались беспрепятственно, как контрамарка на до
верительную связь и романтические взаимоотношения. К тому
же и, как известно, от поцелуев живот не пучится. Поцелуи –
это здорово, но, как говорится, ими одними сыт не будешь, а
только доведешь себя до нервного срыва и физического упад
ка. Это с наших, мужчинских позиций, но ведь и им, сестрен
кам нежнотелым, тоже порой невмоготу становится, млеют,
306
Юрий Клятис
сердечные, хоть виду и не кажут… Что у мужика на уме, то у
бабы везде, кроме ума, поэтому и держатся до последнего пат
рона, белый флаг не торопятся выбрасывать и крепостя свои
не сдают. Стоит добраться до потребительского места, как
скрянутся, железными паклями вцепятся в руку, пальцы из
суставчиков вывинчивают – тут уж вся любовь и, как говорит
ся, сиськи набок...
Но действительность была дана нам в ощущениях, а лю
бовь – в самую первую очередь. Легкий я был на знакомства, и
свидания мои чередовались одно за другим и вперемежку. На
провожаешься, намяукаешься до изнеможения, а по дороге
до дому под впечатлением анилиновых восторгов ещё какую
ни то шилохвостку прихватишь ненароком: сам разговоришь
ся и предмет знакомства разговоришь. И то правда, чего зря
время тянуть – когда ещё свидимся?..
Эх, хорошо быть молодым, однако ж и хлопотно!.. И люб
ви хочется и разврату – одновременно, но… коэффициент по
лезности для меня в те годы был невелик. В угаре шепчешь:
«Не робей!.. Дело знакомое. Я всё устрою лучшим образом –
сама заудивляешься… Я знаю тут одно местечко…» В первый
раз за ракитовым кустом да воткорячку никто не соглашался,
поэтому и возмущались: «Что я тебе уличная девка? Тут же со
всем не гигиенично! Что ж у тебя и кровати нету?» Видишь ли,
вот как раз кровати я с собой не прихватил, даже походной, а
без кровати они ни в какую… Женщины падки только на чис
тые простыни.
Один раз до такой степени допровожался, что от оче
редного категорического отказа совсем впал в депрессию: рас
крыл подъездное окошко и намерился выброситься, да вот на
водопроводной трубе, которую, конечно, вовремя углядел, и
завис… А в другой раз лег на трамвайные рельсы: «Побожись,
что дашь!..» – «По бо жись?.. А ещё, наверное, комсомолец!»
Как бы то ни было, а результат был один: появлялся на гори
зонте дребезжащий трамвай, я не мог снести его неотврати
мого прикосновения и резво вскакивал в предпоследний мо
307
Так называемый Юшка
мент. Полный афронт…
И под колеса я бросался, и в окна выскакивал, и вены
себе вскрывал, и клятвами страшными клялся… не давали,
сикухи полоротые, не верили мне и бились за живот свой до
последнего аргумента. И самое большое разочарование, что
ведь настроишься на марьяжный ритуал, перед нежным пред
метом весь исстараешься до дрожи, до конвульсий, до умо
помрачения, из кожи вон вылезешь: вот она, цель, близко уже
– ан нет, не даётся, как клад… А капелька на кончике иглы уже
висит, сейчас сорвётся… Ну, где милосердие?.. Где справедли
вость, спрашивается?! И по времени и по деньгам убыток, и
иссопливешься весь, и изноешься до потери уважения к себе
– всему один результат: «Сперва женись, а там, хоть ложкой
хлебай». Надо сказать, расчет прагматический и абсолютный,
в котором и кроется весь секрет их иезуитского поведения.
У всех у них выработалось потребительское мировоззре
ние, мол, среднеарифметическая женщина за свой короткий
век получает два три предложения руки и сердца, а, по сути –
ни одного подходящего. Но время поджимает, надо делать
выбор, будешь долго перебирать кандидатов – упустишь слу
чай. Баба – она организм проницательный, как рентгеновская
аппаратура, интуитивно нащупывает стабильный союз с под
ходящей кандидатурой, но путается в любовных лабиринтах.
Если же в течение года ухаживаний, свиданий и сердечных
клятв паренек не запросится в мужья, дальше шанс получить
матримониальное предложение стремительно падает. Страсть
перегорает, и мужичок впадает в безвозвратную апатию – его
уже не растормошишь. Передержишь – плохо и недодержишь
– швах: мужик своего добьется, успокоится и тянет себе вре
мя, жирует на откорме.
Вот если бы существовал такой конкурс достоинств по
многобалльной системе и турам, как на фигурном катании,
как на приёме в институт по кинематографии: отличись умом
красотой обаянием, блесни остроумием напиши диктант без
ошибок, свяжи свитер из солнечного лучика, свари борщ из
308
Юрий Клятис
топора, спой ка песню, как синица… И у мужчин – по их ин
дивидуальным достоинствам и общим категориям, включая
слесарно сантехнический аспект и достижениями в ГТО. В ре
зультате получаешь представительский аттестат с набранны
ми баллами, по которым и можешь соответствовать на ярмар
ке тщеславия. Причем захотел свой личностный показатель
улучшить – пожалуйте на курс повышения и раз в три года
перезачет показателей на общих основаниях. При этом, обра
ти внимание, не только ты сам не строишь иллюзий, но и все
вокруг не обманываются, имеют сведения о твоих потенци
альных возможностях – всяк сверчок знай шесток…
Итак, заинтересовал тебя объект, появилось насущное
желание познакомиться – представился: такой то имярек,
будьте добры, предъявите документик, табель о рангах, стало
быть. Пожалуйте извольте, на фирменном бланке с вводны
ми знаками круглая печать и подписи государственной комис
сии... Теперь сличим показания. Общий показатель в баллах
вполне достаточный, но по приоритетным номинациям, та
ким, как этика и эстетика, к сожалению, присутствуют неко
торые расхождения… Чем намерены компенсировать?
А можно нарукавный шеврон учредить с позументом или
нагрудный знак на лацкан, именной, с личным номером, чтоб
не препятствовать обозрению – все категории различаются
по колеру и степеням. В принципе, в жизни так оно и проис
ходит, но крепко путает карты злодейка любовь. Причем на
стырная, злонамеренная, скоропостижная…
В мои времена преждевременные свадьбы одна за дру
гой косили наши ряды сколько товарищей хороших сгинуло в
этой манилке, «скольких бодрых жизнь поблекла…» Родите
ли торопились выдать свое чадо поскорее: сбыть с рук моло
дой товар пока не залежался, ведь уж и следующее чадо на под
ходе. Но пуще всего боялись, что кровь в чаде застоится и
чадуня не стерпит, скурвится. Да и добрый молодец, глядишь,
или преждевременно сопьется, или вообще в тюрьму угодит.
Вот их всех венцом и остепеняли. А я себе раз и навсегда учре
309
Так называемый Юшка
дил: «Нет, подружки любезные, я не ваш, я ушёл…»
Сознаюсь, и у меня случались откатные ситуации: иной
раз так исстрадаешься на пылких уговорах да на сладких уве
тах, что надломишься. «А не жениться ли мне?» – спросишь
себя, а у самого ноги задрожат будто вышел на балкон без пе
рил. – «А, была не была!» И сам себя пугнёшь: «Всё… Женюсь!
Или грудь в крестах, или голова в кустах…» Решишься, и сразу
на душе легче станет – отмучался… «Теперь уж наемся от пуза!»
А ночью прилетит к тебе добрый ангел хранитель: «Парень! –
скажет заинтересованно. – Не дури! Сглупишь – потом не ка
тайся…» Проснёшься в холодном поту: «Чур, меня, ирусень
ки! Не та птица я, чтоб идти на добровольное окольцование…»
Так то, дружище... Сдружишься – скумишься, а проспишься
– спохватишься!..
Этак, глядишь, семью заведешь, детей, родственников,
друзей, приятные и полезные взаимоотношения, записная
книжка разбухнет адресами и телефонами… И ты уже не ты,
не принадлежишь самому себе, ты – член огромного челове
ческого сообщества, из которого тебе уже не так то просто выб
раться. Посещай родню, ходи на дни рождения и юбилеи, да
и на свои в благодарность не забывай приглашать, дари по
дарки и от других изволь принимать всякий пестрый мусор,
раскланивайся, интересуйся, советуйся, считайся… Это как
на коллективной экскурсии от профсоюза по этнографичес
кому музею: слушай занудного экскурсовода, от группы не от
рывайся, глупых вопросов не задавай, а молча следуй со всеми
и, как положено по уложению, тихо впечатляйся…
Ах, как бы хотелось быть одному, совсем совсем разъе
динным одинешеньком, чтоб и память отшибло и не припо
миналось ни одного волнующего душу события, ни глаз, ни
лица, ни фамилии… Чтобы печальное прошлое не посещало
тебя, как цепь обидных эпизодов… Чтоб и будущее не трево
жило тебя своими судьбоносными изменениями… В Библии
сказано: «Не хорошо быть человеку одному». А может, всё же,
хорошо?..
310
Юрий Клятис
В конце концов я пришел к согласию с самим собой, най
дя свой мир в себе, в своих мыслях. Не будь ты, так кто другой
нашелся бы для впечатления, а нет – так и сам с собой не стес
няюсь побеседовать, посмеяться, порассуждать на два голоса.
Самому мне никогда не бывает тоскливо: если я с собой один
на один, мне всегда есть неограниченный простор для само
обнаружения – и помечтать, и всплакнуть, и рассмеяться, и
продекламировать стих. Ведь мужчина – не женщина: он все
гда счастлив. Это женщина только в супружестве видит свое
благополучие и главное примечание, а мужчине и с друзьями
хорошо и одному неплохо, влюбился – праздник, разлюбил –
опять радость. Мне же в жизни, в силу потребительского са
моограничения, единственные две надобности прошу мне со
хранить – это стаканчик винца для взлёта и для свободного
парения – изящный фразеологизм. Что это означает? Конеч
но же, книга! Она мне необходима, как предмет для мысли,
как доброе напутствие в дорогу, как партнёр для игры… Книга
– она моё всё!..
Попробуй сказать, что я неудачник – почти не согла
шусь!.. Сколько моих сверстников разбросала судьба по даль
някам, а я – вот он, всегда с хорошим настроением и, видишь,
при должности. Я всегда старался стоять в стороне от житей
ской мерзости, не всегда, однако, удавалось, поскольку она
была всюду и в себе самом. Сказано: уйди от греха – совер
шишь благо. Но от себя то не уйдёшь…
Я долго приглядывался к юным девочкам, девонькам
девулям, женщинам и бабам, с которыми доводилось мне всту
пать в соприкосновение, изучал ихние повадки, манеры – всё
пытался разобраться, наконец, какие у них имеются личные
направленности и которые из них мне больше соответствуют.
Анализировал, да так и не мог разобраться, к чему стремить
мне свой интерес: толстые – тонкие, тёмные – светлые, улыб
чивые – серьёзные, молчаливые – болтушки, умные – глупые,
красивые – простушки… И дело здесь вовсе не в том, – думал
311
Так называемый Юшка
я, – если бы губы Агафьи Тихоновны да приставить к носу
Марьи Антоновны, да, пожалуй, прибавить к этому ещё до
родности Пульхерии Ивановны… Мне все нравились одина
ково и безоглядно, я не особо мелочился, так как во всех, кро
ме некоторых несущественных различий, угадывал
генеральное подобие. Но не было такой, что зацепила бы меня
своим присутствием раз и навсегда. С пьянящей ли фигуркой
рюмочкой да разымчивыми ногами бутылочками, либо с за
жигательными ножками спичками или музыкальными, кон
цертными, как у рояля.
В своём исследовании я так ни к чему и не приблизился,
хотел уж было махнуть рукой – пусть всё идёт, как есть… да
вдруг уразумел. Хороша лишь та девица, которая на подходе,
та, что ты ещё не встретил или, для ясности, – чей образ ты
можешь заприметить где нибудь мимоходом: на многоликой
улице, в грохочущем трамвае, в створе случайного окна – уви
дел и восхитился. И не больше того… Самая лучшая из них та,
что в твоём конкретном понимании, в твоём вечном идеале –
мечте… А раз так, зачем же светлую губить мечту и идти быч
ком на закланье на поводу у природы, не вредно и время потя
нуть, вполне можно и посопротивляться.
Я не могу любить всегда одно и то же, и я не способен
сосредоточиться лишь на одном предмете, пусть и вполне рас
полагающем к себе, – это неестественно, – ведь есть и дру
гие… Моя любовь всеохватна, она распространяется на всех
сразу, но своё предпочтение я отдаю лишь одной и каждой в
свою очередь. Как сказал товарищ Экклезиаст: любовь прихо
дит и любовь уходит… Если я ухожу от любви, это не значит,
что я разлюбил. Любовь живёт в моей благодарной памяти и я
даже могу к ней время от времени возвращаться с добрыми
приветствиями, – это значит, что не всякий человек может
быть рабом одного только пристрастия. В мире постоянно про
исходят обновления: распускается цветок любви и опадает,
ему на смену приходит плод любви – но и он вянет пропада
ет. А в недалёкой перспективе уже маячит субъект обожания,
312
Юрий Клятис
он ещё не обозначился плотью, но я его уже чую, ещё немного
– и он предстанет передо мной. Только бы не пропустить, а уж
я – готов…
Поначалу я захаживал к своим бывшим друзьям ново
жёнцам, и почему то всегда оказывался не кстати: то в четыре
руки купали ребенка в тазу, то подгузники развешивали на про
сушку, а то всей коммуналкой дружно клопов гоняли. Все сту
лья и табуретки всегда были завалены детскими бэбехами, и
усадить меня было некуда, и прислониться не обо что. При
ятели виновато почесывались и подмигивали, разговаривать
с ними под наблюдением вошедших в свою роль жён совсем
не получалось. Всяк разговор протекал вяло, незаинтересо
ванно: «Ну, как живешь то?» – «Да всё в порядке…»
За глаза мне их всегда было жалко, а встретимся – и по
жалеть нельзя, всё упирается в невидимую преграду. Но в душе,
в самом темном её закутке тихо тлело злорадство: «Так тебе и
надо, блажен муж, давай наслаждайся семейным счастьем,
хлебай победную радость, наливайся ею до глаз…» Я так лю
бил своих друзей, что никак не мог примириться, что вот так
запросто, в одночасье их увели, будто меня обокрали при яс
ном небе. Принять всерьёз их молодиц я тоже никак не мог,
мне казалось, что все они хитростью вошли в свои права и ре
шительно не стоят моих недавних товарищей. Новоявленные
супружницы чутьём угадывали во мне злейшего врага, и пла
тили мне той же неприязненностью, с ревностным подозре
нием оглядывали меня: ах, ещё не женат?.. ах, и не манит?.. ну,
тогда нам с тобой не кумовничать, не суповничать… Мы вы
ходили с бывшим приятелем покурить на двор, многозначи
тельно помалкивали, прощаясь, театрально, не глядя друг дру
гу в глаза, ручкались: «Ну, ты не пропадай совсем то…».
Самое большое наказание, какое человек может совер
шить над собой – это жениться по доброй воле. Не жениться
неудачно, а просто жениться. Почему я так говорю, да потому,
что уж наверное знаю: удачно можно только выйти замуж.
313
Так называемый Юшка
Удачно жениться – невозможно… Это самообман… Ладно, я
тебя люблю и даже обожаю, восхищаюсь твоей женской сущ
ностью, пропорционально скроенным статям… Ты меня том
но зовёшь «Колокольчиком», а я тебя «Колобочком». Но это
вначале, пока один общий интерес доминирует в отношени
ях, а что будет через год два?.. я уж не говорю три!.. И совсем
не тридцать три, как планирует человечество, будто известно
заранее, что нас ждет в будущем… Сегодня у неё милая родин
ка на щечке, от которой я млею, а лет через десять от жизнен
ных усилий она превратится в тяжёлую, неприкасаемую бо
родавку, которую я должен обходить взглядом за полверсты.
Вначале всё будто хорошо, всё мило, и вот проходит ме
довый месяц, за ним ещё два три, и в душе поселяется тихая
тоска, которая переходит в неотвязный ужас: «Что я на де
лал!..» Задаёшь себе мятежный вопрос: «Как? С этой кикимо
рой я должен пройти весь свой жизненный путь, наплодить
совместных детей и вместе состариться?..» Каждый день ви
деть одну и ту же недовольную физиономию, слушать одни и
те же вздохи охи, попрёки и наставления... Всякий раз быть
начеку, готовым дать отпор, держать дистанцию и сочинять
отговорки, а в окружении жены тёщи и всех ихних родствен
ников – держать круговую оборону… А в постели привычным
движениями тревожить в себе и в супруге беспочвенные ощу
щения, так сказать, выполнять свой ежевечерний долг и ут
реннее покровительство...
Но вот схлынули медовые переживания, и что же пред
принимают наши новобрачные, если совместная жизнь в суп
ружестве сразу не заладится и естественным образом клонит
ся к своему декадансу? Тогда, чтобы поправить положение,
они ничего не находят более умного, как на прибавление в свя
том семействе и тем самым ещё больше погрязают в пучине
взаимного отчуждения и бытовой неустроенности. На первых
порах, правда, дитятко радует, сдруживает молодых родите
лей, они наперегонки несутся к колыбельке, наперебой рас
сюсюкивают младенца, тешат погремушками, лялякаются и
314
Юрий Клятис
не могут нарадоваться: ребенок – это великая сила. Но прохо
дит полгода год – вот тут то и начинается блеск и нищета се
мейных взаимоотношений…
Двух мнений быть не может, женщины – они всегда на
строены на капитальное предприятие, благополучный дом,
крепкую семью без затей и оглядок, ради этого и идут на всё. А
если ещё достался работящий и безропотный муж, то и со
всем замечательно. Вот и получается, что на поверку по всем
душевным статьям именно они оказываются угодные богу, а
не мы, и по житейским понятиям – правильнее нас, мужич
ков. Ибо правильно собачка какает, да не правильно кладёт…
Женщина – она устроена получше нас с тобой, это со
вершенное творение, это механизм сверхчувствительный: ты
только прикидываешь да кумекаешь, а у неё есть такой осо
бый нерв, что уже наперед всё предвидит и уж твой следую
щий ход конем просчитан заранее. В делах супружеских жен
щины проницательные, как кошки, и в противостоянии с
женщиной за свои интересы мы можем выиграть лишь битву,
они – войну. Под знамением Святого Материнства и Вселенс
кой Любви они на коне, а мы в пешем строю. Наше назначе
ние – оплодотворять, ихнее – нести жизнь человечеству…
Только что нам до этих понятий?.. Нам большая любовь, сам
понимаешь, ни к чему, нам бы маленькую, без сердечных обя
зательств и медицинских последствий.
Есть у них такой оборот речи, формулировочка, кото
рая у нас, у представителей мощного пола, совсем не приме
няется «он меня в себя влюбил». Звучит коряво, вроде и не по
русски. Несуразица? А никакой несуразицы и нету… Природа
ей шепчет: «надо замуж», а естественный отбор тормозит и
пятит: «погодь, вариант не из лучших, дождись принца…» Но
и у варианта есть свой набор обманных приемов, перед кото
рыми никак не устоишь. Если природе можно ошибаться, то
человеку и подавно. Им же перед нами и чар никаких не надо
демонстрировать, потому что имеется у них такой плезир, та
кая обворожительная сила, что довести свое дело до победно
315
Так называемый Юшка
го конца, а значит, нас, до полного персонального распада –
им это, как два пальца...
Со мной же девки не особенно хотели знаться и особен
но не церемонились: росточка я был неграндиозного, но для
пользы дела – в самый раз, потому что ни ей не надо задирать
голову, ни мне пригибаться… Глаза в глаза! Правда, и одежон
ка на мне была бросовая, но тогда все так ходили – нищих
тыши… Всё холщевое и шевиотовое, что сносу не имело, но
силось годами бессменно, а заплатки на локтях – дело обыч
ное. Другая проблема – чистая рубаха… Признаюсь, не всегда
была свежевыстиранная… Уж не говорю про мою героичес
кую инвалидность – разве перед подружками беспалым кава
лером погордишься? А пальцев нет – какой добытчик? Одна
ко и у меня, у культяпого, была своя, можно считать,
неофициальная любовь.
Я был молодой, до бровей иссеченный генеральными
соображениями, начитавшийся романтических произведе
ний, мог часами наизусть читать стихи и по памяти переска
зывал целые абзацы из классики – заинтересованные девуш
ки со мной не скучали.
И тогда наметил я познакомиться и стал встречаться по
хорошему с одной тендитной девахой, с лицом занеженным и
на первый посмотр миловидным, по возрасту чуть старше
меня, а по внешнему виду и соображениям – совсем зеленая
кобылка. Я подошел к ней решительно и сразу без обиняков:
«Разрешите представиться…» По всему, я ей не особо показал
ся, но тем не менее не дал опомниться и тут же сделал чисто
сердечное предложение: «Пока давайте обозначимся, а в пер
спективе я предполагаю влюбиться в вас, и если у вас возникнет
ко мне адекватное ощущение, тогда и вы мне дайте знать…»
Она хмыкнула, глаза наши встретились, но тут же от смуще
ния и разбежались в разные стороны, при этом она не отшат
нулась, как некоторые, носком землю поковыряла и дала себя
проводить до своего личного подъезда. Одета она была не
чета мне, замухрыхе: хоть и перелицованное, но пальтецо с
316
Юрий Клятис
надставными рукавчиками в виде меховых манжеток и такого
же зверя слегка потраченный молью воротничёк, обувка –
почти мальчиковые ботинки с меховыми отворотами и на го
лове, по тогдашнему заводу, серый шерстяной платок – эки
пировочка по тем временам вполне сходная.
От рождения левое ухо у неё было слеплено не по клас
сической форме, а как пельмень без начинки, – наши трудно
сти в нашей скудности, – поэтому общение со мной, в ранге
представительского обмена, в данном случае считалось пари
тетным, так сказать баш на баш. Много вопросов мне она из
природной скромности не задавала и в глаза глядеть стесня
лась, держалась настороженно, как бы воодушевлялась, и во
время наших прогулок голову, как пристяжная лошадь, воро
тила в бок. Хоть убей, как ни напрягаюсь – не могу вспомнить
её имени, да и не хочу, хотя фамилия Майорова запомнилась.
Проживала она в самих Володских домах, за Кудринкой,
дома богатые, но шелупони и там хватало. Сперва её братец со
своими дружками караулили нас по углам или надоедливо со
провождали на коротком расстоянии. Мы специально выби
рали многолюдные места, чтобы скрыться от его опеки и все
гда нам это удавалось. Это стало у нас такой забавой: мы
придумывали хитрый маневр и незаметно исчезали в проход
ном дворе или подъезде. Задыхаясь от смеха и быстрой ходь
бы, вдруг выныривали где нибудь в тупичке и, прижимаясь
друг к другу, затаивались за сараями или гаражами. От неё пах
ло парной овчинкой: косметика была простая – вода да бан
ное мыло, никаких одеколонов не применялось – пахли сами
собой, своим домом, кухней, стиркой, папашиным куревом…
Потом, видимо, я примелькался, и братец только мрачно про
вожал нас взглядом из подворотни, но до коллизии себя не
доводил.
Идти нам особо было некуда, так мы прогуливались туда
сюда, от Патриаршего пруда до Собачки и обратно до Плане
тария, вначале на некотором отдалении друг от друга, потом и
за ручку. Совершали мы и дальние променады, например на
Смоленку, где в гастрономе № 2 уютненько пристраивались
317
Так называемый Юшка
на расшатанной батареечке, грелись и вдыхали бакалейные
запахи. Насидевшись нанюхавшись гастрономических арома
тов, мы сворачивали на Арбат, разглядывать пестрых рыбок в
зоомагазине и фотографии знаменитых артистов у театра Вах
тангова, а уж потом, направлялись к дому № 25, в котором
располагался комиссионный магазин – всегдашняя цель на
шей прогулки, – в котором демонстрировались на продажу
восхитительные предметы.
Что это был за волшебный магазин, что за чудесные вещи
там располагались! Чудо из чудес! Там в золотых рамах на все
общую распродажу выставлялись шикарные картины с зафик
сированным в веках женским обаянием, каждая стоимостью
по огромной цене и более за вариант, а в тяжелых шкафах, за
стеклом и на полках была чинно расставлена расписная посу
да, из которой не только выкушивать никто никогда не осме
ливался, но которая для этих целей как бы и не предназнача
лась вовсе. В витринах, на зеленом сукне, точно в музее,
возлежали уже потемневшие от времени безделушки, от кото
рых невозможно было оторвать глаз, но назначение которых
определить мы не могли. По всем углам были расставлены
фарфоровые статуэтки, мраморные статуи полуобнаженных
дам и упакованных в бронзу рыцарей, под потолком величаво
и вычурно кружилась хрустальная муза. Были там и предметы
мебели: роскошные диваны красного дерева и стулья, обтяну
тые сверкающим шёлком, на которые не только страшно было
садиться, но даже представит себе это; огромные письменные
столы из дуба, под зелёным сукном, с множеством ящичков и
пенальчиков и наползающей крышкой из тонких планок; гран
диозные, как иконостас, буфеты с узорными стёклышками в
гнутых дверцах и уходящие в запотолочную высь зеркала на
мраморных пьедесталах…
Мы вовсе не мечтали о приобретении такого рода това
ров и даже в душе не строили никаких иллюзий: но постоять
среди этой роскоши, осознать свое присутствие в мире изуми
тельной красоты, было праздником. По картинным галереям
и музеям нас не водили, из произведений искусств в доме был
318
Юрий Клятис
лишь папьемашовый кот с прорезью на темечке да гобелен с
лебедями. Вот нас всегда несло в эту комиссионку, мы с печа
лью замечали, что какой то картины уже нет, и наш любимый
голубой сервиз уже «ушел», а на их место повесили поставили
новые товары, может быть ещё прекраснее, к которым нам ещё
надо присмотреться.
Там, в этом магазине, я определил для себя ценность ста
рины как не отслуживший своё предмет, а выслужившее с че
стью творение рук человеческих. Не каждая вещь доживает до
своего срока, когда её можно с уважением взять в руки и с вос
торгом отметить – это вещь!.. Каждая вещь имеет свою судьбу,
иная переживает своего хозяина на многие поколения, а уж
создателя, часто безымянного, и подавно. Она переходит из
рук в руки, от отца к сыну, от деда внуку, и чем старше вещь,
тем цена её больше, потому что в ней, как и в человеке зреет,
живёт и сохраняется бессмертная душа.
Я не уважаю новых вещей и совсем не радуюсь приобре
тённой обнове, даже стесняюсь надевать – во всём новом нет
души. Именно потрёпанная, местами зашитая вещь мне куда
как приятней новой, и если даже она стала совсем непригодна
для применения – всё равно я не спешу с нею расстаться. От
ложу её в сторонку, пусть себе полежит до времени – ведь хле
ба не просит… Вот евреи не выбрасывают же свои ветхие мо
литвенные одежды, а сдают в специальный архив и там их по
прошествии времени подвергают погребению, как умершего
человека. В каждой древней вещи, даже крохотном огрызке
карандаша, есть душа и память о множестве рук её державших
и, наверное, сознание выполненного назначения.
Гулять по улицам было холодно, мы постоянно зябли и
я уговаривал её зайти в метро, там всегда было тепло и пахло
празднично, – я обожал этот запах. Метро в Москве тогда ещё
только входило в обиход, к нему относились как к аттракцио
ну, а не транспортному средству, например, трамваю, – туда
спускались для любознательного ознакомления, выходили на
каждой станции, подробно изучали архитектуру, разглядыва
319
Так называемый Юшка
ли стены и потолки. Многие годы мы только слышали: метро
метро, а толком никто и не мог объяснить, что это. Ходили
слухи, что его роют по приказу Генералиссимуса, чтобы он мог
беспрепятственно и тайно добираться до любой точки горо
да. Не знаю, как насчёт «любой точки», а вот к себе на дачу, в
Кунцево – это точно. Иначе как объяснить две линии от Крем
ля в том направлении и совсем рядышком – и это когда по
другим направлениям было совсем пусто.
Строили метро, хоть и ударными темпами, но с велики
ми трудностями, вручную и, потому с задержками. Внимая
слухам, народ на поверхности сговорился, что ни за какие ков
рижки не спуститься под землю, как его туда ни заманивай.
Однако стоило запустить метро, как народ туда повалил валом
– никто не ожидал увидеть на такой глубине мраморные двор
цы. Картонный билетик туда стоил пятьдесят копеек в одну
сторону – один раз мы разорились и, купив, спустились вниз.
Проехались до Моховой, хотя хотели посмотреть знаменитую
станцию «Дворец Советов».
Моя подружка боялась спускаться под землю, видимо
наслушалась россказней, закрывала уши при приближении по
езда, а со мной предпочитала кататься на трамвае. И тогда мы
садились на «Аннушку» и совершали круголя по всей белока
менной, не ведая, в какие дали нас завезет промерзший вагон.
Вот мы себе усаживаемся на жесткую скамеечку, ручка в ручку,
глазки в глазки, прижимаемся друг к другу, чтоб согреть наши
стылые сердца, некомфортно расположенные под демисезон
ными пальтецами, а, между тем, производим целенаправлен
ные телодвижения к личному счастью. Мы уже не дуем на паль
цы и не скоблим ногтями заиндевелые окна, гремучий трамвай
несет нас до той неминуемой станции под названием «конеч
ная», после которой вагон дальше не пойдет. Но до неё ещё
далеко и думать об этом совсем не хочется.
Кое как, не столько от сердечного обожания, сколько от
каждодневной привычки друг к другу, но наладились и мы на
фактурную связь. Долго она мне не давала возрадоваться при
320
Юрий Клятис
косновениям к ней, только за руку и то не сразу: пальчики ужи
мает в кулачёк, сопротивляется. Как то я расхрабрился и об
хватил её за талию внутри распахнутого пальта — у неё колен
ки и подкосились, если б не подхватил, упала бы – лёгкая была,
как воздушная кукуруза… Через минуту пришла в себя и на
себя же удивляется: «Что это со мной было?» Я про себя ду
маю: «Малокровная что ли или глисты?» Да что говорить, её и
на дружеский поцелуй было не сманить, только приблизишь
ся, а она уворачивается: «Вам же самому потом стыдно будет».
Одним прекрасным вечером вздумал я ей продемонстриро
вать на что способен – поцеловал... Так её чуть не стошнило
– еле откашлялась. Тут уж, брат, не до пастозно сентимен
тозных отношений…
А всё же случилось то, что неизбежно должно было слу
читься: однажды, после долгой прогулки, я проводил её до
дома, и, как всегда, зашли мы в подъезд погреться у четырёх
рёберной батареечки. Прижалась она к радиатору централь
ного отопления, а я к ней. В подъезде было темно, привычно
попахивало масляной краской вперемешку с мочой. Вдруг эта
жом выше скрипнула дверь, кто то кашлянул курительным
кашлем и в папироску дунул, вот уж и спичками потрясывает
– сейчас закурит. По кашлю она распознала: «Папаша!» – шеп
чет. Мы затаились в темноте, молчим, и только огонек вспы
хивает наверху. Тут меня такая отвага обуяла, учувствовал я
полной лавой: а, была – не была! Так разволновался, – куда
там, – просто вынь да положь. Принял обстоятельную позу,
притиснулся и произвёл сакраментальную инвестицию – как
то само собой и произошло... Она испугалась моих действий,
но ещё больше, что отец обнаружит её за таким занятием, по
тому и смолчала, лишь еле слышно пискнула. От ужаса быть
застигнутой на месте преступления она мне почти не препят
ствовала, только больно ногтями мне в руку впилась и зубами
в ухо – нервничала, значит… А так ничего… не выдала себя и
голос не подала. Папаша её папироску досмолил, схаркнул в
пролёт и туда же вдогонку бычок зашвырнул. Бычок празд
321
Так называемый Юшка
ничным салютом разлетелся на мелкие искры, тут как раз и я
благополучно завершил наше общее предприятие. Насильно
мил будешь!
Подруга моя стойко перенесла своё первое женское при
частие, ничем себя не посрамила, но возник вопрос: сколько
же усилий должен затратить человек, чтобы дождаться момен
та и вовремя воспользоваться им? Любовь – она, друг мой, та
кая категория, что не познаша её, не успокоишься. Как гова
ривал Бертолет: надо уметь кошку еть!..
Вот так произошла наша первая и нечаянная радость.
После этого она резко изменилась в поведении: разговаривать
со мной она стала с нарочитой претензией, и даже голос её
приобрел какие то жёсткие, даже надрывные интонации –
всякая женщина удвояется, но от своей я этого не ожидал. Она
сразу же попросила потребовала, чтобы я сводил её в кафе или
в хорошую столовку, а также пообещать купить ей клеёнчатую
сумочку на длинном ремешке или колечко с лазурным камуш
ком. Я её, конечно, накормил, раз уж она такая была голод
ная, и даже сумку посулил, но в душе испытал при этом неко
торое разочарование: мало того, что за непорочную любовь
нужно вносить материальный залог, так ещё и платить про
цент с оборота. И тогда уже я пришёл в сознание: спасибочки
вам большое за кратковременную приятность, но при чем здесь
вещественные претензии? Дружба дружбой, а ножки врозь…
Что же касаемо любовных полномочий, то она теперь
не только не отменяла их, но с некоторых пор сама стала про
являть некоторую заинтересованность в нахождении подхо
дящего убежища для двух неприкаянных сердец, подбирая по
своим понятиям местечко «поромантичнее», будто без этой
романтики наши короткие взаимоотношения могли утратить
качественный элемент. Итак, почти все наши променады те
перь были посвящены лишь одной тематике: мы выискивали
потайные углы, где можно было бы безнаказанно предаться
экстазу, то есть совместить наши нелегальные устремления с
печальной действительностью. А таких мест, даже в большом
322
Юрий Клятис
городе, было найти не так просто: все они были под прицелом
недоброжелательного глаза, и нас, с присущим этому случаю
моменту, выпроваживали отовсюду со злонамеренным шика
ньем и назидательной грубостью.
Постепенно у нас выработалось особое чутье, мы научи
лись угадывать и тут же осваивать тихие, не оскверненные ци
вилизацией закутки. Иной раз пристрельным глазом опреде
ляли укромное местечко, переглянемся понятливо – и тут же
используем представившийся нам счастливый авантаж. Однако
в условиях резко континентального климата выбор был весь
ма ограничен. Негигиенические, пропахшие мещанским бы
том и кошачьим экскрементом подъезды, пыльно паутинные
чердаки или заплесневелые, с могильным духом подвалы…
Мою подругу умственно тяготили такие обстоятельства, ей
хотелось с эстетической направленностью, без оскорбляющей
суеты, не впопыхах, не встоячку и не с оглядкой, а на разоб
ранной коечке и под розовым абажуром… Каждый своим дос
татком и удовольствием мотивирован.
В конце концов у нас определилось с полдюжины по
стоянных точек, каждая из которых имела своё название, –
«наша дачка», «сиреневый тупичок» или «седьмое небо», –
сами ноги выводили нас туда, вне зависимости от места наше
го пребывания.
В кинотеатре «Художественный» мы усаживались в рай
ке, на самом заднем ряду, где таких же, как мы, уже было – все
в обнимку да с причмоком, а мы по нашему, по козельски –
сбоку, и не заподозришь, под художественную ленту, типа «Де
вушка с характером» или «Трактористы», да так увлечемся фа
булой, что и конец сеанса прозеваем… Свет вспыхнет, а мы
спохватимся, как ошалелые, разнимаемся, – где рука, где нога,
однако: не пойман – не вор, вот ведь они, ручки… Всё мечтали
об весенних денёчках, когда свежая травка да густая зелень в
парке, когда можно далеко за город укатить, и, самое главное,
температура наружного воздуха и ненавязчивое солнышко –
всё на радость молодому неприкаянному организму.
323
Так называемый Юшка
А потом вышла в прокат трофейная немецкая картина,
совершенно не помню названия и о чём, хотя мы ходили на
неё не один раз. Без преувеличений скажу, – фильм очень сим
патичный, хоть и неправдоподобный, а так – без особого
смысла, наши, советские, хоть и исполосованные вдоль и по
перек, хоть и с плохим звуком, но куда как жизненнее, без этих
капиталистических врак. Моя подружка как заворожённая
глядела на экран: «Вот это любовь!..», а я тем временем мог без
отрыва от прекрасного посвящать себя самому важному для
меня искусству…
В кинотеатре продавалось мороженое – в стаканчике и
на палочке, – мы его никогда не ели, так как оно было с на
ценкой. Но и без наценки у нас едва набиралось денег даже на
одну порцию.
Так прошла морозная зима и пол лета, и вдруг моя под
ружка резко поскучнела: кто ж мог предположить, что наши
невинные упражнения приведут к чреватым изменениям в её
организме.
Что было потом?.. А потом – всё, как обычно: блеклая
больничная белизна, застиранные, в черных штампах просты
ни, передезинфицированные халаты, лязг шприцов в почко
образном лотке, утренние анализы, сиротский чаёк, продо
вольственные передачи по четвергам и посещения по
воскресениям... «Ну, как ты себя чувствуешь?» – «Нормаль
но» – «Больно было?» – «Щекотно!» Помолчали. «Я тебе тут
принес…» – «Мне ничего не надо!» Тягучее, томительное мол
чание. Длинный, пустой коридор. Плакат: уничтожайте мух.
Инструкция: что то насчет плешепроизводящей паршивости.
Квадратное окошко и карандашик на шнурке. Нелюбопытные
взгляды младшего медицинского персонала. Гулкая тишина.
«Я пойду. Здесь по ногам дует…» – «Подожди» – «Зачем?» –
«Не сердись на меня». – «А ты ни в чем не виноват. Ты вообще
тут ни при чем! Прощай…»
В нашем барачном царстве ютилось множество бездом
324
Юрий Клятис
ных собак. Собака, какая бы она ни была – друг человека, так
как чувствует его и ему подчиняется. Также собака чувствует,
где ей лучше, почему то она не идет в благополучные, скажем
так, в «сытые» районы, а приноравливается к подобному ей
самой населению… В собачьем поведении есть много челове
ческого, очень похожего на нас, прямоходящих. Бывает, взгля
нешь ласково на собачонку, она тут же встрепенется, посмот
рит проникновенно и, как бы спрашивает: «Хочешь
дружить?..» И пойдет за тобой до самого дома, и будет сидеть
у дверей и ждать, а если вынесешь ей кусок хлеба – всё, она
твоя. Не могу сказать, что я боюсь собак – скорее, отношусь к
ним настороженно, особенно, к собакам устрашающего вида.
В нашем районе собаки в каждом дворе – пока идешь, каждая
облает тебя на свой манер и хорошо, если только. На все же
соображения типа «она не укусит», возникает сомнение «а
вдруг… нам её планы не известны». Собака ощущает себя уве
ренно в стае или, если есть хозяйство, которое она якобы ох
раняет. В детстве меня часто кусали собаки, в основном ма
ленькие и хрипатые, видимо чувствовали слабачка, поэтому я
вызубрил несколько правил: не смотреть на собаку, увести гла
за в сторону и показать ей голую шею, вообще, отвернуться от
неё; если же собака нападает – поднять камень или просто
сделать вид, что поднимаешь его с земли; идти, не останавли
ваясь прямо на неё, не дрейфить и не оглядываться, так как
собака чует, твой страх… И не дай собаке зайти сзади!
Помнится, у нас на пустыре, за бараками, у котлована, а
также и в местах поопрятнее слонялись приблудные собаки
всех мастей и оттенков. При более внимательном рассмотре
нии выделялись несколько семейств по колеру, осанке и пове
дению. Однако всех их объединяла одна манера в поиске съе
стного. Здесь были огненные сеттеры с головами догов,
приземленные торсы такс с возвышенными выями борзых,
были отпетые морды безродных кобелей, с воровской отме
тиной на удалом челе, и доброжелательные харьки пугливых
кобельков с благодушным заискиванием от поджатого хвоста
325
Так называемый Юшка
и до слезливых глазенок.
Собаки не гуртовались в стаю, а по две и по три слоня
лись, позевывая и поуркивая чревом, а потом размещались на
солнышке терпеливо ждать лучшего момента – собаки, как и
люди живы надеждою. Иногда вся стая начинала беспокоить
ся и вдруг, без какой бы то ни было причины, снималась с ме
ста и устремлялась куда то за гаражи и сараи, но на другой
день она вновь обнаруживалась на старом месте, как будто
обширный пустырь был их материнской родиной. Так повто
рялось изо дня в день, никто на собак особо не обращал вни
мания, только мы, фабричная ребятня гоняли их с места на
место, пуляя из рогаток, да страшные будки собачников вно
сили урон в их ряды.
Но однажды с собачьим племенем произошло нечто
невообразимое: некая невзрачная по человечьим понятиям со
бачонка обрела невидимое непосвященному глазу обаяние,
тем самым возмутив весь кобелиный род. Собачка ходила и,
как бы не замечала возникшего вокруг её персоны любострас
тия, тем не менее разномастная свита сопровождала её повсюду
и на почтительном расстоянии. Случались, правда, смельча
ки, которые дерзали приблизить свой нос к благоуханной фа
воритке, но собачка никому не отдавала предпочтения, ни
статным уродам, рискующим похвастаться породой в девятом
колене, ни скромным в благородстве хилым дворням. Зато с
каким свирепым рыком набрасывалась банда ревнивых жени
хов на потерявшего от любви голову безумца, – они как будто
этого и ожидали. Дерзкому Ромео достаточно было нарушить
установленный предел близости, как дикая свора бросалась
на него, всякий норовил его куснуть побольнее, свирепей рык
нуть, раскатистей тявкнуть – завязывался живой смерч, где в
пыли битвы нельзя было понять ничего. А равнодушная неве
ста безразлично удалялась под сень забора и не проявляла ни
какого интереса либо сочувствия бедному рыцарю.
Вот тут то и возникает герой любовник, мой идеал ро
326
Юрий Клятис
мантической предприимчивости, единственный из достой
нейших на продолжение рода – маленький кудлатенький ша
вёнок с зачесом под гиену, с короткими и худыми лапами, с
морковной мордочкой, не ведавшей иного тепла, как тепло
собственной подмышки. Он не ввязывается в битву, ратные
подвиги и турнирные призы не его удел, но он в совершенстве
усвоил житейскую мудрость, закон золотой середины: первый
в случае поражения окажется последним, ему то и нести всю
печаль былой славы. Последний же, глядишь, окажется пер
вым. Но и здесь держи ухо востро – быстро уходи в середку, не
то не миновать и тебе лидерства.
Ах, хочется жить страстями, парить на крыльях любви,
но как малы стати, слаба грудь, легки ноги, а лай не громче
скрипа вахтерского протеза. До каких же степеней несправед
лива природа и злы её шутки на празднике жизни, на этой со
бачьей ярмарке тщеславия, где каждый норовит урвать кусок,
не соразмерный рту, а сама плоть алчет куска, с которым спра
виться не в состоянии. Объедков не остается совсем, и нич
тожные неспесивцы становятся в очередь за получением сред
нестатистической малокалорийной микрорайонной подачки.
И вот, под шумок сражения, мой славный, жизнелюби
вый тихарь тихо приближается к розовопенной деве и, не спра
шивая согласия, не тратя времени на объяснения, на прелю
дии, в мгновение ока сочетается в союзе с джульеткой,
труждается малыш… и в страх, и в радость соответствует мо
менту. Ярая мордочка с высунутым языком – все внимание на
дерущуюся стаю, глаза слезятся от близости торжества, мозг
застилает наркотический туман и… Вот оно!..
Как только клубок взлохмаченных псов распадается и
свирепые, забыв с чего начался сыр бор, разбредаются, до
тявкивая и дорыкивая, мой бастардик уже само смирение и
невинность. Он лежит в прохладной тени, мордочка на лап
ках, в закрытых глазах вспыхивают искорки, дыхание преры
вистое… Но какой восторг в его тощих чреслах!
На сей раз он успел и, я знаю, успеет и в другой: уж про
327
Так называемый Юшка
должать род так продолжать, и да здравствует великий жиз
ненный закон, дарующий удачу и ничтожным детям твоим в
задних рядах!
На заре своего жизненного пути я влюбился одновремен
но в двух близняшек, Зойку и Натку Бровичевых. Сестрички
были совершенно разные и по внешности и по нраву: Натка
была веселая и непоседливая девчонка, но без особых талан
тов. Зойка же рисовала здорово, но характером сильно отли
чалась от сестры: была капризуля и злючка. Я долго колебал
ся, кому отдать предпочтение и, как всегда в таких случаях,
ошибся – выбрал живой нрав. «Если хочешь, чтобы мы с то
бой водились, ты должен нас во всем слушаться», – заявили
они. Я сразу же согласился. Тогда Натка взяла свой мячик, ко
торый почему то называла Пэта и, зашвырнув за кусты, при
казала: «Ищи!» А надо заметить, что в те времена настоящий
резиновый мячик – это была редкость, не у каждого ребенка
были игрушки, а мячики только у богатых детей. Итак, я с ра
достью бросился на поиски мяча, нашел и принес. Она, не
глядя, кидала мяч в разные стороны, и я резво носился за ним
и подобострастно возвращал своей повелительнице. Спустя
короткое время я заскучал, я внезапно почувствовал, что моя
любовь к Натке с каждым броском мяча убывает, шаг мой
становился короче, бежать, я уже не поспешал, а возвра
щался и того пешком.
На другой день Натка властно призвала меня продолжить
нашу игру, но я резко отказался. «Ты что, передумал с нами
дружить?» – спросила она и надменно смерила меня взгля
дом. Ей, как и всем существам одного с нею пола, в личных
сношениях, прежде всего, нужна была определенность. Тогда
я сказал, что сегодня намерен рисовать с Зойкой, потому что
их двое, а я один – будем дружить по очереди.
Зойка рисовала цветными карандашами, она вынимала
нужный ей из толстого пучка в левой руке и обильно слюня
вила кончик. Мне хотелось рисовать совместно с ней одну кар
328
Юрий Клятис
тинку, но Зойка только позволила мне держать в руке каранда
ши и по её приказу доставать и облизывать нужный. При этом
она всё время что то бормотала своё, напевала хихикала, ви
димо, озвучивала происходящее на бумаге действо. Со мной
же она почти не общалась, лишь строго стягивала бровки, когда
я вместо розового карандаша протягивал ей малиновый или
впопыхах сбрасывал со стола ластик.
Больше дружить с ними я не хотел – ну их!.. «Ах, так! –
заегозили сёстры Бровичевы, – может быть тебе больше нра
вится Томка Сивова или Манька Беленькая? Только попробуй
с ними, мы им все рожи раскарябаем, а воспиталке скажем,
что ты нам свои глупости показывал!»
После этого я вообще ни с кем уже не дружил, хотя мне
очень нравилась белокурая Светка… надо же, забыл фамилию…
Эта девочка в моих глазах была так хороша собой, что у меня не
было никаких шансов снискать её расположение, я даже не меч
тал об этом, а только поглядывал на неё со стороны и всякий раз
ловил и запоминал каждый поворот её головы, неловкий шаг,
нечаянный возглас. Я нарочно не приближался к ней, чтобы не
исказить себя впечатлением, не поссорить себя с собой, обсуж
дая её неловкую, растрепанную, с большой круглой дыркой на
чулке, ведь мне казалось, что нет в мире прелестнее её. Поэто
му то в пряталки я хоронился подальше, записывался в казаки
разбойники, чтобы отвлечься, средоточить себя на другом, но
перед глазами всегда стоял её образ: раскрут летучих кудряшек,
крохотные зубки под обнаженными дёсночками, соломенная
шляпка на шнурке за спиной… Я не мог себя заставить не смот
реть в её сторону, и я слал печальный взгляд – и новый запечат
ленный образ моей возлюбленной, как недопроявленный не
гатив, преследовал моё натруженное воображение.
Считается, что до настоящей любви надо дорасти, что
только совершеннолетним доступна настоящая любовь со все
ми её полузапретными прикосновениями и таинствами. Од
нако это великое заблуждение, именно нежному детскому воз
расту свойственны самые чистые и непорочные чувства и даже
329
Так называемый Юшка
страсть. Когда я в детском саду влюбился в одну девочку со
светлой челочкой, я впервые и полной мерой познал муки Гиме
нея – я просто заболел. Да, у меня случилась температура и
озноб, я бредил во сне, у меня были галлюцинации, и я часа
ми не мог унять животную дрожь во всем теле. Ничто меня не
утешало, потому что мне нужна была только одно – она. Ду
мать о ней постоянно, наблюдать за ней издалека, слышать её
тихие удивления, видеть её красногубую, светловолосую, воз
душную, как одуванчик…
Ах, как она мне нравилась! Но я не знал, что мне надо
делать с собой, а делать что то надо было… Вот, что я проде
лывал по вечерам: я ходил на тайное свидание к своей тайной
подруге… Да, я каждую ночь, когда гасили свет в нашей и дев
чоночной спальнях, когда затихали визги, мяуканье и кукаре
кания шутов и клоунесс, когда ночная нянечка последний раз
просипев что то угрожающее грузно укладывалась в своем углу
и затихала, – наступал мой час. Босиком, в полутьме я шмы
гал в девственные альковы, в проход и направо, до конца –
там находилась моя любезная девочка. Я склонялся над ней,
шептал её имя и в упор разглядывал её личико, вдыхал её сон
ный душок, сухими губами касался её век, щекотал себя куд
ряшками её волос… Потом просовывал руки и голову под оде
яльце, трогал, ласкал её ладонями, гладил её всю, обнимал,
шептал хорошие слова, задыхаясь в постельной теплыни…
Потом я уходил к себе и долго не мог успокоить своё тело: я
весь дрожал и дергался от сухих конвульсий. Мне было страш
но хорошо и совершенно невыносимо от того, что я делаю…
без её ведома и разрешения. А мне так хотелось, чтобы она
вдруг проснулась рядом и обняла меня…
И это случилось! Только уже осенью, в последний день,
когда мы уезжали с дачи в город. За нами пригнали две крытые
полуторки, деревянные борта которых мы украсили гирлян
дами из опавших кленовых листьев, собранных в лесу. Нас рас
саживали на доски скамейки, никто не хотел залезать в кузов
первым, все хотели, быть ближе к заднему борту, чтобы на
330
Юрий Клятис
блюдать дорогу. Мы носились по двору с надписанными вещь
мешочками за спиной, увертываясь от рук воспитателей и
шоферов, вдруг нос к носу я столкнулся с моей душечкой…
Это было только одно мгновение, но оно было! Клянусь пен
сией! Она сходу прижалась ко мне, обняла меня своими руч
ками прутиками, макнула слезкой, шевельнула ротиком, ца
рапнула ноготком и тут же исчезла прочь. Вот и всё. Прощай,
девочка!.. Думаешь, мне это привиделось?.. Может быть… Но
мне все время кажется, что это было… Я тогда думал: «Если ты
мне когда нибудь встретишься, я тебя узнаю по медовому за
паху, по родинкам, по пятнышкам, по складочкам, по паль
чикам… Ты только встреться…» Не встретилась…»
Юшка встал и прошел в глубину каптерки, за шкафчик,
открыл дверку и тихо клацнул посудой. Через минуту он вер
нулся и вновь провалился в свое кресло, тут же у него в паль
цах затлел вонючий «гвоздик»,
«Настоящая любовь не бывает счастливой. В Студенец
ком переулке, в окне второго этажа увидел я однажды девочку
с кошкой на руках. Девочка была явно старше меня, у неё были
темные косы с вплетенными в них красными лентами и кро
хотные сережки в ушках. Ослепленный её красотой, я стал
прогуливаться туда сюда и бросать на окно томные взгляды.
Девочка, наконец, обратила на меня внимание и помахала мне
кошкиной лапкой. Всё! Я тотчас же потерял голову, сразу и
надолго. Я часто приходил к этому дому на свидание с незана
вешенным окошком, но никого там уже не было, и тогда я брал
с собой осколок стекла и пускал ей зайчики в открытую фор
точку, пока чья то решительная рука не задергивала занавес
ки. Но я упорно торчал на тротуаре, бродил вокруг дома, через
довольно грязный с подлыми запахами подъезд проходил во
двор и уже оттуда, по окнам, пробовал исчислить её квартир
ку и представить себе её внутреннее размещение. А внутри этой
планировки – её, мою красотку с длинными косами. Всё вок
331
Так называемый Юшка
руг её дома и сам дом было для меня священным, так как всё
это множество раз было видено глазами моей возлюбленной,
так как все эти обшарпанные стены и ступени, перила и двери
имели к моей принцессе непосредственное касательство. Я
даже любил запах её подъезда, я завидовал измождённой ста
рухе, которая проживала на той же лестничной площадке, за
ставленной коробами и полувыброшенным хламом.
Мне не было известно её имя, а три фамилии, которые
были вписаны в трафарет у электрического звонка её квартир
ки, я помню до сих пор: Лерманы, к Верещагиным и Пантеле
ева. Никогда мне не удалось встретить её на улице, но я знаю,
что встреть её – не узнал, а узнав, не осмелился бы подойти и
заговорить. Всякий раз я выбирал дорогу мимо её дома, даже,
если это было дальше, и, проходя там, всегда исполнялся са
мого приятнейшего и самого мучительного чувства, которое
испытывал в жизни, и спустя много лет, оказавшись в этом
переулке, около того места, где когда то стоял её дом, меня
охватывало томление давно прошедших дней, и снова память
тех детских чувств, как тень от пролетевшей птицы, касалась
моего сердца».
После таких воспоминаний Юшка опять уходил за шкаф
чик, чтобы закрепить очарование момента и не дать совершен
но исчезнуть реанимированному чувству.
«В школе я сразу влюбился в свою первую училку, Тама
рой Владимировной звали величали. Не сохранилась у меня
фотография класса с моей первой учительницей, но и без того
я хорошо помню всех и каждого, в лицо и поименно, а Тамару
Владимировну в особенности… У неё под нижней губой была
большая фиолетовая родинка, можно сказать бородавка, и мне
это казалось необыкновенно привлекательным – и бородавка
телу прибавка, – хотя тогда мне, мальчишке, было невдомек,
что поцеловаться, не коснувшись этого выпуклого, с жестки
ми волосинками нароста, невозможно. Тамара была строгая
332
Юрий Клятис
учительница, всем давала подзатыльники и ставила в угол,
выводя из за парты за ухо, а если таковое было грязным, то за
шкирку или за рукав, прихватив добрый кусок кожной мяко
ти. Потом демонстративно обхлопывала, отряхивала ладони,
приговаривая: «Фу, псиной несёт...» Да, чем только от нас не
пованивало, класс был полон лишайных, золотушных, завшив
ленных балбесов двоечников с плохой наследственностью, и,
если вдруг кто либо из учеников проявлял интерес к учебе и
чуть старался, то уж обязательно был отмечен и поощрен учи
тельским вниманием.
Тамара Владимировна не только учила нас грамоте и сче
ту, рисованию и пению, но и вменяла нам высокую культуру и
вправляла хороший тон. Она приносила из дома картинки,
вырванные из «Огонька», эстетические предметы искусства и
природы и пускала по рядам, определяя: «Это красиво!» Так
же она приносила расписную тарелку с мельхиоровыми при
борами и важно демонстрировала нам правильное разрезание
муляжного антрекота. При этом она заостряла всеобщее вни
мание, мол, ни в коем случае не надо просовывать нож между
зубьев вилки. «Вот вырастете вы, станете большими людьми и
пригласят вас на торжественный ужин в Кремль, – живописа
ла она. – Иосиф Виссарионович увидит, что в правой руке у
вас нож, а вилка в левой и подумает: «Какая культурная у нас
советская молодежь!» Ласково прищурится и усмехнётся в усы
своей доброй усмешкой».
Был у нас в классе один ученик левша, была у него такая
привычка всё делать левой рукой, даже камни и снежки бро
сал левой. Наша учительница взялась исправлять эту дурную
манеру: как увидит, что он за своё – линейкой хлоп по руке –
он в слёзы. Она: «Москва соплям не верит!» Плачь не плачь, а
переучиваться надо... Или издалека: «Мозговой! – (Мозговой
была его фамилия). – Сколько можно одно и то же... Хоть кол
на голове теши!» Он опять слезами набрякнет. Но хошь не
хошь, а правая рука главнее левой. Переучила таки... Коряво,
вкривь и вкось, но стал писать правой.
333
Так называемый Юшка
Да и со мной она занималась каллиграфией. Училка скло
нялась надо мной, щекоча волосом, тревожа помадным духом,
подсаживалась, тесня бедром, брала мою руку с железным пе
ром в свою и выводила слово, такое чистописательное, такое
же недосягаемо изумительное и благоуханное, как и она сама.
Сердце моё замирало от испуга и восторга, а голова кружилась
от неземных ароматов, исходящих от богоподобного существа.
Позже, много позже, принюхавшись и притершись к действи
тельности вещей, я уяснил, что это был ординарный довоен
ный бабий душок, запах лишь раз в неделю мытого тела, усна
щенного дешевой отечественной парфюмерией. Проходя по
рядам, она овевала нас, сидящих за низкими партами, такими
мускусными, такими томными ветрами, что наши носы, рас
положенные как раз на уровне источника этих волн, дышали
глубоко и часто. Юбка на заду у неё всегда защемлялась склад
ными половинками, учительница привычным жестом одер
гивала платье, но непослушная ткань вновь и вновь вминалась
в тайные кулисы.
Я живо интересовался её женственностью, благоговел
от каждого её появления, ходил за ней по пятам, караулил по
углам и из любого положения пристреливал взглядом каждую
складочку её платья, каждый локон на её голове. Исподтишка
и исподлобья наблюдал её повадки – любовался, а из любоз
нательности – за каким таким товаром в очереди стоит и ка
кой себе продукт покупать намеревается, где проживает и ка
ким трамваем добирается до дому, а главное, с кем
прохаживается по бульвару в свободное от трудов время… Ока
зывается, не только я один такой страдалец был, ещё два фра
ерка из наших тайно проявляли к ней детский интерес, а по
ловина пятого класса «В», который она вела до нас,
сорганизовались в тайный союз обожателей и просто таки
преследовали её и даже соревновались в выражении чувств, а
некоторые же от переизбытка сердечного настроения отважи
лись на демонстрацию своей страсти. Что и говорить, мы, уче
ники младших классов, прилежно обожали нашу первую учи
334
Юрий Клятис
тельницу – как по существующему положению вещей должно
и быть. Я и сам себе не раз признавался в любви к ней, но это
не облегчало моих малиновых страданий: я болезненно осоз
навал свою убогость, к тому же, говорить к восьми годам я вы
учился плохо, шепелявил и заикался, с виду же был шелуди
вый, шершавенький... Разница в годах между нами была
всего то в каких нибудь двенадцать лет, но тогда это была про
пасть, ведь в молодом возрасте такая разница – это как целое
поколение. Сама она оказалась не из коренных москвичек, а
снимала комнату где то за красногвардейскими прудами, на
Мукомольном или на Шелепихе, хотя и держалась чистой
сильфидой: чулочки со швом и с пёрышком фасонная шляпка
по над волнистым волосом,
Так это и было, пока я с Чипоренкой и Валтузьевым, дву
мя нашими отпетыми второгодниками и хулиганами, не при
дыбали Тамару с Травкиным – физруком, в спортзале за «фи
гурным катанием». Мы тогда вздумали сорваться с уроков, но
выйти из школы не удавалось – входную дверь держали на за
поре и без записки от учителя никого не выпускали. Окна же
на всех этажах были не открывающиеся, а на первом ещё и
зарешеченные. Тогда мы пробрались в спортзал и там, поку
ролесив на снарядах, разлеглись на кожаных матах, – стали
резаться в «три листа». Вдруг раздался стук двери, послыша
лись шаги и приглушенный разговор взрослых – мы тотчас
затырились в углу, завалив себя тяжелыми матами. То, чего мы
потом стали свидетелями, повергло меня в такой оман, что
вспоминать об этом без сердечной боли я был не в состоянии.
Валтузьев же с Чипорненкой, захлебываясь от первооткрыва
тельского восторга, рассказывали во всеуслышание, что виде
ли, как красавец физрук влындил нашей обожаемой училке.
Они клялись Лениным Сталиным, что слышали и видели, как
Тамара изящным жестом задрала платье, приняв фигуральную
обрисовку и обнажив белый, как сливочное мороженое, зад;
как Травкин пристроился «паравозиком» и, тренерским тоном
попросив держать спинку, яростно отамурил нашего очарова
335
Так называемый Юшка
тельного педагога в слепую кишку. Сыто крякнув, бравый
спортсмен торопливо заправился, спросил который час и пру
жинящей походкой удалился. А она ещё некоторое время оп
равлялась и отряхивалась, напевая оперетный мотивчик, пе
рестегивала поясок и перекалывала перманентик.
Я загрустил надолго и, кажется, от личного несчастья и
обиды заболел тоской, естественным образом снизилась ус
певаемость и поведение. К сожалению, эта жуткая история
был правдой, потому то она и не шла из моей головы, но вот
однажды я увидел Тамару Владимировну с заплаканным ли
цом, и, вообще, она стала часто приходить на занятия в ка
ком то разобиженном виде, была, что говорится, не в себе. А
потом, как то после каникул, мы пришли на занятия и Тамару
не узнали: перед нашими очами неожиданно явилось оброс
шее мохом существо: осевшая, поблекшая, совершенно про
винциальная бабешка, сменившая фасонные туфельки на до
машние баретки, газовую косыночку на старушечий платок…
Наша учительница уже не цокала каблучками в проходе вдоль
парт, а перемещалась вразвалочку и осторожно, говорила ше
потом и с отдышечкой, уже пахло от нее не одеколоном, а
мышами и нафталином.
А уже в следующем классе нам дали Нину Алексеевну,
новую училку, совершенную грымзу, очкастую, всегда в одном
и том же зеленом, болотного тона платье с брошкой камеш
ком и совершенно лишенной женского запаха. Я долго не мог
забыть Тамару Владимировну, свою очередную несчастливую
любовь. Новогоднюю поздравительную открытку с её каллиг
рафическим почерком я порвал: не мог простить ей надруга
тельства над моими чистыми детскими чувствами. Но, в кон
це концов, простил её, и, хотя у меня никогда не было
женщины подобного ранга, я впоследствии безуспешно при
меривал своих кандидаток в подружки по ней, божественно
роскошной, замечательной и недоступной…
С этой печальной истории и началось мое окончатель
336
Юрий Клятис
ное разочарование женским полом, настроение мое пошло на
убыль, я понял: любовь – это тяжелый недуг, лишняя нагруз
ка на сердце. Всякий раз, когда мне приходилось слышать от
приятелей или случайных лиц об их интимных подвигах, мне
сразу становилось тоскливо, я не помню, чтобы кто нибудь,
хоть однажды высказался о своей подруге с ласкательным суф
фиксом или с жарким эпитетом, свидетелствующем о нали
чии светлых чувств. Наоборот, всё обрисовывалось с геройс
кой лихостью, удалой бывалостью, пренебрежительно и
резко, а само участие героя в вожделенном акте было под стать
простейшему физиологическому процессу. Все девочки евоч
ки оказывались ловко объегоренными, выглядели все одина
ково жалко и сочувствия совсем не вызывали. «Или мы их, или
они нас!.. А по другому оно ведь никак…» – резюмировал бы
валый рассказчик, и я с ним внутренне соглашался, хотя фор
ма подачи материала мне претила.
Ведь я родился влюбчивым, привязчивым, в каждой жен
щине, какая бы она ни была сама по себе, я всегда находил
что нибудь этакое… симпатичное, мне лично импонирующее,
– не глаза, так рот, не улыбка, так ещё что нибудь милое, а
найдя – тотчас озадачивался чувством и уже готов был терять
голову. Часто я обнаруживал в совсем незамечательных жен
щинах множество тайных и совершенно удивительных ка
честв, не приметных ни с первого, ни с тридцать первого по
гляда. К таким особам следует осторожно подбирать ключик,
а, подобравши, не сломать. И наоборот, внешне эффектные,
апробированные красючки на поверку оказывались пресны
ми и начисто лишенными женской загадочности амбарными
кошками.
Помню, шли мы с бабушкой по Тишинскому рынку, а
вокруг нищих и калек – без числа. Гляжу: на жаре, в луже соб
ственной мочи и сукровицы, вытекающей из птицерезки, ва
ляется пьяная баба. Она лежала, раскинув огромные ноги, и
из под сбившейся к животу юбки вылезал конец грязного ва
337
Так называемый Юшка
фельного полотенца. В последний момент ускользающего со
знания, в инстинктивном усилии совершенно утраченной
женской стыдливости, она прикрыла платком бордовое, пот
ное, усыпанное мухами лицо, а рука в пьяной судороге сжима
ла замызганную сумочку с витым пластмассовым украшеньи
цем. И вот с подшипниковым грохотом, с силой отталкиваясь
баклажками от земли, вылетел безногий мужик. На ходу, от
стёгиваясь от тележки и, как улитка из раковины, вылезая из
клеенчатой сумы, он с ходу прянул на пьяную бабу, беспомощ
но ерзая малиновыми култышками ног. «Дитё! Уведите дитё! –
кричали кругом. – Мальчик, не смотри!»
На меня так повлияла эта очевидная картина, я настоль
ко впечатлился от её натуральной непотребности, что каж
дый раз, как вспомню, так передернусь тягостным детским
ощущением, – будто гнилостные черви у меня под кожей ше
велятся. Потом я видел кое что и похуже, даже много отврат
нее … Вот тебе, к примеру, такое…
Как то сидели мы нашей барачной компанией на бере
жочке, совсем голоштанники и парни постарше, с папирос
ками в зубах и уже слегка выпивающие. Проветривались мы
на целенаправленном ветерке и наслаждались естественны
ми припахами речных вод и втекающих в неё притоков. Ма
лышня, и я в их числе, кидали в реку камни и подбирали дары
волн, ребята постарше лениво перекидывались в карты. Иг
рали на вино, выигравшему отливалось в стаканчик на глоток,
который он тут же и производил. В качестве закуски выступал
брикетик отщипанного хлеба и большой огурец, которым пока
только занюхивали. Откуда ни возьмись, подсела к нам одна
пьянчужка, известная в наших краях как Чумовая. Она заин
тересованно лыбилась залихораденным ртом и разными ма
нерами намекала на угощение, на выпивку то есть. Стали её
прогонять и даже грубо замахнулись, но она продолжала мы
чать и канючить. Кто то даже оттолкнул её, и она завалилась
на спину, заголив бугрястые ляжки. Тогда она сказала прими
рительно: «Хотите смотреть, как шахна огурцами стрелят?» И
338
Юрий Клятис
не дав никому опомниться, вдруг сграбастала единственный
закусочный огурец, задрала подол и вогнала его в себя, в свои
мохнатые недра… Да как наотмашь стукнет себя ребром ладо
ни по животу – аж брызги полетели: огурец вылетел снарядом
и, описав небольшую траекторию по направлению к реке, кри
во шмякнулся в траву… Представляешь, каково это нам, малы
шам и даже безусым парням, было наблюдать такую душераз
дирающую порнографику? Как после этого можно было
сохранить девственность чувств и безгреховность помыслов?
Будучи в дальняке, в республике леса, послали меня и ещё
одного обиженного, сожравшего свою сестрёнку в блокадную
голодовку, в лазарет, – надо было перетащить свежезажмурен
ного на склад готовой продукции и заодно снять мерку для
изготовления ящика. Я был молодой, совсем сявка, ихних обы
чаев ещё не набрался, разговор понимал с трудом. Заходим, а
на полу лежит мертвое тело, покрытое серым одеялом, мой
сотрудник приподнял попону и зашептал с придыханием: «Эх,
какая лялька загинула!.. Поторчи ка на атасе, я мигом её оприхо
дую» – и ширинку расстёгивает. Я глянул – женщина, моло
дая ещё, можно сказать совсем девушка: «Она же неживая!» –
говорю. А он: «Какая разница, главное – ещё теплая…» Хоть
от бирючьей тоски мы все были нечисты на руку, всё же у меня
от отвращения судорога по щекам пошла, и я выскочил вон.
Через малое время он меня позвал и ухмыляется: «Чудеса, –
говорит, – чего только в жизни не бывает: поставил я ей гра
дусник, а она вдруг и зашевелись, от живунчика враз оживела.
А ты: не надо, не надо… Теперь то не побоишься?» Ожившая
девушка открыла рот и проговорила жалобно: «Холодно, на
кройте меня…» А он ей отвечает: «Некогда, милая, пора на по
стоянное место жительства определяться». И мне: «Понесли».
Я ему: «Как так? Ведь она же живая!» – «Какая разница…»
А вот тебе ещё одно воспоминание… Я уже рассказывал,
что жил у нас во дворе один «шлёп нога», инвалид «трёх войн»
– Японской, Империалистической и Гражданской, и по фа
339
Так называемый Юшка
милии Здоровченко. Конечно же, все в злую шутку кликали
его Будьздоровченко, а чаще Бертолетом, так как однажды на
какой то праздник он устроил фейерверк из самолично при
готовленной бертолетовой соли, в результате чего некоторые
жители и он сам получили множественные обожжения. Был
этот Будьздоровченко Бертолет ещё не так стар, но жизнь
сильно залудила волос на его голове, семьи и детей у него не
было, жена давно ушла от него по причине, которую Бертолет
формулировал в народнопоэтической форме:
Возвратился муж с войны,
Раненый, контужен:
«Принимай меня, жена…» –
«На черт ты мне нужен!»
У него, как пострадавшего на войне, была инвалидная
мотоколяска, которая стояла в гараже, и именовалась не ина
че как автомобиль. Этот автомобиль на моей памяти с ужаса
ющим треском и смрадом один раз произвел круг почета по
двору и навсегда угомонился в гараже. Оптимист и рукодель
ник, Бертолет все время модернизировал свою машину, над
строил кабину с брезентовым верхом и стеклами, привесил
фару и выкрасил в нежно небесный цвет. Иногда он выкаты
вал свое авто на весеннее солнышко погреться и протирал бле
стящие части голубыми тряпочками, – лучшая тряпка, по его
утверждению, – из дамских панталон. Дальше этого дело не
шло: то ли Бертолет боялся ездить по большому городу, то ли
попросту ему некуда было ездить, но его автомобиль напрас
но занимал место в его гараже.
Ещё у Бертолета было настоящее военное ружьё времён
турецких баталий или ещё раньших времён, которое он име
новал не иначе как штуцер. Мы заходили к нему в гости, и он
по глазам угадывал: «Штуцер смотреть?» Мы разглядывали
каждую деталь ружья, дивились на длину ствола и тугость зат
вора. Точно помню, что внутри пулевого канала не было на
340
Юрий Клятис
резки. И мушки не было… А, может, это был даже не штуцер, а
какая нибудь кремнёвая фузея?
Известен был этот человек в округе своим подельческим
зудом, он стаскивал со всех свалок ещё совсем «пригодные»
вещи: всевозможные железяки, колеса, мотки проволоки, дос
ки, разломанную мебель и даже мраморные плиты. Среди его
раритетов можно было сыскать любую тебе необходимую
вещь, а если нет, то заказать, и Бертолет непременно уважит:
найдет и доставит к месту, даже, если уже и нет необходимос
ти и просьба забылась. Всё свое добро он сваливал у своего
гаража, прикрывая от непогоды и лихоимства листами ржа
вой жести или фанерой, но ежели брали из его сокровищ что
либо без спросу, он не обижался, а как будто и радовался, по
корно разводя руками: «Стало быть, кому то позарез
понадобилось…» Там же, под открытым небом, у него нахо
дился полевой верстачок с ржавыми тисками, у которых его
всегда можно было застать с самого ранья, где он скрипел на
пильником, паял, лудил, клепал...
Об эти тиски я себе однажды разбил подбородок: ловил
ртом капли, падающие с крыши сарая. Одна капля, уже, буду
чи в полете, показалась мне грязной, и я увернул голову, да
неудачно. Бертолет всей нашей детворе был отец родной, он
собственноручно зашил мне рану, смазал водкой и дал мне гри
венник на мороженое. С большим вниманием он оглядывал
наши, ребячьи затылки и озабоченно прицокивал: «Обросли
у меня тут, пора подстригаться…» И тут же вынимал из карма
на клацающую машинку и спешно, пока пацаненок не сделал
ноги, начинал подравнивать космочки. Все ребята, как огня,
боялись его машинки, так как её, постоянно «заедало». Ма
шинка не стригла, а рвала с корнем, хотя он её время от време
ни разбирал и продувал детали интенсивным фуком, приго
варивая: «Волос, что проволока рояльная…». Что правда, то
правда, волос у нашей ребятни был свирепый, негнущийся,
от пыли и ветра стоял коробом. Вот так, бывало, изловит Бер
толет кого нибудь с шевелюрой, зацапает одной рукой, дру
341
Так называемый Юшка
гую, уже вооруженную стригущим механизмом, прицелит да
и выхватит клок волос. Клиент орет и вырывается, но парик
махер свое дело знает туго: пока не обработает пацана – не
отпустит.
Он и врачевать принимался, потому что и в медицине
был сведущ, у него книжка была, где всё прописано: как зано
зу вытащить, как вправить вывих... Одна баба из наших бара
ков чистила рыбу и одна чешуйка ей залепила глаз. Так она
тыльной стороной ладони протёрла, да ещё глубже за веку заг
нала: ни смотреть, ни сморгнуть невозможно. Разыскали Бер
толета, он тут же заворотил ей веко и туда свой язык засунул.
Помутузил там из стороны в сторону… Прошло! И совет дал,
чтоб примочки, – чаинки от спитого чая, – себе делала.
От слишком рьяной трудовой деятельности руки у Бер
толета всегда были в багровых порезах, ожогах и незаживаю
щих ссадинах. Свежий порез, то ест, пока не остановится
кровь, он заклеивал сорванным лапушком, предварительно
продезинфецировав рану народным способом, но никогда не
заматывал тряпицей, убеждая всех, что так заживет быстрей.
Иногда из носа его начинала сочиться кровь, и тогда он, обло
котясь одной рукой о стену или дерево, принимал героичес
кую позу и давал крови вытечь до полного успокоения. И опять
он отвергал всякую помощь, утверждая, что это дурная, лиш
няя кровь. И это не всё… Из больших пальцев рук и ног у Бер
толета вылезал дурной волосень, и это, как мы узнали потом,
была костоеда – страшная болезнь.
Но, несмотря на все невзгоды, был Бертолет постоянно
в деле и всем полезен, хоть и производил он свои изделия не
казисто, сочетая все детали, как сам говорил «по образующей»,
но, надо отдать ему должное, с величайшим запасом прочно
сти, усиливая конструкции дополнительными опорами или
раскосами. Плату он брал самую ничтожную или вовсе за «спа
сибо», но при этом весело намекал: «Спасибо не булькает…»
Ну, а если подносили пузырек, то тут же его и распивали на
пару, – дружба, она дороже денег… Поэтому чаще делал он за
342
Юрий Клятис
«так», а в силу своей услужливости был Бертолет всеми при
емлем и даже любим.
Если приходишь к нему за советом или за технической
помощью, он со спокойным вниманием выслушает и даст цен
ное указание, мол, достань такую то вещь и, скажем, сделай
так или инак. При этом он любил использовать малопонят
ные термины, типа: «лонжерон», «кружало», «антабка», «обе
чайка», «встык или внахлёст», а вдруг скажет: «Делай запод
лицо…» Ты ему: «А где ж мне взять такую деталь или такое
приспособление?..» Он тут же с недоумением пожмет плечь
ми и спросит с неподдельным ущемлением: «Что?! Мало у нас
свалок? Найди где нибудь или укради – или ты не мужик?..»
И правду сказать, он никогда и ничего не покупал, будучи уве
ренным в душе: раз в нашей России всё плохо лежит и раз для
нужной вещи не находится более достойного применения, как
валяться без надзора в грязи – её надо умыкнуть. А хозяйским
глазом почти всегда можно прицелить бесхозную вещь, и, сле
довательно – обусловить ей подобающее направление.
Важным подспорьем в его практике был красный перо
чинный нож с крестом, а также его собственные зубы и ногти.
Он всё смачивал слюной, чтобы наблюдать текстуру древеси
ны, а также использовал слюну, как клей и, надо сказать, дер
жалось. Прежде чем забить гвоздь или ввернуть шуруп, Берто
лет облизывал его, обильно сдабривая ротовой смазкой. По
его личному понятию обмусленный шуруп идет, как в масло,
а, уж, будучи внутри, приржавеет и будет держать тебе – будь
здоров. Также он предпочитал бывшие в употреблении гвоз
ди, правил их на куске рельса, приговаривая: «Новый гвоздь
гладкий, того и гляди высклизнет, а старый – он шершавень
кий, идет туго, но держит крепко». Это он, по видимому, на
мекал на себя самого, имея ввиду свою крепкую неказистость.
Так вот… Как то сговорился этот Бертолет перетягивать
матрас у одной, ещё не старой вдовушки, ходившей в немыс
лимых шляпчонках из крашеной соломки с букетиками мар
343
Так называемый Юшка
левых цветов, всамделишными перьями величавых пав и вуа
летками. Она курила папиросы с великосветским изыском,
запрокидывая голову назад при выдохе, выпячивая напомазе
ный рот и подтыкая при этом оттянутым мизинцем динодур
биновские кудельки. Ее сделанная красота, арлекинный ру
мянец и неестественно выпрямленная спина говорили об
искусственно продлеваемой молодости и непричастности к
низким материям. Сама и есть – цветок засохший, безухан
ный…
Было обещано двадцать пять рублей и магарыч. Четвер
так, конечно не счасешних, а тогдашних денег, но по тем вре
менам и такой небольшой сумме следовало вполне соответ
ствовать. А магарыч, – ну, что скрывать, – это стаканчик вина…
Я был приглашен в компанию, быть на подхвате, а больше для
того, чтобы вытащить матрас во двор и потом занести. Вот хо
зяйка сняла подзоры с крашенных серебрянкой спинок, сдер
нула накидушку с подушек, скатала вышитую попугаями до
рожку с пикейного покрывала, так что гобеленовым лебедям
с прикроватного коврика стало совсем одиноко. Собрала сте
ганное монастырское одеяло, скатала пуховички и перинку…
и тут нечто совершенно непредсказуемое по своим формам и
назначению выпрыгнуло из под простынной белизны и с гут
таперчевым шмяком запрыгало по полу. Какой конфуз, одна
ко! Груда постельных принадлежностей рухнула из рук расте
рянной хозяйки и погребла это самое «нечто». Бертолет
прикрикнул на меня, чтоб я не больно то позёвывал… А уж
потом, склонившись над трехгорбым матрасом, он растроган
но ухмылялся, озарено обводил взглядом небосвод и качал
головой. «Видал, какой Садил Садилыч у ей из койки выка
тился? Во, брат, как в жизни бывает, а ты говоришь…»
Я ничего не говорил, я молчал и никогда об этом ни с кем
не делился, но запомнил навсегда. Ещё был нанесен очеред
ной удар по моему представлению о прекрасном поле как воз
вышенном и одухотворенном существе».
344
Юрий Клятис
Всех девок Юшка называл ирусеньками, а конкретно
заявленную бабу – выхухолью, или росомахой, или перлови
цей, или ещё какой нибудь живностью, каждую в зависимос
ти от её характера, но всегда с определенной долей соответ
ствия. Так, одну театральную диву с пышным бюстом он
величал Цецилией, а ещё одну, за её скандальный нрав и фа
милию Меселина – Мессалиной. Симпатией со стороны жен
щин, как это ни странно, Юшка обделён не был, таких в наро
де называют «любезник» – он, что называется, знал «птичий
язык» и в общении с дамами исторгал проникновенный флю
ид, перед которым суровое женское сердце размягчалось. Дей
ствительно, присутствовал в нем некий магнетизм, невнятный
шарм вечного обольстителя, проявлявшиеся то ли в медли
тельной выразительности речи, то ли в умении подстроиться
к объекту, но без предпочтений и лести, а может, и в снисхо
дительной доброжелательности ко всякому без разбору.
Последнее меня как раз и обижало, казалось, что имен
но я и есть его самый верный и близкий товарищ, и заслужи
ваю особого, покровительственного внимания. Но нет, в на
шем общении он не выказывал ко мне большой приязни и даже,
как казалось порой, был безразличен. Он был ровен со всеми,
если не сказать мраморно бесстрастен, равноудалён от всех,
не выражал пылких чувств: ни привязанности, ни ненависти.
Даже к нашему инженеру по технике пожарной безопасности
он не испытывал злобы, хотя Борис Аркадьевич моего Юшку
на дух не выносил и в буквальном смысле воротил от него нос.
«Как вы можете? – возмущался он с чрезмерно живописуемым
удивлением. – Вы такой интеллигентный еврейский молодой
человек, а общаетесь с этим, извините за выражение… Фонь
ке квас… С этим скоморохом!..» При этом он брезгливо выво
рачивал и без того пухлые губы. А Юшка же своего недруга
старался не замечать, лишь изредка проводит его долгим взгля
дом и коротким хмыком…
Однако меня необъяснимым, даже аномальным образом
влекло к этому почти опустившемуся человеку, постоянно из
рекающего сомнительные апофегмы и всякую словесную не
345
Так называемый Юшка
удобь, но с такой обреченной искушенностью, таким умуд
рённым видом, что, казалось, не было собаки, которую бы он
не съел. Мне кажется – не мы ищем себе предмет для подра
жания и не мы выбираем себе кумиры, а они сами, указуя в нас
своим доминантным перстом, влекут нас к себе силой своей
природы и предводительствуют над нами.
Не существовало тем запретных и областей неизведан
ных, чтобы Юшка не был к этому каким бы то ни было обра
зом причастен или не определил к ним своего отношения.
Конечно же, самым животрепещущим у нас был женский воп
рос, потому как имел в нем Юшка свой печальный меморан
дум и трудный опыт и, судя по всему, его то он изведал до тон
кости. Мои первые университеты как в этом, так и во многих
прочих материях, состоялись в той тесной каморке с намале
ванным окном под колоритный баритон стареющего маши
ниста сцены.
Так вот, все женщины, по его понятиям, являлись не
сомненно прекрасной, но коварной половиной человечества,
с которой он всю жизнь находился в бескомпромиссном боре
нии, удачно обходил капканы, но легко ловился на живца и, в
конце концов, бросав всё, спасался бегством. «Я это волоса
тое сословие очень уважаю за его универсальность, но поэто
му и остерегаюсь, – говорил он прочувствованно. – Стратегия
у них правильная, тактика продуманная, им и сочинять ниче
го не надо: всё за них сделала природа, всё происходит у них
по инстинкту, само собой, всё прописано как в инструкции –
только действуй. Вот они и действуют. Уважаю, но и сочув
ствую, однако ничем помочь не могу. – И приговаривал с ват
ным вздохом: — Жалко их, простодырых, но себя то ещё жаль
че… Подумай и прикинь, если бы всё было наоборот: не мы, а
они нас домогались, преследовали и караулили нас по углам, а
мы бы ходили, оглядываясь, всегда настороже и с опаской…
Я тебе, так уж и быть, опишу, какую судьба со мной не
добрую игру слимонила, про мои сердечные муки и безмер
ные разочарования… Расскажу и про свои свадьбы, как я мно
гократно смарьяжился по умилению и недомыслию, и что со
346
Юрий Клятис
мной в результате сотворило это суконное войско. Может, тебе
будет на пользу…
Вот все твердят одно и то же: любовь, любовь… А что
любовь? Варикозное расширение чувств. Любовь – она, как
игра в карты, с ней нельзя затягивать, в противном случае ока
жешься в дураках. Живи от противного, тогда и сухарик пока
жется тортиком. Ешь невкусно, работай без энтузиазма, играй
без азарта, ни с кем не запанибратничай и в друзья не навязы
вайся – сами постучатся. Над едой не трясись и тарелки не
вылизывай, никогда не одалживайся и одолженного взад не
требуй – будешь в выгоде и проживешь сто лет. Гони тоску
кручину, потому что за ней приходит отчаяние. Не дай себе
прельститься бабьими прелестями. Влюбляться влюбляйся и
даже очень, непременно добивайся связи и будь щедр, но не
без оглядки. А женишься – станешь атрибутом. Поэтому тер
пи до последнего, тяни и оттягивай, сколько можешь, а если в
роковой момент придет к тебе озарение, то не конфуз и упраз
дниться… Как Подколесин – сигай в окошко… без шапки…
Потерпишь в респекте, но выгадаешь в большем: спасёшь душу
и тело. А об детях не печалься, о них природа побеспокоится,
дети – они всё равно не твои… Тренируй сердечную мышцу,
балуй себя, но не балуй… Старости не бойся, старость – это
заслуженное уединение, это полюбовное соглашение с самим
собой. И всегда думай о своем последнем часе – к смерти надо
относится серьёзно, без цинизма и бравады. Думай, как и в
каком виде умирать будешь, какая на тебе будет рубаха надета
и какие штаны, выбрит и причесан по случаю торжественно
го момента или так, необмытым трупом и уйдёшь… Да ещё
под занавес бы не обосраться…» – сказал так Юшка и вдруг
закашлялся.
Кашлял он изощренно, со знанием дела, с хрипотцой и под
мигом, со слезой и натугой. Юшка бахвалился, что кашлем мог
себя без труда довести и до припадка, и до обморока и во всякий
трудный момент жизни он использовал свой кашель для само
сохранения. Так, в юные годы во время многочисленных приво
347
Так называемый Юшка
дов в милицию и позднее, на следствиях, он часто прибегал к
надрывному кашлю, потому что кашляющий человек неуязвим.
Итак, Юшка кашлял и подавал мне знаки, стуча пальцем
по пустому стакану. Сразу сообразив, я сбегал в бытовку за
вином. Юшка тотчас угомонился и, вполне респектабельно
перхнув в кулачок, фасонно выцедил спиртное. «Это для связ
ки слов, – пояснил он и закончил прерванную мысль: – Во
всяком случае, если уж жениться, то не по ощущению сердца,
а по разумению реалистического ума». По лицу его пронес
лись цвета побежалости, а ноздри затрепетали в чувственном
выдохе. Он задумался, уставившись в нуль пространство, и
очень медленно приступил:
«Начну на флейте стих печальный, зря на Россию… Как
там дальше? Вот она, моя повесть… Мы как раз чифирем по
средничали, а меня с вещичками и к начальнику. А там таких
же сохатых, как я, уже небольшой табунок роится и все моло
дые и безбоязненные. «Вам, – говорит с торжественностью, –
великая честь предоставляется: доблестным трудом на благо
родины вернуть к себе доверие общества!» Оказывается: в
Коми, севернее Воркуты, есть молодой посёлок – Хальмер Ю
называется. Там открыли новое месторождение самококсую
щихся углей, самый лучший в мире уголь – марки «К», и так
называемые жирные угли. Открывателям дали Сталинскую
премию, а нам – возможность проявить себя, возведя шахтер
ский городок в тундре.
Распихали нас по телятникам и доставили в заполяр
ный город – Воркута. Ещё с разных мест бракованный народ
подтянулся, а там разбили нас на две партии и стали мы тя
нуть железнодорожную ветку на север. Дело было летом, вся
тундра сочилась стоячей влагой, лишь на кочках и буграх длин
новолосая травка серела, а кое где и мокрый снежок поблес
кивал. Иногда вдруг теплынь на пару часов наступала, наш
брат долгосрочник телогреечки скидывал, свое белесое тело
незакатному солнцу подставлял. Летом – оно ничего, чистый
воздух, в тундре грибы гигантского росту, куда как выше кар
348
Юрий Клятис
ликовых берёзок, вокруг горы, каньоны и цветы, цветы, цве
ты…. ветер – шапку уносит, а вместе с ней комаров и всякую
гнусь сдувает в океан. И куда ни кинь взгляд – вода: студеные
озерца и лужицы, речки от журчащего ручейка до грохочуще
го водопада, а рыбы… хариус и сёмга… так и идут на пустой
крючок – не нарадуешься… Летом мы жили привольно и сыт
но, а зимой – смерть… Оказывается, Хальмер Ю – это по не
нецки Долина Смерти, – гиблое место, значит. Так оно и ока
залось.
Ютились мы по балкам, занесенным пургой под крышу.
Внутри, вдоль стен, сколочены трехэтажные нары, посереди
не угольная печка, раскаленная так, что дышать трудно: на
верхних юрцах лежишь – весь мокрый от пота, а вниз спус
тишься – от пола холодом тянет, спина стынет. Кто поваль
яжней и посноровистей занимали бельэтаж, а всякий мизер или
шпанюк – на галёрку. Там и мне было место уготовано.
Валенки и телаши оставляли в сенцах, чтоб не оттаяли и
не намокли, мокрые валенки – это смерть. Обнажать зады по
казенной надобности в ледяных сортирах никто не решался,
за минуту можно было застудить почки, да и всё прочее уже
через минуту начинает позванивать. По этой причине в сен
цах мы держали парашу, которая за ночь наполнялась наши
ми общими усилиями, но, чтобы по утрянке вытряхнуть со
держимое, надо было вначале паяльной лампой отогреть
жестяные борта и дно. Таких «пасхальных куличей» вокруг
наших балков громоздилось множество, пурга их заметала, а
ближе к весеннему праздничку они, как надолбы, вновь появ
лялись из под снега и никак не хотели таять до лета. Круглые
сутки полярная ночь, мороз страшенный, с ветром и такой ле
денящий, как ни кутайся, а в секунду просифонит навылет. От
скудной пищи и холода у людей болезни пошли, на ветру засту
жали дыхалку, все поголовно болели воспалением легких, цин
га объявилась, зубы сыпались… Тухлая луковица шла в обмен за
пару цибиков махры.
Поначалу заставляли работать в мороз и ветер, но толку
349
Так называемый Юшка
от этого не было: подневольный народ больше грелся у кост
ров, чем трудился. Тогда учредили «актированные дни» – все
наружные работы в сильный мороз, свыше сорока пяти граду
сов, отменялись. Один метр ветра приравнивался к полутора
градусам Цельсия. Так, если градус воздуха была минус трид
цать пять и скорость ветра шесть метров в секунду, то в сумме и
получалось сорок четыре, стало быть, выходи стройся. А вот
если семь метров в секунду – ура, можно не выходить! Заклю
ченному термометра не надо, он по себе определяет, сколько
в воздухе градусов носится. Для этого он тянет губы дудочкой
и дует ровно и протяжно – если звук звонкий, как в пустой
бутылке – можешь быть уверенным, сегодня под сорок.
Все возрадовались поначалу актированным дням, но,
получилось потом ещё хуже: во первых, пайку снижали на
треть, и, во вторых… сидеть в тепле все равно не давали…Тог
да в забое, на проходке и на выемке грунта, работали непре
рывно и посменно, все двадцать четыре часа в сутки, день и
ночь – никакой разницы. Туда, под землю, мороз и ветер не
проникали, но назвать условия курортными можно было с
большим натягом. Лава была ниже человеческого роста, при
ходилось сгибаться и в коленях и в пояснице и голову приги
бать. Породу рубили кайлами и выгребали короткими лопата
ми, сваливая глыбы тут же, под ноги. Эту породу надо было,
часто руками, сразу же грузить в вагонетку и, упираясь в шпа
лы, откатывать по штреку под наклонную штольню. Там её цеп
ляли на крюк и вытягивали через шурф наружу. А ты гнал обрат
но уже пустую громыхалку, где тебя уже ждала готовая куча.
Работа была адская, кормежка – дрянь, никогда не на
едались до сыта, все время хотелось спать, а утром нарядилы
брякают железом по железу, будят криками, изо рта пар валит
клубами и никаких сил встать нету. Смертя были постоянным
явлением. Поднимались бунты, торчилы сажали на снег и
стреляли по воздуху. Мы распевали: «Стройка Хальмер Ю не
для меня и работать я не буду дня, пусть начальник не мечтает
и к труду не приучает…»
350
Юрий Клятис
Откатчиком я проработал всего несколько дней, каждый
день считал последним. Все же мне повезло как инвалиду: при
способили меня на общественно полезные работы – кашева
рить, благодаря этому и сохранился. Я никак не мог научиться
варить макароны с оленятиной, то у меня макароны разварят
ся, а мясо жесткое – никак не угадаешь… А оленье мясо быст
ро варится и сладковатое с горчинкой на вкус, так как олень
питается ягелем, а он как полынь. Это считалось хорошей пи
щей, но мяса давали так мало, что зэку, почитай, ничего не
доставалось. Перед раздачей приходили снимать пробу началь
ники да их шестерки, всё мясо расхватают, даже кости унесут,
а работягам только один запах остается. Но, если их не убла
жишь, – вмиг слетишь с должности. Сколько раз меня хотели
брать базаром, в горячий котел с макаронами головой пихали –
как выжил, и не знаю, пока не научился манипулировать. Доб
рое мясо для опробователей разложишь на поверхности, а бо
лонки, жир и сухожилия перемелешь мелко и частично зако
паешь на дно котла – так что при раздаче каждому баклажан
помидорычу, хоть ниточка, а выпадала. Но все равно, между
молотом и наковальней жизнь висела на волоске: кто при кот
ле служит – живот сыт, но морда бита.
Пока строили поселок и железную дорогу к нему, рас
сматривать природу не приходилось, было не до того. А как
пошел уголек на гора, на шахту за длинным рублём стали сте
каться вольняшки, и тут уж стало полегче. Вот тогда я и огля
нулся вокруг себя – красиво, однако…
В паре километров от Хальмер Ю красивейшие горные
спуски, – вот где на лыжах кататься, что там швейцарские Аль
пы. Правда, сезон для катания, в лучшем случае, в конце мар
та, так как зимой холодно: увлекшись, и остаться там навсегда
очень просто, ведь мороз лютый, а отогреться негде. На Но
вый год на центральной площади установили большую ёлку,
повесили иллюминацию, включили трнсляцию. Появились
библиотека, детсад и универмаг, поликлиникой назывался
крохотный травмпункт. Электрический ток шел от местной
351
Так называемый Юшка
электростанции, а тепло от котельной. В общем, прижился
народ, заселил дома, обставился и даже детей в таких невыно
симых условиях нарожал.
Пару раз в год в поселок на оленях наведывались абори
гены, комики и самоеды попьянствовать и поскандалить, од
нако. Потом целую неделю взгретые их тела валялись на тер
ритории поселка, и никакой мороз их, однако, не брал. А
пробалдевшись, так же внезапно, как появились, исчезали на
своих нартах, помахивая длинными хореями.
Нет, что ни говори, Север – он завораживает… Долго я
тяжкие цепи влачил, и вдруг, – я и не ждал совсем – меня вызы
вают… Мы как раз чифирем посредничали, а меня с вещичка
ми к начальнику. «Тебя, – говорит, – на страшный суд зовут,
побройся, вихорок пригладь и дуй в Воркуту». Я ему, мол, чего
меня судить, я и так осужденный, хоть и расконвоированный? –
«Поезжай, тебе там будет большой сюрприз…»
Приехал на суд, а там уже полным полно таких же чело
векоперсон, навроде меня, дожидаются юрисдикции. А суда
никакого и не было: всем зачитали официальную бумагу о дос
рочном освобождении и препровождении нас в места, отда
лённые, южные. Тут же представитель райкома всем вкратце,
но торжественно зачитал постановление «О дальнейшем уве
личении производства зерна в стране и об освоении целин
ных и залежных земель». «Вот вам, – говорит, – большая честь
предоставляется: добросовестным трудом на благо родины
вернуть к себе доверие общества!» – и самолично каждому вру
чил по путевке комсомола на Целинную Землю, а где эта зем
ля – никто и не знает… Бумаги с печаткой и вензелём уже заго
товлены – только вписывай ФИО, паспорт с видом на
жительство, билет в один конец, за ворота и – офидерзен. Даже
с братвой не дали попрощаться, только на харч сторублёвкой
обеспечили.
Оказывается, была и во мне, случайном поднарнике, по
требность в смысле превратить голодную степь в общесоюз
ную житницу. Однако не грех бы было спросить и моего согла
352
Юрий Клятис
сия… Может, меня дома заждались… Может, я по своей заба
вушке соскучился… Может, у меня совсем другие соображе
ния, и никакое интенсивное земледелие пока не входит в мои
планы… Реабилитации мне не выдали, да мне она и не нужна
была вовсе. Вот если бы мне вернули девять моих молодых лет,
что я галился на хозяина, да пенсию положили мне безобид
ную за моё вынужденное трагикомическое времяпровожде
ние… Я никому ещё не успел сделать плохого, я всем и всему
верил, никому не отказывал в помощи, когда было надо и меч
тал о добре справедливости. Заберите себе вашу ксивоту, по
давитесь ею, рабовладельцы, но, хоть ответьте: за что у меня
отняли молодость, определив такой волчий срок? За что меня
лишили нормальной человеческой судьбы? Неужели же за мо
ток проволоки и пук гвоздей? Отцы родные, фюлера башен
ные, суки кумовские…
Такие были обстоятельства, что только они могли зада
вать вопросы, и мнением твоим личным никто не интересо
вался, а в случае недовольства можно было и обратно в зону...
Знал я и то, что худшее уже было, а плохого я уже не боялся…
Одна радость – на юга едем. Теперь то уж отогреюсь…
Отвезли нас на вокзал… Не вокзал, а так себе… прокоп
чённая станционная изба со скрипом. Вошли мы с мороза, а
там многочисленный пассажир мается от собственного мно
жества, надышали страдальцы, не воздух – кисель, хоть лож
кой черпай. Поездной народ привычно располагается на сво
их тюках, вповалку, подальше от дверей – поближе к печи,
дармовой жар про запас в себе накапливают. А иной терпило
нос засунет себе же за пазуху, шапку нахлобучит и глаз не ви
дать: уж лучше своё нюхать, чем чужое… Я всё сразу понял: не
один день дожидаются поезда на посадку, касса закрыта – «би
летов нет». А их в этом государстве и сроду не бывало! И куда
только народ стремится в такое время года, и что ему не си
дится на месте? А то бы дома, как хорошо, надели бы домаш
ние тапочки, пошуршали бы выписанными газетками, к свет
лому праздничку настроением бы задались…
Мы как вступили в помещение – все, кто устроился по
353
Так называемый Юшка
удобней, расступились с опаской, освободив нашей ватаге
пространство в углу, – личности наши уж больно приметны в
общей массе. Кое как разместились на заплёванном полу,
вдоль стенки, на корточках и стали ждать особого распоряже
ния. Транзитники без стеснения разглядывали нас, о чём то
перешёптывались, не сводя с нас насторожённых взглядов. Я
же не терпел такие смотрины и, вообще, плохо выносил люд
ские количества, особенно в стесненных обстоятельствах – к
чему, спрашивается, уже почти свободного человека застав
лять томиться в безвоздушном пространстве?
Я это сказал, нашему набольшему, что от такой духмени у
меня может случиться помрачение сознания – надышали, мол,
ландышами. «Смотри мне, не убеги!» – «Куда уж тут бечь?» –
«Так не затеряйся!» На перроне воздух прозрачный от мороза, и
тоже дышится с трудом. И тот же пассажир слоняется от неиз
вестности событий или кучкуется в ожидании неизвестности.
Прошел взволнованный шепоток, что подачу состава задержи
вают до завтра, в лучшем случае до утра. Ну, это дело обычное,
мы на лучше и не полагались – не привыкать… Прошёлся туда
сюда, везде темень, от тусклых фонарей тяжёлые тени и только
замёрзшие плевки звёздами искрятся под ногами.
А буфет ресторан, как прогулочный теплоход на реке,
исходит приятными мелодиями, светится яркими огоньками,
стеклянная люстра горит вовсю, круглые столики уютно по
крыты скатертями, всё расставлено по этикету и прибрано
празднично, ёлочка украшенная блёсткими сопельками, по
чти как в колонном зале Дома союзов, и ни тебе разброда, ни
шатания, заходите, граждане, будьте так любезны.
Это был канун Нового года, когда сердца всех людей сжи
маются от предчувствия праздника, когда душа человеческая,
как бы ей ни было грустно, воспаряет от невыносимой потреб
ности любви, тепла и небольшого чуда…
Поэтому заглянул я в дверь ресторана с интересом и не
без опаски, осмотрелся, да и зашел. В кармане греется подъём
ный не разменянный стольник – разменять, что ли?.. Сымаю
354
Юрий Клятис
я фуражечку, кладу её на стол... У миловидной женщины в ко
кошнике заказываю солянку сборную мясную и, между про
чим, любезно представляюсь студентом юриспрудентом, ста
жёром, возвращающемся с производственной практики. Она
также по имени называется, посетителя улыбкой радует и за
интересованно заискивает. Я в короткий промежуток време
ни успеваю рассмотреть её молодое лицо и корпус тела, в ко
тором в хорошем смысле превалирует приятная полнота, а уже
под десерт делаю тонкий намек на чистосердечное партнер
ство совместить приятное с приятным. По движению глаз и
по тому, как человек губами манипулирует, сразу сообразил,
что она не из местных чалдонов, а откуда то с центра – так
оно и оказалось: приехала сюда по собственной инициативе,
чтоб быть поближе к своему женишку, который здесь мотает
срок на угольной шахте и который, видать, из отпетых сиза
рей. Она же ходит к нему раз в месяц на свиданку, – у таких дам
особый статус, называют их «декабристками», поглядывают
на них с усмешкой, но относятся с традиционным уважением
за проявление легендарной верности. Этот момент в народе
всегда сопровождался сочувственным отношением. И упаси
боже, если какой полуявный жоржик у неё заведётся и об этом
молва пойдёт по народонаселению… Тогда прознает об этом
сам хозяин – ей не жить!
К тому часу скоропостижно приближался Новый год,
мороз на улице был зверский, душа же требовала полусладко
го шампанского, а тело искреннего тепла и доброго челове
ческого участия…
Славная, однако, женщина оказалась: не жеманилась –
не манежилась, а ласково пригласила в гости, к себе на съём
ное жилье – заходи, говорит, если имеешь на бессемейную
женщину терпение и время. Что за вопрос риторический?! Для
меня, вечного транзитника, и при моей то неустроенности!..
Солидно откашливаюсь: «От приглашения не откажусь, так
как всегда уважить приятную женщину – мой непременный
долг».
355
Так называемый Юшка
Комнатёнка у неё была совсем чуточная – коечка с тум
бочкой, да стул со столом, но все стены до потолка обиты оле
ньими шкурами. Мы чокнулись, пожелав друг другу всего доб
рого и хорошего в новом году, и опрокинули по сто граммов из
прихваченной ею бутылочки. Музыку из за хорошей слыши
мости стен включать не стали, а посидели молча, глядя друг
на друга. Выпили ещё, – мне в непривычку, – я с минуту кре
пился для приличия и вдруг – брык и в сон… И в этом ново
годнем сне я увидел, будто большая белая медведица на меня
наседает, лапами по грудкам елозит и настоятельно пыхает
мне в фас. Я руками отстраняюсь, отпихиваюсь, а она мне
шепчет жарко: «Ну же, просыпайся, сладенький…» Проснул
ся: моя официанточка восседает на мне и вся, как чайник, пу
зырится от темпераменту и, благодаря действию слишком ра
достных чувств, аж заходится от любовного алча. Первое
мужчинское дело – гарде королеве, – это значит, что, невзи
рая на неподходящее настроение и крайнее изнеможение,
сконцентрироваться на объекте и откликнуться на призыв.
Настоящий мужик – это не тот, который, а который тот… И
раз уж так вышло, что надо соответствовать конкретному мо
менту, – незамедлительно пришел я в себя и выступил даме
навстречу, потому что, несмотря на сковавший меня сон, по
считал для себя первейшим долгом воздать даме за душевные
свойства её характера, в том числе и гостеприимство. Вообще,
почитаю за непростительный грех быть неблагодарным – не
рублем, так полезным делом, наконец, приветливым словом,
а расплатись.
Поменялись мы местами, она заёрзала, примащиваясь,
да вдруг и говорит: «Ой, как покричать хочется…» – «Ну, так
покричи, если необходимость». – «Нет, – вздохнула она, – не
имею никакого права: во первых, хозяева могут услышать – с
квартиры сгонят, а, во вторых, ты мне не муж, чтоб выделять
тебя нашим женским восторгом…» – «А ты потихоньку, как
говорится, про себя…» – «А можно про тебя?» – «А как это?..»
И она залепетала заквохтала свою бабью несуразицу: «Что ты
356
Юрий Клятис
со мной делаешь, студентик? Сознайся, ты хочешь моей смер
ти? Скажи правду, ты пришел меня убить? Ведь так? Ну что
ты там та кое вы тво ря ешь?.. О, как ты умеешь любить!..»
– Я, конечно, отношусь снисходительно к женским причудам
– пусть себе… У них всегда имеется своё словцо для подкреп
ления нашего авторитета в многотрудный момент, так сказать,
для поддержания спортивной формы. Чудно мне, приблуде,
сталось от таких выступлений, однако я сразу воспрянул на
строением и ответствовал ей митрополичьим баском, причем
совсем неучтиво, если не сказать язвительно. А вменил я ей
этакое словцо, да ещё со старорежимной концовочкой с… Она
амбицийно обмякала, на секунду отстранялась и, кругля глаз
ки, по матерински назидательно пришлёпнула меня по губам:
«Ты не смеешь говорить так, студентик. Мне ж обидно... Если
я к тебе с ласкательством, так и ты меня уважь – будь делика
тен с одинокой женщиной…»
И опять: «Ах, шалун! Вот сокровище! Какой же ты не
утомимый! Настоящий новогодний подарочек. Мой то тебя
поболее в габарите будет, но ты его куда как лучше...» Мне
делается замечательно на сердце, даже закичился, но креп
люсь: держу себя самолюбиво и с осознанием ситуации. И уж
только ближе к утру, торопясь выпроводить меня за дверь, в
полярную ночь, до того, как проснутся соседи, заправляя мне
под горлышко шарфик и подъемля ворот, чтоб не выдуло по
стельный жар, западающим за миндалины сухим горлом, си
пела: «Ночь заполночь, какая ни оказия, случится, будешь
мимо — не проходи, зайди на огонек, порадуй женщину её
женской радостью, хоть один разок последний в её трудной
судьбе. Обещай!» И денежную бумажку бедному студенту в
карман сунула. «А теперь не дискредитируй меня, пожалуй
ста – уходи...» И я, конечно, обещал, вышел и на шатких ногах
поспешил на желдорстанцию.
На крыльях Гименея влетел я в вокзальное помещение, а
наши как раз готовятся к отбытию в прицепном спецвагоне –
полным ходом перекличка идёт. Как раз мою фамилию вык
357
Так называемый Юшка
ликают, – с другой не спутаешь, – я, хоть и запыхался при
ходьбе, а успел таки встрять в коллектив пока граждане на
чальнички не хватились. Укомплектовали нас в вагон, наби
того молодняком, – народ шальной, невыдержанный, всю
дорогу трендели на гитарах и заполошно орали: «Едем мы,
друзья, в дальние края…» Ну, посмотрим, что там дальше бу
дет…
Я ещё сызмальства представлял себе нашу родную стра
ну в географическом плане не в виде черепахи на камне или
вальяжной рыбы кит среди бушующего моря, а в образе рас
пластанной в беге распузатой лошади: «Летит, летит степная
кобылица…». Её стремление с запада на восток, подальше от
цивилизованного благополучия, в Сибирские дали, в холод и
неуют. А место моего невольного пребывания предполагалось
не в благословенном крупе, а в грузном подбрюшье, в запоро
шенных снегами Кустанайских ковылях…
А в голове у меня недавнее приключение. Вышел я в там
бур, приложился лбом к морозному окну и стал вспоминать мою
ночную сударушку. Мимо проплывали белые поля с одиноки
ми веточками, торчащими прямо из сугробов, и повсюду, до
самого горизонта, соединяющегося с небом, было одно и то же –
холодное и безжизненное пространство. И этот холод и одино
чество прокрались ко мне в сердце, я понял, что лучшего мо
мента, произошедшего со мной всего несколько часов назад, я
не переживал в своей беспутной жизни. Я закурил, глубоко за
тягиваясь, от бычка прикурил новую и снова закурил – в голове
стучало от хода поезда: «Пронеси пронеси пронеси…».
Я, как в ускользающем сне выхватывал и многократно
повторял неслышные в поездном грохоте её бессвязные сло
ва, прерывистые возгласы… Силился вспомнить, что такое и в
какой интонации она пришёптывала, и какое у неё при этом
было лицо, и как она пытала меня при помощи всяческих ис
тязаний, и какой компот при этом растекался по душе… Это
была женщина с таким жизненным подмётом, что всё нутро,
все семена до последнего зёрнышка вынет из мужчины. И как
358
Юрий Клятис
я ни пытался сопротивляться своим мыслям, они настырно
возвращали меня к ней, моей случайной подружке. Я как бы
заново вдыхал её сырой, пряный запах, тыкался в её злопо
лучности, слышал её заполошные причитания и приглушён
ные взвизги… Тело моё шатало и голова уносилась от ощуще
ния кратковременности счастья и гулкой пустоты в самом себе.
Я схватился за обледенелую дверную ручку… Если бы дверь не
была заперта, я бы, честное слово, выпрыгнул и пошел бы на
зад по шпалам. К ней… А там будь что будет…
Везли нас несколько дней с частыми остановками и на
каждой большой станции митинги с оркестрами и галдёж с
песнопениями – надоел этот спектакль, даже самым востор
женным невмоготу стало, все с нетерпением ждали оконча
тельного прибытия на место. Наконец, оповестили: подъез
жаем...
И вот он, долгожданный пункт назначения, на сей раз
без оркестра и цветов – на какой то безымянной станции, не
станция даже и не полустанок, а один большой барак без окон
и дверей, да несколько юрт невдалеке. Оттуда на двух грузови
ках и подводах отвезли ещё на двадцать километров в сторону,
чтоб на проходящие поезда не засматривались. Сгрузили нас в
необитаемой местности, в каком то затерянном мире: ни де
ревца, ни саженца, даже дров запалить костерок не имеется –
гуляй поле. А ветер, холод, позёмка в ногах путается. Ну, здрав
ствуй, земля целинная!
Народ себя пламенными речёвками да заполошными
визгами разогревает, хотя веселье натуженное и настроения
уже совсем не те – в глазах тоска косая и страх. Но кое как
раскорячили палатки и стали греться друг об друга, теперь
шутили не так весело, да и не до песен уже стало. Поездной
гармонист с перебором растягивал меха и загадочно подмиги
вал: «Эх, счас бы щец покислей!..» А гитаристы только выжи
мали многообещающий аккорд, но и у них на песню духа уже
не было. В такой ситуации винцо было б в самый раз, но ни у
кого ни капли – общим собранием было постановлено, чтоб
359
Так называемый Юшка
сухой закон для всех неукоснительный. «Погодите, – думал я,
– то ли ещё будет…»
Но друзей целинных не легко сломить. Дня через три по
навезли всякого пахучего пиломатериала, неточенного инст
рументария, тулупов, ватных штанов и курток и спального ба
рахла, а, главное, походную кухню. Я тут же вызвался
кашеварить, так как имел некоторое понятие в этом деле, но
мне в категорической форме отказали, заявив, что мужские
руки наперечет. Я им свою руку показываю, мол, с нею много
не настрогаешь, но у партейцев своё размышление, поэтому в
повара определили дебелую деваху с плоским, как блюдце, ли
цом: безносое, безгубое, безбровое и белоглазое существо –
никакой на лице миловидности, а меня к ней, так уж и быть,
по совместительству ассистентом по наколке и растопке дров.
Охотников на эту должность оказалось не так много, стесня
лись, должно быть, а мне то чего терять?.. Я есть инвалид дет
ства – у меня и преимущество.
Выделили под кухню и столовую большую палатку, она
же по вечерам клуб интересных встреч. Кухарка моя даже на
вкус не отличала соль от сахара, только и знала, что варить оск
лизлую перловую шрапнель и черного «канпоту» из сухофрук
тов, но я ей преподал, как надо мелко капусту крошить и в ка
кой момент её в котёл закладывать. Эти и другие поваренные
премудрости я углядел у своей бабушки, но и сам до многого не
без горькой печали дошёл. Распробовала повариха моё варево и
говорит: «Да вы настоящий кулинар», – а про себя, небось: «Вот
бы мне такого в мужья – одной бабьей повинностью меньше».
А я, зная, что она такое могла подумать, прямо ей и отвечаю:
«Вот ты и учись у меня, тоже кулинаркой сделаешься».
А тут самое и началось! Партия велела – комсомол отве
тил: «Есть!». Уполномоченный помитинговал, всех по списку
сверил, напротив регистрационных галочек понаставил крес
тики, а некоторые обвёл кружочками, пожелал всем целин
ного счастья и уехал. Никто ничего делать не умеет, но все хо
тят митинговать и командовать. Немедленно и единогласно
360
Юрий Клятис
избрался актив, который тут же начал распределять кому
ломы, кому лопаты, а где копать и как – опять невдомёк. Шум
гам, неразбериха: одни убеждают, что надо отдалиться от же
лезнодорожного полотна подальше, другие наоборот, жмутся
к железке, боятся уйти от путеводной линии. К вечеру при
шло распоряжение – копать на том месте, где стоим.
Есть такие люди – хозяева истины, гегемоны неугомон
ные, крикуны трибунные, которым всё время неймётся, та
кую уж они себе игру придумали, чтобы запустить себя по круп
ному, в глобальном масштабе, им нравится высчитывать,
планировать, рационализировать, одним словом – колоба
шить. Им не лень заворачивать круговерть вокруг какой ни
будь туфты копеечной, лишь бы дело закрутилось, и они, ко
нечно, в самом центре событий. Эти гиганты мысли
понарисуют плакатов, понапишут лозунгов, а нет – так про
сто энтузиазничают: «Даёшь!», что ничем не отличается от
надсмотричьего «Давай!». Они не могут без повелительного
наклонения и изо всех сил стремятся вырваться вперед, а для
этого организуют соревнования, выпячивают рекорды и этим
зарабатывают себе должностной авторитет. Организаторы!
Для достижения своей амбиции они себя не щадят, а уж лю
дей изведут без счету, люди для них – пиломатериал.
Сами то они белоручки, не больно то чего умеют да мало
что знают, поэтому им нужна послушная армия – уря уря! Всю
жизнь они крутятся вертятся, не дают ни себе покоя, ни дру
гим покоя от них нет. Ошибок понаделают, так как специали
сты никакие, но при этом в своих грехах не признаются, а толь
ко других в них обвинят и показательные процессы затеют. И
всё ради личного азарта, державного форса: вот они пыжатся,
надсаживаются, чтобы и мы заразились их надменным настро
ением, возбудились ихними токами, чтобы именно их макуш
ка была сверху. Ладно, ребята, вам это очень надо– крутитесь,
но меня в свой хоровод не вовлекайте, мне и на коечке не узко
да и в стёганке тепло, я в ней вырос, я с ней и в мир и в пир. Я,
помнится, ещё в детстве всё любопытничал: что есть и как
361
Так называемый Юшка
может быть такое – коммунизм? А во дворе сразу мне сказали:
«Зря интересуешься, таковских, как ты, туда не пустют». Спра
шивается, за что же я и все такие, как я, будем мучаться? И
кого же туда «впустют», одних только партейцев?.. Если толь
ко их, то я и сам туда не пойду – от них и в этой жизни никако
го житья.
Открыли у нас на Пресне мемориальный музей, посвя
щенный Декабрьскому восстанию. Пошли мы туда и Берто
лет с нами за компанию, ходим по комнатам, экспонаты раз
глядываем… Вдруг Бертолет ткнул пальцем в фотографию:
«Во, и этот сюда попал!.. А ведь я его знавал, вместе росли, в
одном корыте слюни пускали. Это такой жук обтекаемый: во
всяком разговоре всех заговорит – только он один всегда прав,
а в шашки или карты, если не выиграет, то выспорит себе по
беду обязательно. Его у нас звали Ракло. Как подросли, он всех
девок логикой брал: так сяк, а докажет девке, что она должна
ему дать. Позже, когда стали мы, кто на Мануфактуру, кто на
мебельную фабрику определяться – он первый активист гор
лопан, митинговать, настраивать против, горланит, мол, пусть
жалуют по справедливости. Но одними речёвками сыт не бу
дешь, пошёл и он в должность, но не простым работягой, а
распорядителем: всем по лопате и кирке раздаст, в тетрадочку
карандашиком зарегистрирует, фамилии в алфавитном поряд
ке организует и галочками зафиксирует. Сколько людей в вой
нах постреляли, скольких в тюрьмы посажали, на каторгах
замучили, а он всех пережил и даже вот… в герои вошёл. Ракло
и есть».
А знаешь, ведь это неспроста, что такие вот энтузиасты,
люди активные, существуют на свете... они проводят свою жиз
недеятельность в беспокойстве и тем самым избавляют нас,
людей, утомлённых от рождения, и от беготни за славой, и от
кошмара стандартного благополучия, от вечной суеты в тол
чее за куриными потрошками. Они, как это ни странно, берут
на себя ответственность за благоустройство жизни, все тяготы
за наше скромное, среднеарифметическое счастье. А что же
362
Юрий Клятис
мы?.. Мы не рабы, рабы не мы…
С этими более или менее понятно – эти, хоть и двину
тые, хоть с тараканами в голове, но это у них, как бы, ради
высокой цели... Однако встречаются среди них такие жукова
тые личности, которые, благодаря лужёной глотке и органи
заторской сноровке, строят свой частный интерес. Может
кому и невдомек, а я карьеристов таких распознаю с лёта.
Был такой и у нас в ФЗО, Какомыгой величали, а по име
ни и не припомню, но это и хорошо – имечко то стандартное,
а кликуха знаменательна. Его организаторский талант обнару
жился рано: в любом деле выскочит вперед, представительству
ет, покрикивает. Со стороны смотрят – готовый начальник.
Всем по метле – и он тут как тут, при деле: больше остальных
хлопочет, руководит, составляет списки, распределяет участ
ки, качество работы контролирует… метлу носит, но не метёт. А
если намекнешь ему, мол, ты откуда такой обособленный?..
Почему не работаешь? Что – лучше нас?.. Разобидится, метлу
бросит: «Я же для вас стараюсь… чтоб скорее кончить, да по
домам…» Все, как один на всесоюзный праздник – Ленинский
субботник, и он впереди всех, суетится, договаривается. Все
разгружают вагоны, а его не видно – с начальством общается
ручкается. Так всю свою жизнь и прослужил шестеркой при
начальстве, такие помогалы в любом коллективе умеют при
способиться, чтоб быть поближе к паханам, лишь бы не вкалы
вать. А сколько таких вот халдеев в больших начальниках ходят,
трудовыми людьми помыкают, в разных комиссиях заседают,
судьбой простого человека распоряжаются…
А коммунизм – это, мой друг, большая халява. Чем чело
века можно приманить – дармовщинкой, бесплатинкой… Ве
ковая мечта о молочных реках и кисельных берегах, о скатер
ти самобранке, о волшебном горшочке, когда покушал вволю
и не расплатился… Но это коммунизм ненаучный, а вот когда
собрания, совещания, заседания, коллеги, симпозиумы, кон
ференции, конгрессы, ассамблеи, форумы, пленумы, съезды
– это уже серьёзно, это наука. Научный коммунизм – это ког
363
Так называемый Юшка
да бурные, нескончаемые аплодисменты, переходящие в ова
ции, когда все встают, скандируют лозунги, провозглашают
здравицы, когда слышаться отдельные призывы, поддержи
ваемые всеобщим ликованием, вопли и взвизги, кто то бьётся
в конвульсиях, кому то затыкают рот, вяжут, пихают в кузов,
сапогом в пах, коленом в живот и кулаком в зубы – око за око,
зуб за зуб, обожжение за обожжение, кто не с нами – тот про
тив нас, семидневки и пятилетки, суммопроценты и цифрос
роки, планы и свершения, делу время – потехе час, встречи и
проводы, прибытия и отбытия, каждый первый – избиратель,
каждый второй – агитатор, каждый третий – понятой, каж
дый четвертый – застрельщик, что ни дом, то образец комму
нистического быта, что ни предприятие – коммунистическо
го труда…
Прошло с полмесяца нашей суматошной жизни, и стал я
по молодости лет интересоваться, кому бы посвятить весь пла
мень своего сострадательного сердца, лучшие движения души
и тела. И, хоть не выходила у меня из головы моя официан
точка, вспомнил я: была у меня по прежней жизни одна заоч
ница из крестьянского сословия, с которой я состоял в даль
ней переписке. Надо сказать, меня за слог и умение выразить
мысль на бумаге мои лагерные сотоварищи уважали, доверя
ли мне свои корреспонденции, из которых я много чего по
лезного вынес, пожалуй, не меньше, чем из художественной
литературы. Были такие личности, что рассказчики – заслу
шаешься, а написать складно и без ошибок не в состоянии и
полутора строчки. Вот я и подвязался в эпистолярном жанре
за небольшой гонорар, а больше из желания проявить себя в
изящной словесности – политературничать. Иной раз такого
подпустишь, что у самого слеза прошибает, а как прочтешь
вслух – отправитель заёрзает: «Хорошо! Очень даже велико
лепно... но, честное слово, перестарался... А так – хорошо...»
Вот один из них в благодарность и подарил мне адресок
одной деревенской девахи, которая изредка слала мне свои пе
стрые, разрисованные голубками конверты из под белорусско
364
Юрий Клятис
го города Молодечно. Эти письма я аккуратно складывал в аль
бом, который имелся почти у каждого сохатого. В этот альбом
вносились все произведения, тронувшие воровскую душу, ро
мансы и изречения. Альбомы эти очень ценились и береглись
пуще глаза, а в случае проигрыша в карты ходили наравне с ху
дожественными произведениями, в денежном же выражении
– дед, то есть стольник, а то и два, если альбом аккуратный и с
хорошими рисунками. Мой же альбом ценился в пятихатку.
Письма моей заочницы бесхитростные и даже глупост
ные, ни слова о себе или о своих соображениях, а лишь одни
сообщения о погоде, а также рифмованные прибаутки и сло
весные витиеватости типа: «Добрый день, а может, вечер, не
могу об этом знать…», «Я целую девяносто девять раз, ещё бы
раз, но далека от Вас…» и, конечно: «Лети с приветом, вернись
с ответом!». Был от неё ещё фотоснимочек, а на обороте слова:
«Посылаю тебе карточку, но не свою, а моей подруги, потому
что она красившее…» Имелся у меня её замысловатый адре
сок, с точным разъяснением, где «слазить» и куда «поворо
тить». Мой организм тогда нуждался не столько в белках, жи
рах и углеводах, сколько в витамине «Ц», и поэтому вздумал я
по окончательному отбытию срока совершить морганатичес
кий брак, то есть навестить мою колхозницу и заодно призем
литься, отстояться после длительной командировки, прихар
читься да прихабариться, но вот задержка обозначилась ввиду
непредвиденных целинно залежных мероприятий.
А у меня одна заинтересованность: Алевтину повариху
прищемить. Но всякой идее предшествует своя пропедевти
ка, а значит надо ей подобрать единственную и только ей по
добающую форму. Симпатичных девах среди новоселов было
по пальцам перебрать, да и те распределены по принадлеж
ности для исполнения: почитай каждая невеста и при штат
ном женишке: всегда парочкой, ручка в ручку – завидки берут.
А которые из независимых, чтоб чуть покрасивее крокодила,
– всего ничего. Начальство клятвенно обещалось в скорости
365
Так называемый Юшка
завести свежую партию: «Такие помидорчики доставим вам –
пальчики обсосёте… Се си бом!..» Ну, известное дело: у них
всё обицянки цицянки, а моя стряпуха, можно сказать, была
самая непрезентабельная из всех, правда, и другие – не ахти
что, но в то время для меня, хоть какая – в самый раз. Природа
в качестве компенсации за малоприятное обличие, даровала
ей спереди две трогательные башенки и две трепетные полу
сферы сзади, на которых я и сконцентрировал своё вдохнове
ние, по возможности абстрагируясь от остального.
Пока другие разбирались с делёжкой снаряжения да гор
ланили речёвки, я её и зазвал пройтись до железнодорожного
полотна, далековато, конечно, а больше и некуда. Приноро
вились мы ходить на две тысячи семисот пятовый километр,
там у этого железного знака, в голой степи было некоторое
понижение рельефа в виде балочки, именно там на ветру, на
хлобучив на глаза малахаи и перезастегнув наши прелые ко
жушки в единый комплекс, под который нам почти не скво
зило, а случалось, было и жарко. Раз два, опси… – так то вот
мы и сплотили наши стылые конечности и дребезжалые серд
ца. Я вспомнил, как любил приговаривать незабвенный Бер
толет: «Засадил – да сзаду, промахнул – да в спину, сосклиз
нул – да в снег… Как зашипит!»
Конечно, не так всё сразу, попервой, – это уж как у деву
шек водится, – стала она усугублять обстановку. Пока я пре
одолевал естественное сопротивление материала, пытаясь
вручить ей мою искреннюю прямолинейность в ответ на её
природную покладистость, время как бы остановилось. Дама
стояла на своем интересе неколебимо – уперлась мне в кость
и выговаривает: «Вы в своих действиях всё к одному устремля
етесь, а нам, девушкам, нужна стопроцентная гарантия. Си
лой от нас ничего не добьёшься, мы только на чувства реагиру
ем». – «У меня к тебе как раз они и есть», – и тут же
вещественное доказательство предъявляю. Она перед таким
аргументом, естественно, пасует, и я тогда: «Хочешь, покля
нусь?» – «Поклянись комсомолом». – «Пожалуйста! Кля
366
Юрий Клятис
нусь…» Она на секунду обмерла от моей решимости и разме
ренно произнесла: «Ладно! Только… теперь… не обманите…»
– «Как же? Ведь поклялся…» А тем не менее мнется, к себе
уже подпускает, но неконкретно. Я же как раз разошёлся, пря
мо остановиться не могу, про любовь шепчу и всё такое… а у
самого колени трясутся, терзаюсь телом и духом – сам, навер
ное, знаешь… «Уж сделай мне поблажку, пожалуйста, не по
рочь прекрасного мгновения… Когда мне навстречу – и я тоже
человек…» А она: «Если без подготовки – мне совсем без на
строения, неощутительно, одно оскорбление чувств». «Да лад
но, – убеждаю повариху, – какое уж там... ты на меня да я на
тебя… со мной не робей – встоячку, оно безопасней…» Она
млеет, но постепенно сдается: «А всё ж боязно по первому разу,
девушке сперва надо дать приноровиться, а уж потом и всё ос
тальное…» – «Так ведь невмоготу мне, можешь ты это понять?»
– «Я то понимаю, а все же как то не по людски… не по ком
сомольски… Можно бы немножко и подождать, хоть бы до
лета …» – «Нет, до лета не утерплю, сама видишь, как меня
колотит…» – «Ладно уж! И ещё обещайте, что теперь будете
исключительно со мной...» – «Ну, естественно! А с кем же
ещё?..» Для благоприятной сиюминутинки я на посулы горазд,
а уж в такой нервозный момент... Мой вечный девиз: обещал –
не должен!
Тогда то мы, образно говоря, и вспахали нашу первую
борозду, или, как тогда говорили, – взломали целину. С того
приятного вечера острое чувство одиночества и ненужности
от меня несколько отступило, и на короткий период времени
я угомонился.
Но не всё так просто, друг мой… Когда мужчина склоня
ет девушку к активной любовной процедуре, он, естествен
ным образом, лишает её немаловажной достопримечательно
сти – невинности, а себе при этом вменяет за неё виновность.
Ничто в мире не проходит безнаказанно…
А мне, как всегда, повезло больше других: подружка ока
залась ни рыба ни мясо – эта любовь ей была без особого ощу
щения, одно расстройство желудка, а что до меня – в такой
367
Так называемый Юшка
ситуации мой животрепещущий интерес очень быстро пошёл
на убыль, из одного человеколюбия и держался. Одна то и беда
– все наши действия у всех на обозрении, в степи от придир
чивых глаз не укроешься. Я, хоть, человек по натуре и влюб
чивый, но не в меньшей мере и разлюбчивый. Прошло месяца
три или около того, моя заинтересованность в поварихе со
всем поникла, и решил я сменить профессию, то есть усту
пить своё место на кухне для кого другого, у кого кулинарный
интерес в тот момент был ещё в самом разгаре. Только то я это
задумал, как она мне и объявляет, мол, у неё мокрины никак
не наступают. Здравствуйте, а я тут при чём? Такого уговора не
было…
То ли она сама наслезила начальству, что, пожалуй, вряд
ли, то ли подружки своими сочувствиями доняли и вызнали у
ней её девичий секрет, только вдруг зазвали меня активисты
на товарищеский суд. Явился, не мудрствуя лукаво, сел, и ни
мур мур – только покашливаю конфузливо. Они уже обо всем
договорились и, на меня не глядя, перешёптываются, и вдруг
— хлоп ладонью по столу и пошли читать нотации. Оказыва
ется, я работаю с прохладцей, говоря попросту – шмарогон,
прошлое у меня запятнанное, да и настоящее с моральной точ
ки зрения предосудительное. А тут поступил де сигнал нето
варищеского отношения к женскому полу, мол, вызвал я к себе
коварным путем доверие гражданки Пискунец и лишил её ис
кренности.
Вот оно, значит, как дело пошло, ну, уж я на допросах
сиживал, кое о чем представление имею… Короче говоря, или
женись – и тогда мы организуем тебе коллективную целин
ную комсомольскую свадьбу, пригласим репортеров: как ни
как образуется новая семья – ячейка коммунистического об
щества, а ежели я выражу своё несогласие, то можно и в другом
тоне со мной — обратно в зону как не оправдавшего высокого
доверия делегировать. Вот тут то я и осознал момент истины,
не то, чтобы перепуг тронул душу, а забеспокоился. Раз такое
дело, я не стал уходить в оппозицию, доказывать своё «я», а
368
Юрий Клятис
тут же согласился с начальничками, признал свои недостатки
и посулил, что в ближайшем времени как раз и намереваюсь
объясниться в любви и даже по такому случаю желаю сделать
официальное предложение. Они удовлетворенно перегляну
лись и враз помягчели в тоне, первоначальный накал свой сни
зили до задушевности: «Вот это другой разговор, товарищ!..»
Потом парадно поздравили меня, крепко пожали руку и по
обещали в свою очередь выделить нам отдельную семейную
палатку, за что сказал я им всем – большое целинное спасибо.
Даже прослезился…
А ночью по натоптанной тропке вышел я к железке –
сигнал свисток… Прихватив дежурный тулупчик и ещё кое
что насущное, напружинил я толчковую ногу и … первый по
шел!.. второй приготовиться!
Нормальный ход!.. Эха а а!.. Шилка и Нерчинск не страш
ны теперь!.. Сало масло, шпильки булавки – даже любопыт
ство в душе не возникло, в каком направлении двигаемся: юго
восточном или северо западном, только заполз под натянутый
брезент, за наструганный пиломатериал, накрылся кожушком
с головой, надышал погуще и за мерным размышлением сам
собой сердечный ритм нормализовался.
Помнится, приснился мне тогда от свежих переживаний
и от вагонной тряски тревожный сон… Будто еду я на приго
родном поезде и всё боюсь прозевать нужную мне станцию.
Выглядываю в окно и выспрашиваю народ: когда выходить.
Меня успокаивают, мол, не переживай, ещё ехать и ехать, а
пока поспи. Я успокоенный начинаю дремать и вдруг вскаки
ваю – проехал таки!.. Хоть стоп кран дергай, хоть на ходу си
гай… Меня опять успокаивают, мол, что за беда?.. на следую
щей станции сойдешь и на встречняке преспокойненько
доберёшься до места. Выхожу на станции и спрашиваю в кас
се, когда обратный то будет. Оказывается, только утром: я
пристраиваюсь на скамейке и жду томительные часы в тупом
оцепенении, не предполагая даже, что смысла уже нет куда
369
Так называемый Юшка
то ехать. Утром, однако, сажусь на поезд и еду, чемоданчик
зажат между ног и… от волнительных переживаний опять за
сыпаю. И видится мне во сне, будто я проношусь на поезде
мимо станции, перекрестиями мелькают ограждения, трафа
реты и… стоит на платформе она, моя северная официанточ
ка в вязаном бордовом беретике и в заячьем тулупчике, всмат
ривается в окна проносящихся вагонов – а я её вижу, и, будто,
она меня углядела… И такое отчаяние, хоть плачь… Обратно и
опять моя история повторяется до бесконечности…
Как только я ощутил намеренный ход поезда и его по
ступательное движение вперёд, навсегда унеслись от меня це
линно залежные чувства и связанные с ними инциденты. Дру
гая, всевозможная по своим вероятиям жизнь ждала меня на
бескрайних российских просторах. И в результате всего поте
рял я счет дням и ночам, месяцам и датам. По названиям горо
дов и поселков сверялся с местоположением, по необычной
одежде и лицевому своеобразию усваивался с народонаселе
нием, по вывешенным флагам узнавал о красных праздниках,
а по встречным товарнякам с сельхоз и промышленной про
дукцией – о высоких урожаях и больших производственных
достижениях.
Мимо меня с переменной скоростью проносились ба
рачные посёлки и переезды, путевые обходчики приветство
вали меня свёрнутыми флажками и короткими дудками, за по
лосатыми шлагбаумами терпеливо ждали разбитые
грузовички, бабки с козами или пареньки на велосипедах.
Мелькали краснокирпичные постройки и медленно проплы
вали бесконечные, уходящие в небо дали. Тёмной массой взды
мались горы, и вдруг пейзаж обрывался тёмным провалом. Пе
речёркивающими дымную пелену перекрестиями и железным
грохотом пролетали мосты, гулким мраком туннели и тягост
ным молчанием бескрайние просторы.
Железная дорога – это особая империя, где царят свои
370
Юрий Клятис
законы и свой отсчёт времени. Железнодорожник в чёрной
форме – это особый человек, угрюмый и верный служака, ко
торый ничего не создаёт, ни к чему не стремится, а только пре
данно служит прислуживает невидимому чудищу, распрост
ранившемуся на всю планету. Неспроста железнодорожное
полотно отделено от всего прочего мира так называемой по
лосой отчуждения, которая, если не бетонным забором или
натянутой проволокой, то невидимой глазу линией четко ог
раничивает обжитую, человеческую зону от мест обитания ог
недышащего дракона. Несётся, грохочет по стране товарняк,
а в нем среди контейнеров, или мешков с цементом, или но
веньких, пахнущих заводской краской грузовичков переносит
ся в морозном пространстве некая, неподвластная гражданс
кому распорядку, межсоциальная структура.
Состоялась моя давняя мечта, я катил по стране, и нич
то меня не волновало, только вперёд, до конца. В какой это я
слышал песне: «…Вся жизнь моя – железная дорога, вечное
движение вперед…»
Стучали по рельсам колёса и в унисон им стучало моё
сердце, только однажды привиделось мне во сне, будто еду я в
телеге, а по обе стороны дороги жнивьё колосится тучным ко
лосом и вкусным таким дымком от белёных хат потягивает.
Проснулся, и захотелось вдруг тепла человеческого. Тут же стал
искать адресок своей заочницы, решил посетить её и заодно
прикастрюлиться, но адреса, конечно, не нашел – давно ис
чез мой альбомчик драгоценный, а с ним и все письма, помню
только: то ли Шершуны, то ли Шелесты, а может, и Шепеля…
На одной из станций в кассе по толстому справочнику опре
делили, где это: «Ты, милок, не в том направлении путь дер
жишь, тебе совсем даже в обратную сторону надо б ехать, на
запад, в Белоруссию». И точно, тут я и вспомнил адресок… и
фамилию заочницы вспомнил – Рукосуева она, голубушка.
Ох, широка страна моя родная… целый месяц добирался
до местожительства этой заочницы, всё думал рассуждал, как
371
Так называемый Юшка
бы мне её вначале рассмотреть издали да со стороны, а вдруг
она собой невыразительна, как божье наказание. На станциях
да пересадках я, как всегда, старался не маячить, гайдучьи пе
рекрёстки обходил стороной, а, по обыкновению, реализовал
свой транзит на комплектовке составов. В результате сменил
три направления и три транспортных средства, и вот как то
под вечер высадился на шоссе у деревни Мацки. «Прямиком
через болото – как раз и выйдешь, куда устремляешься…» –
подсказал шофер попутки. Пока шел через топкий лес да по
лянки, заблудился в сумерках, пару раз в трясину проваливал
ся, так как дорога мне неизвестная и ни одного человеческого
лица навстречу мне не случилось – спросить не у кого.
Когда же вышел к Шепелям, в избах уже засветили ке
росиновый свет и ситцевые занавески позадергивали. Посту
чался в первый, окраинный дом, спросить: такая, мол, граж
данка из местных – не проживает ли где?.. а мне и отвечают:
«Тут и проживает». Ну, значит, мое счастье! Вхожу из темных
сенцов в горницу, и глазам своим не доверяю… Ах, мить мать:
кум королю – сидит за самоваром во всем домашнем и в сре
занных валенках на ногах не кто иной, как мой однонарник
Фофан Тюльпан, то есть человек с совершенно недостойной
для мужчины фамилией Тюльпанов. Мужик этот был ещё тот
селадон, его мысль волновала только одна материя – женщи
на как таковая… Точнее, только определённая её часть, кото
рую он в восторженном захлёбе произносил объёмно и сочно:
«Ух, какая у неё была фофа... не фофа, а целая заготконтора!..»
При этом для вящей живописности он раскидывал руки и заг
рабастывал ими всю ширь межнарного пространства. В том
скорбном мире, где ходили строем, по свистку ложились спать,
ели и курили впопыхах, женская тема была самая животрепе
щущая, поэтому чрезмерная выразительность и преувеличе
ния не только не осуждались, но даже принимались с пони
манием и сочувствием. Я посмотрел на молодую хозяйку дома:
что и говорить, эта деталь в ней явно превалировала.
«А мы уже месяц, – произнесла владелица высокопар
ного пьедестала, – как отыграли свадьбу…» И тут я вспомнил:
372
Юрий Клятис
действительно, когда я откинулся из санатория, в спешке либо
на радостях я всех своих заочниц ему вручил безвозмездно, от
щедрот ли сердечных подарил или в надежде на лучшее, а толь
ко все конверты с фотографиями и адресами. И не то, чтобы я
совсем забыл, но просто мне в голову не могло прийти, что
этот Тюльпанов успеет меня на хромой козе объехать, ведь вре
мени то прошло – совсем ничего, и года нет, а ему, герою сто
тридцать второй статьи, ещё было сидеть и тайно вожделеть о
предмете своих мечтаний кустарным способом. Вот такой мне
был сюрприз: ручки кверху – мордой вниз…
Ну, что поделаешь, стою молчу, своё пикантное поло
жение обмозговываю, а заинтересованным глазом теперь уж
бывшую заочницу изучаю, с пристрастием оглядываю её те
лосложение и негармонично скомпонованные черты лица.
Она тут и говорит мне в утешение: «Если ещё имеется инте
рес, могу кое с кем свесть – у нас на женихов децифит…» Я
спрашиваю: «Уж не та ли, чью фотографию вы мне вместо сво
ей прислали?» – «Она самая!» – «Нет, спасибо…– заявил я с
плохо скрываемой обидой в голосе, – у нас в роду все семья
нины и однолюбы, никто другой мне теперь не интересен.
Пойду ка я дальше, видно, мне не заново жизнь начинать, а
старую, какая ни есть, продолжать надо. Вам же любовь да
совет и большого человеческого удовольствия…» Сказал так и
раскланялся, но она поспешила отговорить: «Ну, куда ж на
ночь то глядя?.. Заночуйте, хоть на сеновале, а утром пока
жем наше хозяйство, сходим в правление колхоза, а захотите
– сводим вас на место гибели героя летчика Талалихина…»
Я заночевал, а ночью мне сон такой привиделся, от ко
торого я проснулся в странном возбуждении… Будто нас трое,
мы ходим везде, обмахиваемся от комаров, выхлопываем ла
донями резные листочки, перешучиваемся, а уставши от пе
шей ходьбы по полям и перелескам, как само собой разумею
щееся, заваливаемся в крестьянский апартамент, прихватив в
сельпе для поддержания лёгкого настроения пару бутылок
креплёного. Всего одна постель и неширокая, но мы умеща
емся в ней, так как молодые, не обремененные лишними про
373
Так называемый Юшка
порциями, – моя деревенская подружка посередине. Однако
провокационного действа никакого не производим, а так ку
ролесим прибауткой, со смешками и полунамёками засыпа
ем. А под утро я оставляю подружку и третьего лишнего спя
щими и тихонько отправляюсь на двор покурить на холодке,
хозяйского пса потрепать по холке… Когда же возвращаюсь,
мои друзья всё ещё в постели, но не спят и мне так хитро ухмы
ляются, мол, в твоё то отсутствие это самое и свершилось. А
подружка на меня смотрит с виновато укоризненным подтек
стом, будто осуждает: не надо было уходить… Кто обозначил
ся, тот и припечатался… Во, как женщина порой удвояется!..
Мне так обидно сделалось, я аж съёжился в комочек и без
звучно заныкал. Тихо ступил за порог и ушёл, как провалился
в бездну – исчез…
И вдруг я увидел себя со спины, неторопливо шедшим
вдоль по нашей Рочдельской улице – иду себе и на дома любу
юсь. Видимо, соскучилась сиротливая душа по родным мес
там… Вот какой нехороший сон...
И тут же осенил меня яркий пламень, вспомнились де
душкины слова о хорошей жизни. И уразумел я, что никак не
создан я для сельского бытия, не моя это жизненная ампула и
нечего дважды испытывать всевышнего – срепрессирует. И
вместо досады тихая радость засветилась в моей душе – и на
сей раз, от опрометчивого действия сберег таки меня мой бог,
хотя, надо сказать, не часто приходил старый хрен мне на по
мощь.
Ты уж извини, что я так о боге, я за него крепко не дер
жусь – это я так вспомнил его для красного словца. Мне его
подвиги не в пример и слова его не в наставление. Это раньше,
в древние времена, когда ещё бог был молодой, он помогал
доброму человеку, вступал с ним в диалог и дискуссию, выру
чал его из беды и направлял на правильный путь. А в тепереш
ние времена всё изменилось, то ли бог постарел и ушел на пен
сию, то ли надоело ему с паствой валандаться и не стало ему
374
Юрий Клятис
дела до людей. А без отцовского глаза дети распустились, чрез
мерно расхабарились, добро со злом перемешалось и, с неко
торых пор, стали премиленько уживаться. Вместо одной веры
развелось видимо невидимо религий и разного толка сект с
великим множеством ответвлений, и у каждой свои ритуалы,
свои притопы и прихлопы, свои святые и пророки, каждая
диктует свои клятвенные законы, которые не объединяют на
роды, а только разводят их, выстраивая людей друг против
друга… Мусульмане – басурмане, а не мусульманин – значит,
гяур… Думаешь иначе – заблудший… Я бы признал бога, если
бы он предоставил мне хоть один шанс поверить в него… Или,
например, в жизнь после смерти… так хочется, чтобы она была,
хоть какая… И что такое душа, как не совесть или, может, но
ров?
Однажды ночью, в детстве, мне пришла в голову мысль,
даже не мысль, а внезапное умозаключение, от которого я
встрепенулся во сне и больше уже не мог успокоиться. Мно
жество людей спокойно живут и не думают о смерти, конеч
но, они знают, что это должно случиться, но не сейчас и не с
ними, во всяком случае, не скоро. Но я никак не мог успоко
иться, я боялся заснуть и не проснуться, ни о чем другом не
мог думать, как об этом – всё мое тело было парализовано стра
хом. Наверное, такое осознание смерти хоть один раз должно
прийти в голову молодого человека, но всё же я не мог сми
риться, что когда умру, то это что?.. меня больше никогда не
будет или я появлюсь в другом теле, в другом месте, через боль
шой промежуток времени?.. Или я буду парить незримо над
землей и бесстрастно наблюдать за происходящим, загляды
вать всем в глаза и присутствовать во всех важных и маловаж
ных эпизодах? Или я сотрусь с лица земли навсегда, но тогда
кто то должен занять мое место, или оно так и останется не
занятым и будет вакантным до моего следующего появления?..
А пока всё будет по прежнему, все будут также просыпаться
утром в хорошем настроении, спускать воду в туалете, бриться
перед зеркальцем, слушать радиотрансляцию и патефоны, а
375
Так называемый Юшка
меня не будет совсем. Будут возводить многоэтажные дома,
снимать смешные кинокомедии, ходить на первомайские де
монстрации и просто на прогулку… всё это с пользой и удо
вольствием и всё это – увы!.. без меня. Сейчас я пока жив, но
настанет же такой день, когда шепнёт мне на ухо всевышний:
«Ваше время истекло…», и меня изымут из списка здравству
ющих и перенесут в иной список – в мартиролог. Все будут
радоваться первому снегу и первому весеннему дню, слушать
пение птиц, вдыхать запахи и самозабвенно влюбляться… Все,
но только не я… Это ведь несправедливо! Я так не хочу!
А, может, меня уже и нету, и мне только кажется, что я
жив?! Вспомнилось, как в больнице мне делали общий нар
коз, припомнил то ощущение, когда к тебе подносят шприц с
иглой, а потом уже не помнишь ничего. Вот тогда я и решил,
что это не бог меня прибирает к себе, – на фиг я ему нужен, – а
сама «курносая» в облике медсестры белохалатой… Только не с
косой в руке, а со шприцом, и переход в небытие – это как нар
коз: на свете меня уже нет, а я где то во тьме, тесноте и сырости.
Вспомнилось, как меня болезного бабушка повела в Ни
кольскую церковь на Пасху… или нет, на вербное воскресение.
«Если дитё крещёное, поведите его в церковь, – советовали ей
во дворе, – исповедуйте его и причастите – часто болезни от
ражают плачевное состояние младенческой души: сиротство,
непрощённые детские обиды, тяжелое уныние и скрытое
стремление к смерти…» В церкви было мрачно и душно, тор
жественно и страшновато, сладковато пахло воском и ещё ка
ким то дурманом. Надо было часто креститься и целовать ико
ны. Блестящий от множественных соприкосновений
серебряный крест на животе батюшки попа мне лобзать ни
как не хотелось, но подошла моя очередь, и чья то посторон
няя рука подтолкнула меня в затылок, и я чмокнул дурно пах
нущую железяку. Вот меня мазнули мокрым веником по лицу,
силой поставили на колени и сунули что то пресное в рот…
Затолканный и запаренный, с металлическим вкусом во рту, я
выскочил наружу… У всех в руках были веточки с пушистыми
376
Юрий Клятис
почками и банки со «святой» водой, а я отплевывался и не мог
отплеваться: мне всё казалось, что собачий жир застыл у
меня на губах, что мне не отмыть лицо от противного пома
зания, что мне теперь не избавиться от тошнотворного за
паха церкви.
Позже я осознал, что смерть нам страшна только со сто
роны тех, кто наблюдает её и кому есть пожалеть усопшего, то
есть для близких людей: для матери, бабушки и дедушки… ну,
ещё пару друзей и родичей, но для самого себя смерти уже нет,
и человек сам по себе как родится без ощущения жизни, так и
уходит без ощущения смерти. Так то оно так, да только всё
равно боязно…
Теперь я уже смерти не боюсь, – хоть сейчас в кремато
рий, – и совсем меня не беспокоит, куда денется моя неосяза
емая душа: в рай или к черту на куличики, будет блуждать не
прикаянная меж людей или вселится в камень, зверя или в
какого нибудь лиходея безоглядного. Меня это уже не будет
касаться, так как я теперешний – это уже не я будущий.
А тогда мне так хотелось избавиться от этих пережива
ний и вернуться в своё прежнее беззаботное состояние, что я
пошел за советом к бабушке. Она выслушала и строго сказала:
«Не мучался бы дурью! Ты к рождению намного ближе, чем к
смерти, – вот и радуйся, что весь твой век ещё впереди. Жизнь
– она ведь длинная… Думай только о насущном, с народом
будь поаккуратней, зря живого человека не затрагивай, а сде
лай лицо попроще, и люди сами к тебе потянутся. Когда при
дет твой срок, тогда и посмотришь на всё совсем другими гла
зами. А пока не буди лихо, пока тихо».
А дедушка подслушал и веско произнёс своё: «Жизнь –
она, это самое… и хорошая и плохая одновременно, всё зави
сит от того, как ты её к себе расположишь. Захочешь жизнь
скоротать побыстрей, как я, спрятаться под юбку, настряпать
детей и горбатиться за гроши, за кусок хлеба, чтоб обеспечи
вать семью – считай, пропала твоя жизнь…»
Тут бабка как ворвется в монолог: «Ты то, философ хре
377
Так называемый Юшка
нов, молчал бы уж! Если бы не я, кому ты, такой никчемуш
ный, был бы нужен? Всю жизнь прятался от больших дел, по
слесарикам да кочегаркам скоморошничал, а как в механики
выбился, так и обосрался сразу. Сколько разов из дому убегал
на привольное житьё: свободы ему, казаку вольному, не хвата
ло, а потом каждый раз, как цуцик мокрый, приползал ото
греваться…» Дед тихо пережидает бабью тираду и, как ни в
чем не бывало, продолжает: «А захочешь, и судьба повернется
к тебе совсем другим боком, и ты посетишь диковинные мес
та, встретишь умных и бывалых людей, послушаешь их да уму
разуму наберешься от них, поимеешь много ладных лялек и
насладишься от них трепетной взаимностью – мужик ты или
балалайка?.. Везде нас настигает любовь, без этого дело не об
ходится. А с народом – это она правду сказала, с этим матери
алом бы поосторожней, с ним надо уметь разговаривать, к
каждому необходимо подобрать подобающее слово и интона
цию – это и есть главный секрет человеческих взаимоотноше
ний. Недаром говорится: самая тяжелая работа – это с землей
и с людьми. Поэтому зря человека от его переживаний не от
влекай и в упор не разглядывай, – этого у нас не любят, даже у
хищных животных так водится: посмотрел в глаза – получи
оскал, отвернулись и разошлись. И ты так же: чуть что – и
глаза долу, знай, помалкивай – сойдёшь за умного.
Так вот, почти и не встретившись, распрощался я тогда
со своей деревенской судьбой и отправился, как и пророчил
дедушка, на поиски незабываемых впечатлений, навстречу с
приятными людьми и ладными женщинами. Как бы там ни
случилось, а означало это, что… Я сел на ось и опять нас повёз
паровоз.
И вновь замелькали верстовые столбы, полосатые шлаг
баумы и тут же, как вкопанные, путевые обходчики со сверну
тыми флажками. Под членораздельный стук колёс в голове
моей отстукивает ненапряженная мысль и с детства знакомый
378
Юрий Клятис
железнодорожный припев: сало масло шпильки булавки…
Отбыл я в город Киров, он же Вятка, он же Хлынов, но благо
получно миновал его, то ли не было настроения выходить, то
ли пригрелся и пропустил, засмотревшись на прилегающие
пейзажи. Как это в песне: «Вот пурга и снега – это север Рос
сии… и опять голоса несмолкающих вьюг…»
Ещё припомнилось мне, просыпаюсь – стоим… Плат
форма Березайка, с вещами вылезай ка!.. Много спать – мало
знать: прибыли, оказывается, на самые севера, в солнечный
город Лабытнанги. Ну, здравствуйте, давно не виделись!.. До
Ледникового океана, почитай, почти ничего. Лабытнанги –
это тебе не город и не поселок городского типа, а так, не пой
мешь что, облезлый и скучный населённый пункт, насквозь
промёрзлый и неживой… Делать там совсем нечего, так я от
туда на попутке добрался до Салехарда, столицы огромной
страны, Ненецкого автономного округа. Побродил по этой
столице, потыкался в магазины, заглянул в аптеку и на фарге
лет, сходил в баньку и на киносеансе посидел… Дрянь город,
гнилое место, но в порту мне почему то приглянулось, там
идёт перегрузка и транспортировка: жизнь кипит, грузовики
на дебаркадере фырчат, краны ходуном ходят – бревна и вся
кий материал туда сюда мотают, на машины валят, звонки
гудки перебранка, короче – суета сует и всяческая суета… У
меня душа взыграла, захотелось и мне на кране пошуровать,
стрелой туда сюда поводить – на верхотуре ты один, царь и
бог, а внизу людишки муравьишки под тобой ползают…
Пошел в управление на работу сдаваться, вот тут и полу
чилась неувязка: городок хоть и не Сочи и для лучезарной жиз
ни не шибко предназначенный, но для таких, как я, – пред
назначенный исключительно и абсолютно. Поглядели они на
мои документы и говорят: «Чего припёрся – не намёрзся? На
юга подавайся, где вечная теплота, фрукта овощ произраста
ет – работы легкие и жизнь с ленцой…» «Нет, – отвечаю, – я
уже там побывал, юга не про нас, солнцепек – он расслабляет
и делает нетрудоспособным человека, а в жару даже думать
лень. Север мне ближе – он завораживает». Пока суд да дело,
379
Так называемый Юшка
суп да тело, выдали мне талон на питание, коечку в общежи
тии: «Обустраивайся пока, а утром приходи за инструментом».
А поутру вручили мне трудовой орган – шнер, лом, стало быть,
и послали на лесоперевалочную базу лёд на реке вокруг судов
окалывать. Лом Абакумович – это такой серьезный инстру
мент, что требует уважения, с непривычки им больше получа
са не потыкаешь – руки от плеч отрываются.
Воткнул я его поглубже в лёд и пошёл в контору разби
раться, говорю им: «Ваше дело, а так дальше не пойдет – себе
в ущерб жить мы не договаривались. Не за тем я, инвалид дет
ства, в этот суровый край километры гонял, чтобы пудовой
железякой морозный воздух дырявить». Они на меня этак
скептически посмотрели и стали закидывать социалистичес
кими лозунгами, мол, видали, однако, и мы гастролёров… у
нас всякий труд в почёте… Потом сбавили пафос: «Это мы тебя
нарочно проверить хотели, каков ты на изгиб – сразу трес
нешь или выстоишь… Может, на транспортную магистраль же
лаешь определиться?» – «Это на какую же должность?» – «А
на самую главную – землекопом, обрабатывать грунт лопатой
и извлекать из этого народную пользу» – «А вот этого, – гово
рю уверенно, – никак не надо!» – «Так на что же ты нацелил
ся, сразу в начальники?» Я им конкретно откровенно: «Прак
тическая работа вообще меня в данный момент интересует
мало, но, как говорится, для стажировки, производственного
опыта мог бы, например, крановщиком на подъёмном кра
не…» Они засмеялись во всеуслышание: «Ладно, – устало вяк
нул самый главный и хлопнул ладонью по папкам, – хватит
тут чудить, крановщиком ему захотелось… Этого нам не тре
буется, поработай пока так, а потом помозгуем, куда тебя при
строить».
Меня такой канцелярский подход к молодым кадрам
нисколько не огорчил, приходилось видывать и не такое, по
этому я шапку нахлобучил и безропотно вернулся на аквато
рию. Курнул в рукав, поплевал на ладони и схватился за лом –
а он, друг ситный, изо льда не идет. Я его туда сюда – засоса
380
Юрий Клятис
ло. И тут я крепко психанул, – вконец раздосадовался, – выс
моркался я на девственный лёд и сделал рукавичкой городу
Салехарду: «Офидерзен!»
Погрёб обратно по льду на ту сторону, откуда пришёл,
кстати, так и не спросил, как ихняя речка сволочь называет
ся… Пришёл я на уже знакомую желдорстанцию, дождался
местную кукушку и неспешным ходом двинулся на Воркуту:
«А колокольчики бубенчики, ту ту…» В Воркуте я уже себя чув
ствовал, как дома, по старой привычке зашёл на вокзал, он как
бы видоизменился в лучшую сторону, стал просторным… Заг
лянул в уже знакомый ресторанчик, но приятных мне лиц там
не обнаружил. Хотелось спросить, а как спросить – не знаю,
имени то не запомнил.
Из любознательности сходил тогда на шахту бис, поин
тересоваться, какие тут условия труда, за такую то зарплату,
не зажимают ли с правами нашего брата шахтера… Я их убеж
даю, дайте, говорю, потомственному шахтеру спуститься в
штрек – очень соскучился по угольку. Работы у нас, говорят,
не впродых, только вот по тебе ли она будет? Позвольте, гово
рю, мне судить, я себе цену знаю, а ваш долг мне руку дружбы
подать и проводить в забой – опустите меня под землю. Я хочу
полной грудью вдохнуть шахтерского сквознячка и, кстати,
лично удостовериться в соблюдении трудового кодекса.
Выписали мне разовое удостоверение, обрядили в шах
терский скафандр и сопровождающего дали для подробного
ознакомления. Зашли мы в клеть, шахтерский лифт, калитку
прикрыли, и мы ринулись вниз – я тут же потерял сознание.
Очнулся на каком то горизонте, обмахивают меня фанеркой
и пить протягивают. Хотели, было, повести в забой, но огля
нулся – и где я нахожусь? Всё черным черно, дышать нечем, с
потолка вода сочится дождем и ветер по костям сквозит – про
мозгло и душно одновременно… Сказал я себе: «Это же надо
быть полным козлом отпущения, чтобы проситься сюда ра
ботать по доброй воле». И я взмолился: «Братцы, поднимите
меня наверх…» Утешают, мол, не дрейфь, по первой у всех та
381
Так называемый Юшка
кое скоропалительное настроение, но посадили в клетку и вы
дернули таки меня на свет божеский. Понял я, что не просто
даётся уголек стране…
А тут при угольной шахте вербовочная контора находит
ся, шикарные плакаты с белозубыми шахтерами предлагают
проявить себя на ударном труде за чёрное золото. Вот я и за
шел по вопросу трудоустройства: требуются все рабочие и не
рабочие профессии и, в особенности, забойщики. «А шофера
не требуются?.. – спросил я. – Ведь перед вами как раз води
тель и есть». – «А в забой пойдёшь на откатку?» У них, что ли,
чутьё на фраера? – «Нет, не пойду». – «Ну, шофером работать,
езжай за Печору. Ираэль, Ухта, Микунь – там леспромхоз на
леспромхозе, им ты и пригодишься». – «А в Хальмер Ю никто
не требуется?» – «А чего это ты заинтересовался Хальмер Ю?
Не оттуда ли родом?» – «Да нет… Понравилось мне, однако,
название, вроде ко мне по имени обращаются, мол, уважь нас,
Юша, своим присутствием, условия у нас сказочные – как раз
для тебя подходящие». Нет уж, Хальмер Ю не для меня…
Товарищ Ферсман с геологами сделали доброе дело, об
наружили залежи угля и заложили шахты. Власти нагнали со
ветских рабов, которые в невыносимых условиях построили
этот посёлок вначале сами для себя, а потом и четырехэтаж
ный город для вольняшек, разного рода романтиков и люби
телей длинного рубля. Вольным то что: не понравилось – взял
да уехал, а подневольному крепостному одна судьба, ломить
до изнеможения и высмаркивать последние силы на затоп
танный снег. Сколько околеванцев без бирки на левой и без
сопровождающих документов впитала в себя злая тундра?..
Сколько их, безвременно зажмуренных, по весне обнаружи
валось подснежниками по всей трассе…
А потом город этот заколотили: уголь оказался шибко
дорогой и шахты убыточными... Уголёк то дорогой, не по кар
ману стране вышел, а жизнь человеческая у нас по бесплатин
ке, как всегда. Стало быть, напрасно наших людей сгоняли в
те края на погибель… Так он и пустует, этот Хальмер Ю, на
382
Юрий Клятис
семи ветрах, памятником славной эпохи... Одной из достоп
римечательностей города до сих пор, наверное, осталась ста
рая, наполовину разрушенная пулеметная вышка и сохранив
шиеся до наших дней руины корпусов, где в тесноте и обиде
жили мы, советские заключенные.
Вспомнилась мне ночка перед отправкой на Целину, доб
рое воспоминание всегда располагает к настроению, а порой
и к действию. Припомнилась мне тогда прелестная официан
точка и её прощальные слова: «ночь заполночь»… А, кроме
того, я оставался верен своему жизненному направлению: до
ставлять женщине в высшей степени радость удовольствия, а
именно: в ощущении ею самой намеченных и вдруг осуществ
лённых утопий – разве это подлежит осуждению?.. На стан
ции я посетил тот ресторан, в нём и отобедал, но моей офици
анточки не встретил среди персонала. Хотел справиться о ней,
а как назвать – не держу памяти. И тогда отправился я искать
тот уютный домик с краеугольной комнатенкой, обитой оле
ньими шкурами. Голова не помнила, а молодые ноги сами при
вели меня к месту: ни улицы, ни номера не держал в уме, а
глянул – сразу и признал.
Вхожу в сенцы – тишина, в полутьме огляделся и обду
мал обстановку: вот лестница на второй этаж – туда мы, ка
жется, не поднимались, а вот эта дверь, она самая, с ржавой
нахлобучкой под амбарный замок и сичкой табличкой с по
рядковым номером «один»… Осторожно постучал… За дверью
ни гу гу. Я тут громче… Тишина! Тогда легонько потянул –
дверка дернулась было, но на внутреннем запоре и осеклась,
– опасливое сердце всегда открывается на длину цепочки, –
слегка дохнуло керогазом, разогретым помещением, скром
ной дамской парфюмерией... Ага, прекрасно, хозяйка пребы
вает на месте. Я ей в щёлку доброе словечко с намёком шепчу и
прошу незамедлительно пустить меня. Вдруг дверь тихо рас
пахивается, и на пороге какая то малознакомая баба с опух
лым лицом и глазами, налитыми свинцовой тяжестью женс
383
Так называемый Юшка
кого недовольства. Я попытался сморгнуть непредвиденную
действительность, но она воспроизвелась в том же аутентич
ном виде, в котором я никак не хотел признавать цель моего
визита. Пригляделся – она и есть, моя блиц подруга, в бума
зеевом наголовнике поверх бигудей, в тяжёлый то ли халат, то
ли макинтош запахнутая, а взгляд такой вынужденный, неес
тественный, я б сказал... Что то опасливое дернулось во мне,
но я вида не подал, наоборот, демонстрирую радость неофи
циального свидания.
«Ну! Здравствуйте, мадмуазель! Привечайте старого
знакомого, который опять проездом в вашем солнечном краю.
Небось, вспоминалось думалось когда о бедном студиозусе
юридического факультета?..» Она неспешно и с деланным ин
тересом осмотрела меня снизу вверх и обратно, да как дернет
ся своим свирепым женским побуждением, да как распахнет
ся наружу – а у неё то под стёганой хламидой девятимесячного
периода живот преобладает… У меня, как у того любознатель
ного Рихмана, шаровая молния разорвалась в голове: вот она,
моя погибель, вот ты и спёкся, гусёк лапчатый…
Официантка вдруг заговорила с хабальными интонаци
ями, слова её не лились, как тогда, нежным ручейком, а пада
ли и разлетались, как тяжёлые шлепки грязи: «Что?! Такая вот
«мадмуазеля» вам не подходит?! Не прошло и года, и мы здесь
как здесь? Явились, значит, женщиной побаловаться, а тут
такое дело… Ах, не нравится талия? Уж, пожалуйста, извиняйте
за неудобство! Приходите этак годков через восемнадцать –
познакомлю…» И захохотала на меня диким женским смехом,
я так и попятился в изумлении, споткнулся и хлопнулся на
пол – сижу и быстро соображаю: «Вот тебе и гарде королеве!..
Нет, не об том я мечтал и мыслил в одиночестве, не за этим
меня моё сердце в далёкую даль звало…» Встал я на карачки,
развернулся на месте и ходу… Бежал, но ещё долго слышалось
мне вдогонку надрывное хохотание, вызывающе дерзкое, яз
вительное. Да, признаюсь откровенно, я быстро удалялся
прочь от этого негостеприимного места… Я, дорогие товари
384
Юрий Клятис
щи, выражаясь языком высокой стратегии, уносил ноги…
Поначалу я всячески оправдывал себя: «Зачем это она так
со мной?! Взяла и всё испортила, наорала, устроила сцену, только
чтоб меня унизить в своих глазах, а меня в лучших чувствах. Та
кое поведение, может быть, свело на нет моё представление о
женской доброте и жертвенности. Заговори она со мной ласко
во, прими меня по человечески, и я бы, глядишь, вошел бы в её
трудное положение – не звери ведь… Может, и ладом догово
рились бы… А то диким смехом своим, издевательским хохотом
меня стращать… Да что я – марионетка проказ?! Ну, чем я ока
зался виноват перед ней? Или совершил запретный акт?.. Или
я произвёл что то недозволенное, корыстное или не с её ведо
ма?..» А когда нервы угомонились, то и сердце возликовало –
опять меня всевышний уберёг от мужской повинности, вновь я
не ваш, снова я свободен от постоя…
И, тем не менее, хоть я и возрадовался в душе – пусть уж
будет так, как оно получилось… наше дело не рожать… она
сама так решила, а я пойду себе дальше, не оглядываясь, –
скорбное чувство не оставляло меня. Ещё не знал я тогда, что
не один постыдный, даже мало мальски неприглядный по
ступок, когда то совершённый тобой, со временем аукнется
и, как бы ты себя ни обелял оправдывал, не пройдёт без роко
вых последствий…
И снова я сел на поезд и колесил я по земле многие меся
цы, пролетел сквозняком нашу страну из конца в конец и по
диагонали, когда удавалось – спал, когда мог – ел, а при иных
обстоятельствах и женской субстанцией, случалось, одалжи
вался. Задумал я тогда поселиться среди какого нито южного
народа, простого и радушного, чтобы не мёрзнуть и не ёжить
ся от вечных простуд, чтобы никто не интересовался моим
прошлым и не выспрашивал обо мне лишнего. На станции
Моздок, – знойном городке на Кавказе, – мне приглянулось,
и решился я пройтись вдоль привокзальной улицы. Иду себе,
головой верчу по всем направлениям, встречным «салям алей
385
Так называемый Юшка
кум» говорю, улыбаюсь. Я то иду, а народ чёрным глазом ко
мне присматривается: почему это, – вникают в эпизод, – по
сторонний человек странной наружности и без головного убо
ра тут, в нашей местности разгуливает. Не прошел и двух квар
талов, как в одном грязном тупичке и застрял, переулок
утыкался в изгороди да огорожи. Я туда сюда, а встревожен
ный народец повылезал из мазанок, окружили, меж собой гор
гочат на тюрецком наречии – чую, хотят меня ушибить. У них,
видишь ли, опаска появилась за своё семейное благополучие –
не ихних ли женщин я тут высматриваю? Еле ноги унёс… Не
тушки – в Моздок я больше не ездок!
Решил я сменить место поиска, из тех негостеприим
ных краёв перебрался я в края умеренного климата, но и там
не всё так просто обстояло. В обширном городе Бугуруслан
смутил я своим знакомством чистую душу по имени Хамися
Османовна. Она мне готовила сырные оладушки, стригла во
лос на затылке, тонким голосом пела народные песни на чис
тейшем татарском языке: «У те рале…» – сядь со мною ря
дом… А потом чистосердечно призналась, что не желает жить
по мусульманской традиции, а желает выйти замуж за русско
го или за кого угодно, только не за татарина, потому как все
татары много пьют, бьют морду и женский пол ни во что не
ставят. Ей же хотелось, чтобы всё было культурно, по людс
ки. Вот я прожил у неё положенный срок, пока муза дальних
странствий не поманила меня в дорогу. Да ведь как оставишь
такую преданную душу, пусть и не очень русскую. А одним ве
сенним вечерком она решительным образом объявила, что
надо нам узакониться, и для торжественности своих намере
ний зазвала своих упитанных братцев. Ну зачем, спрашивает
ся, надо было ей всё так грубо исказить? Разве было нам пло
хо? Но раз так – на этом и оборвались наши тёплые
отношения. А ведь я уже начал подумывать… Нет, раз так –
офидерзен!
Теория познания женщины требует чувственно пред
метного отношения, и никакой волюнтаризм здесь не будет
386
Юрий Клятис
способствовать выявлению объективной истины. Такая лю
бовь – не любовь вовсе, а лишняя нагрузка на сердце.
И вообще, понял я, что не смогу ужиться с азиатским
людом: не нравятся мне их манеры, их порядки и поведение.
Не возлюбил я их образ жизни, их разговор, песни, одежды, а
пуще всего – ихнее понятие чести. Вот говорят, – все люди,
все человеки… Если это и так, пусть тогда наши люди от ихних
человеков держаться подальше. Ворон должен жить с воро
ной, а перепел с перепёлкой…
А в другой нечерноземной полосе, но уже гораздо север
ней, где олени по улицам бегают, как такси, рукопожатиями
заманили во двор, а оттуда в дом, а в доме обсели тесно и стали
разные сюжеты выпытывать, кто я да откуда и зачем такой
здесь объявился, и можно ли документиком поинтересовать
ся. Сами же покашливают хитро, перемигиваются узкими глаз
ками, но я вижу: всё это без коварства, по простому, по на
шенски… У меня мало хороших качеств, почитай только
недостатки имеются, но все же одним свойством меня бог не
обошёл: умением задушевно, с неподдельной прямотой изла
гать необъективную действительность. Одно дело лгать да из
ворачиваться, и совсем иное, когда глядишь в глаза не мигаючи
и говоришь, как по писаному, то есть вдвигаешь людям то, что
они сами желают от тебя услышать. Собрали мне тогда мужики
от щедрот своих небольшую сумму и руки мне на прощанье об
хлопали.
Отмахал я тогда тысячи и тысячи погонных километров,
и носило меня из конца в конец по стране, как осенний лис
ток, год или больше того я курсировал по югам и северам, из
жары в холод и из весны да в осень. Я омыл свои усталые ноги
в водах девяти морей и забросал окурками все пути дороги от
Владивостока до Ужгорода и от Мурманска до Ашхабада… И
всюду я видел одно и то же: грязь вонь, обшарпанные стены,
разрушенные церкви… Как можно себя так ненавидеть? Куда
ни приедешь, куда ни заглянешь – согнутые в дугу истёртые
387
Так называемый Юшка
спины; серые, как застиранное кухонное полотенце, лица;
прищуренные от жадности и недоверия косые взгляды; ши
нели, гимнастерки да ватники; мешки да фибровые фалы… И
всё это, сопровождаемое злобой, грубым окриком и тяжёлой
бранью, злобным недоверием и враждебностью. Если кто и
улыбнётся – как оскалится, вдруг развеселится какой духарь –
разве спьяну…
Ты думаешь: десять или двадцать лет – целая эпоха…
Да тут веками нет перемен, почитай историю – одни грабе
жи и убийства, всё как было, так и есть, так и будет – в этой
стране ничего к лучшему не меняется, и всё дело в людях.
Наш народ задержался во младенчестве, силушки много, а
умок недоразвитый. Вон Рюрика пригласили на великое кня
жение, так как у себя не нашли правды – войной пошёл род
на род… А тысяча лет России – ничему не научились, из века
в век идём по пути обмана и изуверства – ничего путного…
Так и живём, как в Средние века, наслаждаясь видом и запа
хом замученного недруга.
Вот однажды просыпаюсь от невыносимой вони, смрад
такой, что за переносицей, во лбу, вяжется мерзкое копоше
ние: понять не могу – откуда взялось такое? Но душок знако
менький, трупный… Что там выгребные ямы и помойки –
изыск и фимиам!.. Даже дохлый пёс так не вонит, как почив
ший в бозе перл создания от рук его самого. Такой аромат ни с
чем не спутаешь: лёгкое дуновение – и враз рот переполняет
ся непроглотной слюной. Зажал я нос и выглянул из под сво
его укрытия, озираюсь: стоим мы на каком то запасном пути,
почти в поле, а в хвост состава, где как раз я с комфортом рас
положился, прицепили спецвагон, и солдатики с длинными
ружьями прохаживаются с подветренной стороны. Всё сразу
стало ясно: видать, секретная служба свою готовую продук
цию отправляет по особому назначению.
Я человек брезгливый, к посторонним запахам чувстви
тельный, в еде и в знакомствах разборчивый, а к человечьей
скверне – харкотине блевотине – имею особое неприятие…
388
Юрий Клятис
Разобиделся я тогда и покинул нагретое место, спрыгнул да и
пошёл через пути к станции.
Станция оказалась – Чернушка… А в стороне – не дерев
ня, но и не село, а так… пристанционный посёлок с пустыми
улицами и мёрзлыми огородами.
Но тогда я до станции не дошёл, остановил меня окрик,
какой то люд полурабочего вида копошился вокруг здоровен
ного агрегата, сгружаемого с платформы – поинтересовались:
не из местных ли… «Да нет, – ответил ему за меня другой голос. –
Не видишь, наверняка корреспондент. Его из газеты прислали
нас зафотографировать? Эй, ведь ты корреспондент будешь?»
– «Буду, если дашь фотоаппарат». Посмеялись и угостили хо
рошей папиросой, разговорились. Я не стал перед ними лука
вить: уж больно лица у них оказались хорошие, просветлён
ные. А о себе сказал, что родом из столицы, пресненский, но
мотаюсь по стране в поисках счастья, мол, я – весь как есть и
ищу себе применения после продолжительного отбытия на
поруках у родного дяди. Долго не рассусоливал, выложил всё
кратко, как раз за время перекура. А потом без особого пригла
шения стал им пособлять в установке большущего ящика на
полозья тракторного прицепа. Только то ударил морозец и
слякотную землю сковал тонкий ледок, конечно, дул ветер.
«А что, Николай Алексеевич, – бодро спросил бурового
инженера один из рабочих, – возьмём к себе в бригаду молод
ца? Москвичок, поедешь с нами в тайгу?» «А поеду!..» – отве
тил я не задумываясь и радостно.
И началась моя трудовая деятельность в крохотной бри
гаде геологов и буровиков. Располагалась бригада на окраине
деревни Калиновка, в бревенчатом пятистенке. Там был штаб,
там же и жили. Изба стояла на крутом угоре, поросшем мощ
ными островерхими елями и мелким хвойным подростом. А
внизу – крутой спуск к реке и сама речка Осинка, небольшая,
но торопливая, с ледяной водой, окунёшь ладонь – и всю руку
до плеча сводит. И во всей округе среди заливных лугов мно
жество живописных рек и речушек, то белые от бурунов, а то,
389
Так называемый Юшка
как плёнкой схваченные по поверхности, неподвижные. И
сплошные леса да болота, от таёжного раздолья отдыхатель
ное горло спазмом схватывает и в мозгу яркое воображение.
Красотище!.. Нет – здесь тебе не Халмер Ю.
Когда народу поприбавилось, разбили палатки, а баней
нам служил чёрный, местами подгнивший сруб из бревён си
бирской лиственницы. Сруб был приспособлен на полозья из
толстого железа. Брёвна были старые, полозья ржавые, видать,
эта банька, как и бараки в Халмер Ю, достались в наследство
от лагерных страдальцев. Внутри, в предбаннике, да и в па
рилке, по стенам густо пестрели письмена, вырезанные рас
паренными золоторотцами, нацарапано гвоздями, заточками,
вырезано ножами столько душераздирающей отчаянной ма
терщины, предэтапные откровения, безнадёжные жалобы,
угрозы, прости прощания… Печка в баньке была нашего из
готовления, самодельная, по проекту, подсмотренному мной
в запретке: две железные бочки, одна в другую, и промежуток
между ними заполнен камнем «дикарём» с крупным песком.
Плеснёшь на каменку – все как по команде приседают, а ве
ничек то можжевеловый.
Буровики – народ спокойный, солидный, семейный, а
некоторые и с малолетками – своё дело знают. Геологи – толь
ко со студенческой скамьи, видать, по распределению инсти
тута, среди них были две девушки, все молоды и потому кра
сивы. И конечно, как говорилось тогда, энтузиасты своего
дела, романтики, горели желанием побыстрей добраться до
вожделенной нефти.
Все работали, как одержимые, пока не было бурового
станка поставили копёр, такую гигантскую треногу из ство
лов лиственницы с блоком наверху, и вручную долотами да
желонками долбили, сверлили и курочили землю. А как бу
ровую установку сгрузили и запустили в работу, началось
круглосуточное бурение, хоть и с мотором, но всё равно –
труд адский.
Работа у нас поначалу шла весело, спать не ложились, а
390
Юрий Клятис
только прикладывались, не раздеваясь, – всё ждали с нетер
пением: вот вот брызнет оно… чёрное золото. Но оно даже не
капало. То и дело напарывались на труднопроходимые поро
ды, долота вязли, шарошки заклинивало… Однажды засосало
бур и штанга лопнула. Что делать? Как дальше бурить? Стали
желонкой долбать затычку, так ведь она железная, её так про
сто не обойдёшь – застряла и желонка. Ну, хоть новую сква
жину рядом зачинай…
Среди первопроходцев Чернушки недавно объявился
специалист со стажем – товарищ Жуков. Разыскали его и че
рез пару дней привезли. Человек образованный, он знал раз
ные языки, так как жил в Монголии, Китае… В Индии для
местной публики перевёл на английский язык тексты к филь
мам «Зоя Космодемьянская» и «В шесть часов вечера после
войны».
А у нашей бригады вынужденный простой, слоняются
без дела, курят – настроение скверное. Но специалист сразу
оценил обстановку, промерил глубину и велел запустить в про
буренную скважину на шнуре взрывчатку. Подожгли – она как
жахнет, и из жерла скважины салют наций – столб дыма с ос
колками, как из гаубицы, – мы все полегли. А как дым рассе
ялся, все воздели руки: «У рааа!» И тут же Жукова обнимать и
качать – прямо как дети малые.
Через год получили мы второй станок и забурили вто
рую, третью и четвёртую скважины, – все работают, как чер
ти, но… сколько ни опережай сроки, как ни вкалывай, а не
фти то и нетути. Подкатило массовое уныние. Буровики за
многолетнюю практику уже научились не отчаиваться и к пу
стым скважинам относились спокойно, их не так просто было
сломить, а тут… Мы переезжали с одной скважины на другую,
из деревни в деревню, с квартиры на квартиру вместе с семья
ми и домашним скарбом и с буровым оборудованием. У моло
дых прежний энтузиазм заметно поубавился, а среди опыт
ных буровиков кое кто пустил слушок, будто все несчастья
из за меня – не хочет нефть течь, если в бригаде чужак. Решил
391
Так называемый Юшка
я тогда изменить представление о себе в коллективе на поло
жительное.
Как раз тогда мы перебирались на новое место. Намети
ли нам разведчики площадку для новой скважины, прямо на
самой вершине пологой горы и колышками обозначили учас
ток. Меня послали туда первым на полуторке отвезти кое ка
кой скарб. Поднялся я на горку, увидел вбитые колышки и за
думался: зачем же это нам, спрашивается, переться наверх
лишние сто с лишним метров, когда это всё можно проделать
внизу, у подножья – ведь не логично. Вправду, умный в гору не
пойдёт… Внизу оно и удобнее, и тащить тяжёлое оборудова
ние тракторами в гору не надо, и, главное, бурить до нужной
глубины меньше… И окрылённый благородной идеей я взял и
перебил колышки.
Подъехали наши ребята, а я хожу гоголем по участку, гор
деливо поглядываю на сотворённое мной, но до времени по
малкиваю – потом сообщу. И вдруг, как мне показалось, буро
вики с подозрительным интересом оглядели отмеченное
колышками место, и сам мастер поскрёб затылок и как то
хмыкнул удивлённо. Но выяснять ничего не стал, и мы при
нялись монтировать оборудование. Наконец забурились. Бу
рим неделю, другую – бур идёт как в масло и все довольны.
Вдруг наезжают геологи разведчики и сразу в крик: «Почему
бурите не на отмеченном участке, ведь это проходить лишних
полкилометра!» Мастер: «Как так? Всё делаем строго по от
меткам». Сличили карты – так и есть. Несоответствие. Оста
новили работу и сели в кружок выяснять, как такое могло по
лучиться, смотрят друг на друга со страхом и недоверием. Вдруг
один буровик брякнул ладонью по столу: «Давайте вспомним,
кто из нас первый приехал на это место?» Воцарилась тиши
на, конечно, и я молчу, но на меня никто не указывает паль
цем и даже не смотрят, лишь между собой переглядываются.
И тут наш мастер, Миша Дубровин, сказал строго: «Ладно,
ребята, хватит искать виноватого! Без нас найдут… Пошли ра
ботать!»
392
Юрий Клятис
А после смены подошёл он ко мне и сказал спокойно: «В
общем, москвич, собрали мы тут деньжат, уезжай ка ты подо
бру поздорову, пока за тебя не взялись строгие люди». И сам
отвёз меня на станцию.
И снова я оказался на железной дороге. Тронулся поезд,
и вновь ощутил я, как биение материнского сердца, уже въев
шийся в мой организм мерный стук колёс. А уже наутро стал я
вспоминать буровую бригаду, и как будто было это давно и не
со мной, будто кто то мне рассказал чужую историю.
Железная дорога в России, друг мой, – это особ статья,
это держава в державе… Если ты отважился довериться желез
нодорожной компании и надеешься, что твое путешествие
пройдет безнаказанно, ты обманулся: в тряске и грохоте, в уни
зительной тесноте и духоте, грязи и вони твоя чувствительная
к несправедливости натура подвергнется злому испытанию,
и в конце поездки, выходя из вагона, ты будешь переживать те
же чувства, что и узник, которого перед этим слегка опустили.
С другой стороны, железнодорожный состав, как он ни
выгляди внушительно и цельнометаллически, весьма уязвим
перед всякого рода поездушниками, гастролерами всех мас
тей: сидорщиками, майданниками, торбохватами, подсидчи
ками, пассарями и краснушниками… Вокруг поездов всегда
вился темный люд, объявиший желдортранс своим государ
ством и промышляющий на поездной сонливости – психоло
ги народные, досконально изучившие транспортный синдром.
А транзитный человек – это особь бесправная, ей не к кому
апеллировать с личной обидой, кроме как к батюшке кондук
тору, который ещё тот сыроед и сам норовит тебя при случае
фраернуть. А на товарняках, на почтовых да в вагонах ресто
ранах можно, если умеючи, скрываться всю жизнь, уходить от
любых ревизоров и городничих, скакать на ходу и перелёты
вать с поезда на поезд, менять направления и города, имена и
паспорта, жить, если не безмятежно, то хоть интенсивно и уж
всегда в душевной компании, где тебе всегда нальют и гастро
393
Так называемый Юшка
номной едухой угостят. А туда дальше, где Европа расширяет
ся в Азию и Урал мало помалу в Сибирь переходит, – все люди
на одно лицо и мировосприятие… даже имена у всех одинако
вые: если не Витька, так Володька, не Ванька, так Санька…
Россия – она необъятная, и люди в ней живут хорошие – вы
ручат.
Едешь себе и едешь, мелькают озимые и яровые поля,
серые лабазы и кирпичные пакгаузы, административные зда
ния и складские помещения – ну, опять же, как поётся в пес
не: «То фабрика кирпичная – высокая труба, то хата побелён
ная, то в поле молотьба…». Проснешься, высунешь нос –
Ивановка, Николаевка, Алексеевка… Часто, минуя чужие по
селения, спрашивал себя: смог ли я здесь жить?.. что было бы
со мной, если бы и я здесь родился… окончил бы семилетку…
пошёл бы учеником в депо или на МТС?.. Что б я стал делать,
если бы вдруг сойди я на этом полустанке и останься здесь
навсегда?... Может быть и прижился, хотя и вряд ли: я как сел
на поезд, так меня транспортный бес обуял: всё время пребы
вал в каком то нетерпении, всё мне было интересно, что даль
ше то будет… И, глядя на серые, плывущие в необозримых
лужах строения, становилось весьма тоскливо и пессимистич
но. Нет, неси меня мой поезд подальше от этих благословен
ных мест, мимо этих теплых и хлебных краев туда, где меня
ждут дожидаются события многозначительные, как театраль
ные бенефисы, а уж я пока потерплю, постою покурю в там
буре, потрясусь на стыках стрелках, и благополучно продол
жу своё поступательное телодвижение по направлению к
личному счастью…
Проехали платформу, написано «Уваровская». Неведо
мо, что уж там уварилось, но по всей вероятности, так имену
ется железнодорожная станция, а поселок городского типа –
Уваровск, возникшего из села Уварово, в свою очередь встав
шего из деревни Уваровки, принадлежавшей доброму бояри
ну Уварову… Но не исключено, что и в честь какого ни есть
революционера по партийной кличке Увар, народника и бом
бометателя, из захудалых дворян или разночинцев, а отсюда
394
Юрий Клятис
родом... А по всем вероятиям и предположительнее, что это
профессиональный большевик Уваровский или Уварин, сорат
ник и застрельщик, сотворивший много чего судьбоносного
для народонаселения этого пункта, да, видать, и сам постра
дал по стечению обстоятельств или приказу свыше… Так вот и
нарекли в его честь посмертно, чтоб перед светлой памятью
не зазорно было, – может, на том свете свидеться не преми
нётся, да и перед разобиженными, – чего бы это вдруг? – пе
ред осиротевшими родственниками откупиться, раз и навсег
да – вот вам всем по отдельной комнатке, но никаких
контрамарок... живите тихо и не высовывайтесь!.. так и быть,
на всех один спецпаёк, приятного аппетита, но чтоб ни гугу…
Несётся по стране товарняк, а в нем среди контейнеров,
и свежего пиломатериала, или совсем новеньких, пахнущих
заводской краской комбайнов переносится в морозном про
странстве некая неподвластная гражданскому распорядку ан
тисоциальная структура. В какой это песне: «…Наш паровоз
мы пустим в ход такой, какой нам нужно…»
А вот ещё один крупный транспортный узел наших слав
ных железнодорожных линий – город Камбарка. Чугунопла
вильный завод, слесарные мастерские, склад пиломатериалов,
хлебопекарня, пищекомбинат, две средние и одна музыкаль
ная школы, больница... Девять тысяч жителей… Место слав
но большим болотом в черте города, где произрастает таёж
ная мелкоплодная клюква.
Проехали. До следующей станции путь короток, но ехать
долго – можно и поспать, – каково живётся, таково и спится, –
а я всегда чувствую, что мне что то вещее должно привидеться.
И действительно, приснилось мне, будто происходит
всё в какой то замкнутой прострации, где то в полуподваль
ных помещениях с низкими потолками и крошечными окон
цами. Будто я безработный или просто любопытствующий в
вопросе трудоустройства. Почему то я обряжен в солдатскую
гимнастерку старых времен и сапоги. В большом зале, куда я
395
Так называемый Юшка
вошел, столы да стулья, везде полно разного безвозрастного
люда, все они сидят в этой комнате, как в кинотеатре, рядами,
все насторожены и молчаливы, но некоторые тихо перегова
риваются – такое впечатление, что идёт подготовка к лекции.
Я прохожу вперёд, пробираюсь по третьему или четвёртому
ряду, меня неохотно пропускают, впрочем, не обращая на меня
особого внимания. При моем появлении вальяжный началь
ник встал из за стола президиума и протянул мне руку. Ска
зал: «Вот молодой солдатик, полон сил и энергии, таких мы
приветствуем стоя, на таких у нас вся надежда». И сам вышел,
очень довольный собой и обстановкой. Он разместил меня в
первом ряду, согнав кого то, я сел и осмотрелся. Невдалеке
находилась миниатюрная, сравнительно миловидная и чем
то ладненькая женщина, и рядком с ней почти пожилой му
жичок с ноготок с застывшим взглядом и по всей своей наруж
ности смахивающий на эту женщину – видать, папаша. Перед
ними дореволюционного вида коляска, в которой лежал очень
крупный ребенок, также по всем своим статям и чертам лица
соответствующий как бодрой женщине, так и печальному муж
чине. Я посмотрел на этих людей и женщина вдруг торопли
во, детским голосом стала мне рассказывать о всех прелестях
предстоящего дела, весьма заинтересованно и с воодушевле
нием. Ещё не понимая сути, я вслушался и до меня стал дохо
дить смысл предлагаемой работы: это было что то подобное
современному коммивояжёрству, распространению то ли таб
леток для здоровья, то ли витаминного экстракта из молодиль
ных яблочек, то ли мазей и притирок от герпесов и сыпей. Чем
больше продаёшь, тем больше зарабатываешь, но вначале то
вар надо купить у «начальника» по льготной цене или офор
мить пробную партию в кредит. Женщина взахлёб живописа
ла радужные перспективы, предлагала сотрудничать на пару,
мол, большой будет экономический эффект и заодно веселее,
и я заметил, что она уже держит мою руку в своей и перебира
ет пальчики, прислоняет к своей щеке и как бы незаметно для
себя целует. И бедром своим плотненьким соседствует с моим
396
Юрий Клятис
и томит меня своим женским теплом. Я попытался высвобо
дится, сказал, что мне надо срочно выйти по личному вопро
су, и она тут же вызвалась проводить меня, пояснив, что, соб
ственно, туалета здесь не имеется, но уж она знает место такое,
где это всё можно свободно проделать. Она повела меня по
коридорам, между лежащих на раскладушках теток, проны
ривая под занавесками, углубляясь в узкие лазы между фанер
ных ящиков и железных шкафов. А где нет прохода – мы под
ходим к стене, моя проводница складывает пальцы на руках
щепоткой, раздаётся тихий звук колокольчика, отодвигается
занавеска, и мы проходим сквозь стену. Оказавшись в другом,
но похожем на предыдущее, помещении, мы вновь пробира
емся через людские завалы, а, оказавшись у стены, снова паль
цы щепотью и звон колокольчика – и мы опять проходим
сквозь стену. И так несколько комнат, несколько стен и, нако
нец, мы опять выходим в ту же просторную с низким потол
ком приёмную, наполненную посетителями. Там она меня
запихала в какую то нишу с ведром и шваброй, прошептав до
верительно громко: «Вот, можете тут, на ведро, даже по круп
ному, а я вас загорожу». И стала спиной ко мне, растопырив
юбку на боках. Потом полуобернулась и ободряюще подмиг
нула: «Делайте, делайте… Не стесняйтесь на меня…» Когда мы
вернулись на оставленные нами места у «папаши» взгляд уже
изменился, он уже не был, как прежде, взыскующий, а стал,
можно сказать, торжественный, он как бы хотел сказать: «Ну,
дети мои, теперь я спокоен, живите в мире и согласии, а мне
на покой пора. А ты, сынок, – это ко мне, – ты же не сделаешь
нам зла?..» Помнится, я стал разубеждать женщину в выборе
этой работы, стал говорить ей, как унизительно уговаривать
клиента купить то, что ему совсем не хочется покупать, как
портится настроение и уродуется душа от таких встреч и над
садных усилий, как противно говорить каждому одно и то же,
улыбаться и заискивать. Я заметил, что лицо и не только оно
– вся фигура и что то в пропорциях тела женщины меняется,
она на глазах стала скукоживаться и стареть. И тут я вдруг уви
397
Так называемый Юшка
дел, что передо мной пара лилипутов со своим чадом, все на
одно лицо: смазливые, как целлулоидные пупсы, и в то же вре
мя нехороши собой, лица спёкшиеся, болезненные и сами по
себе они суетливые, противненькие. Тут я вовсе приужахнул
ся и разом проснулся.
Приехали – город Ижевск. Конечная. Дальше поезд не
пойдет. Спрыгиваю и прохожу сквозь новое станционное стро
ение в город… А никакого города и нет… Как так? А он, оказы
вается, в стороне, до города топать и топать… Бреду себе по
накатанному насту и при хорошем настроении, по обе сторо
ны заснеженного тракта белые валы, воздух свежий, но с ка
кой то подпорченкой, пешеходов, кроме меня, нету, но мимо
проезжают грузовички и подводы на санном ходу – никто не
предложит одинокому путнику подбросить его до места, да я
и не напрашиваюсь. Вдруг останавливается цвета кофе с мо
локом «Победа»… и с «шашечками» на борту – такси.
Всё в этой жизни, друг мой, проистекает само по себе, а
не по чьему то категорическому заявлению или самолично зап
ланированному плану, хоть мы и рассчитываем и прикидыва
ем себе на уме, как бы это устроиться повольготнее, сокраща
ем путь, перелезая заборы и проныривая в собачьи лазы,
выбираем пищу посытней да питьё послаще – хотим получше
приснаститься к этой неласковой жизни. А жизнь – она тебе
не служанка, она не терпит отсебятины, – тут и там, впопад
или совсем нескладно, но вторгаются в наши досье разные мел
кие, как бы несущественные доскональности, скоропалитель
ные эпизоды или совсем, казалось бы, посторонний объект,
которые сильно путают наши карты, и вместе с ними – связ
ные представления об упорядочности событий.
Опускается стекло, и некто в котелке, но в заячьем ту
лупчике, – ну, вылитый Чарли Чаплин, – спрашивает: «До
рогу до цирка покажешь?» Всегда рад стараться, уж кто ижев
ский цирк не знает?.. Подъезжаем к городу – одни заборы,
склады да серые сараи. А дома все деревянные, двухэтажные,
398
Юрий Клятис
некрашеные… Я загляделся в окно, шофер, который всё вре
мя молчал, вдруг встрепенулся: «Да вот же он – цирк, чего ж
ты, парень, молчишь, чуть не проехали мимо». И действитель
но, стоит жёлтое здание с колоннами и под куполом, тут же
небольшой мучной базар, а улица называется Красноармейс
кая. Мы с Чарли Чаплиным вышли из машины, и я не удер
жался, спрашиваю: «Вы, товарищ, наверное, артист цирка… а
какое ваше, если не секрет, амплуа будет?» – «Ковёрный…» –
бросил Чарли Чаплин и взмахнул на большую афишу, а на ней
– он сам и есть в роли клоуна, и фамилия ему Берман, так и
написано большими буквами: на манеже Константин Берман.
А на другой афише – между двух огромных медведей в крас
ной косоворотке стоит сам Иван Рубан – дрессировщик. Ба,
знакомые все лица!..
Походил я по городу – город лагерь, расчерченный, как
шахматная доска, вдоль и поперек, вокруг одни заводские тру
бы с пронзительной генераторной вонью, все дома бревенча
тые, и только одна улица Советская в кирпичном обрамле
нии, а так – на сколько хватает глаз одни деревянные избы по
всем направлениям, деревянные ворота и даже тротуары де
ревянные. В центре памятник великому Ленину со вздыблен
ной рукой, одна парикмахерская и небольшой промтоварный
магазин – универмаг. Тут же ресторан «Кама» и в бывшей цер
кви со сломанной колокольней кинотеатр «Колосс», который
все называют «колос», то есть с ударением на первое «о».
Вообще, ижевцы – народ своеобычный, от климата уг
рюмый, косноязычий, разговаривает на каком то приблизи
тельном русском языке, вразбежечку и с подвывом – сразу и
не уловишь смысла, одеты все одинаково: мужики в кургузых
пальто на ватине, женщины в бархатных дошках, и все – в ог
ромных валенках без галош. С утра и каждый час завывают по
всем направлениям заводские гудки, зазывают рабочий люд
потрудиться на благо родины, и народ сплошной серой мас
сой бредёт по морозцу на смену, к своим токарным и фрезер
ным станкам, а вечером то же самое, но в обратную сторону.
399
Так называемый Юшка
На разрешённые праздники все стряпают одно и то же: пель
мешки, пирог с рыбой и студень из телячьих лыток. Ижевск –
это тебе, хоть не Сибирь, даже не Урал, но и не Рязанщина
Удмуртия, одним словом. Кстати, чем мне вотяки стали вдруг
симпатичны – по удмуртски «труд» – ужас…
Походил я тогда, в тот первый день, по городу, да и вер
нулся под вечер к цирку. Стемнело, и афиши освещались тус
клыми лампочками, однако до представления было ещё дале
ко и входные двери были закрыты. Я обошел здание сзаду, и в
одном из замёрзших окон, выходящих из полуподвального по
мещения, разглядел единственно знакомого мне в этом горо
де человека, моего автомобильного попутчика – ковёрного
клоуна Константина Бермана. Он был уже в гриме, одет ещё
не по клоунски, а в обычных штанах с подтяжками, и живо с
кем то разговаривал мне невидимым. Я постучал в стекло, и
клоун резко задёрнул занавеску. В кассе цирка я заглянул од
ним глазом в крохотное окошко и спросил наугад: «Как бы мне
повидаться с товарищем Берманом…» На что оттуда донеслось:
«А зачем?» Я стал объяснять, что мы старые приятели – хоте
лось бы повидаться, на что услышал резкий вопрос: «Фами
лия!» – «Чья? Моя?» – «Не моя же!» Что делать, назвался. «Нет
у него таких приятелей и быть не может!» – «А откуда вам из
вестно?» – «Раз я жена ему – стало быть, известно…» Саму
кассиршу я не мог разглядеть в лицо, амбразура выходила на
уровень её женской груди с круглой брошкой, что меня впол
не устраивало, но не устраивало её неприязненное отношение
к посетителям. Я категорично заявил, что у меня к нему дело
вое предложение и надо срочно, на что кассирша сказала: «Сей
час», открылась боковая дверь, и меня впустили внутрь. На
меня сразу пахнуло звериным духом, к которому с детства был
подготовлен, так как проживал невдалеке от зоопарка, где на
нюхался звериных пищеотходов.
Помнится, мы даже готовили с Витькой тайный план по
освобождению круторогой антилопы из заточения. Мы хоте
ли её выпустить на свободу, тем более, что дверка её вольера
закрывалась лишь на обычный шпингалет. Как то под вечер
мы перелезли через забор новой территории зоопарка, долго
400
Юрий Клятис
гонялись за антилопой, а, подкравшись к ней, стали толкать
её в сторону выхода. Но антилопа никак не желала покидать
своё узилище, всякий раз убегая от нас в дальний угол вольера.
Короче – определили меня уборщиком клеток, или зве
риным золотарём. Мне не разрешалось даже их кормить – это
было исключительно воспитательное мероприятие, которое
проводил сам дрессировщик, чтоб зверь чувствовал, от кого
исходит благо. А вот нарезать и замешивать еду предназнача
лось мне. Но основная обязанность – выскребать клетки от
звериного фекалия, которое такое на нюх въедливое, особен
ное дело у кошачьих, что аж до рези в глазах. А в фойе цирка
должно пахнуть левкоями, а не звериной мочой, чтоб зрителя
зря не смущать и не портить ему праздничного настроения.
Вот и я день деньской тёр скребками пол клеток и смывал из
шланга звериные огрехи. На мое счастье, животных недокар
мливали и недопаивали, чтобы у них было постоянное чув
ство голода и чтобы с ними не произошла естественная потреб
ность во время представления, и меня строго настрого
предупредили, чтоб не подкармливал, как бы жалко их ни было.
Цирк без животных, как и без клоунов, не бывает. Неко
торые и ходят то в цирк только ради них – все любят живот
ных и обожают похохотать. Наблюдая за тиграми, прыгаю
щими сквозь горящий обруч, или за медведями на велосипедах,
все умилённо удивляются их жизнерадостности и артистичес
кому дару. Но хорошо, что люди не знают, что происходит за
кулисами цирка, а то пошли бы туда совсем в другом настрое
нии и не повели своих детей. Цирк – это тюрьма для живот
ных, ещё похлеще зоопарка: зверю, как и человеку, нужна сво
бода, а изнывать сутками напролет в тесной клетке, в темноте
и вони, – поверь мне, – лучше наложить на себя лапы. Но и
этого зверь не может совершить над собой – он бьётся о пру
тья клетки, кусает себя, впадает в унылость и заболевает. Ка
залось бы, единственный друг животного – это дрессировщик,
ан нет, – это самый главный его мучитель. Как только у бедно
го животного кончается запас терпения и появляется случай
напасть, оно это и делает, и не верь слюнявым байкам о его
401
Так называемый Юшка
любви к своему дрессировщику – враг он ему и всё человечес
кое ему чуждо… Ведь они нападают на людей не по своей зве
риной злобе, а в ответ на изуверские пытки, из за того, что
человек лишил его свободы, покорил его волю и определил
ему пожизненный срок без права переписки… Возьми того же
Ивана Рубана, его в Новосибирске медведь так распатронил,
что хирург собирал его по частям: тело отдельно, внутреннос
ти отдельно. Да и там, в этом Ижевске, он выступал с рукой на
привязи. А на арене медведь Потап подносил ему хлыст, мол,
похлещи меня, пожалуйста, а Рубан отбрасывал его в сторону
с отвращением – не надо, мол, и так обойдемся, нам и одного
шелкового платочка достаточно. А на репетициях этот самый
платочек к нему… к кнуту прикрепленный. Ну, как тебе такая
печальная интерлюдия?
Дело в том, что по доброй воле или просто за лакомство
животное никогда не будет исполнять трюки, единственный
способ заставить их делать – это выработать в них страх перед
наказанием, а также лишать пищи, чтобы ради заветного ку
сочка несчастное изголодавшееся животное было готово на
всё. Метод кнута и пряника, как и у нас, у людей… Думаешь,
легко заставить медведей ходить по проволоке? Очень труд
но, на это уходят годы: их избивают длинными металлически
ми прутьями до тех пор, пока они не начинают визжать от боли
и обливаться кровью. Многие животные после этого не вы
держивают и умирают в дикой тоске. У дрессировщика всегда
есть в руках какой нибудь предмет, который напоминает жи
вотному о боли. Зритель видит только красивый внешне жест:
укротитель изящно взмахивает рукой, и зверь следует куда
надо. Но животное, в отличие от зрителя, иначе понимает этот
жест, то есть как постоянную угрозу, а лакомство в награду –
это не еда, а тот самый похвальный пряник и есть, который
родной брат кнуту – зверь и дрессировщик хорошо понимают
друг друга и каждый настороже. Или вот… Танцевать медве
дей учат так: для этого берут две палки с торчащими гвоздями
и колотят медведя по ногам, попеременно: туда сюда, туда
сюда. Если же зверь не годится в артисты, его «списывают»,
402
Юрий Клятис
то есть приговаривают к вышке. Он служит в лесничестве ми
шенью для генеральных секретарей ЦК – шкуру на стену, а
мясо на жаркое...
Цирковые администраторы и все гастрольные артисты,
в зависимости от возраста и ранга, а также семейные пары,
которых в цирковой среде всегда хватает, располагались час
тью в какой нибудь недорогой гостинице при цирке, а если
мест не хватало – в съёмных комнатах близрасположенного
частного сектора. Обслуживающий же персонал, униформис
ты, ассистенты, всякие клишники, борейторы да антиподис
ты – в цирковых закутках, по соседству со зверьём и реквизи
том. За фанерной перегородкой в моей каморке обитала
супружеская пара лилипутов, Ваня и Маня – он с демоничес
ким и скорбным лицом, всегда пьяненький, а она – куколка
развесёлая… вся из себя бело розовая, с огненными куделька
ми и шарфиками на морщинистом горлышке… Ему где то под
сорок, по лилипутному возрасту – совсем старик, ей же – все
го то восемнадцать, в дочери и ему и мне.
Из за перегородки до меня отчетливо доносились их сва
ры по любому поводу, а укладывались спать поперёк кровати,
чтоб не скатиться на пол, – совсем свет не гасят, возятся пе
ретыркиваются, и каждый раз он давай ей сцены ревности
выказывать: нудит и грозится прямо на арене показательно
убить себя. Но и не только перед сном – они скандалили все
гда и не стесняясь присутствующих, матерясь дурашливыми
детскими голосами, на свой манер приторно и неправдопо
добно. Потом он, по всему вероятию, раскаивался и затевал с
ней мировую, она капризно отбрыкивалась, он плакал и мо
лил о прощении, и она его по житейски и по доброте своей
прощала. Слышалось: кутя кутя… А потом вдруг слово за сло
во и снова здорово.
В цирковой труппе Ваня и Маня значились не един
ственными лилипутами, но единственной семейной парой,
причем неуживчивой, поэтому их постоянно отселяли ото
всех, и они, хоть и ютились в некомфортабельных условиях,
зато автономно. Их терпели лишь потому, что они были са
403
Так называемый Юшка
мые маленькие, не карлы, а настоящие, стопроцентные ли
липуты. А то, что злые и сварливые, так в их положении это
вполне естественно – лилипуты все такие, и чем мельче, тем
злее и бесцеремоннее.
В ненакрашенном состоянии Маня выглядела совсем
неприглядно, этакий падший ангелок, красивая до уродства.
Я провертел в перегородке шкифт из выпавшего из доски суч
ка – они никогда свет не гасили, видать, боялись темноты, и
этот глазок всегда светился в моей каморке. Утром рано про
сыпался Ваня, напяливал на своё жёлтое тело костюмчик с
бабочкой и отправлялся гулять по цирку, приставать ко всем
со своими замечаниями. Значительно позже, точнее, к полу
дню появлялась Маня в поле зрения, одутловатая после сна, с
заляпанными угольными катышками глазками, стремитель
но зевающая во весь свой пунцовый рот. Она удивляла меня
своим нежным тельцем, пухлым и в перевязочках, бело розо
вая, как целлулоидный пупс. Из своей комнаты без грима Маня
не выходила: вначале усядется к зеркалу на час полтора, и да
вай рисовать себя, размалёвывать: вначале накрутит бигуди,
наложит грунт на щёчки, крема и румяна, присыпет носик и
подбородочек пудрецой, а напоследок кроваво красно напо
мажет губы и понавешает на себя блестяшек – вот вам, какая я
неотразимая дюймовочка. И одежка у неё была не из простого
магазина, а из индпошива, на заказ. Вот только штаны, по
видимому, у неё были покупные – голубенькое трико с наче
сом и до колен. Я раньше думал, что для лилипутов с экипи
ровкой нет сложностей: всё детское им под стать, однако это
не так, и дело тут не в малых размерах. Каждый карлик мечта
ет вырасти хоть на сантиметр, а сделать это он может только
при помощи высоких каблуков, и, если не приблизиться к
миру взрослых, то хоть как можно сильнее оторваться от детс
кого мира. Вот они и изощряются в своих гардеробах, наряжа
ются в принцесс и лордов – любят они это… вся жизнь их со
стоит из одних финтифлюшек и дрязг. Ещё они большие
сладкоежки: не то, чтобы любят покушать, – едят помалу, как
котята из блюдечка, но им важно, чтоб был изыск, деликатес
404
Юрий Клятис
но, и уж много вокруг этой темы разводят восторгов с восклица
ниями: «Муксун хорош под белое вино...» – и хлоп большую
рюмаху… Да, выпить эти ребята не дураки – пьянеют быстро и
некрасиво, а закончится дело обязательно скандалом и обзыва
тельствами. Всё у них в жизни, как и в ихних водевилях: сусаль
ное, игрушечное и на пределе эмоций – и любовь, и ревность, и
зависть, и злоба… Всё человеческое им не чуждо…
Да а… И вот с ней то у меня и было…
Как мы ни приспосабливались друг к другу, всё ей было
неспособно, кряхтела и надсадно морщила и без того иска
жённое порождением личико. А потом от напряжённых и бе
зуспешных усилий мы сменили наши полномочия: она, как та
мармозетка игрунковая, раз – и вскарабкалась на меня и давай
молотить без передыху… На всякую страшилку есть своя лю
билка. А я её, игрушечку мою микроскопическую, жалею,
спинку ей подправляю, чтоб поаккуратней было, а она не даёт
себе поблажки – вовсю размахается, торопится собрать уро
жай зерновых. А за перегородкой страдал её Ванька, нудно
всхлипывал, сморкался и выкашливал свою претензию: обид
но ему, конечно, ведь супруг законный, но вмешаться в собы
тия не смел. Хоть он и в летах был, хоть попривык к Маняш
киным закидонам, но и его понять по своему можно – всё ж
человек живой, разве что маленький.
А был в репертуаре цирка грузоподъёмный номер, кото
рый производил дюжий богатырь… не помню, как по фами
лии, но по имени – точно как у Поддубного. Этот цирковой
атлетист выполнял жонглирование гирями, выжимал, выры
вал и выбрасывал их донцем вверх, поднимал двухпудовики
на мизинцах, подбрасывал их под купол и принимал их себе
на загривок. Со штангой выполнял всяческие пируэты, вы
жимал штангу из за головы, выкручивал одной рукой, делая
гимнастический мостик – ничего, в общем, интересного, из
давна известные всем приемы. Но покидал он манеж эффект
но: моя лилипуточка вспархивала ему на ладонь и застывала в
балетной позе на одной ножке, а он на вытянутой руке проно
405
Так называемый Юшка
сил её по кругу – публика неистовствовала. Один Силач Бам
була поднял рукой два стула и… маленькую статуэтку.
Так этот Бамбула очень трепетно обожал мою Манень
ку, звал её по имени отчеству и всегда подносил ей брошен
ные из зала букеты – страдал. Манька мне сказала, что у неё с
ним никакого серьёзного явления не произошло, так как он
могучий только на арене, а так – немогучка: слишком перека
чал всю свою силу в бицепсы да трицепсы, а сердечко то ока
залось сыромятное. Подкараулил меня этот Бамбула в тёмном
простенке, приблизился слишком тесно – на меня так и дава
нуло чесноком и затаенной свирепостью. И проговорил мне
этот русский богатырь, разглядывая собственные кулаки, вну
шительно и просто: « Чтоб тобой, тихоня, тут больше не воня
ло…»
Должен сказать, что лично для меня цирк – это никакое
не искусство, а если и так, то низкий, площадной вид искусст
ва, годный лишь для детей и утомлённого производственной
деятельностью рабочего люда, и, как ты его ни восхваляй в
стихах и в кино, – балаган и есть балаган.
И сел я на поезд. Запахнулся в тулупчик и придавил ухо
– свищи, душа, через ноздри! И приснился мне вещий сон,
будто тяну я колею по насыпи, укладываю сам перед собой
рельсы и пригвазживаю их железными элементами к шпалам.
Да так ловко получается, профессионально: взмах – костыль,
удар – и припечатал… А потом сам же сажусь на поезд, про
сматриваю в вагонное окно северный пейзаж, еду себе по мною
же проложенному пути к давно намеченной цели. Только в чем
она, моя цель?..
От любопытства к жизни подался я на Северную Двину
и там от сильного потрясения трудовым энтузиазмом стал стро
ить мосты. Взяла меня к себе в подмастерья бригада клепаль
щиков, вся бригада – муж и жена: оба на одно лицо смурые,
друг на друга не взглянут, одинаковые, как брат с сестрой. Он
406
Юрий Клятис
росточком с меня, но жилистый и руки длинные, как у шим
панзы, – работой оттянул, она – под стать ему работящая, но
только насыщенного телоизъявления, вся из себя как бы ка
менная, в груди широченная и зад, как два валуна под ватны
ми штанами, – не женщина, а бой баба. За целый день между
собой и двух слов не промолвят – малоразговорчивые… А о
чём особенно говорить, если есть общее понятие – работа, а
там всё от начала до конца известно. Сядут полдничать пере
кусывать, по стаканчику водки обязательно, – а как же… Не
чокаясь, не жмурясь, и всегда перловую кашу с мясом из од
ной кастрюльки солидно чавкают. Серый хлеб после приёма
пищи всегда скрупулезно просматривали: кусаный или лома
ный, кусаный доедали, ломаный вместе с недоеденной бухан
кой заворачивали обратно в тряпицу на сохранение. Она пер
вая заканчивала еду, оближет ложку и в сторону, сухой ладонью
протрет рот, заодно кирпичного цвета лицо и свою незамыс
ловатую причёску под ушанку заправит. Посмотришь на них –
далеко им за пятьдесят будет, а оказалось, и сорока нет...
Их профессия – ставить заклёпки на железные конст
рукции ферм. Этим делом они занимались много лет, и этих
заклепок за свою жизнь они насажали миллионы, и все вруч
ную: клещи, молот и поддержка – вот их постоянный инстру
мент. Мужик щипцами выхватывает из горна раскалённую до
бела заклёпку и точно подаёт в отверстие, тут же приспосаб
ливает поддержку под головку, а его баба спешно, пока металл
не потемнел, расколачивает конец и затем несколькими уда
рами кувалдой по обжимке осаживает головку, придав ей по
лукруглый вид. Вот и вся недолга. Закончено с одним – пере
ходят к другому отверстию, а на подносе следующая заготовка,
несколько мощных ударов – и это готово. Размеренно и про
сто, однако, сколько же этих заклёпок можно поставить за
день? Десять… Двадцать… Нет, больше сотни! А ведь кувалда
неподъёмная, да и поддержка не пушинка... И за горном тре
буется непрестанный догляд, поддув да шевеление… Объез
407
Так называемый Юшка
дила эта супружеская пара весь север и Приуралье, где какой
мост строится через речку – там и они. А мне и одного моста
через хрустальную речку Яренга много оказалось.
А как сдали мост, и мои клепальщики перебрались на
новый объект, остался я на прокладке железнодорожной вет
ки до посёлка Венденга. Меня, как частичного инвалида при
строили к женской команде костыльщиц, тех, что забивают
большие квадратные гвозди в шпалы. Женщины мощные, озор
ные, безобразные на внешность и на язык. В мои обязанности
входило вставлять костыль строго вертикально в отверстие на
кладки с подкладкой, а шедшая за мной здоровенная баба спе
циальным молотом и с похабным взвизгом ухала по костылю,
с одного маха вгоняя его по шляпку. Пробовал и я так же лихо
заколотить костыль – не получалось, если и попадал по нему,
то разов за семь, в лучшем случае за пять, забивал. После тако
го эксперимента руки отсыхали напрочь и в глазах делалось
пасмурно. Да что там молот, мои костыльщицы с легкостью
тягали шпалы и укладывали их на полотно, по ним тянули
рельсы и ставили на колёса дрезину – на нашей железной до
роге был матриархат. Никого эти девахи не боялись и не стес
нялись, присесть по нужде тут же, при мне, выставив белый
зад, или послать трехэтажным матом бригадира… А их сильно
похабные частушки всегда били в одну тему, да так, что вели
кое таинство любви, воспеваемое в романсах таким художе
ственным слогом, низводилось в их куплетах к легкодоступ
ной потехе. Даже по мне это было слишком. Я же в тот период
времени великой любовью не был мотивирован и из страха
быть растерзанным атаманшами проникновенных устремле
ний не выказывал.
Эти девки относились ко мне покровительственно, но
зачастую задирали меня сардоническими замечаниями, гру
бой шуткой и всё грозились проверить, какой я есть мужчина
на самом деле. И проверили… Однажды они зажали меня в
рукомойной, обступили, что не убежать, – от них не спасёшь
ся. Затащили меня в сушилку спецовок, а там ящики, рулоны,
тюки… и распяли на канатной бухте… «Эх, девки, девки… Бес
408
Юрий Клятис
стыдницы! Да что вам за любопытство вдруг? Покажи да по
кажи… Не покажу! Нет и нет!» А они: «Юшечка, миленький,
ну что тебе стоит – оно тебе жалко?… Ну, будь паинькой… Мы
к тебе с просьбой от всего женского коллектива, уважь, сделай
милость…» И хохотать. «У нас в программе культмассового сек
тора записано мероприятие: произвести визуальный осмотр с
целью устранения досужих слухов, смущающих умы молодых
женщин, отвлекающих их от созидательного труда и строи
тельства нового общества, свободного от эксплуатации чело
века человеком… Понял?! Так что, голубь, слишком не пор
хай, не срывай нам мероприятие с познавательной целью. Что
такого особенного, простое житейское дело, вроде ты пришел
в поликлинику, а мы – консилиум сестёр милосердия, прини
мающих повышенное участие в тебе – и ничего большего… И
хохотать, и хохотать… Юшечка, ну не дурачься, тебя не убу
дет, а у нас всё изнылось внутри от интереса… если бы ты был
женщиной… да разве вы мужчины нас когда нибудь понима
ли?.. И вообще, когда женщина просит, это совсем не то же
самое, когда просит мужчина… Вот и выходит, что твой пря
мой долг пойти нам навстречу. Ну, покажи – ну покажи – ну
покажи!..»
У нас в одном из дворов барачного царства обитал среди
многих уникумов Мицюня дурачок. Большеголовый, с кри
вой ухмылкой и диким испугом в индюшачьем глазе. Знал он
два дела: пел по требованию «Мицю, пой!» И он послушно
нудил несколько куплетов из какой то прежней жизни, кажет
ся, о печальной судьбе разлученных влюбленных. Песнь за
вершалась словами «девка заплакала»… Песня как бы застав
ляла задуматься о необходимости социального переустройства
мира. И ещё знал дурачок одно дело: на призыв: «Мицю, по
каж!» послушно вываливал невероятных размеров содержи
мое штанов. Парни гоготали, а девки с наигранным визгом
убегали, но недалеко, а так, чтобы, хоть не в упор, но искоса
разглядеть редчайший экспонат живой природы.
«Девочки, чего с ним цацкаться, давайте его по нашему,
по бабьи… Тихо тихо тихо, не сопротивляйся, покорись, мы
409
Так называемый Юшка
сами всё сделаем, тебе и рук прикладывать не придётся, мо
жешь даже глаза прижмурить, будто ты во сне… Надо же, ка
кие пуговички тугие, а мы их одну за другой, одну за другой…
А это у нас что? Ах, кальсончики… утепляешься не по погоде…
Ну вот, кажется, и добрались… Да держите его крепче, чтоб не
вывернулся… Ничего не понимаю… Где же оно?..»
Я тогда с тараканьим ужасом ощутил, как деревенеют
кишки, съёживаются ягодицы: я почувствовал постыдную ре
тираду вассальной плоти, бегство вглубь, заподлицо, в минус…
Тихо! Об этом – цыц…
Вспомнились мне слова трудового агента из конторы:
«Захочешь шофёром, поезжай на Печору – Ираэль, Ухта, Ми
кунь…» И поехал я тогда на речку Печору и нанялся на лесо
повал. И отбарабанил я в тех краях целых полтора года с лиш
ком, возил лес с выработок на сплавную базу. Вначале я был
сопровождающим на лесовозе, при одном водиле с детскими
мыслями в башке. А когда у него схватило поясницу, да так,
что его скрюченного уложили на носилки, принял от него
руль, и, быстро приспособившись, – сам не ожидал, – стал
руководителем грузового автомобиля. Попервой начальство
резко воспротивилось: нельзя по инструкции, если пальцев
не хватает, и всё тут. «Так вот же они, на месте, – шевелю пя
тернёй, – только слегка укороченные». Доказал я, что пальцы
ни при чём, раз у человека проявляется большое желание к
труду, и мне, ввиду острого дефицита шоферов, разрешили.
Летом случалось трудно – сплошная грязь и мошкара, а
зимой куда как хорошо, именно то, о чем и мечталось. Продви
гаешься не спеша по зимнику, вокруг лес вековой или поле бес
крайнее, а в узких местах, в ущельях и по оврагам, где снегу на
валило выше крыши, совсем уж ползком, с оглядочкой. Катишь
меж двух валов, как в туннеле: слева и справа снежные стены и
две колеи, вполне можно закрыть глаза и бросить руль – свер
нуть некуда и разминуться невозможно. Если вдруг ночью волк
или волчица с волчонком выскочат на трассу, то деваться им
некуда, бегут в лучах фар, пока дыхалки хватает, а выбьются из
410
Юрий Клятис
сил, развернутся и, оскалив морды, бросаются на тягач. Только
почувствуешь, как под колесами хрустнули волчьи косточки:
пум пум, и машину слегка встряхнёт на двух бугорках.
Впервые в жизни ощутил я счастье как данность. Оказы
вается, счастье – это не что иное, как упоение моментом. И
чем безотчётнее и самозабвеннее протекает этот момент, тем
острее предел счастья для тебя. Счастье есть сосредоточен
ный интерес на чём то для тебя прочно заведённом и радост
но осмысленном, – это безотчётный, хоть и целенаправлен
ный порыв. И пока он не прошёл, пока не изжил себя
окончательно – ты вполне счастлив. И так во всём.
Вот и я так: втянулся в шофёрскую профессию, ощутил
её мрачную прелесть, неделями не вылезал из кабины: едешь
себе, едешь… в зеркальце заднего вида посматриваешь, один
на один ты с дорогой, – песню мысленно напеваешь: «На Му
ромской дорожке стояли две сосны, прощался со мной ми
ленький до будущей весны…» – любимая песня моей бабуш
ки. Первый куплет ещё помнил, а со вторым – на те, загвоздка,
приходится опоэтизировать заново: «Прощался обещался лю
бовь мою хранить, а вышло всё иначе, – ах, мать твою етить!»
Невольно вспоминаешь былое и думы… или каким трезвонис
тым виршем раздекламируешься. Вот, к примеру, такой мне
запомнился, из какой то многотиражки, но вполне прили
чествующий данной обстановке:
Между льдами ледяными
Есть земля ещё земней –
Деревянные деревья
Среди каменных камней.
Это северней, чем Север,
И таёжней, чем тайга.
Там олени по оленьи
Смотрят в снежные снега.
И не рыбы, точно рыбы,
Там на лежбище лежат.
В глыбы слившиеся глыбы
411
Так называемый Юшка
Зорко море сторожат.
Под сияющим сияньем
Домовитые дома,
Где сплетают кружевницы
Кружевные кружева.
В небе солнечное солнце
Сновидением во сне
Входит в сумеречный сумрак,
Тает в белой белизне.
Люди там живут как люди
С доброй детскостью детей,
Горя горького не зная,
В мире сетчатых сетей.
И желает вниз вонзиться
Острие на остроге,
И кричат по птичьи птицы:
«Далеко ли вдалеке…»
Иногда рвется из груди что то горькое, неосознанное:
Под седыми небесами
В тишине густых лесов,
Вдруг в хрустально синем храме,
Прохрипел засов.
Не воротный, не амбарный,
А тюремный, воровской.
И печальный звон кандальный,
Звон размеренный, цепной.
Невесёлая дорога.
Хрип мотора, скрип рессор.
Круто вниз или полого
Открывается простор.
У меня в кабине тряско,
Пахнет куревом, седлом,
Чуть подсохшей нитрокраской,
412
Юрий Клятис
Подмоторенным теплом.
А снаружи минус тридцать,
И до визга снег метёт…
Мне сегодня ровно тридцать,
На душе капустный гнёт.
Я кричу, мне вторит эхо –
Отзовись ка, человек!
Где то блеет подлым смехом
То ли волк, то ль имярек.
Злобный лай из хриплой пасти,
Лакированный приклад…
Отведи мои напасти,
Милосердный вертоград!..
Я один, вокруг снега и дали,
А за далью – та же даль.
Вы случайно не видали,
Как ямщик здесь умирал?
Или вот так:
Стыл и странен сонный свет –
Сок степенных серых суток.
Солнца слиток слаб и сед,
Сеет скудно, светит смутно.
Снег слепящий, спящий слепок
Слёг слогами в стрелки строк.
Свистящий Север напоследок
Слюдой сковать слезу не смог.
Вот так, друг мой… Едешь себе и едешь в слепящей бе
лизне или в темно серой мгле при свете утомлённой луны или
при свете фар, поэтизируешь на разный лад, обдумываешь
свою жизнедеятельность, а только одна мысль подлая свер
лит затылок, опять всё тот же изуверский вопрос, – прости за
вульгарность, – феминистический... Невольно перебираешь
413
Так называемый Юшка
своих намеренных и случайных подружек, выпавших тебе на
долю, и приходишь к неотвратимому выводу, сколько ни ко
леси по этой заснеженной трассе, а существенного прогресса
в этом плане не предвидится.
В детстве насмотришься на двадцатипятилеток – какие
то тусклые старички да старушки: одни только и разговоры,
направленные на созидательное благоустройство жизненного
уклада, короче – все повадки уже остепенившихся людей… А
у самого, в свои тридцать лет, жизнь только только начинает
разматываться. Когда оглянешься на прожитое и увидишь, что
многие мечты твои не сбылись, а сдулись – вновь учишься са
мостоятельно ходить, одеваться, присматриваться к обстанов
ке, приспосабливаться к обстоятельствам и, главное, разгова
ривать с людьми на их собственном языке. Войдя в средний
возраст, дружбу и любовь тоже начинаешь понимать не по
пацански, не с подмигом, а утончённо, с серьёзным и тёплым
переживанием… Хочется основательных, намеренных и дол
говременных отношений, однако натуру свою, как ни мельте
ши и ни ломайся, все равно не отменишь!..
Целыми днями я был в разъездах, скитался по дальним
делянкам, ел и спал в дороге, так что даже постоянным леж
бищем не обжился. Тем не менее по прошествии некоторого
времени обзавелся таки подружкой с ближнего рыбхоза, но
постоянной привязанности, как тогда казалось, между нами
не возникло. Порой завернешь к ней на базу, а при подъезде
вокруг уж кричат во весь рот насмешницы: «Нюха! Твой кава
лер пожаловал!» Выходит из разделочного барака она, моя ко
рифейка, в резиновых сапожищах и реглане, вся в рыбьей че
шуе, как жар, горя, – улыбкой выражает свою радость, не
иначе, как моему приезду довольна. «Айда, – скажет, – я тебя
зельдью покормлю…» Я теплую рыбку ем, а она свои натру
женные руки под клеёнчатым передником содержит и на меня
из своих щелочек глядит умилительно – мужичок, однако…
Была эта Нюся на голову выше меня и на плечо шире, с
лицом застуженным, а потому всегда красным, будто от веч
414
Юрий Клятис
ного смущения. По национальности она значилась коми или
даже зырянка, а с фамилией русской – Волобуева… Говорила
она мало – стеснялась говорить, а проживала со всей женской
артелью в рыбацком общежитии: двенадцать коек и один стол
– вся жизнь ихняя у всех на виду. Личные вещи она соблюдала
под кроватью, в средних размерах чемоданчике, и тут же сама
размещалась под серым одеяльцем, но нам и под ним при
ютиться не представлялось возможности, даже попросту по
сидеть рядком не удавалось.
Разов с несколько или больше мы отъезжали на машине
в тайгу, но в тесной кабине нам никак не приспособиться было,
извозюкаемся изнеможемся, а выходишь на трескучий мороз
или на таёжного комара – того хуже. Вот так посидим втихо
молку, утешаясь грубыми прикосновениями, друг дружку ра
стормошим, а на прощанье она меня втиснет с хрустом в свою
пропахшую рыбьей чешуёй робу и грубо в губы зачмокнет. А
на память с собой сига или чавычи завернет в мешковину. Вот
я и отъеду, вспоминая в подробностях наше маетное свида
ние, вздыхаю и от жалости к самому себе сухую слезу промар
гиваю.
Однажды приехал к ней, а бабы полоротые наперебой:
«Нету уже твоей Нюхи совсем! Укатила восвояси!.. В другую
артель… Значит, ищи её теперь на Ижме… Из за тебя, поганца
заезжего, сбежала, однако…»
Обдумал тогда я самотек своей быстротекущей автоби
ографии, и вот однажды по весне, только то день стал при
бавляться, ощутил я вдруг особенно сильно бирючью тоску:
вдруг надоело мне шастать по лесоповалам, считать одни и те
же повороты, подъемы и спуски, захотелось творческого по
стоянства. Короче, устал я продолжать свою жизнь таким не
замысловатым способом, захотелось мне начать её сызнова.
И, прежде всего, возжаждал я любовного переживания с возму
тительным жаром, как божьей благодати, весь, целиком как
есть, так и напрягся от предстоящего восторга, будто в этом те
415
Так называемый Юшка
перь только и был смысл моего существования. Побежал я в
отдел кадров – хлоп заявление на стол… Они так и опрокину
лись: как так?.. до конца договора целых полгода?.. Смотрят на
меня, удивляются, но, видать, поняли, что уговаривать беспо
лезно. Выписали «бегунок», выдали трудовую справку и потис
кали руку, – если что не заладится, сказали, милости просим
обратно, будем рады, – и на следующие сутки отбыл я в на
правлении, куда настоятельно звал меня природный рефлекс.
Прибыл я своим ходом на станцию Ухта, там что то не
вообразимое творится: вокзальное строение крошечное, а на
роду... И откуда столько взялось вдруг? Все проходящие поез
да даже двери не открывали, а тут прицепили три вагона
пустых к архангельскому… И вот пошла посадка. Сначала сип
ло, с десятикратным эхом пролаяло по репродуктору, и все,
кто был на перроне, засновали, задвигались. Женщины прон
зительно заголосили, стали торкать перепуганных детей и пья
неньких мужей. Но, когда показался глаз локомотива, а за ним
три непассажирских вагона, и им вослед поплыли вагоны с
обратной нумерацией, поднялась паника. Все, кто был в хво
сте, кинулись в голову, голова – в хвост, и те, кто был в середи
не, не стояли спокойно, они суматошно толкались, высвобож
дая для себя стратегическую глубину. Потом вдруг оказалось,
что вагон № 6 идет сразу после вагона № 8, а вагон № 9 отсут
ствует вообще. Кроме того, был вагон с неоткрывающимися
дверьми, но это выяснилось позднее. А сейчас люди цепля
лись и висли на поручнях дверей, бежали за медленно плыву
щими вагонами, а проводницы били свернутыми флажками в
чехлах по рукам и что то натужно и беззвучно орали.
И без того узкий перрон был заставлен чемоданами, бау
лами, чувалами, местами возвышались целые баррикады из
коробок, мешков и корзин. Тут же колготился странного вида
люд в приличной одежде, что то или кого то высматривали в
толпе, руками делали жесты и гортанно произносили нечле
нораздельные звуки, напоминающие натужный кашель. Крас
416
Юрий Клятис
норожие носильщики с ходу подсекали своими тележками
томных мешкотников, те с охом садились в книксен. Над всем
стоял нечеловеческий рев и гвалт, голосили дети, заходились
бабы, петардами взрывался мат и перекатывался вдоль соста
ва – туда и обратно: мать мать мать мать мать…
«Очередь! – орали проводницы. – Установьте очередь!
Никого пускать не будем». Но какое там «не будем»… Поезд
встал, и началась баталия. Битва шла за каждую дверь, за там
бур и проходы, по головам ходили чемоданы, тянулись и цеп
лялись руки, корзины рвали чулки и пуговицы, фанерные
ящики подламывали колени, люди валились друг на друга, че
рез них или переступали, или перекатывались, но никто не
пытался помочь подняться. Ни о какой проверке билетов не
могло быть и речи.
Тем временем мимо расплющенной проводницы проса
чивались первые штурмовики; в схватке, как ни странно, по
беждали тучные, а не юркие. Однако промеж ног проскольз
нуло нечто живое, похоже, человек. И да! Это был человек,
по пластунски он прошмыгнул, хотя его и пинали и пытались
растоптать даже, в такой ситуации лежачего бьют. А он, ушас
тик этакий, уже в вагоне и тужится корячится, опускает окна.
С этого момента посадка пошла и через окна. Некая женщина
с большим лицом красного отлива и в съехавшем на глаза орен
бургской шали бросила в окно сумку, бросила рюкзак и тючок
и, топорща зад, демонстрируя небесного цвета рейтуз, про
ворно уйкнула внутрь. И другие, ей в пример, стали бросать
предметы в окна – занимать места. Однако самые сметливые
стали пропихивать детей и легких старушонок, которые в свою
очередь выбрасывали наружу чужие вещи и принимали свои,
а затем поднимали стекло. У какой то тетки в краповом паль
то соскочил с ноги туфель и закатился за шпалы, тетка застря
ла в окне и ни туда ни сюда, и лишь утробно выла: «Тапка!
Тапка!» Её старательно подсаживала кряжистая деваха, а у са
мой трогательно выглядывал из под пальто оборванный край
кружевной комбинашки. Она взывала к помощи: «Мужчины,
417
Так называемый Юшка
что ж вы смотрите?! Ну и мужик пошел!» и с криком «зараза»
вновь бросалась в окно.
Оттиснутые в неравной борьбе инвалиды и просто по
жилые горестно потрясали своими любовно обвернутыми в
целлофан удостоверениями, удостоверяющими их причаст
ность к малокалорийному лихолетью. У величавого ветерана с
орденской колодкой и настоящими медалями отстегнулся
протез и повис на буксе. Инвалид пакостно междометил и,
запихивая опустевшую штанину в карман ватной куртки, пы
тался дотянуться костылём до протеза, он тыкал всем инва
лидное свидетельство и громко требовал достать ему отстег
нувшуюся ногу: «Эх вы, нелюди... Я дошёл до Берлина, кровь
проливал за ваше, сволочи, счастье!..»
Долговязый паренек в шестиклиночке, ошарашенно ози
раясь, бросался то в двери, то в окна, метался туда сюда, но
его бесцеремонно отшвыривали, и он, уже окончательно от
швырнутый, по девичьи всплескивая руками, удивленно вос
клицал: «Ну надо же, что творят!..» Потом вскидывался, плот
нее натягивал картузик и вновь бросался на приступ. Его
упорно, почти терпеливо, отодвигал дебелой рукой широко
костный старатель, спокойно вразумляя: «Погуляй, ещё
рано...»
Рыжеволосая, выкрашенная в цвет трансформаторного
провода женщина в плюшевой дошке возмущенно вопрошала
простецкого вида гражданина: «Ты свои шатуны шибко не рас
пускай! Я ведь только после операции!.. Оно ж ещё не зажи
ло!.. Оно ж ещё такое нежное!..» Ей поддакивала перекорм
ленная эрзац блондинка с засиженными лихорадкой и
замазанными поверху помадой губами: «С кем вы разговари
ваете? Это же хамло! Я его хорошо знаю – Хам Хамович! Он
меня ещё у касс чуть не стоптал…» Гражданин мрачно париро
вал: «Живого человека не затрагивай, слышь, я те не муж, у
меня просто: окостыляю по прическе – затоскуешь!»
И, наконец, вагон пал, – война шла внутри: захватыва
418
Юрий Клятис
ли места. Люди тасовали имущество, плюхались на полки,
расщеперивались, стараясь усесться пошире, занять поболь
ше места на всякий случай. Из окон кричали: «Занято! Здесь
давно занято! – «Я те покажу «занято». Вот теперь занято!» И
они ставили себе на колени тяжелые тюки, окружали себя ба
рахлом, занимая оборону, устраиваясь основательно и надол
го, у окошка, по ходу движения, в середке, с теневой стороны,
локти пошире, зад поувесистей, взгляд колючий – попробуй
подступись… Кончилась борьба за раздел мира, началась борь
ба за его передел. «Эй, зелененький сопливенький! Ну ка
прими, прими… Здесь я сидеть буду, а ты постоишь. Вот так
вот…ещё пороха не нюхал, а туда же – задницу к месту опреде
ляешь». – «Ты, дядя, по какому такому праву мальца сгнал?
Он, может, учиться едет в столицу, а ты его места лишил». – «А
ты сиди и не ёрзай, пусть поживёт с моё, тогда и претендует».
– «Во во, сразу инвалида первой категории по ухватке видать,
всё им без очереди, и место тоже свое отдай. А чем же это ма
лец виноват перед тобой, что ты своё здоровье по молодости
не сберег? Пропил, небось, с дружками…» Нет, не почитается
у нас инвалидность, утверждаемая документально и деклара
тивно, не уважается у нас воинственный ветеран, отбиваю
щий место под скудным солнцем у ближнего, продирающий
ся с костылем, как со шпагой, сквозь мирные годы,
неизобильные пятилетки, неблагоустроенный и малообеспе
ченный быт, через стервозный сервиз вперед… к унизитель
ной немощности, уязвимому пенсионерству и скудоумной ста
рости.
Кто стремглав не удостоился занять, стояли, недоуменно
поводя бровями, сокрушенно поджав подбородки, а иные, за
вистливо постреливая на вероятные вакансии, тихо разгоняли
злобный маховичок, нацеливая стрекало на того, кто посубтиль
нее, помоложавее, в очечках и шляпе. Иная, сетуя на иного,
шипит, чтоб всем слышно было: «Чччерт, чемоданом своим раз
махался по ногам, все тромбы к черту полетят…» А иной в пре
тензии к иной ответит: «А вы, мадамочка, подальше от моего
419
Так называемый Юшка
портфеля держитесь, тогда и все тромбы при вас будут…»
И вдруг, как из рупора, мощный зык сказителя поездно
го фольклора: «Уважаемые граждане, обратите внимания на
мои увечия и отчислите кто сколько может от вашей совести».
Поездной калека, вывернув наружу свои уродства, затягивает
на мотив «Раскинулось море широко…» свою балладу о том,
как разорвался вражеский снаряд и сделал его калекой, как
оказалась от него жена и остался он один на этом свете, нико
му не нужный. Ну и так далее… Сидящие подают, это их ма
ленький откуп перед теми, кто стоит. А стоящим очень не нра
вится, что их обтерхивает неприглядного вида и запаха
непрезентабельный гражданин. Однако взяток не густ. И по
делом! Не ходи, не жалобь публику в минуты её душевной не
благоустроенности и телесного неудобства. А ходи и жалобь
людей, когда все при месте, когда картишки весело порхают
над столами или домино стучит, когда вязанье с тихим разго
ворчиком да под ржавый поездной чаёк…
Стучат колеса на стыках, визжат буксы на поворотах, а
получасом позже тщательно выбритый «нем» с отрешенным
взглядом молнией проносится из конца в конец, разбрасывая
тут, здесь и там заклеенные конвертики, на которых вручную
отштамповано: «Очень красивые картинки». Однако любо
пытно и взглянуть, что там внутри?.. Ага, новогодние кален
дарики, портрет сурового Вождя при всех регалиях, целую
щиеся голубки, размытые изображения голоногих и
пышногрудых дев, слащавые, со вздернутыми носами отроко
вицы с коварным подмигом, а из за пазухи и с оглядочкой…
Боже мой! Какой кошмар! Нищих и калик перехожих всегда
на елейной Расеюшке привечали копеечно и слёзно, милосер
дие – ходкий товар, но не порнушка, пусть и наивная, она вов
се не в ходу – это от лукавого.
Полупредупреждаю всех! Вскрывать конверты чревато,
а уж вскрыл, по незнанию или из непреодолимого любопыт
ствия – расплачивайся… С немом шутки плохи, он тебя заже
стикулирует, замукает, но не отпустит.
420
Юрий Клятис
И, наконец, те, кто во всём мире, в том числе и у нас, на
особом положении – цыгане. Точнее цыганки, в мужских пид
жаках поверх длинных юбок, с чадами, замотанными в тряпьё,
с чадами побольше, а также с вовсе справными мальцами и
юницами… «Давай, красавчик, погадаю, всю правду скажу, от
тюрьмы спасу, болезни отведу, что было, что будет – всё без
утайки, как на духу…» Эти совсем невпопад, к тому же инород
цы – держи ухо востро и карман придерживай.
А теперь поглядим в окно, если оно, конечно, с той сто
роны не проморожено, с этой протерто, а внутри не запоте
лось. Проскочили туннель, прогремели мостик… Вот обшар
панный грузовичок стоит у переезда; вот черные двухэтажные
бараки, вывесив пестрые флаги расцвечивания, плывут в нео
бозримых лужах; вот моноликие соцгородки среди пустынно
го пейзажа; избушки на курьих ножках, перегороженные дво
рики, базы лабазы, будки, сторожки, землянки, сараи и
заборы, заборы, заборы… Промелькнул пивной ларёк с доб
росовестной очередью к заплеванному пеной окошку; невда
леке, на фоне оскверненной белизны мартовского снега, пре
словутая триада – согбенные фигуры в одинаковых ватниках,
кроличьи уши, резиновые сапоги… В многоколонном полу
мраке грохочущего туннеля – некаллиграфичные вензеля с вза
имооскорбительной категоричностью: «ЦСКА – козлы», «Сав
роха – дура», и тут же, на стриженом откосе рядом с
аксиоматичным каламбуром «Миру – мир» – совершенно
обескураживающая приписка: «Войне – пиписька»… Но уже
повыше, на бетонных столбах, подсвечиваемая прожектором
даже днем, монументальная стела: «Коммунизм – это моло
дость мира, и его возводить молодым!»
Едем дальше. Доминантный, туалетно мазутный дух ва
гона постепенно колористируется индивидуальными припа
хами пассажирского быта. Антагонистических классов у нас
теперь нет, а воцарился для всех единый и неделимый – тре
тий класс. И вот сидят друг напротив друга муж жена, крушат
крутые яйца, ломают черный хлеб, режут батон колбасы и, не
421
Так называемый Юшка
глядя друг на друга, отпивают из одной бутылки домашний
квасок, при этом она вытирает горлышко ладонью, а он нет.
Поели и будя. Откровенный зевок и чесночная отрыжечка.
Но что это ищет высматривает рябенькая старушонка?
Она что то беззвучно пришёптывает, запускает то одну, то дру
гую руку в вырез кофты, отстегивает, разворачивает, а пальчи
ки медленно шевелят прелые купюрки, рецепты и справки.
Деньги она делит на две части, одну кучку заворачивает в пла
точек и за пазуху обратно, другую – в портмонетик и в риди
кюльчик. Всё раскладывает и рассовывает аккуратненько, уса
живается удобненько, оправляет юбку и взглядывает в окошко.
Так сидит она, покачиваясь в такт вагону, но внезапно спохва
тывается, шевелит губами, часто взмаргивает, и пальчики
вновь тасуют линялые казначейские билетики.
Ширококостный мужлан самоотверженно преодолева
ет Морфея, но в конце концов сдаётся: его неправдоподобно
большая голова то замедленно склоняется к пупку, то ретиво
вскидывается и стукается о перегородку. Смотреть на это не
приятно, и все уводят глаза.
Синегубая практиканточка нервно теребит дешевенький
кулончик и будто бы что то спросить намеревается, но не спра
шивает. Ей, должно быть, хочется испросить себе льготу на
верхнюю полку, но она не решается и продолжает по амазон
ски, боком, восседать на потёртом чемодане, печально загля
дывая в глаза окружающим.
Над ней нависает бравого вида дембель – свежий кава
лер. Он маслено взглядывает на практиканточку, сворачивает
чубчик на бок, ежеминутно оправляет за пояс гимнастерку и
озорно подмигивает кому то.
В проходе, на тюках, расположилась изнурённого вида
женщина со своим семейством: дочерью сыном и ещё младен
цем, которого держит на руках мосластая старуха. Младенец
всё время срывается на визг, а бабка пробует заглушать его сво
ими причитаниями. Она стучит ногтем по горшку: «А где наш
тетёк? И где наш тетёк? Писяй, Сяся, писяй! А а а! П
422
Юрий Клятис
сссссс…» Мальчик у окна раскатал нос по стеклу и надышал
мутью: «Сяся, смотли ко, сколь людей то! Ё оооо!» – «Мам,
а Вячик окно лижет». – «Дула, я совсем дазе не лизу, я смотлю
на окно!» – «Это что за «дула» за такая? Я тебе все губёшки то
пообтрёпаю!» – «Мама, он сам дурак, правда?» Мать нервно
хлёстает обоих, те ревут, по очереди кажут друг другу языки и
лупят друг дружку по головам. Мать ярится ещё сильней, вот
приедут домой – она им всем покажет…
Кто то услужливо предлагает мне пристроиться на об
лучок чемодана и сгонять с ним в картинки. Думаю: переки
нуться, что ли? Я ещё не знаю, хочется мне играть или нет, но
на всякий случай отказываюсь. И не потому, что не люблю кар
ты, – кое чему я обучен, проиграть не боялся, а уж любитель
или профессионал – сразу вижу. Конечно такой квалифика
ции, как у Какомыги, я не достиг, но червонный валет от дамы
виней отличаю. Чтобы зарядить вбоевую, нужен клиент сто
ящий, а не терпила с пятиалтынным в пистоне. Нет, спасибо,
обстановка никак не располагает.
Ну, правда, что за дела в затхлом вагоне, на облучке, среди
орущих детей, жующих ртов, тесноты, скученности багажа,
обилия разноплемённого, разноликого, разнополого люда,
принуждённого сидеть и стоять друг против друга, глядя в упор,
касаясь коленями и локтями, вдыхая интимный дух чужих под
мышек… Нет, господа, надо очень любить человечество в его
самых смрадных закоулках, самых нечистых и затрапезных ас
самблеях, в самых уродливых и извращенных неожиданностях,
чтобы благожелательно и терпеливо сносить это вынужденное
общение.
Я продираюсь сквозь анфиладу портяночных драпри к
кондукторской служебке, не глядя, почти грубо сую провод
нице в униформе честно заработанную купюрку, и… через чет
верть часа я уже сплю качаюсь на верхней полке – чую, что
ночую, да не знаю, как вздыхаю... Я снова еду, уноси меня по
езд подальше от всего захудалого, дефектного, скверного, пе
чального, паскудного, сохрани моё сердце в томной пустоте
423
Так называемый Юшка
для новых свершений – я еду начинать новую жизнь… Но ви
дать, и на сей раз мне покой был заказан, чую – тормошат. А
мне сон приснился такой, любопытный… Что я уже не в Ухте
и не в Инте, а в самой Москве весенней и полной травяных
запахов, и будто идем мы втроем: я – это, несомненно, и под
ручки со мной некто невзрачная, молодых лет, с лёгкими во
лосиками и тоненькая… И другая – черноволосая, статная,
благородной осанки и амбициозная, но в зрелых годах уже. И
вот идём мы по весенней Москве, – солнце отражается в ты
сячах окон, почки на ветвях бухнут… А если точно – идём по
улице Горького, по направлению к Красной площади, вели
чаво молчим, не то чтобы совсем не разговариваем, а в основ
ном поглядываем по сторонам и на встречных прохожих, и,
наконец, оказываемся у самого Елисейского магазина, за вит
ринами которого пищевое изобилие. И вдруг одна из моих
спутниц выказывает желание освежиться, а именно: выпила
бы какой сок фруктовый или, наконец, что нибудь шипучее,
типа сельтерской с двойным сиропом. Я, удручённый момен
том, тут же вызываюсь доставить питьё через мгновение и ос
тавляю своих спутниц ждущими моего возвращения. В Гаст
рономе № 1 полно народу, в отдел «Соки Воды» стоит очередь,
а в стеклянных конусах только помидорный и берёзовый сок.
О том, чтобы купить вне очереди нет никакой надежды: у са
мой раздачи стоит общественник и шумно регулирует поря
док, стаканов же не хватает и все нетерпеливо следят за их ос
вобождением. Перетоптавшись в затылочек с четверть часа,
выясняю, что продавец денег не принимает, а надо вначале
выбить чек. Становиться в кассу и опять на розлив – лишь те
рять время, и я выскакиваю через другой выход в проулок и
перемещаюсь резвым шагом по направлению к Охотному ряду
и вскорости достигаю его, так и не купив питьё. А дальше –
больше, я сворачиваю на Волхонку, потом к Арбату, где мне
всё знакомо и там, в магазине минеральных вод, я куплю нар
зан в бутылке, наверняка уж. Чтобы сократить путь, я свора
чиваю в проходные дворы, где всё разрыто и перекопано, ка
424
Юрий Клятис
рабкаюсь по краю канавы, пробираюсь сквозь проломы в за
боре, протискиваюсь в окна полуразрушенных домов… Под
ногами хрустит разбитое стекло, пахнет плесенью и экскре
ментами. У не обремененного делом человека в производствен
ной формянке я спрашиваю, где бы достать попить, и он меня
манит рукой и за собой ведёт. Мы проходим по косогору, я ему
на ходу рассказываю о своей заботе, и он меня увлекает куда
то наверх, мы взбираемся по шаткой деревянной лестнице. Там
то ли контора, то ли студия, а на подоконнике стоит банка с
чайным грибом, покрытая несвежей тряпицею. Жидкость же
в банке мутноватая, розовато палевого оттенка. Он наливает
мне в широкую чайную чашку и ещё в граненый стакан, кото
рый наполняется лишь наполовину, так как напитка мало. Я
беру это в две руки, обещаюсь посуду вскорости возвернуть и
выхожу наружу. Место совсем незнакомое, дикое, я пытаюсь
сориентироваться на ходу и спорым шагом пересекаю чужие
дворы, спрашивая редких встречных, как выйти отсюда на
Собачку. Никто и не знает, где такое есть, но, озадачившись,
указывают в неопределенном направлении. Я уже бегом по
предполагаемому пути пересекаю свежий котлован, на ногах
налипает глина, я почти расплескал всё содержимое чашки,
но упрямо, уже в полном отчаянии пытаюсь выбраться на с
детства знакомую Новинку или внедриться в Никитскую… В
уме я изображаю себе, что вот я выхожу на Бульвар, а там до
Страстного рукой подать… Мысленным взором я наблюдаю
моих спутниц: невзрачную молодку и царственную даму с осан
кой королевского кенгуру, прислоненных к уличному расте
нию и как бы в застывшем состоянии, именно в той позе, как
я их и оставил… У меня в руках кружка и стакан с остатками
мутной жидкости, я гляжу на замызганные брюки и сандале
ты и тут у меня внутри всё обрывается: я понимаю, что лучше мне
не возвращаться и не появляться им на глаза. Я для них уже умер…
И тут меня кто то трогает за плечо, я оборачиваюсь…
«Что, уже Москва?» О, нет… Проводница просит пока
раулить вагон, чтоб настырный чужак не проник, а она де сбе
425
Так называемый Юшка
гает на станцию по секретному делу. «Уж не за зайчатиной?» –
подумал я; дело, однако, мне знакомое, до тонкостей изве
данное, требующее большого психологизма и отваги. Я встре
пенулся и ей с ответным предложением: «А давай ка я слё
таю, у меня навык на это скрупулёзное дело уже имеется…»
Она схихикнула, но посмотрела с интересом, я её сразу убедил
аргументом: «Тебе у касс в железнодорожной шинелке негоже
светиться, могут заподозрить и стукнуть по инстанциям…».
За окном уже плыли станционные пристройки; пока она со
ображала, я накинул её железнодорожную шинелку и скакнул
на замедляющемся ходу, как раз напротив станции Котлас.
«Без детей и багажа… Пар не бери…» – громко шепнула про
водница уже вдогонку. – «Не учи учёного…»
У касс толпища, билетов, конечно, ни синь пороха, ну,
откуда они появятся, если всё забито до предела. Но ехать то
всем надо… Для первого раза выбрал двух, на вид «надежных»,
а за нами целый хвост увязался и с детьми и с чемоданами...
Проводница моя, как увидела такое, от страха аж присела. «Не
пущу, – бормочет заполошно. – Меня ж посадют, – и огляды
вается по сторонам. – Граждане, местов нет…» Я её успокаи
ваю, разместим, мол, в тесноте даже лучше – неприметней
будет… И действительно, с дюжину безбилетников запустили
в переполненный вагон, и они растворились в общей массе
без осадка. Кто с пересадкой до Вологды, кто до Ярославля
прямиком, а нашему вагону путь до Архангельска. В Коноше
сунулись к нам ревизоры, но, увидев такой аншлаг, дальше
«служебки» не пошли. «Сколько везете?» – допытываются за
интересованно. – «Кого, пассажиров?» – «Дурочку не валяй,
безбилетников, спрашиваю». Моя проводница заикала от стра
ха, но я её отодвигаю и довольно обыденно заявляю: «Проти
возаконным промыслом не занимаемся». И смотрю на них не
мигающим взором, с дерзостью и затаенной весёлостью, – по
мне различить, говорю всурьёз или чудю – нельзя. Они мне:
«А ты кто такой? Почему не в форме?» Вдруг проводница вос
прянула орлицей и грудью на них: «Это мой напарник – муж
426
Юрий Клятис
мой… Сейчас не его смена…» Вот это мне сразу понравилось.
Окрылило. У меня даже внутри что то засвербело от умиле
ния, детское чувство шевельнулось вдруг. «А если пойдем по
местам проверять?» – «Не советую, – отвечаю, – вагон об
щий, пассажир зверь, когда садился – что твою Бастилию
брал, а теперь в клочки могут порвать: с таким народом не спра
вишься». Ревизоры сняли кокарды: «Ладно, выпить то налей
те…» – «А уж этого – будьте любезны! Вот это другая беседа,
пьёшь чай – спасенья не чай! А выпьешь вина – в чём вина?
Может, хотите «беленькой» с устатку... остограмиться? У нас,
однако, есть…» Посидели они до следующей станции, попа
рили губы, да и пошли себе дальше ревизовать пассажирские
составы.
Остались мы вдвоем, дух переводим, но смотреть друг на
друга не смотрим – неловко… Потом вдруг наши руки встре
тились, погляделись приветливо, обнялись и перецеловались.
Так хорошо, по доброму, по человечески – как порой нату
рально и просто возникает между двумя одинокими людьми
взаимоприятное понимание.
Вот и стал я ездить с ней по ближним северам, за окном
скачут километражные столбы и шлагбаумы, мелькают руки и
лица, мятые грошики и потные кошельки; с колесным стуком
проносятся стрелки, перегоны, города и веси… Воркута – Ар
хангельск – Мурманск – Кандалакша – Никель Заполярный
– и обратно Воркута…
Много было у нас «зайцев» и много разных контролле
ров, но со всеми находил я общий язык – уметь расположить к
себе государственного работника – это великая психология,
тут лебезить никак нельзя. И потом… русский человек – он
сходный, сговорчивый…
Первая наша поездка была лишь знакомством, а уж ког
да поездили, притёрлись, отважились мы на рейс во Владик,
туда и обратно – три недельки, вот где проверка на прочность.
Мне уже эта дорога была знакома, а у неё дух захватило от гран
427
Так называемый Юшка
диозности мероприятия. Боже мой, какая же наша страна бес
предельная, зачем нам такие необъятные пространства?!.
Итак, я при ней в лейб гусарах, она – моя атаманша.
Спим по очереди, питаемся вместе. И всё согласно между
нами, никакого недопонимания или недовольства – легко и
комфортно. Начальники нами довольны, у нас всё ладится, в
вагоне тепло, чистота и порядок, пассажир чаем напоён и по
лезным досугом обеспечен. Поездная бригада, хоть и погля
дывала на нас исподлобья и с завистью, наблюдали они со сво
ей стороны, как мы работаем лихо, но в чужие дела не
вмешивались, а всё ждали, чем закончится наше творческое
содружество.
Фамилия проводницы была Абалкина, а звали её Авро
рой. Прописана она была в каком то посёлке Московской об
ласти, недалеко от Бородина, там у неё имелся бревенчатый
дом, а в доме том с приусадебным участком проживали союз
но дочь малолетняя да мать престарелая. Может, и ещё кто то
был – об этом разговор не заводился, а к себе на дом она меня
никогда не приглашала, хоть я и напрашивался ненавязчиво.
В свою очередь и я поставил её в известность, что москвич
коренной, что имеется и у меня своё жильё на берегу речки
Москвы в Краснопресненском районе столицы. И адрес мой:
улица Курица, Два Петуха, квартира Цыплёнка, два звонка…
По своим внешним признакам была моя Аврора женщи
ной периферической, напрочь лишенной цивильного лоска,
однако в ней в достаточной степени присутствовал дух разме
ренности и пропорционализма, что делало её весьма удобной
для общения в стесненных обстоятельствах. Будучи немно
гословной и сдержанной, она много не спрашивала и сама
лишком не высказывалась с определённой конкретикой: ни
хорошо ни плохо… Голос у неё был глухой, с хрипотцой, с про
кашлинкой, без внутренней подготовки она и выговорить сло
ва не могла. И вообще, каждая мысль ей давалась тяжело, каж
дый звук из неё выходил с ржавой натугой, но слушала со
вниманием и даже с детской непосредственностью – внима
428
Юрий Клятис
ла. Верить, может, и верила, а про себя блюла своё личное на
блюдение. Но иногда, в спокойные поездные мгновения, она
садилась у окна, склонив широкое лицо набок, и в глазах её
вечный испуг и настороженность сменялись блаженным уми
ротворением, вся её поза знаменовала женщину душевную и
тихую.
Но очень уж быстро вошла моя проводница в алчный ин
терес, так как была эта неизбалованная комфортом женщина
ошеломлена вдруг прорвавшимся денежным потоком. Безби
летники, «китайки», спекуляция водкой и колбасой, – пасса
жир, оторванный от привычных домашних порядков, в пути
становится ручной, как кролик. Она мне признавалась, что за
годы работы на поездах редко и с опаской брала лишь одного
двух «зайцев» за рейс, и то на короткие перегоны – так, руб
лишко на чаишко выгадывала, но чтоб такое!.. Такого никто из
кадровых проводников позволить себе не смел – боялись. А пас
сажир за трудные годы войны и послевоенья научился блюсти
дисциплинку и держал священный трепет перед начальством,
даже таким, как поездной проводник, поэтому деньги отда
вал безропотно. Грязные деньги, чтоб её лишний раз не трав
мировать, собирал всегда я и доверительно передавал своей
подруге, а она их ловкими мановениями перепрятывала у себя
на теле, погружая руку с добычей в свою женскую пазуху или
ещё куда глубже. Глаза у неё начинали пламенеть и даже чув
ствовалось, что она тут же готова отблагодарить меня чем то
женским, что и происходило по приезде на конечный пункт,
после скрупулёзного пересчёта ею нетрудовых поступлений.
Приезжая в Москву на отстой в резерв, мы отчитывались
за бельё без недостачи, сдавали вагон без ущерба и свозили
накопленную за рейс посуду в пункт приёма стеклотары. За
приём без очереди и оптом стоимость бутылки снижалась на
две копейки, но и эта выручка шла в общий котел, радуя серд
це скромной железнодорожницы. Потом мы торжественно от
правлялись в ресторан при Ярославском вокзале, она всегда
заказывала себе солянку сборную мясную и киевские котлеты
429
Так называемый Юшка
с жареной картошкой – в её представлении это было самое
вкусное, что придумало человечество, а на десерт – большой
кремовый кус и к нему бокал прохладной шипучки. Меня она
тоже пыталась накормить сытно, но я не хотел ей показать, что
работаю на неё за покушать, – опорожнял свой графинчик и
закуривал свою папироску. А потом мы переходили на белорус
ское направление, я её провожал до вагона, где мы нежно рас
ставались до следующего рейса: хоть и была между нами мате
риальная связь, но домами мы, увы, не дружили – считали это
чрезмерным проявлением обязательств. Мы так уставали от
напряженной железнодорожной службы, что отдохнуть и друг
от друга было делом естественным, хоть, признаться, я по муж
ски страдал. Да и она, как мне казалось, скучала…
Но пойти мне было некуда, домой я совсем не рвался,
поэтому пяток деньков, недельку я ещё мог развлечь себя го
родскими мероприятиями: днем отсидеться в баньке, в биб
лиотеке, в кинотеатре, побродить по Третьяковке, покемарить
на сеансе, а на ночь с комфортом устроиться в резерве поез
дов, то есть попроситься на ночлег в отцепленный состав.
Имея в руках «трехгранку с секреткой», – специальный же
лезнодорожный ключ для отпирания дверей, – мне на постой
и проситься не было нужды: открыл – и ты в однозвездчатой
гостинице. Иногда к полуночи собиралась теплая компания
из бездомных, оккупировали пыльное купе, садились тесно,
без света, разворачивали нехитрое съестное и, не чокаясь, от
мечали приятное знакомство.
Не смейся, случались личности знаменательные, весьма
культурные, прошедшие лагеря и просто люди бывалые… Час
то напрашивались и лихие девочки на постой, кто за радость
вечернего переживания, а кто и так… за теплый разговор под
стаканчик да папиросочку…
Эх, не к этому я стремился, не об этом мечтал я, когда
брал расчёт с лесоповала, но про себя располагал: «Ладно, ещё
один два рейса погоду не сделают, да и идти мне некуда, а
желдорога мне дом родной. Пусть уж пока всё так и идёт».
430
Юрий Клятис
Но если перерыв был длительный, я начинал кукситься:
начинало тянуть на Красную Пресню, опять хотелось мне ощу
тить себя в довоенном детстве – манило меня и страшило од
новременно это желание: останавливал униженный страх
встретиться с кем нибудь из друзей или соседей, не желал я
услышать: «Сколько лет, сколько зим!..» Обходил я стороной
родимые места, даже в ту сторону старался не заглядывать –
зачем страдать по давно прожитому и тревожить себя лишни
ми возбуждениями?
Таким образом, до следующего рейса я дожидался появ
ления своей благодетельницы, можно сказать, в томительном
ничегонеделании. Из своей деревеньки она приходила посве
жевшая, пахнущая домашними запахами и сладенькими оде
колончиками. Из газетного кулёчка она потчевала меня пи
рожками с капустой, а я ей плёл небылицы о своём мнимом
житье бытье. Приняв вагон, мы запирались на короткое вре
мя в служебном купе, а потом усаживались у окна, смотрели
на индустриальный пейзаж и на проплывающие мимо нас фор
мирующиеся составы, взглядывали друг на друга и ждали по
дачи нашего поезда на посадку. И вот прошел по вагонам бри
гадир, проверил готовность поездного контингента, и состав
торжественно дёрнулся под загрузку. Начинались поездные
будни.
А закончились наши романтические путешествия вне
запно и очень даже прискорбно… Со временем стала она меня
подозревать, и не без основания, что я утаиваю от неё выруч
ку. А куда денешься?.. Поначалу всю обналичку до последнего
алтуха вручал ей, и она брала себе и только для себя, ни секун
ды не сомневаясь в своем законном праве на прибыль. А я?!
Мне же тоже следовал бы какой никакой процент за усердие…
Вопрос этот между нами не обсуждался, но я почитал Авро
рин приоритет и втайне рассчитывал на её добрую совесть:
ведь и мне хотелось отщипнуть от краюшки. Правда, она тра
тилась на еду в дороге и на привокзальную ресторацию, иног
да делала мне покупные подарки в виде несвежей газетки «Гу
431
Так называемый Юшка
док» или какой мелкой одежонки: кепки шестиклиночки, се
мейных трусов, маечки...
По завершении рейса, то есть по прибытию на Москва
Сортировочная, отправляясь по домам на отстой, выдавала
мне пару кредитных знаков внимания, полагая, что и этого
довольно, а основной кусок везла к себе в деревеньку, в своё
крестьянское логово. Поначалу, будучи в состоянии познания
добра и зла, я не заботился, мол, проживу и так. Но по второ
му третьему и, особенно, четвертому прибытию забеспоко
ился: это кто же кого осчастливил? Долой эксплуататоров! Не
этого я от неё ожидал, однако… хотелось мне, чтобы было всё
по справедливости: даже если бы мы жили одной семьёй и
домом, и тогда мне нужно бы небольшое нравственное удов
летворение от своего труда – ну что за мужик без грошика в
заначке? Рабочий человек, отлучённый от вознаграждения за
свой труд, теряет инициативу и интерес к процессу производ
ства. Но она, видать, полагала себе, что наши тёплые отноше
ния тоже стоят денег и с походцем расплачивается со мной
ценностями женского свойства. А уж этого я никак не прием
лю: в любви дружбе, как и в любом деле, должен быть пари
тет. Вот я и пришёл к выводу: если верхи не могут, а низы не
желают – возникает революционная ситуация… Вспомнил я,
как она мне своё нравоучение преподала: «Зачем мужику го
лые деньги? Только для пьянства! Если мужик с деньгами в кар
мане, – пиши пропало, – забалует… Сам должен понимать:
заработал – неси в дом, в надежные руки, для хозяйства и со
хранения…»
Вот мы и поссорились… Не так уж сильно, а просто насу
пились друг на друга, но с этого момента, заметил я, она стала
сужать мою сферу, делать мне малоуважительные замечания:
то я курю не в положенном месте, то много казенного чаю рас
ходую, то половик сбровил, а то и вообще не делом занима
юсь, подразумевая моё чтение – сама то она ни в одну книжку
за свою жизнь не заглянула…
Поссорились мы не сильно, но вскоре после того она
432
Юрий Клятис
вдруг печально объявила: «Вот теперь что то плохое должно
случиться…» И точно: в Боготоле заловила нас бригада реви
зоров с поличным, выявили всех безбилетников и составили
акт с привлечением понятых и свидетелей – подсудное дело.
На следующей станции, в самом Красноярске, нас намерева
лись сдать в руки милиции, а пока заперли порознь: её в «де
журке», а меня в «служебке», чтоб не сговаривались до перво
го следствия. Но долго я не тужил: штатным инструментом
отомкнул окно и стриганул на полном ходу – скакать я умел.
Как говорится, был таков.
В дороге я оборвался, опаршивел, в кармане ни гроша –
всё у неё, моей проводницы бесталанной осталось… Дважды
снимали с поезда, но до Москвы столицы добрался. Нарочно
ждал темноты, чтобы соседи не заметили, в каком виде чело
век героического труда возвращается в дом родной. Вот я во
шел в наш барак, и на меня пахнуло родовыми припахами дет
ства: теплыми помоями, керогазной копотью, – аж слеза в
горло пошла… я чуть не потерял самочувствие. Постоял я по
слушал сердце, да и вступил на порог. Однако я так отощал по
страшному и с лица забурел – родная мать не признала. «Герь
ка! – орёт своим криком заполошным, — Герька!» Тут из за
занавески выскочил этот самый Герька, здоровый лесина в
кальсонах, а по роже явно видать, что ермолай, пальцем де
ланный: членораздельных слов не произносит. Этаким гуса
риком подскочил ко мне и руками торкает: «Ву ву ву!» Я спра
шиваю: «Мать, это что такое? Чего он тут коронуется?» — «Ой,
Юшка, ты, что ли? С возвращением, значит, тебя... А это те
перь мой муж есть, сам понимаешь, одной куда как скучно. Ты
не смотри, что он такой чудной, это у него последствие конту
зии, а так и по хозяйству и в каком другом смысле у меня к
нему претензий не имеется. А тебе заодно папка будет...» – и
захихикала противненько. Я сразу хотел повернуться, да не
решительность меня задерживала, а мать, уже постаревшая, в
ночной рубахе с пятнами, говорит: «А только жить тебе с нами
433
Так называемый Юшка
нельзя, в будущем году нас ломать обещались и в новостройке
комнату предоставят, так я тебя с площади на всякий случай
выписала… Сегодня ночуй, я постелю на полу, а дальше думай
сам, устраивайся…»
Я как пришел – не поздоровкался, так и ушел – не дос
виданькнулся. Прохарчиться мне было не у кого, так я опять
сел на пригородный поезд, и поехал искать свою печальную
попутчицу: ведь её дальнейшая судьба была мне совсем неизве
стна, – и аж за Можай заехал, в самое Бородино. Там побро
дил по Шевардинским редутам и Семеновским флешам, да и
вышел к деревне Утицы – коровьим навозом запахло, сладким
дымком понесло. Поспрашивал, не проживает где женщина с
таким изумительным именем Аврора. Да, сказали, есть такая,
но теперь она отсутствует ввиду пребывания в местах не столь
отдаленных – три года было ей отмерено правосудием.
Пригорюнился я сильно, вот, значит, как повлияло на
неё наше нехорошее знакомство, вот, значит, как – я оттуда, а
она туда... А ближе к вечеру, чтоб не тянуть пехтурой до утрен
них загривков, к тётке одной, уже лишившейся природной
привлекательности и естественного очарования, прибабанил
ся. Я к ней заглянул для переночевки на сеновале, так она меня
горяченьким накормила и местного выгона самоделочкой от
хозяйской доброты попотчевала.
Настроение у меня было обделённое обобранное, разог
релся я на первачке, да тут ей про свою судьбу и поведал: что
долгие годы чалился, что много колесил по стране из конца в
конец, что от дома отлучен, что хочу начать новую, хорошую
жизнь, и ищу доброго человека для совместного проживания… –
она заслушалась. Половину, конечно, наврал, а вторую поло
вину приукрасил, но получилось складно – заслушаешься, са
мого мокрота проняла. А может, и вовсе не наврал, а увлёкся в
разговоре – чего не случается… Тьмы низких истин мне доро
же… Она мне: «Сними, – говорит, – штаны, я тебе прореху то
заштукую». Мы с ней ещё «рому Марии Демченко» за бездо
лье дернули, меня совсем разморило, и я запросился в баньку,
434
Юрий Клятис
да там от влажной теплоты совсем размяк, повозил мыльным
мочалом туда сюда, под стегно да под микитки, да и сунул
под ухо, а там и уснул… Сказано: выспишься – помолодеешь...
А ночью мне приснился сон, будто все бегут, топают сзади и
спереди, тяжело дышат и меня тянут увлекают во всеобщее
движение. Бегу я в толпе и один из бегущих мне предлагает:
«Давай на пару отмудохаем какого нибудь очкарика…» – «А
зачем?» – «Как зачем?» – «Ну, за что?» – «Как за что? Ты что,
не из наших? Сегодня на нашей улице праздник… Сегодня же
наш день! Всё ломай круши… И главное, бей гнилую интел
лигенцию!»
И как будто эхо ушло и вернулось, как будто что то
многократно повторилось в замкнутом пространстве переул
ков и тупых тупичков, дунул стоялый воздух, сместились при
вычные запахи — стало противно и неуютно. Послышался звон
стекла и крик: «Бей!» и глухой, как шепот: «Ааааа!..» И взлох
матилась пыль, и запорхали пёстрые лоскутки, пух перо, лич
ные фотографии... «Ну, чего застрял, тухля? Бежим!..» Огром
ный гегемон с доброжелательным лицом прервал свой бег и,
методично помавая пальцем, разобъяснил: «Кто, значится, не
с нами, тот, это самое… он с ними… Бьем этих… которые боль
но грамотные, шибко начитанные… От них все страдания у
простого русского человека. Ведь как жить то можно было б,
дак разве прорвёшься, когда кругом засилье жидовни и букво
едов, всякой начитанной сволочи… Да чего там рассусоливать,
первыми прибежим и сразу в рыло… А там разберемся у кого
ум умнее. Не отставай!» А проснулся ночью – заявляется…
Этакая панночка простоволосая в кружевном пеньюаре до пят
и в цыганском платке поверху… «Ты чего, Силуяновна?» —
спрашиваю. «Да я, – говорит, – это… позоревать схотела». –
«Да с чего это вдруг, темно ведь, только то уснул». – «Ну, лад
но, можно и в другой раз, взавтре, например...» А наутро спра
шиваю с интересом: «Силуяновна, как это понять такое – «по
зоревать…» – «А то самое и есть и ни что иное, – отвечает с
распевной теплотой в интонациях, – как по всеобщему женс
435
Так называемый Юшка
кому разумению именуется любовию, а у вас, у мужчинников,
на неприличную букву значится». Гляжу на неё – как такое?..
почти пожилая женщина с уже провисшей спиной и ядрила
ми, а туда же... «Ты ж в годах! – говорю. – Тебе, поди, уж под
пятьдесят будет!» – «И пусть будет, с того мне противопоказа
ний не имеется: сорок пять, баба ягодка опять. Пусть хоть за
шестьдесят семьдесят, а если в человеке душа свежая, неиз
расходованная – годы не в расчет. Человеческий возраст, –
говорит, – отсчитывается не от рождения, а от смерти».
Ну, если так, тогда конечно – стали мы зоревать. Теплее
другой девки оказалась, злокипучая, кусается и воет как вол
чица, и всё ей мило, и всё ей мало –ещё да ещё подавай... Я
тогда почти молодой был, с голодухи то у меня всё как надо
получалось, даже её самое перехлестывал, а как наелся от пуза,
так и в немоготу ударило, прямо с души воротит. Она мне всё
сало да сало, думает, что я опять в силу войду, а я только сыро
стью наливаюсь, а ей с того прок – нолевой. Тогда она и гово
рит со вздохом: «Ладно уж, если ты так плохуешь, стало быть,
я тебе не в прелесть, а значит, и не стоит тело зря напрягать.
Но ты хоть не отказывайся вечером со мной пройтись до мага
зина и обратно, чтоб все видели и говорили: «Гляньте, какого
Силуяновна себе молодатого завела. Тебе с этого никакого ма
териального ущерба, мне же какой никакой, а респект. А я уж
тебе, так и быть, свою племянницу, Нинку, обсватаю, из са
мой Москвы, на красоту симпатичная, после техникума и при
должности. Ум на я!.. Всю получку, как есть, на сберкнижку
золовки переводит...»
«Ладно, – думаю, – пусть будет по её, а по ходу дела
разберемся». Самому же любознательно, что за фрукта такая
эта племянница, какой у неё приоритет имеется и откуда ноги
выдвигаются? Через пару недель, как раз на октябрьские праз
дники, пошли на станцию встречать гостей... Я прямо развол
новался: волосья на бок прибрал и бриолинтином смазал, чтоб
не лохматились, двубортный костюмчик из силуяновских шка
пов от моли отряхнул и рукой разгладил – приготовился к не
436
Юрий Клятис
лицемерному сватовству, однако себя постоянно осаживал: не
обольщайся, мол, ещё надо посмотреть да поразмыслить...»
Сошли с поезда две дамочки, одна постарше и другая за
ней помладше, глянул я на молодайку… и запечалился – про
стите, бабёнка явно не по мне: совсем не вяжется с моими со
ображениями об женском роде, числе и падеже. Думал, едет
девушка, пусть не первого срока, но с мотивацией, а приехало
такое… и ухватиться не за что: плоская, как камбала, ноги враз
лет и задница клином. Но это не всё – взгляд какой то отвле
чённый, незаинтересованный, и говорит с ленцой, без моло
жавой резвости. А вот от матери её я возымел впечатление –
совсем другой предмет наблюдения, осанистая, волос – во
роново крыло, сама хоть и в возрасте, но дама вполне товаристая,
– чисто мой вариант. Тут то я и озадачился умом, подумал:
пусть оно себе идёт как идёт – а там разберёмся.
Но на поверку мамаша оказалась натура характерная, с
державным фасоном, – всему атаманша: на всё у неё своё лич
ное мнение, взгляд напряженный, взыскательный. А со мной,
видать, прикинула: «Ну, этот серячок у нас не высклизнет», —
хоть я ей понравился ещё меньше, чем мне её дочь. Однако с
женихами тогда был послевоенный дефицит, а её доченька, с
её кислой внешностью, и вовсе в безнадёгах значилась. Одна
ко у них там, у женщин, свой резон имеется, как известно,
баба кроет вдоль, да режет поперек. Дёрнулся было я, рванул
ся… – да где там…» – Юшка сокрушённо мотнул головой.
Итак, сошлись мы по договорённости, без букетов и
шампанского, только то и успели втроем сходить в кафе мо
роженое да на водяном велосипеде в центральном парке куль
туры и отдыха имени Максима Горького прокатиться. Там же,
на пруду, мамаша мне свой вердикт вынесла: «Мы тут обсуди
ли нашу, так сказать, неординарную ситуацию и из гуманных
соображений решили: быть тебе членом нашей семьи со все
ми вытекающими правами и обязанностями». И все их жиз
437
Так называемый Юшка
ненные позиции четко определила: жить размеренно и чин
но, никакой самостоятельности, во всем подчиняться семей
ному распорядку, вместе ходить по гостям и в кино, никаких
выпивок с друзьями, вино лишь в праздники, а получку всю до
копейки – на стол. «А как насчет моих интересов?» – воскли
цаю я с естественным ущемлением. Оказывается, у нас, у муж
чин, никаких интересов, кроме как быть опорой жене, ничего
быть не может, а чтобы сберечь семейное благополучие, надо
жить обыкновенно, без лишних амбиций и выкрутасов.
Но личный интерес у меня, надо сказать, уже тогда на
метился, слушал я мамашины речи, глядел на неё из под фу
ражечки, а в тайниках червячок копошился. Вот кому бы я
отдал своё предпочтение… Нинка, девка – так себе, серая
мышка, никакой миловидности в лице, но смирная, по всему
видать – мамашей затираненная. Однако думаю себе: пусть
так, но с каким никаким дипломом и профессией, а что не
фигуристая, так со временем офигурится: с лица, как гово
рится, воду не пить… Зато уж мамаша на мой вкус, честное
слово, очень приманчивая, хотя не в меру принципиальная,
всё должно быть по её и с её ведома.
А решать надо – тогда я и прикинул: терять мне пока
нечего, обустраиваться в одиночку невмоготу, тем не менее ког
да никогда, а надо… К тому же, у них коммунальное жильё:
комната шестнадцатиметровка – фактор немаловажный, а у
меня ни прописки в домкоме, ни приписного свидетельства в
военкомате, ни приличного паспорта в кармане – ну, куда ж
тут денешься?.. И сколько можно колесить по городам и ве
сям?.. Надо соображать быстро и решительно, что я и делаю,
то есть, головой киваю, а моего согласия уже не спрашивают,
уже всё рассчитано, отмерено, взвешено... Ладно, так и быть,
принимайте меня в свою семью, буду вам по мере сил соответ
ствовать.
Распечатал я свою невесту не сразу, дал себе возможность
пообвыкнуть и созреть новому чувству, а оно, хоть убей, никак
не созревалось – никакой статьёй не подходили мы друг другу.
438
Юрий Клятис
Но однажды подкараулил я момент и вступил в мужние права.
Конечно, с её стороны – ни гласа, ни воздыхания. Да и с моей
стороны ничего, кроме досады. Однако стали жить дальше.
Устроили меня, с моей инвалидностью, на весёлую работён
ку, экспедитором по перевозке древесно стружечных изделий,
и с первой моей получки КВН телевизор с линзой приобрели.
В очередь на сервант стали, киноклуб стали посещать перио
дически, на облигации и на заём развития народного хозяй
ства подписались, ходили на демонстрации – жизнь одина
ковая и скучная. А другой нету – всё как у всех…
Тоска тягомотина! Деньги я отдавал, как заведено было, а мне
из моей же зарплаты даже рублишко на чаишко не отчисляли,
а в качестве обеда бутерброд с колбаской в передовицу завер
нёшь и в накладной карман. «У тебя, – говорят, – зарплата
маленькая, а каждый день по рублику – не густо ли получает
ся?» Я ей говорю: «Мама, дайте хоть восемнадцать копеек на
пиво…» Она мне: «Еще чего! Я на эти восемнадцать копеек
полкило сухофруктов куплю да компоту наварю – неделю
жить будем…» Но мне то пополоскать горло с сослуживцами,
хоть для знакомства, а требуется, или уж вовсе я не личность?
Взял да и завел для себя традиционную заначку, но, видать, не
совсем рассчитал.
Тёща тут же заподозрила дефицит в бюджете и через свою
дочку стала применять ко мне извечную, как мир, репрессив
ную меру: ложимся спать – Нинка разворачивается тылами…
В чем дело, однако? И она мне объявляет: «Мама сказала, чтоб
даром не давала, а только когда заслужишь…» Ах вот оно, зна
чит, как? Нет, раз так дело пошло – я тоже ухожу в оппози
цию, и мне не больно надо… Это у жены одно на уме – впасть
в беременность, а мне за это и восемнадцати копеек жалеют?..
Так знайте, у меня в жизни совсем другие приоритеты. Дочь
во всём подчинялась маме, однако мамино эмбарго ею неиз
менно нарушалось. Зная это, мать очень на дочь злилась, ши
пела на неё по углам.
Проживала тёща с дочкой в дореволюционном домо
439
Так называемый Юшка
строении, на последнем этаже, под крышей, тут же и выход на
чердак за железной дверью был. Курить в комнате мне настро
го запрещалось, что я неукоснительно соблюдал и ходил сма
лить на чердак. И так я полюбил это занятие: когда тоскливо
делалось или совсем невмоготу, выйду на крышу, оглянусь –
весь наш двор с его бытовыми хлопотами у тебя под ногами, а
вверху синь необъятная… Ну что ж, в одну из таких отсидок на
крыше стал я подумывать об обновлении чувств и пристрас
тий, да одно обстоятельство задержало меня на непродолжи
тельный период. Тёща... Обидно мне было покидать её и не
облечь в плоть и кровь отчаянное расположение к ней с моей
стороны. Я понял, что на самом то деле всё происходило от
нехватки жилищного метража. Полкомнаты оккупировала
тёща со своей Брыськой, угол с окном и простенком – швей
ная машина с радиоприемником, а наше – только постель с
подушкой, да на этажерке полка с будильником. Втроем на
такой квадратуре особо не разбежишься. С моим появлением
на ихней жилплощади тёща с трагическим видом развернула
платяной шкаф, образовав альков с панцирной сеткой, где мы
с Нинкой укладывались на опочив, а сама теща на широкой
тахте у окна, по другую сторону шкафа, загородившись от нас
бамбуковой ширмой. Нинка пробовала записаться в очередь
на жилплощадь, но у неё заявление даже не прияли: у нас, ока
зывается, по санитарным нормам был ненормативный изли
шек в полтора квадратных метра.
Была тёща в частых разъездах по городу и области, так
как служила выездным инструктором при народном доме по
литпросвещения, освещала трудящимся насущные задачи по
литики партии. Из всех газет признавала одну «Правду», ко
торую прочитывала ежедневно от корки до корки,
подчеркивая толстым карандашом и вырезая нужные ей фра
зы. Газетные вырезки она наклеивала на карточки и перевязы
вала тесемочкой в стопки, когда же надо было подготовиться к
лекции, она изымала нужные карточки и тасовала их по темам.
Обычно теща всегда возвращалась на ночлег домой, но и, выез
440
Юрий Клятис
жая в дальние командировки, она никогда не оповещала нас,
когда вернется – ей нравилось заставать нас врасплох, так как
ревниво караулила свою оттоманку, чтоб мы не заняли в её от
сутствие.
На службу она ходила в строгого покроя платье темно
зелёного с синим оттенком цвета, не по моде длинном и без
фасонных прикрас, только кружевной воротничок да манжет
ки, точь в точь как строгая учительница в средней школе… И
обязательный шерстяной платок на плечах с янтарной брош
кой на груди. Свои подмышки тёщенька душила пульверизато
ром из ультрамаринового флакона, отдающего болотной тиной.
Попервой она ко мне относилась с первоначальной лю
безностью, создавала благоприятное впечатление. Но держа
лось это недолго. По мере того как я приживался, ранг моего
представительства стал снижаться: и это не то и этак не так…
Каждый день одни ехидные замечания: ходит сопит носом,
ни тебе доброе утро, ни тебе приятного аппетита, то я ночью
вскрикиваю беспорядочно, то воздух в комнате от меня пор
ченый... Мне всё это обидно слышать, так как я к теще с со
всем иной тенденцией. Ложилась она рано, торжественно взво
дила будильник и нас гнала спать чуть смеркнется, шептаться
и скрипеть кроватью воспрещалось. Чуть заслышит с нашей
стороны шевеление – заскрипит: «Что такое?! Утром рано вста
вать!.. У меня завтра важная лекция!..» И потом ещё долго из
за своей ширмочки в наше направление досадливые междоме
тия посылает. Мы ждем выжидаем, когда она захрапит, но она
это нарочно всхрапывала, чтоб усыпить нашу бдительность и
внезапно подловить нас на самой конкретике. В общем, при
перло, хоть домой не ходи. В один из таких моментов я себе
решил: хватит! И ушёл как есть… Сел на незнакомую элект
ричку и поехал куда глаза… Доезжаю то ли до Малых Вязём то
ли до Тучково и в расстроенных чувствах выхожу из вагона на
поиски счастья. И только спускаюсь с платформы, как тут меня
счастье и поджидает в виде миловидной особы. И действи
тельно, женщина, из себя приличная, одетая во всё демисе
441
Так называемый Юшка
зонное и с виду заинтересованная во встрече. Я с ней загова
риваю и она мне не дерзит, не ёрничает, а весьма приветливо
отвечает: голос чистый, не огрубевший в истериках, выгова
ривает слова не по простецки – ясно и вразумительно. И го
ворит она: «Я вижу вы в расстроенных чувствах, у вас печаль
на лице и вам не мешало бы встрепенуться…» И далее: мол, не
отважитесь ли побывать у меня в гостях, я тут как раз за путя
ми и проживаю… Изумился я от такого поворота событий, но
сообразил: «Что то, однако, будет… Ну, и пусть, уже хуже точ
но не будет, а новое знакомство – новые переживания, чего
мне терять, собственно говоря…»
Итак, идём мы, идём вдоль железнодорожных путей по
шоссейке, машины нас обгоняют, а мы под руку, как старые
знакомые… Сердце у меня переполняется ожиданием: ведь
надо же, увидел бог мои страдания и, наконец, снислал мне
удачу в лице прекрасной незнакомки… Протоптанными троп
ками меж частных владений, вдоль штакетников и огородов, а
приходим мы к двухэтажному домику характерной загород
ной архитектуры, и впускает она меня в странное помещение,
как мне показалось вначале, кирпичную пристройку, крышей
которой являлся обширный балкон второго этажа. «Уж не двор
ницкая ли? Ан нет, не может того быть, – подумал я, – на
дворничиху никак не походит, да и какие тут дворы…» Спус
каемся несколько ступенек, долгое отпирание замка, за время
которого я с тайной приятностью успеваю обозреть мою спут
ницу сзади и чуть в наклоне; и вот меня впускают внутрь. Ог
ляделся: малоинтересная комнатка с явно женскими запаха
ми, коечка кушетка с неубранным постельным бельём, со
следами еды столик бобик под оранжевым абажуром, дальше
– узкое оконце на уровне тротуара, как в металлической рам
ке индустриальный пейзажик с бетонным фабричным забо
ром. Женщина без долгих предисловий достала уже початую
бутылку красного вина и, не присаживаясь, не сняв пальто,
даже не сбросив с руки сумочку налила в граненый стакан,
видать, только мне: «Со знакомством…» Подозрительно мне
442
Юрий Клятис
сделалось, уж не убить меня хотят? Но решил не удивляться,
а лучше выпить, не чинясь и не чокаясь.
Женщина многозначительно расправила покрывало на
кушетке и произнесла доверительно: «Располагайтесь свобод
но, а я на минуточку удалюсь: обещалась к соседям зайти. Я
скоро…» – И вышла, почему то защёлкнув меня снаружи на
ключ, – видать, чтоб не сбёг… А я осмотрелся внимательно и,
не найдя ничего интересного, кроме вина, без промедления
налил себе ещё полстакаря. Сидеть в ожидании было хорошо,
от внезапного тепла и романтичного расслабления я тут же и
задремал. Проснулся – за окошком день совсем поблёк, и в
комнате стало почти темно, но бутылку недопитого вина я раз
глядел, подержал её в руке и разом допил остатки из горлыш
ка. Закурил, прошелся по комнате от стола к окну и от окна к
двери, подергал никелированную скобу и решил дожидаться
мою незнакомку уже в самой койке, как, кстати, и было мне
гостеприимно предложено. Стащил брюки, протащив сырые
ботинки через штанины, поколебавшись, уж заодно и кальсо
ны, оставшись в рубашке и носках. Я лёг под застеленную ри
сунчатым покрывалом коечку, сцепив руки «в замок» на живо
те и стал с волнением обдумывать развитие очередного
жизненного явления – эх будь что будет… Прошел довольно
продолжительный период времени, я задремал, но мгновен
но проснулся, услышав шевеление ключа в замке… Стало быть,
вернулась она, моя голубушка – у меня от приятного предчув
ствия сразу представительскую железу прихватило, в восторге
руки за голову закинул и лицом сияю…
Входит она, а с нею какие то тёмные личности заполня
ют помещение… Внезапно комната ярко осветилась электри
чеством: «Вот оно ваше сокровище, можете получить в целос
ти и сохранности…» – зажмурившись от внезапного света, я с
трудом узнаю в вошедших посетителях мою тёщеньку и зарё
ванную Нинку, то есть, жёнушку мою унылую … Помнится,
когда меня уводили домой, на прощанье эта женщина успела
мне шепнуть примирительные слова: «…Не сердитесь, – ска
зала она, – у меня уже имеется свой собственный человек, а
443
Так называемый Юшка
чужого добра мне ненадобно…» Извинить то я, конечно, из
виняю, но тогда спрашивается: зачем было заманивать?..
Сейчас вспоминаю этот реалистический факт, но даже
сам себе никак не в состоянии объяснить: что это со мной было
– то ли сон наяву, то ли явь неправдоподобная…
А меня давно кореша в гараже просветили: пока тёщу сер
дечно не отблагодаришь за дочку – жизни тебе с ней не будет.
Вот я и стал к ней прицеливаться и знаки препинания
при всякой возможности обнаруживать. К ней, в силу её гне
тущей взыскательности, подъезжать, даже из рыцарского ин
тереса, остерегался – отошьёт надменным взором и амбици
озными действиями. Я же как раз и возымей сильное мужское
чувство, так как была она женщина импозантная, мне по воз
расту – в старшие сестры, почти в матери годилась, но по на
болевшему факту – ещё хоть куда, и с переду и с заду – одно
загляденье: бедро упругое, грудь навыкате, плечи покатистые,
пальчики аккуратные... Да и с лица – совсем не устрашающая.
Волос на голове темный, с седым проблеском, густой, без ры
жинки и коса в пучке на затылке, точно школьная директри
са. Она при виде меня иронично подныкивала и производила
какой нибудь шумовой эффект: то ложкой нарочито звякнет,
то стулом громыхнет. Хотел я к ней подольститься: слово теп
лое произнесть, презентиком задобрить – подружиться коро
че, да не выходило никак, боялся, что учинижит меня.
Но вот однажды набрался я духу и выпалил таки ей ком
плимент сложносочиненный. Она взглянула на меня дидак
тически и прямо в лоб мне метнула: «Чего это ты тут предо
мной жовуальности строишь, уж ни влюбился ли?» «Да, мама, –
говорю печально, – не без этого – нравитесь вы мне очень…»
Она посмотрела на меня с оторопелым интересом и говорит
размеренно: «Я свою Нинку в обиду не дам!» «Ну, причем здесь
она, – говорю, – речь не об этом, а об том, чтоб никто не ос
тался ущемлённым…» В ту ночь мне приснился вещий сон:
будто стою я у открытой двери, ведущей на лестничную клет
444
Юрий Клятис
ку. У противоположной двери стоит моя соседка по лестнице,
а у её ног крутится черный кот, который, завидев меня, нагло
приблизился и, обнюхав, пытается пролезть в мою квартиру.
Только он переступает порог, я его выталкиваю назад. Сосед
ка хватает в охапки кота и быстро исчезает за своей дверью,
как растворяется. Через короткое время появляется, но уже
без кота. Вдруг кот выбегает из моей квартиры, между моих
ног, и скрывается за стеной. Потом опять выбегает из кварти
ры. Он начинает бегать по кругу, потом их становится двое,
трое – множество... Их уже не сосчитать. И все они носятся из
квартиры в коридор, за угол, и опять за дверь... Я хочу спря
таться от этого ужаса в свою комнату, а там кругом коты… в
шкафах, на диване, на полу. Я призвал соседку к ответу, мол,
это колдовство с её стороны, и она вместе со мной стала бегать
за котами и пытаться выгнать их из дома. Когда нам это уда
лось, в моей квартире повсюду остались валяться кошачья чер
ная шерсть и хвосты. Вдруг моя соседка, дама статная, с при
ятинкой, хоть и в возрасте, появляется вновь у меня…
обнаженной, с распущенными длинными черными, как воро
ново крыло, волосами. И тут я вижу: никакая это не соседка, а
сама и есть тёща! Я поглядел на своё отражение в зеркале – я и
сам голый, – ахнул, прикрыл бесстыдство и начал быстро бы
стро одеваться, не попадая ногами в штаны и руками в рукава.
Соседка тёща попыталась притронуться ко мне, то ли поме
шать одеваться, то ли помочь, но я её отталкиваю и продолжаю
путаться в одежде. Вот спрашивается, к чему такой хитрый на
мёк?
А тут через некоторое время как раз и произойди такое,
от чего я совсем потерял ориентацию в женском направлении.
Однажды ночной порой тёща особенно нам досаждала
из своего угла, видно, не брал её сон, она нарочито вздыхала,
причитала шепотом и на разный манер интонировала свои не
довольства. Мы с Нинкой затаились, замерли и не шевелим
ся, а та не унимается… И тут Нинка мне шепчет на ухо обре
445
Так называемый Юшка
ченно: «Делать нечего, иди к ней…» Я обомлел от услышанно
го: «Как так?!» – «Да вот так – уж лучше по хорошему с ней, а
иначе нам совсем покоя не будет… – и тихонько с меня одеяло
стягивает. – Иди! Она – не прогонит…» Вытолкнула из крова
ти и запахнулась с головой.
Стою я босой и держусь за шкаф, а у самого головокру
жение и сумасшедшая дрожь в теле. Сделал я глубинный вздох
– а, ладно… тварь я дрожащая или право имею… решился и
шагнул за ширму. А там: полное ни гу гу…
Я тебе доложусь: что случаются такие женщины, кото
рым единственное удовлетворение от мужчины, если он при
нижен ею. Только одного я в толк не мог взять: как это в пожи
лой, по монашески строгого поведения даме мог таиться такой
изуверский запал страстей? Она воспроизводила присущие
данному моменту действия, не как всеми известный и универ
сальный способ сосуществования материи, а вот… как в риту
альном танце с заранее заученными пассами, беззвучно и при
крыв ладонью глаза, можно сказать, в старорежимной манере –
целеустремлённо и сосредоточенно, не подвергая себя пол
ному раскрытию, отмахиваясь от нежностей и творя препоны
нежелательным касательствам… Скажем так, контакт в сти
ле ампир… А на кой черт мне сдалась такая старомодная архи
тектоника?.. Я же не муляж бездыханный, не какая нибудь
марионетка проказ, и у меня ведь тоже собственное чувство
имеется… Я на пустую мормышку не берусь …
Однако, как только мы возымели действие, бытовое иго
со стороны тёщи резко спало, можно сказать, наступила раз
рядка напряжённости. Совсем другое отношение, в общем и
частностях, – нормальный ход. Теперь она даже некоторое
уважение мне стала демонстрировать: в мою честь большую
банку с кизиловым вареньем распечатала, собственноручно
брюки мои острым парком отутюжила, надушенный плато
чек в карман вменила… Теперь она нас с Нинкой совсем пере
стала третировать, давала возможность на уединение, причем
время отмеряла по своему усмотрению: видать, считала, что
446
Юрий Клятис
перед наступлением рабочего дня преступно расходоваться на
экстазы, надо дать организму и передышку. Как мы в койку
готовимся – она комнату величаво покидает и на кухне отси
живается, конспекты лекций сортирует. Ровно через семь ми
нут тихо возвращается и заводит будильник. Да и глубокой
ночью или под утро, случись меж нами романтический инте
рес, не выказывала неделикатных соображений, не шипела, а
терпеливо пережидала, лишь иногда вздохнет глубинно, чтоб
обозначить своё недреманное присутствие.
Я человек сентиментный, я так впечатлился от того еди
ничного случая, от так нежданно негаданно выпавшего на
мою долю ощущения, что начал испытывать избыток воздуха
в грудной клетке… Мне казалось, что теперь я получил семей
ную легитимацию, прикоснувшись к запретной роскоши, о
которой и мечтать не мог. Я решил – наступило время любить.
Теперь я никак не мог пройти мимо тёщи, всё хотел к ней до
верительно прикоснуться, вздумал, было, лепетать чувстви
тельные комплименты, мысленно целовал ей ручки ножки –
не припомню себя в таком лирическом состоянии. Но меня
встречал холодный взгляд и совершенно неукоснительно было
приказано прекратить эти выходки, а сконцентрировать своё
внимание на делах семейных, то есть на собственной жене. На
меня это мало подействовало, и я терпеливо караулил случай
остаться с ней наедине: чуть Нинка за порог, я к тёще, обни
маю её во что попало, в глаза заглядываю – сам себя ненавижу
и завидую себе. Но она как глянет на меня нарочито: «В чем
дело, молодой человек?» У меня ноги цепенеют от такого по
ворота событий, ну поди знай – ничем этих партейцев не прой
мешь… Она мои руки с себя скинет и отчеканит назидательно:
«В этом доме я сама решаю, что и когда можно себе позволить.
А то, вишь, каким петушком сказался невоздержанным!..»
Но тем не менее в редчайший момент, когда в её дрему
чих недрах прозвенит женский интерес, – она придержива
лась биологических часов, – подберёт мгновение, молча за
руку хвать и деловито заведёт за ширму, но перед этим прове
447
Так называемый Юшка
рит мои ногти: любовь надо делать чистыми руками. Там, у
себя, расположит моё тело в нужной ей модификации, будто
не я есть созидательная сила, не я активное начало, а она тут
один демиург и есть. Да ещё подкалдыкнет: «Ничего то вы,
молодые, в бабьем деле не смыслите…», – всё делала сама, а я
ей нужен был лишь в качестве человеко модели. А по её благо
получному завершению, совершенно не считаясь со мной, хоть
и дурашливо, но бескомпромиссно стряхивает с себя: «Брысь
брысь брысь!» Ну куда это годится? Разве это по человечес
ки?.. Я ошалело повиновался, не давал в себе распространить
ся обиде, дорожил её женскими излияниями. А спустя пару
минут из за ширмочки выплывала она сама – Екатерина Ве
ликая, всё та же прежняя тёща, – с хрестоматийным обликом,
как ни в чем ни бывало, и… ни тебе ласкового взора, ни намё
ка, ни полунамёка о романтическом событии.
А потом всё таки выразит любопытство на моё полураз
рушенное состояние и вроде как подбодрит: «Какие твои годы?
ещё набалуешься…» Во всём же остальном и не подумаешь,
полная серьезность, страшно подступиться. Как затеет рас
суждения о чести совести – диву даёшься, откуда такие мону
ментальные сведения…
В семействе у нас воцарилось тягучее безветрие, даже
отрывной календарик на одной дате замер. От таких жизнен
ных вариаций интерес к жене я потерял окончательно, а Нин
ка, как всегда, помалкивала и глаз от пола совсем не подыма
ла. А то взяла манеру слёзы точить в мелодраматичной манере,
с размазыванием по щекам и прическе, сопровождая отчаян
ными придыханиями. Тёща же ни её, ни меня сочувствиями
не жаловала, называла это буржуйским слюнтяйством, но со
бой меня, можно сказать, тоже перестала одаривать. Я улучу
благоприятный момент, обхвачу её поперёк, чтоб ей чувстви
тельно стало, к ногам прижмусь, в тёплый холмик мумукаюсь
– всем телом дрожу… Она умиротворённо погладит по затылку,
сверху поглядит умилительно и с непреклонным умонастрое
нием вздохнёт: «Вот ведь наказание… Связалась в недобрый
448
Юрий Клятис
час…» А в качестве компенсации за проявленные мною чувства
поощрит каким ни то презентиком, безрукавочкой вигоневой,
а то и чем посущественней освидетельствует, бутылочкой вин
ца, например. Но к себе она меня больше уже не подпускала,
будто и женщиной перестала быть, будто и не случилось между
нами ничего особенного, и, сознавая свою причастность, даже иг
риво сострадала: «Всё любовью терзаешься?.. Эх ты, бедолага!..»
Между тем тёща, заметив мой творческий интерес к
изящной словесности, для поднятия моего малокультурного
уровня до ихнего с Нинкой, а скорее всего, с целью переори
ентировки моих личностных устремлений в общественное рус
ло, послала меня на курсы по изучению диалектического ма
териализма. Сделала она это не из благодушия, а, уж если без
околичностей, чтоб избавиться от моих жарких домогательств
и, вообще, не слишком тёрся в их квартире. И для этого даже
потратилась на общую тетрадь за 44 копейки в дерматиновом
переплёте для конспектов и самописку «Союз».
Диамат – это такая наука, которая, к сожалению, умеет
слишком много гитик. Для рабоче крестьянского ума и, вооб
ще, для человека со здравым смыслом она противопоказан
ная… я бы даже сказал – вредоносная, так как живой пользы
от неё нет, а лишь одно суесловие и головная боль. Пусть их
учёные изощряются в бесполезных размышлениях, решают
для себя, что первично и что вторично, а простому граждани
ну от этого не жарко и не холодно. Вся премудрость в этой
новой науке заключалась в её трёх объективных законах, кото
рые сами по себе возражений ни у кого не вызывают, однако
вокруг да около этих законов буквоедами напущено такого ту
мана, такая заумь, что понять что нибудь совершенно невоз
можно. Но самое муторное во всём этом – болтологика, всё
обрисовано не живым, а сочинённым языком, читаешь по
русски, а выходит абракадабра, шулерская феня. И неважно,
есть во всём этом какая то правда или смысл, главное, что зак
ручено помудрей. Темна вода во облацех…
449
Так называемый Юшка
Так вот, был среди нас, слушателей курса, один тип, ра
ботал то ли дозировщиком, то ли завальщиком шихты на «Сер
пе и Молоте». Этот фуфлогон сильно владел классовым чуть
ём и сильно рвался в местком, хотя бы с частичным
освобождением от физического труда. Он выработал такую
манеру разговора, что мог и без диамата кого угодно засуса
лить своим идеологическим краснобайством, и всегда закан
чивал тираду: «Вот чему учит нас наша родная партия и муд
рое правительство во главе…» Для дальнейшего продвижения
по жизни ему был необходим хоть какой документик, по край
ней мере свидетельство о постижении основ марксизьма ле
нинизьма. Он всегда тянул руку, чтобы выступить, но стоило
ему дать высказаться, – пиши пропало, – затрёкает, застрочит,
занудит своими правильными формулировочками, прислуша
ешься, а никакого рационального зерна и нету… один словес
ный пшик. Даже предводительница курса застынет в умствен
ной оцепенелости, слушает слушает, не выдержит, мотнёт
головой, да переведёт дискуссию в совсем иную материю: «До
статочно, товарищ Моисеенко, большое спасибо, садитесь
пока…» Пуще страха боялась она его выступлений, глазом сво
им его обходила, а мы ничего, веселимся, между собой знай
перемигиваемся.
Итак, каждую среду и субботу отправлялся я на занятия
в школу политпросвещения. Что до материалистических кон
цепций и сущности бытия – тут мы, хоть и со скрипом, но
продвигались, для меня же основное препятствие оказалось
не в преподавании, а в самой преподавательнице, в Юле Аль
брехтовне – даме, скажу, первостатейной – умница и прият
нейшей души экземпляр. Я в неё втюрился не меньше, чем в
свою первую учительницу, Тамару Владимировну. И что лю
бознательно, я так же, как тогда, двадцать лет назад, млел от
страсти и так же живо интересовался её женственностью, бла
гоговел от каждого её приближения, глаз с неё не спускал и
сквозь ноздри вдыхал воздух, чтобы глубоко в себя втянуть её
450
Юрий Клятис
очарование. Вначале я ходил в хорошистах, но как дошли до
критики чистого разума – упёрся, как в шлагбаум, – не пони
маю этого занудства, хоть убей!.. Она со мной бьётся, старает
ся вразумить: «Это совсем не так сложно, как кажется, – вос
клицает с неподдельным отчаянием, – у меня малограмотные
домработницы постигали этот материал… Нет, всё же придёт
ся мне уделить вам особое внимание: лично с вами посидеть
на дополнительных занятиях». А тут весенние праздники, кон
трольные работы и зачёты близятся, а у меня от любви к ней
неуспеваемость – по контрольной незачёт...
И вот дождался я своего часа: «Приходите, – говорит она
мне, – на дом для разбора контрольной работы, только изви
ните за беспорядок, мы недавно переехали, ещё не полностью
разложились». Я картузик новый, из ткани букле прикинул,
тёщиным одеколоном опрыснулся и заявился в назначенное
время. Она меня приветливо приняла и из прихожей в комна
ту вовлекает: «Обувь можете не снимать, – говорит, – у нас
полы немытые…» Но я, хоть аккуратно обтёр ноги об тряпку,
ботинки всё же скинул и остался в носках – к порядку при
учен: «Ничего, – говорю, – у меня у самого носки уже… пора
менять». И ищу, куда бы кепочку приспособить. А вешалки
для неё нет, а вместо – простой гвоздь в стене и на нём мужс
кого покроя пиджак распялен… в плечах – косая сажень. А
под этим пинжачищем, на полу, как две баржи, домашние туф
ли немереной величины... «Проходите в залу, – приглашает
Юля Альбрехтовна и стеклянные двери передо мной распахи
вает, – располагайтесь, пожалуйста».
В большой, но не слишком комнате, кроме овального сто
ла под голой лампочкой и двух ведомственных стульев ника
кой мебели нету, а вокруг коробки с книгами, и книги врас
сыпную, и навалом, и на полу, на подоконнике… даже как то
странно от такого непочтения к источнику знания. И в каж
дой книге закладочка в виде бумажной ленточки или каранда
шика. Я свою тетрадочку раскатал и вечное перо обнажил для
записи. Только стали входить в суть вопроса, а хозяйка всплес
451
Так называемый Юшка
нула красивой рукой: «Ой, чаю забыла предложить!..» Потом
чуть задумалась и спросила со смущением: «Или чего нибудь
посущественней, наливочки?» Конечно, посущественней! Я
не отказался и от чая, а за чаем распаренная душа вдруг повела
меня на отвлечённую тему: начал вроде издалека, о времени и
о себе, для примера вспомнил эпизод из детства, а потом про
всю свою судьбину со всеми перипетиями и расповедал. И так
меня повело, так понесло, как никогда прежде, сказались,
видать, моя тревожная молодость, мой казённый период, да
светлое настоящее – тоже лыко в строку…
Долго излагал я ей свою одиссею, чувствительно, голос у
меня пресекался драматической вибрацией с хрипотцой –
Альбрехтовна заслушалась, глаза сделались умильные, только
головой покачивает: «Бедный, вы мой, бедный…» А я ещё пуще
на хрипотцу со слезой налегаю, и она, непрошеная, возьми и
выкатись: «Люблю я Вас, Юля Альбрехтовна…» А Юля Альб
рехтовна, – товар штучный, – прижала мой рано поседевший
висок к своему животу и гладит затылочек, сопереживает: «Ну,
чем я могу вам помочь?» А тут и сама принялась жалиться на
свою, тоже по женски не шибко благоустроенную судьбу, веч
ные неурядицы, наконец, на своё неудавшееся замужество, на
человеческую недоброжелательность и неблагодарность…
Пахнуло на меня живой и трепетной материей, осознал я её
существование как объективную реальность, которая дана че
ловеку в ощущениях его… Затем, следуя закону отрицания от
рицания, обнял и я её, преподавательницу души моей, за тёп
лый стан, со всем своим сочувствием и романтизмом
засвидетельствовал я ей свои представления о единстве и борь
бе противоположностей. Я хотел выразить ей свою призна
тельность всеми доступными мне средствами, и тогда, исходя
из теории познания, отважился я на трогательные проникно
вения в полузапретные области, и обнаружил, что материя –
субстрат податливый, а движение – оно и есть сущность бы
тия. Своё повествование я хочу закончить философским обоб
щением: под наплывом чувств мы не смогли остановиться и
452
Юрий Клятис
нам ничего не оставалось, как сопроводить объективность со
вместных усилий бурным переходом количества в качество.
Зачёт я благополучно сдал. А когда покидал я этот гостеп
риимный дом, спросил как бы невзначай, чей, мол, такой пид
жачок на голой стене топорщится? – «А Сашкин…» – ответила
добрая хозяюшка. – «Кто этот Сашкин есть?» – «Муж мой…»
А у Нинки с матерью, что совсем нехарактерно, пома
леньку восстановились семейные отношения, сойдутся у реп
родуктора, – радиотрансляцию слушают, – и за ручки дер
жатся, внимают дикторской речи и заодно – свою женскую
печаль переживают. Нинка конкретно своё выстрадывала: у
неё младенчик никак не зачинался, в открытую она не ропта
ла, но очень была заинтересована в своем персональном мате
ринстве. Поэтому всякую возможность засемениться она ис
пользовала целенаправленно и заметно досадовала даже на
естественные пропуски – все мысли у неё были только об этом.
Тёща же наоборот, очень боялась «подзалететь», и всякий раз
подвергала контролю свой двусмысленный анамнез. А всё ж
не углядела, зараза, именно ей, видимо, воздушно капельным
путем и передалась таки эта гражданская привилегия... Вот
оно что творит любовь!..
И так уж получилось, что они одновременно слегли в
больницу: одна на сохранение, другая на устранение. Сохра
нить, конечно, ничего не удалось. Да и аборт в этом возрасте,
видимо, не проходит гладко, однако возвратились они домой
вместе, – серые лица, застывшие глаза, – ну, прямо таки семь
скорбей евангельских… Попили чайку с сухариком, тихо раз
делись и легли вдвоём на тёщину оттоманку, за ширму. Внача
ле было всё спокойно, но потом я услышал всхлипы и тихие
солидарные рыдания – это мать с дочерью, обнявшись, опла
кивали свою горькую женскую долю. Эти рыдания в унисон
меня нисколько не тронули, мне их совсем не было жаль, даже
наоборот: я испытывал торжество подневольного соглядате
ля страданий своих притеснителей – настало время ненави
453
Так называемый Юшка
деть. Это вам за положение чужака и приживалы, за состоя
ние приниженности, за чувство второсортности – за все ущем
ления моего мужского достоинства. Вы думали, что привели в
дом послушного бычка, дойного козлика, безмолвную скотин
ку? Нет, кобыла, не тут то было… А кончилось всё так. Мои
женщины держали в доме кошку, надменную и подозритель
ную Брыську, самую обычную, непородистую, можно сказать,
плебейскую кошку. Она, как и её хозяйка, не отзывалась на
человеческую ласку, но иногда могла доверительно пристро
иться кому нибудь на колени, предварительно обнюхав при
чинное место. У меня было ясное чувство, что из всех домо
чадцев меня эта кошка жалует, как и её хозяйки, ниже всех, и
лишь взаимная уступка для сохранения мира в доме, – ей по
греться об меня и мне быть согретым её присутствием, – как
то обозначала и наш союз. Обнюхивая меня, она не сразу уса
живалась в теплый треугольник ног и живота, некоторое время
топталась, примащиваясь нехотя, как бы сомневаясь, но от
постоянного общения с Нинкой и её матерью мои природные
мужские запахи были напрочь заглушены пряными женскими.
А тут прыг ко мне на колени и как взъерошится, как скандально
осклабится – учуяла тварь инородный дух, не сдержалась, вы
казала всем свой дамский приоритет. Тёща тут же и засекла это
явление.
И правильно сообразила: пока они лежали в больнице, и
потом целый месяц отходили от своих выкидышей и выскре
бышей, я свёл дружбу с кассиршей продмага, конопатой Фань
кой Сазранцевой, безвозрастной женщиной, с тяжелым взгля
дом и неаккуратным ртом. Я у неё спросил: зачем тебе такая
фамилия провокационная – смени… Она мне: вот женись, тог
да и сменю… Я почесал в затылке – эк, она, однако: «Да ты
знаешь, – слукавил я, – вот и моя фамилия не больно то зву
чит». – «Всё ж лучше моей…»
А неблагозвучная эта фамилия ей досталась от прежнего
мужика, по девичьей же записи она значилась – Каганович.
Всё мечтала избавиться от такой политической некорректно
454
Юрий Клятис
сти, потому и поторопилась выскочить – да, видать, и про
махнулась...
Но меня привлекла отнюдь не её фамилия, которую я
вычитал из таблички на стекле: «Вас обслуживает кассир…», и
даже не внешность, а то, как человек себя держит: она враж
довала с каждым покупателем, точно с личным супостатом.
Она не просто принимала у них деньги, а выхватывала из рук,
не сдавала сдачу, а шмякала её в мраморную тарелку. Глаза её
при этом набухали ненавистью, она некрасиво искажала рот в
беззвучных за своей стеклянной будочкой репликах. По всему
было видать, что добрым человеческим общением она не до
рожит. И ещё мне стало ясно, что эта характерная женщина
содержит под своими спудами большой запас созидательной
нежности и что эту запущенную женщину явно тяготит избы
ток молодильной энергии. И опять я не ошибся…
«Если подобное повторится, ты у меня будешь жить в
собачьей конуре, под мостом будешь ночевать…» – тихо выго
ворила мне тёща, зазвав меня на аудиенцию на кухню.
Вот тогда то мое бесконечное терпение и кончилось, я
выкрикнул что то нечленораздельное, всю обиду свою в этом
крике перед ними и выхлестнул… Потом достал свой пыль
ный чемоданчик и лихорадочно стал забрасывать туда свои
личные вещи. Лишнего – новый костюм, фасонные туфли,
велюровая шляпа… – зачем мне всё это?.. Жена и тёща впер
вые меня такого увидели, где стояли, там и присели, сдвину
лись рядком и холодными глазами наблюдали за моей про
щальной выходкой. А я, тем временем, решил не торопить
события, потянуть процесс, даже бесцеремонно закурил вот
крытую, но уже не в форточку – ждал, что хоть словом, хоть
вздохом прореагируют: за зря я, что ли, целых два года и три
месяца, как узник замка Иф, на них загубил?.. Здесь припи
сался по закону, здесь и тоску свою мыкал по прежней свобо
де… Ну и, между прочим, как мужчина себя успел здесь зая
вить, вжился в них, в моих сподвижниц, не за страх, а за совесть
455
Так называемый Юшка
окучивал свои плантации… Но они даже не привстали, не ше
лохнулись. Только один раз тёща, как бы спрашивая себя, про
бормотала: «Может милицию вызвать?»
И тогда я в другой раз оскорбился, вышел восвояси и
дверь за собой прищелкнул – постоял секунду другую, по
лагая, что спохватятся, кинутся вдогонку с извинениями –
да где там... Я и на лестнице нарочито задержался: вдруг хва
тятся, заголосят закудахтают и опрометью за мной… Нет, не
кинулись… Даже не замешкались в своём упорном отчужде
нии, а спокойно дали уйти – лишний я им был. Ну, раз так,
дорогие мои, любимые – навсегда прощайте… Ищите себе
другого клеврета… Офидерзен…
А когда поднимался к Фаньке, чувствую – ждёт… Тяже
лы ступени чужого крыльца… И вправду, входная дверь при
открыта и цепка наброшена, а из широкой щели тянет томлё
ным курчёнком с рисом, и сама хозяйка в вышитом петухами
передничке и агатовым блеском в ненасытных очах.
Первое время жили хорошо, с большим энтузиазмом по
знавали друг друга, не считаясь со временем: день да ночь –
сутки прочь, стоило только переглянуться, и мимолетное же
лание тут же воплощалась в ослепительную действительность.
По выходным дням ходили в кино, гуляли по бульварным
тропкам и скверам. Такие прохаживания по аллеям вначале
мне даже импонировали: мы разглядывали агитплакаты, ос
танавливались у газетных стендов, но особенно любили на
блюдать сатирические окна – «Они мешают нам жить».
В то время началась борьба за коммунистический быт и
правильное общественное поведение, а в этих «окнах» поме
щались обличительные стихи под карикатурными картинка
ми. Про карикатуры и шаржи ничего не скажу, по моему, так
себе, но стихи были знатные. Вот, что запомнилось: «Кто тя
нет взад, а не вперёд, с того уместно спрос удвоить. А кто биле
ты не берёт, давно пора побеспокоить!» Это про «зайцев» в
трамвае. Или ещё лучше: «Они идти привыкли вспять, алко
456
Юрий Клятис
голь в них расширил корни. После стакана № 5 они захрюка
ют хавроньей». Или: «До чего вы докатились?! До чего досту
кались?! Очень низко опустились и вина наклюкались. Не прав
да ль, скверные натуры? И это главный вид с натуры». Тут же
под стихами выписка из милицейского протокола: «Колков и
Никитин в нетрезвом состоянии нецензурно выражались и
приставали к прохожим…» и так далее, и тому подобное.
Ещё пару раз съездили в гости, посетили Госцирк и заод
но уж Уголок Дурова – там близко… А потом… то ли подустали
слегка, то ли мотивизация ослабла, но стало поскучней. Вдруг
начал я обнаруживать в отношении к себе некоторое пренеб
режение, будто бы ничего не значащее замечание, а почему
то по нервам бьёт… Порой же неуёмное раздражение и даже
немотивированный озлоб. А раз так, спрашивается: кто кого
осчастливил?.. Кто кому сделал снисхождение и принял пра
ведную жертву?.. Вот и замыслил я оставить сей гостеприим
ный дом, но захотелось мне кое с кем разобраться напоследок.
Главная проблема у меня получилась с пацанкой от «быв
шего» – эта меня враз признавать не пожелала – злобная, как
мопса. Раньше то ей вся мать была в полное распоряжение, а
теперь и половинки нету. Как мы спать ложимся, она какую
шкоду уже готовит: то булавок нам в постель подсыпет, то дох
лого воробья под подушку подложит – нюхайте… «Ты, — кри
чит матери, — зачем этого чувырлу, — это меня, значит, — к
нам в дом привела? Нам без него разве плохо было?» «Ах, так, —
думаю. – Я тебе покажу «чувырлу», ещё не знаешь, с кем дело
маешь, я тебя братиком нейтрализую – карузой запоёшь...»
И нейтрализовал… себя и на свою же голову: одного за
другим соорудил двух пацанят, и не столько от любви к искус
ству, сколько из субъективного протеста. Взялся за гуж, не го
вори, что не груздь…
Однако с рождением сыновей я почуял ещё большую не
причастность к их семье, к их дому и вещам, ежедневно, по
чти физически стал ощущать неприязнь не только её дочери,
но и своих детей, и Фаньки самой, ловить и усваивать намеки
457
Так называемый Юшка
и недомолвки, подмигивания, перешептывания – все эти баб
ские экивоки… Заметил я, что Фанька с ними одна, а со мной
совсем другая, шуток она не воспринимала, всё у неё на пол
ном серьёзе: чуть что – надуется и учиняет нейтрализацию:
игру в молчанку, рот, как затворженный, и взгляд односторон
ний, недоброжелательный. Садятся за стол – шу шу шу – моё
место с краю, пристраиваются на диван – мне места нету, со
бираются куда или для покупок – у них междусобойчик, а со
мной ни мур мур. Я с такой трактовкой был отнюдь не согла
сен: значит так, у вас полное взаимопонимание, у вас ладуш
ки, а ты добровольно устранись и не мешайся тут. В общем,
история повторялась с карикатурной похожестью.
А всё получилось оттого, что я никак не решался опреде
лить свой статус в этой семье. Как дети пошли, Фанька в оче
редь на «расширение» записалась и для увеличения метража
меня стала донимать с официальной регистрацией взаимоот
ношений. Она все с точки зрения интересов и прав ребенка,
чуть что: «Дети! Дети!..» А я?!. Значит опять я марионетка про
каз?.. А кто защитит мой интерес?.. Почему на меня все возла
гают сверхзадачу совершения невозможного? Я такой, какой
я есть, и большего от меня получить нельзя.
Свободным человеком в России как ни старайся быть не
получится, это запрещено и современными законами и мно
говековой традицией положено человеку до конца своих дней
вкалывать на семью и отчислять на общество, потому что жить
в обществе и быть свободным от него строго воспрещается.
Но свободным всё же можно стать, отказавшись от имущества,
прописки, семьи, друзей – далеко не всякий на это способен,
не каждый осознаёт свою несвободу, а осознав, что либо пред
принимает. Если ты не несешь ни за кого ответственность, зна
чит у тебя никого и нет и ни за кого у тебя душа не болит – ты
живешь для себя. А семья, жена, дети, работа, получка зарп
лата, одни и те же маршруты и всё рассчитано по часам и ми
нутам – это кабала и вечная мука.
Так или иначе, стал я чувствовать тихое, но постоянное
458
Юрий Клятис
беспокойство: всё вроде ничего, всё путем, но жизненное про
странство, будто на глазах убывает и чистого кислорода в гру
ди все меньше и меньше… Э э э, не проморгать бы отход. Я
даже стал рассуждать: не может такая жизнь продолжаться до
бесконечности, когда ни то придется платить и по счетам. И
точно! На работу пришёл исполнительный лист на алимен
ты. А за что?.. Мы ж с ней никакие не супруги, даже в амбар
ной книге не расписаны… Но дело не в этом… Я считаю так:
женщина рожает детей целенаправленно, исключительно для
себя, поэтому, если при разводе дети отходят матери, то сама
их и обеспечивай. А так нелогично: и детей у отца отнимают, а
заодно и деньги – двойное наказание. Ловко! А может, наобо
рот? Отъяла детей – плати мне отступные за поруганное от
цовство. Вот так будет по справедливости…
А мои дети… получается, что они вовсе не мои, а абсо
лютная её принадлежность, они, как подросли, меня даже «па
пой» не стали называть – «дядька». Я им чужой, и они, полу
чается, мне не родные – так вот. Я знаю: какие дети ни на есть,
их надо тетешкать, по родительски жалеть, всячески потакать
их причудам, и выказывать по любому случаю положитель
ный аспект, но… Я на это не гожусь… Прямо скажу: быть от
цом ещё тяжелее, чем быть мужем.
Объясни, пожалуйста, мы всё: «дети», «деточки», «де
тишки»… Им то что неладно?.. Им чего не хватает?.. Сыты,
обуты, обласканы… Мы так не жили как они, разве с нами так
панькались, разве у нас были такие изделия: ляляшки да бэбе
хи – нам в год не выпадало столько, как им в день, – оказыва
ется, им этого мало. А мои целиком в мать пошли — всё под
себя и для собственного блага. Я так скажу, женщины разру
шают нашу жизнь, а наши дети её окончательно сводят на нет.
За глаза то их вроде жалею, скучаю даже, а встретимся – и
говорить не о чем… Они меня стесняются, да я и сам себя сты
жусь. Дети – это самое большое разочарование в жизни. Когда
они были маленькие, разве я не смотрел за ними, чтоб не бе
зобразничали? А кто им устраивал родительский день, кто с
459
Так называемый Юшка
ними гулял по бульварам да зоопаркам, не я ли катал их на
карусельке, спускался с ними по ледяной горке, ездил туда
сюда на лесенке чудесенке, и не я ли ранней весной плавал с
ними на речном трамвайчике? Дети – это великая радость, но
ещё большее наказание.
Одного только не могу себе простить, до сих пор как
вспомню, так затяжной душевный спазм стискивает меня –
не отмолюсь… Кормил я своего первенького кашкой маннень
кой, а он выгибался корячился, я заискиваю, мол, вон птичка
летит… Впихнул таки я ему ложку в рот, а он возьми и плюва
ни в меня кашу мелким рикошетом. Я тогда всю миску с кашей
ему на голову и надел. Нехорошо сделал, от обиды на свою
жизнь так поступил, каюсь… не отмолюсь… Мне даже сон та
кой время от времени снится с беспощадным постоянством,
как возмездие. Будто бы за какую то пустяшную провинность
я наказываю своего маленького, шлепаю и шлепаю по крохот
ной попке, а потом поворачиваю лицом к себе, а малыш сквозь
слезы и икоту продолжает игриво ухмыляться и даже слегка
глазком подмигивает, и тогда я снова хлещу его по уже бордо
во синюшному задику, приговаривая: «Будешь? Будешь?»
Вот они, деточки мои, мне и отомстили: повырастали и
совсем отвернулись от меня... у каждого свой личный инте
рес, не до отца… Нет зайти, поинтересоваться: «Как, мол, пап
ка, у тебя жизнь происходит, как здоровье?..» – я у них навро
де волосатика зачухованного – стесняются... Раз такое дело, –
офидерзен, браточки, – я в родственники не напрашиваюсь.
Видать, всё к одному и шло, они же наблюдали, как меня в
семье интерпретируют, а в семье, брат, всё от одного идет – от
матери... А про неё ничего сказать не могу – ни хорошего, ни
плохого, и расстались, как и не встречались вовсе – ни злых
сожалений, ни приятных воспоминаний…
Короче, пока суд да дело, задумал я уволиться по соб
ственному желанию и на всякий случай заготовил заявление.
Но долгожданное событие меня опередило само, в самый мо
460
Юрий Клятис
мент и подоспело. Вот как всё произошло... А случилось то,
что и должно было случиться: от таких привходящих обстоя
тельств – я загулял. И с кем? Как раз с Нюлькой Либидюк,
учетчицей третьего филиала, любовный интерес имел с ней.
Дама – величественных статей, что твоя Василиса Прекрас
ная, коня на скаку остановит... Как пошлют меня в экспеди
цию, я нарочно газану перед её конторкой… Эх!.. А у самого
сердце закатится – вона, дроня в окошке, смотри, каков я!
«Только раз бывает в жизни встреча…» Поначалу всё боялся,
что моей благоверной доброжелатели доложат, а потом мах
нул рукой – пусть будет, как есть, пускай долаживают – всё
равно у нас в объединении уж прознали об нас, а мы, что те
глухари на току, только друг друга и слышим, только себя и
видим...
Престижно было мне, мухортенькому мужичонке пле
бейского закваса, водить дружбу с этакой то ром бабой. По
моложавости мне удачных случаев не больно предоставлялось,
всё одни работницы текстильного профиля да поломойки, а
тут на тебе – сразу дама и на юриспруденской должности, да
при всеобщем уважении коллектива, с почетной доски много
лет не сходила, главбух: «Я без неё, как слон без хобота…» Да
что главбух… сам директор зазывал её на совещательные ле
тучки, оперативки, планёрки, а в политические дни – посто
янное место в президиуме, за зеленым сукнецом.
В Производственном объединении Нюлька слыла суще
ством мифическим, одно её появление было вызовом обще
ству, так как была она созданием редчайших пропорций – не
женщина, а целое событие. Была Нюлька так велика собой и
даже грандиозна, что как дитя малое носила меня на руках,
усаживала себе на колени, стригла ноготки, гладила по ма
кушке и глядела сверху с выражением терпеливого снисхож
дения и благодушия. А какие у неё были глаза – не глаза, а
глазунья. Словно горы возвышались её полушария, словно
долы разверзались её недра. Параметры её космических гру
дей были воистину неохватны, в глубины же не заглядывай –
461
Так называемый Юшка
голова закружится… Что я?.. Мужики – не мне чета, из Рюри
ковичей, и те стороной её обходили – страшились, а мне все
гда импонировали крупные дамы, но эта была – перфект, а
пострижется – ещё больше раздаётся и в плечах и особенно в
плодово ягодной сфере.
Еще дед меня, помнится, вразумлял житейскому секре
ту: «захочешь жениться, выбирай себе бабу с широкой спиной
– в тяжелый момент будет за что спрятаться...» Мне тогда ни к
чему было, я и не скумекал, но мозг – он памятливый, – отло
жилось. В нашем роду мужики были не больно ядреные, мож
но сказать утлые, но по уникальности ёбкие. По словам моей
матери, услышанными от бабки, дедушка до самой смерти не
утратил своего мужского значения и наведывался к бабушке
до своего последнего дня, хоть у самого душа не известно в чем
держалась. А женщины – как раз наоборот, все дородных мас
тей, пышногрудые и с широкой кареткой, а вот любовный
жанр с холодцом, как говорится, – пас. Но делать нечего, взял
ся за гуж – не говори, что не муж – изволь соответствовать…
У Нюльки на стакановцев, видать, было особое стече
ние обстоятельств: до меня у неё, поговаривали, имелся ко
хальник, как и она, масштаба солидного, что твоя гейдельбер
гская бочка, однако характером ей не в масть – робкий. От
этой робости он, перед тем как заявиться перед Нюлькины
светлые очи, для храбрости закладывал. Кто был знаком, ска
зывали, что мужчина он был крайне интересный, как гово
рится, «всё при нем», но пред лицом своей энергичной подру
ги терялся и никак не мог себя проявить. Должность он занимал
весьма скромную при соответствующей зарплате и от этого
страдал ещё больше. Как то не снес очередной обиды и сде
лал ноги – дело обыкновенное, житейское.
А первый то её, ну, что ли муж, был поджарый, тоже пью
щий, но в меру, зато ревнивый, гад, а по вздорности характера
не уступал своей жене: устраивал семейные разборки. А рев
ность – это сродни безумию. По новизне и крепости чувств
Нюлька терпела его выходки и мирилась в надежде, что всё
462
Юрий Клятис
перемелется, а в результате – мука будет. Но не перемололось,
и когда Нюлька приумаялась и окончательно разочаровалась
в своём красавце, – топнула ногой, и он исчез за горизонт, как
не родился. Дама страдала в одиночестве недолго, охотников
на её изящества было в избытке, а душу её уже никто не мог
затронуть. И вот настал мой черёд.
По тем временам, – явление редкое, – Нюлька курила и
не какие нибудь изящные дамские пахитоски, а настоящий
горлодер фабрики «Дукат», поэтому и воздух от неё шел смо
ляной, мазутный, как от локомотива, хотя шею и подмышки
опрыскивала регулярно. Говорить тихо у неё не получалось,
голос её вонзался в уши, как фабричный гудок, как кашлянет,
что твоя гаубица, да что там – она только задумает кашлянуть,
а я уже весь сжимаюсь. Видать, у неё горло было устроено та
ким образом, что самый слабый шепот преобразовывался в
нём, как в рупоре или громкоговорителе. Всё время она изда
вала какие нибудь звуки: вздохи стоны причитания или мно
гозначительно выталкивала из себя ноздревой сип, типа трам
вайной пробуксовки. Полезных сообщений от её звуков было
мало, но явных свидетельств жизнедеятельности организма
было хоть отбавляй.
Если она входила в дверь, садилась, отодвигая стул, или
просто перелистывала страницу, то делала это так размашис
то и шумно, что все оглядывались. Так она заполняла собой не
только физическое пространство, но и звуковое. Терпеть не
могла тишину в доме, поэтому радиотрансляцию никогда не
выключала из сети, даже на ночь не убавляла звук. Кроме того,
она всё время двигалась, шевелилась, ворочалась, копошилась –
сидеть на месте или просто лежать она спокойно не могла ни
минуты, постоянно то нагибалась, то вскакивала, меняла
позы, перемещая одну ногу по отношению к другой, поправ
ляя прическу или оправляя кофточку спереди и юбку сзади. А
уж жизнерадостная была – от всего приходила в неёстествен
ный восторг, шибко боевая: до всего ей было дело, в любой
463
Так называемый Юшка
конфликт ввинчивалась с ходу, и уж везде установит свой по
рядок – перечить не смей!.. Слишком уж много её было не
только для меня, но и для всего человеческого сообщества.
Но нравилась она мне необычайно, оглядывал её со сто
роны и сам себе завидовал. И так уж оно сорганизовалось меж
ду нами – не шелохнешься: всё, что было задумано, всё ис
полнилось вдруг... И ушел я к ней жить и про семью забыл
напрочь, целую неделю она не выпускала меня из постели,
обтирала влажной тряпочкой, кормила с рук, высмаркивала
нос и баюкала...
Ночью она прикладывалась ко мне с краю и, засыпая,
издавала нутром естественные биологические звуки, бессмыс
ленные и томные, как это случается у крупных домашних жи
вотных. От неё и дух исходил сырой, кисло сладкий такой,
как от яловой коровушки. Места для спанья мне отводилось
мало, но я человек миниатюрный, непритязательный, мне и
под мышкой было удобно, я и в межреберном пространстве
размещусь неприметно и под её могучий храпок добуду таки
свою персональную сатисфакцию. И так и этак – вовсе заси
ропился, был обуян чувствами и романтическими пережива
ниями. «Вот так подружка – на цепочке кружка! – думал я про
себя – И за что это мне такое благорасположение?» Я уж со
всем занежился, уездным царьком себя почувствовал... Жизнь
упорядоченная и благоприятная – и сердце песню радости
поет… – чего ещё надо?
Поначалу, в какой неурочный час, она меня всецело ода
ривала собой. Я вёл с ней прочувствованный диалог… вернее,
монолог… точнее, даже не с ней, а с её обширным, как Осман
ская империя телом. Я перемещался по ней, как завзятый пу
тешественник, любовался обворожительными пейзажами, ка
ньонами и непереходимыми ущельями. Я взбирался на крутые
холмы и с их высот обозревал простирающиеся внизу равни
ны и перелески. Я прислушивался к мерному рокоту недр, вслу
шивался в журчание ручейков и был оглушен грохотом водо
464
Юрий Клятис
падов. Гуляя по плодородным долинам, я собирал редкие по
красоте и ароматам цветы, восторгался прелести редких ка
меньев, излучавших причудливые сполохи и цвета побежало
сти. Мне так нравилась, открытая мною страна, что я решил в
ней поселиться, и даже нашёл для себя уютное убежище. В
нем было всё необходимое для скромного существования, там
было тепло и весело, я постоянно находил себе занятия для
рук и пищу для ума, я чувствовал, что наконец обрел так долго
разыскиваемый мною рай… Иногда я делал недалекие вылаз
ки в сопредельные области, которые тоже радовали меня сво
им гостеприимством, теплотой и чудными ароматами скошен
ных трав. Мне всё очень нравилось, всё вызывало моё
восторженное внимание, но я не мог там надолго задерживать
ся, потому что меня неудержимо влекли к себе новые, ещё
недостаточно исследованные места так счастливо обретенной
мной новой Родины.
Бывало, поплещешься, потрепыхаешься в тёплой купель
ке, выберешься на бережочек передохнуть, на пригорке отды
шишься, – она, моя Брунгильдушка, ушком моим пошебар
шит, и так кротко: «Будешь ещё или мне уже курнуть можно?»
«Ну, уж курни…» – благосклонно соглашаюсь я. Сам скажи
теперь: не женщина ведь, а бухта радости, любо мило и уми
рать не надо...
Однако со временем Нюлька категорически объявила,
чтобы я не рассчитывал на большую страсть с её стороны, что
она из тех, кто любит лишь единожды в жизни, а это уже у неё
случилось в прошлом, и этой первой любви своей она не пере
бьёт никакими последующими. А как же я? Я тоже хочу, что
бы и меня одаривали обожанием, почитали… ну, хоть за те ка
чества, в которых я преуспел, а не подвергали сопоставлениям
с неким идеальным героем, как с боженькой. И вообще, не
стоит посвящать себя ностальгическим переживаниям по дав
но ушедшему: что прошло, то прошло, даже если оно очень
мило и состоялось.
465
Так называемый Юшка
Если откровенно, то ни для чего другого, кроме как для
житейской амбиции, я ей ни на что не годился: искренние
взаимодействия на нижнюю половину тела она распростра
няла с великой неохотой, видимо, не имела на это особой
человеческой необходимости. По её личным понятиям, в суп
ружестве вообще можно бы ограничиться лишь человеческим
присутствием, без лишних соприкосновений. Обладая незау
рядным даром наносить поцелуи, попытался я, было, размяг
чить в ней женское чувство, но всё напрасно – таких бурёну
шек не то, что мокрым поцелуем – паровозным шатуном не
растормошишь. Со временем у нас с ней установились доволь
но односторонние соотношения: она вминала меня своими те
лесами в выцветший прикроватный гобеленчик, предостав
ляя свои тылы мне на откуп, как бы подразумевая: там всё твоё,
а по эту сторону без моего согласия не суйся. И ладно, я по
корно приспособился к такому положению вещей, держался
за её могучую спину, как за каменную стену, и имел поэтичес
кий диалог с её тылами. Как Антей к матушке земле, я припа
дал к её мощным статям, и, напитавшись новых сил, удесяте
рял свои полномочия.
Стал я через некоторое время чувствовать томительное уны
ние, беспокойную тоску по другой, возвышенной жизни. Когда
от тебя не в восторге и постоянно содержат на задворках, а фаса
ды с парадными подъездами лишь для особого случая и по ус
мотрению – это обидно, однако, – нет, так дело не сладится. Всё
в доме тихо и прибрано, стараюсь не шуметь и не сорить, в буфе
те пахнет малосольными огурчиками и нафталином, на столе со
вчера испеченная коврижка и на прикроватной спинке вафель
ные полотенышки. А на подоконнике стоит готовый к употреб
лению арбуз, накрытый вышитой салфеткой, и антоновские яб
локи в вазе – вот только есть их некому. Ветерок колышет
кружевные занавески, они величаво, свадебным подолом под
нимаются и, медленно опускаясь, гладят мне лицо. Всё дышит
нетленным покоем и молчаливой загадочностью. И я думаю, что
опять я расцвел для большой любви и творческих исканий.
466
Юрий Клятис
Я всё думаю размышляю: ну почему я так устроен несу
разно?.. Поглядеться в зеркало – я человек душевный и отзыв
чивый на женское присутствие, всегда иду им навстречу, готов
угождать и баловать их до всепобеждающего возгласа… Поверь –
только и радости в жизни, что услышать восторженный комп
лимент и увидеть ультрафиолетовое свечение вокруг глаз.
Взять хоть Нюльку… Императрица! Мало того, что хороша со
бой, так и башковитая, юридическое направление ума и воли…
Подарок, а не женщина… О чем ещё мечтать дискретному граж
данину мужского полу? А вот нет: все её мурмулетные прелес
ти, её неизмеримые объёмы и закрома запечатаны во всякое
время суток. Ах, зачем эта ночь так была хороша?..
А что же днём? – тоска и меланхолия. Не знаешь, куда
себя девать, не находишь места и занятия, произносишь одни
банальности и еле сдерживаешь раздражение. Хочется уйти
из дома, хоть в магазин за батоном, хоть заплатить за свет и газ,
хоть вынести ведро на помойку, и подолгу не возвращаться.
Наверное, и она чувствовала по отношению ко мне нечто по
добное, но пойди разберись в женской психологике.
Знаю, не первый десяток разменял: когда очень хоро
шо, это тоже нехорошо. И точно: однажды, под вечер, моя
кассирша подкараулила нас у проходной, сама расфуфыри
лась, все свои стекляшки, которые из шкатулки «Привет из
Гурзуфа», на себя нацепила и детей прихватила для нагляд
ности. «Тебе, – выговаривает яростно, – как тому дворовому
псу, обязательно в дерьме надо изваляться для подлинного
самоощущения. Сейчас же марш домой, – повелевает, – хва
тит по биксам таскаться, грязь собирать…» Нюлька – она бой
баба, два раза не переспрашивает: тут же всколыхнулась, да
как разбарнаулилась, да как гаркнет во всеуслышание: «Это
кто такое бикса?! Это у кого тут грязь собирают?!» Да как хря
стнет сумкой своей, да наотмашь – у моей бывшей только
бусы мониста врассыпную брызнули; я и пригнуться не ус
пел, как они сцепились. От животного ужаса всё тело у меня
заиндевело. Вокруг заинтересованный народ начал собирать
ся, наблюдают…
467
Так называемый Юшка
Я то уж видал видывал драки в жизни, но бабьи свары,
их бесстыдные разборки не терплю – уж больно свирепы они
и никак не соответствовали моему романтическому понятию
о всенежной деве. А в моем малокалорийном детстве, я по
мню четко, бабьи бои возникали часто, и если не в нашем ба
раке, то уж в соседнем – строго обязательно. Сидишь себе в
тишине, книжечку полистываешь и вдруг – сыр бор катава
сия, визги вопли заполошные, мить мать перемать, да с та
кой звериной осатанелостью, которая в мужских драках не
наблюдается. Весь женский контингент сбегается на привыч
ное зрелище, сопереживает, мужики в сторонке покуривают,
не ввязываются. Случались, конечно, битвы и среди мужско
го состава, но они были короткие, без воплей и всякой там
беллетристики, иногда и с увечьями, которые заживали или
не заживали вовсе, как то: выбитый глаз или удаленный зуб.
Но никогда, слышишь, никогда не было ухищрений совести и
уничижений человеческих чувств.
А мои фемины руки в боки – ноздря раздули, формы свои
категорически повыпячивали, да как взвыли дурноголосьем,
и пошли хлобыстаться чем попадя – вся бижутерия врассып
ную. Помады и пудры по всем щекам растеклись, подмышки
намокли. Хлястаются, друг на дружке одёжу рвут, а заодно и
волосы из прически, будто ботву дёргают, царапушками по
мордам да всё норовят по чувствительным местам уязвить, по
кулисам да по колобкам. Мне перед народом срамотно, но всту
питься не имею право – держу достоинство: как никак из за
меня, сошлись наперешиб... Моя прежняя телесами уступает,
не такая громоздкая, как Нюлька, но на поверку боевитая ока
залась – куда там: наскакивает и отражает. Туфли то у них с
обеих поразлетались, так она схватись на туфлях молотить по
чем попадя. А из уст дурномат посыпался и сплошное непри
личие «****ь ***** *****»… «мать мать мать» – я слов та
ких, как правило, не применяю, однако, даже стоять и слы
шать такое, поверь, зазорно. «Что, чесалку подводит?
Собственным мужиком не обзавелась, своей утехи не имеет
468
Юрий Клятис
ся, так на чужой чудильник заришься?» А Нюлька ей своим
женским басом: «Ах ах, вашего разрешения не спросились,
был твой, да стал мой! Захочу – станет мужем, а нет, так съем
на ужин…» Мне, однако, оскорбительно сделалось от таких
фраз, будто я игрушка развлекательная, будто я не царь при
роды, а так, бабья прихоть. Нет, я такие сардонические заявки
отвергаю, конкретно и откровенно… Может, как раз тогда и
опаска к Нюльке появилась, мистическая…
А тут и мальцы мои раздухарились и давай Нюльку свои
ми сандалетиками под лытки садить. Фанька Нюлькиного на
тиска не снесла и на ту сторону переулка перебежала, пацаня
тами загородилась, а те вразнобой скандируют: «Пап ка!
Пап ка!» Впервой «папкой» назвали, а так всё «дядькой» для
них был. И сама мне оттуда добавляет: «К послезавтрему, ско
тина, не вернешься – посажу! Так и знай, зараза…» И что ты
думаешь – посадила, но об этом потом…
Так вот, отбила меня тогда Нюлька. Но после этого дра
матического события кризисная ситуация обострилась, осоз
нал я тогда, с кем имею дело. За неделю до этого события вдруг
обнаружил я свой походный чемоданчик с бельем, костюм
свой выходной на вешалке, пальто в шкафу… Оказывается
Нюлька ходила к моей бывшей за моими вещами, всего ей от
бить не удалось, но без трофея не ушла. Задумался я – это к
лучшему, что так произошло, а посему толчковую ногу напру
жинил, Нюльке же в знак солидарности совсем ручным при
кинулся, вопросы разные спрашиваю, об здоровьице любо
пытствую...
Ладно, пока живем душа в душу – тело в тело. Вечерами
читаю ей вслух или слушаем музыкальные мелодии и театраль
ные постановки по радиоверещанию или в цветухи шалимся
– в подкидного и в женский преферанс. А то она начинает
тормошить: хватит, мол, в койке валякаться, пошли давай на
улку, на люди выйдем: для неё пройтись по бульварному коль
цу от Остоженки до Арбата, чтоб с прохожими обоюдно пере
глянуться – самое престижное времяпрепровождение. Иног
469
Так называемый Юшка
да отправлялись в Нескучный парк ходить по дорожкам, вдоль
которых висели воззвания типа: «Ув. посетители парка! Адми
нистрация парка убедительно просит Вас осуществлять пере
движение по парку по обустроенной дорожно тропиночной
сети. Не вытаптывайте лесопарковую зону и соблюдайте ре
жим особой охраны на природной территории». В строгом со
ответствии с предписаниями мы осуществляли передвижение
по этой самой дорожно тропиночной сети, а как смеркалось
и включали фонари, усаживались на первые ряды в «зелёном
театре», где в сопровождении фортепиано наслаждались ро
мансом «Отвори калитку» или задорно смеялись над полити
ческими куплетами музэксцентриков. Вот так, как пуделя ка
кого, выводила меня Нюлька на прогулку вдоль зеленых
насаждений и пред светлые лики ударников производствен
ного труда: «Равняйтесь на наших передовиков». И я сколько
мог равнялся. Но, как оказалось совсем скоро всё резко обо
рвалось…
Однажды, в одну из наших плацкартных процедур, как
раз в самый торжественный момент, – только то вышел на фи
нишную прямую, – Нюлька мне в плечико шепоток: «Юшень
ка, – произносит она своими сахарными устами, – у меня к
тебе личная будет просьба, в чем прошу не отказать…» «Пожа
луйста, – отвечаю бодро, так как к любому женскому жела
нию спешу навстречу, – всегда готов!» Она выдержала паузу и
вдруг зашептала с придыхом: «Женись на мне, пожалуйста...
А?»
Вот те раз! У меня тут же живот заколодило, как перед
тристаном. В душе внезапная неприязнь возникла, что вмиг
любовную железу поджало и тело насущное упало в обмо
рок. «Ну, вот – думаю, – чего и следовало ждать… Всё было
так малиново, обоюдная расположенность, чудное настрое
ние… А тут на тебе… Всё испортила!» Нарочно ведь момент
караулила, чтоб я перед тем, как катапультироваться, ей кон
статировал своё утвердительное согласие. Такая вдруг доса
470
Юрий Клятис
да накатила…
Я резко включаю экстренное торможение, спускаю ноги
на прикроватный коврик и закуриваю папиросу. Сразу всю
жизнь свою, как перед смертью разглядел: убогое детство, мен
товскую зону, страхи и обиды, годы странствий и поисков –
иллюстрации, одна другой жалостнее, поплыли перед глаза
ми… Да что же это на мне каинова печать?! И вдруг – пацанят
своих вспомнил... сказать прямо, слеза в горло пошла, ведь уж
какой месяц их не наблюдал, и думать об этом боялся. И, уви
дел я, как они плещутся в корыте, как играют в песочнике и
ссорятся из за формочек, как я их одеваю на прогулку, на са
лазочках вывожу в городской сквер... И даже Нинку, жену свою
прежнюю, увидел в другом свете: какая она была терпеливая
ко мне, как, порой, старалась не задеть меня пасквильным
изречением. Всё в ней было такое простое, такое привычное
на ощупь, разношенное по тебе, как войлочные тапочки. А
тёща чем была мне нехороша? Как старшая сестра… Как вто
рая мать… Даже лучше… Ведь вот, не ценим мы хорошего к
себе отношения, всё нам в амбицию надо играть, своё «я» вы
пятить поупористей. Заскучал я по ним… Ах я скотина небла
годарная, рожа моя бессовестная!..
«Покамест, — отвечаю с нарочитой суровостью, – я не
готов на такое кардинальное действие – не имею никакого ро
дительского права... я семейный, между прочим». Она губи
щу то валенком заворотила, приняла стратегическую позу да
как зазевала на меня, аж пасть от ущемления чувств почерне
ла: «Ах, родительский! Ах, семейный! Так… так с какого же это
ляда ты, тут, на моей койке и со мной рядом оказался?! И,
вообще, зачем ты сюда явился и что тебе от меня надобно?» Я,
как бы смягчая свой резкий отказ, завиноватился – так всегда
бывает, когда тебя женщина хочет низвести до основания: «А
ищу я, дорогая моя, роскоши человеческого общения, взаи
мопонимания и взаимоподдержки». – «Какой же такой час
тью я оказалась тебе нехороша, какой статью не соответствую?
Или дефект во мне тайный вдруг выискался? Что толстая, так
471
Так называемый Юшка
это от здоровья, а ты на себя б прежде взглянул – чистая обе
зьяна без изъяна…» Я вздохнул: «Стало быть, говорю, ошибся
по наивности!.. Человеку, как говорится, свойственно оши
баться, сам Карл Маркс, наш главный идеолог, утверждал». –
«Но ты же мне клялся обещался! Сам во всеуслышание заяв
лял, что мы как никто подходим друг другу…» – «А у меня та
кое правило: обещал – не должен…»
Дёрнулось во мне ретивое, не дался я ей на поругание,
тоже стал в позу и высказываюсь четко и вразумительно, для
её же личностного предпочтения – очень уж она меня своим
тоном раздосадовала: «Раз я на взлёте чувств допустил муж
чинскую слабость, так теперь меня к ответу?! Это по челове
чески?.. Когда мужчину лишают воздуха и загоняют его в пя
тый угол, он тебе такого с печали насулит… Верно, случилось
настроение, лишнего набормотал, но ведь для нашей же обо
юдной выгоды. Надо вначале распознать в человеке человека,
притереться, чтоб промашки избежать, а такого, чтоб с бух
ты барахты… – это уж, извиняюсь! Так значит ли теперь, что
я есть заложник собственного слова?» Занесло меня в пере
палке, я и выпалил: «В конце концов, нелогично мне себе са
мому идти в ущерб – быть при тебе карманным мужем, нару
шать естественный ход вещей ради случайно, с языка
слетевшего словца? А клятва... она на то и существует, чтоб её
нарушать...»
Она аж заикала залякала: «Значит, как с чужой бабой
извлекать личную выгоду, у тебя особые права имеются, а как
взять свои действия в полную моральную ответственность, так
сразу: «нелогично». Как это у вас, у мужиков, всё просто в жиз
ни получается, однако, подивишься…» Сама с койки соско
чила и туда сюда носится – половицы скрипят, посуда в бу
фете дребезжит, ложки вилки дзенькают, а она руками
хороводит и по ходу дела статуйки на комоде поправляет в
симметричное расположение. – «А что я такого запретного
захотела?.. Должна же и я хоть раз в жизни надеть белое платье
с фатой! Парень в армию собрался, а на прощанье: «Ты меня
472
Юрий Клятис
ждать будешь?» Типа, наживку забросил и пошёл служить себе,
а ты помечтай на досуге, додумай… А как нам, женщинам, рас
ценивать такие заявления? Только как предложение руки и
сердца. Швырнул словечко, а легкое ли дело три года прож
дать и не кукситься? Ну, позволишь и себе увольнительную, а
иначе как любовь сохранить? Чай, и вы там, в самоволочках
не святые бываете… А приходит служивый – он уже не тот, он
ещё, хоть и не полный мужик, но уже не вспоминает про свои
заявки. Разве вы, пачкуны, можете понять женщину? Через
вас ведь, мы и сатанеем… В своё время сколько охотников на
прашивалось в постояльцы, так я им всем от ворот поворот –
нетушки, это место у меня уже другим заказано…»
Вдруг как сорвется в рыд… как заголосит утробно, – пла
кать у неё не особо получалось, – а вопить в голос могла, хоть
святых выноси: «Нет! Не могу я так больше!.. И с тем прокол, и
с этим облом… все прохвосты, как сговорились!.. Ну, почему
меня никто не любит, почему все бросают?! Что такого осо
бенного я хочу?! Заключить брак? Так этого все хотят… чтобы
иметь законную семью, чтоб муж был, а не хахаль, чтоб перед
людьми было не стыдно, чтоб на тебя не смотрели, как на
шалаву, чтоб днем готовить обед и вечером стелить постель,
ложиться спать и утром просыпаться с нежным поцелуем. Или
мне нельзя?!
Ладно, не хочешь жениться, черт с тобой, живи так, если
уж человек сходный. Не хочешь детей – можно воспитывать кош
ку, завести собаку, купить радиоприёмник или телевизер… толь
ко будь человеком, живи!.. Докажи, что ты семьянин хороший!..
Сколько их уже было у меня, и каждый попользуется
мной – и в бега. Не жениться и женихом считаться – у вас это
с молоком матери. Одно понятие – Му жи чьё!.. Прекрасно
понимаете все наши намёки и только прикидываетесь вален
ками: я уже три с половиной месяца этому козлу демонстри
рую свои трепетные чувства, а он ваньку валяет и на луну лы
бится – не замечает как бы. Я всё хлопочу стараюсь, чтоб
473
Так называемый Юшка
этому козлику было удобно со мной, даже кровать новую, ши
рокую задумала купить – вдвоём на диване узко. А раз так – к
чему тратиться?.. Всё равно предложения не дождешься, хоть
вывернись наизнанку, хоть колесом пройдись. Да и зачем ему
штамп в документе, ежели в этот сосуд легко попасть без осо
бых усилий, ему и так тёпленько: приспичило, перевалился и
– уже там… Как хорошо! Закон сохранения энергии...»
У Нюльки чуть что – «все мужики козлы»… Не спорю,
пускай я – распоследний козел, но лучше быть козлом, чем
бараном. А за весь род мужской мне обидно. Значит, отдай себя,
не торгуясь, то есть свою жизнь, свои лучшие чувства, страсть,
романтику, зарплату, наконец… И всё это в порыве чувств, по
первому требованию, не раздумывая, а нет… сразу – козёл!
Я ей отвечаю: «Мне жениться… всё равно, как в высокой
траве напороться босой ногой на бутылочное стекло. И вооб
ще, я не за изобилие чувств, а за комфортабельность взаимо
отношений. Вот у тебя трепетные женские чувства, а у меня
неукоснительный мужской инстинкт... Что главнее?» – «Ага
а! Выходит, я, как скорая помощь, должна дежурить и быть
тут как тут: а вдруг у моего козлика случиться каприз… С какой
же стати ему заморачиваться? По нужде сходить в меня, по
плакаться в бюстгальтер, пожаловаться на начальство, на свои
вечные неудачи… вот для чего она я, Нюлька! Как дура после
дняя, лечу к нему со всех ног, забросила дела, подруг, посылаю
к чертям карьеру и личную жизнь, трезвоня направо и налево,
что у меня уже имеется любимый и единственный. А он, козел
заласканный, как в той поговорке: раз я на диете, так мне уж и
в меню не заглянуть?..
Зависнет в пивнушке с дружками на весь вечер – его жди,
а он заваливается и раздевай его, слушай пьяную болтовню.
Почему это я должна махать рукой на себя, почему я должна
со всяким козлом пьяным «жить за так», почему я должна со
блюдать только его козлиный интерес? Видите ли, его всё
устраивает, никаких забот и обязательств, сегодня я с тобой, а
завтра – ты мне разонравилась и пинком под зад – время рабо
474
Юрий Клятис
тает на них, козлов, они и до шестидесяти всё ещё женихи… А
мне зачем всё это? Я лучше останусь старой девой с кошкой,
чем буду унижаться перед таким слабаком и слюнтяем, таким
козлом никчемным, который не может меня отвести в район
ный загс и по человечески зарегистрировать? Уж лучше быть
законной разведенкой, чем брошенной сожительницей. А если
я вдруг впаду в беременность, кто узаконит наши отношения?
Рассчитывать на порядочность? Как тогда добиться своих
прав? Призывать к совести и чести? У кого она теперь водит
ся, эта совесть, у тебя что ли, козел драный?.. Где была со
весть, там хрен вырос...»
Да вдруг как воспалится в диком чувстве и мою нижнюю
одёжу мне в лицо пошвыряла. «Знаешь, вали ка ты отсюда,
ландух небесный, вертайся к себе домой, на своё постоянное
место жительства, там, где у тебя дети, где тебя ждут – не дож
дутся, где у тебя гражданские права и обязанности… давай,
топай к своей вислозадой… Она ведь у тебя куда как хороша,
высоконравственная – как раз тебе и пара...»
О, белла пичинина!... Чуяло мое сердце, что произойдет
этот разговор, раньше надо было линять, ещё когда всё было
путём… В нашей родне принято уходить красиво, но и на сей
раз не получилось. А я такой: терплю до первого момента пос
ле второго предупреждения, пока всё хорошо, пока тебя ува
жают и отождествляют всячески, но после такого выступле
ния, когда тебя в лицо порочат, наводят каверзы и делают
усмешку с иронией — тогда офидерзен, это не по нам. Мы
странно встретились и странно разминулись... Я человек гор
дый и уговаривать себя не стал, схватил кепку и стриганул вос
вояси, захлебнувшийся от внезапно свалившейся на меня сво
боды, даже уголок не прихватил... Вот так и ушел… Но
гиацинты ждали!
Ладно… Выбежал я на улицу, дышу тяжело, прерывисто,
а в худых ногах вибрация, оглянулся я туда сюда – а куда по
даться? Конечно, домой? А где он, мой дом? Направился я к
475
Так называемый Юшка
Фаньке, решил обрадовать её своим нечаянным возвращени
ем. В подъезде те же благоухания, салазки от снега оттаивают,
дверь в квартиру та же, но уже, вроде, чужая и, как бы, говорит
мне с неприязненным издевательством: «Ну да ну, не ко двору
– ступай ка, милый, подобру…» Тогда не стал я стучать, а ре
шил своим ключиком тихо отпереть и войти. А там будь, что
будет. Ага!.. Да дверь то оказалась на цепке, внутри, слышу,
ложками по тарелкам клацают – ужин у них… Стыдно мне
вдруг сделалось, будто вор какой к чужому добру приноравли
ваюсь, и вдруг среди голосов мужчинский баритон распозна
чаю и доброжелательные смешки в ответ… Ах, вот оно, зна
чит, как у вас… Взяло меня тут: я с повинной к родному
семейству, а меня уже не надо, муж мужем, а заместитель ну
жен… Голова кругом поехала… «Ладно, Фанька, будет случай
– я припомню».
Вот так всегда случается, ревность человечеству дана,
чтобы человек осознал потерю, обдумал своё неправедное по
ведение, что вот расслабился невпопад, глаз слишком засуса
лил, а свято место, как говорится, пусто не бывает. Вышел я на
промозглый ветерок, походил вокруг да около, снизу на окна
полюбовался, снежку покушал да и отправился куда глаза гля
дят...
А теперь то куда? К кому себя пристроить временно?..
Привалился я к одному домику, папироску распалил на сквоз
нячке да на чье то чужое оконце залюбовался. Там пестрая за
навесочка закрывает их теплое нутро, розовый свет идет на
сугроб и сладкий дух приятного быта из форточки цедится.
Ну, прямо «в одной знакомой улице…» Подумалось мне, что
именно здесь бы я мог зажить заново, спокойно и чисто, если
бы мне только последний шанец предоставили, а не отвергну
ли с порога неприязненным заявлением… Однако чего уж там,
сколько ни фантазируй взахлёб, как ни распаляй воображе
ние сладкими иллюстрациями, а всё же надо куда ни то опре
деляться.
Мне, как набегавшемуся паровозику, надо было оформ
476
Юрий Клятис
ляться на отстой. Заглянул на Павелецкий вокзал, благо ря
дом, у Зацепа, сел в зале ожидания и стал раскудлатые мысли
свои анализировать, тему прощупывать. И сколько я не на
прягал свою голову, один результат сверлит и точит: «С жен
щинами надо завязывать раз и навсегда, ни я с ними, ни они со
мной… Мы вместе, видать по всему, не согласуемся. У каждого
своя тенденция и свой интерес, и уж хватит мне, как той ку
кушке бездомной, подкладывать свои тёплые яйца в чужие пе
ринки…» Так рассуждал я в горести, вдруг – знакомая лич
ность на горизонте – Термидорыч… Сколько лет, сколько
зим?!.
С мужиком этим мы в недалеком прошлом мотались по
трассам на лесозаготовках, был он жизнелюб тогда и большой
балдёжник, весь срок и что в придачу проупирался на лесово
зе, и к тридцати годам нажил себе целую охапку болезней: язву,
грыжу и радикулит с осложнением на пролетарскую достоп
римечательность. Но тут, – то ли от нечистого питания, то ли
от сухомятки, – в кишке завелся у него змей, который проти
востоял всем заговорам и снадобьям, пока какой то летун не
присоветовал ему выпить керосину. Он не долго крепился, ма
ханул таки стакан, и глист ушел, однако вместе с ним ушло
всё доброе, что ещё сохранилось в душе этого маловразуми
тельного человека.
После врачебной комиссии вышел он на инвалидку, но в
моче его ещё много лет наблюдались мазутные цвета побежа
лости и изо рта несло химией. Поселился он у одной торфуш
ки, муж которой по темному делу загремел в республику леса,
там и загинул, но не смог ужиться в доме с нею и телевизором,
очень тосковал по грузовичку своему… Тогда приволок он на
огород кабину от раскуроченного ЗИСа, но с целой рулевой
колонкой и приборной доской, обустроил её и стал туда ухо
дить на отсидку, пил спал там не раздеваясь. Запрётся в каби
не, обнимет руль и наблюдает за дворовым хозяйством цеп
ким глазом дальнобойщика. Вот он мне по договорённости и
477
Так называемый Юшка
уступил под временное жилье эту дачку. Был конец зимы, ещё
был холод, но у него там всё, что надо, имелось: и сиденье
коечка, и свет утепление, и даже радиоприемник громкого
воритель на средних волнах.
Итак, подался я к Термидорычу, к нему в Белые Столбы,
что в километрах пятидесяти от Москвы. Поселок дачный, не
большой, в березовом лесу, сплошь деревянные постройки с
приусадебным хозяйством, известен, однако, фильмохрани
лищем – объектом государственного значения и психбольни
цей.
В сараюшке у Термидорыча имелся бак с медным змееви
ком, с помощью которого он культивировал зеленого змия. Там
же для камуфляжа и отбития самогонного духа содержался годо
валый хрячок, откармливаемый на помоях и самогонной барде.
Поначалу я с большим энтузиазмом включился в произ
водственный процесс, рационализировал прибор, применил
новейшую технологию и в результате заметно повысил каче
ство выпускаемого продукта. Вечерами, как начнёт смеркать
ся, хозяин зайдет ко мне покентоваться: распробовать свеже
го чемергеса и помолчать на пару. Человек он был
безостановочный, шутить и радоваться жизни давно разучил
ся и даже улыбаться перестал, а выпьет, чуть помягчеет с виду,
а потом сразу смолк – и мрак.
Принесёт, бывало, карикатурку из «Крокодила» и хмы
кает. Или обрывок газеты с каким ни то политическим объяв
лением, тыкнет пальцем в текст и заскрежещет зубом: «Ви
дал, что творят?!. Фраера гумозные! Ну, что хотят, то с нами и
делают!..» или ещё, какой необольстительный силлогизм... В
последнее время он подумывал вовсе переселиться из дома в
кабину, так как побаивался, что его баба что нибудь сотворит
с ним злонамеренное. Он только за ворота, она выскочит и
ему вслед: «Вот только вернись пьяный!.. Только нажрись у
меня, зараза!..» Он махнет рукой и даже не обернется: «Слыха
а али…» К вечеру ей через забор уже кричат, мол, иди, забирай
своего трухлявого, он уже готовенький лежит… Она как вски
478
Юрий Клятис
нется: «А на болесть он мне лихую сдался! Пусть себе лежит,
где улёгся – глядишь, грузовая какая переедет…» В трезвом
состоянии он ещё держал над ней верх, но при взгретых об
стоятельствах отпора ей уже дать был не в силах. А когда тебя
женщина поколачивает – это последнее дело. В Средние века
муж, позволявший своей жене бить себя, был принуждаем об
ществом разъезжать по городу верхом на осле, сидящим ли
цом к хвосту. Значит, и в древности уже понимали граждане,
что нельзя допускать женское своеволие.
Пошла весна, ослепительно сделалось в мире, почва хоть
и недобрая, сплошной смуглинок, а и та запахла тревожными
возбуждениями. Я уж было начал свыкаться с этой садо ого
родной действительностью, совсем аграрием заделался: над
курями ихними соглядатаем стал, теплицу кое где остеклил,
грядки вспушил… Однажды по утреннему солнышку копошусь
в земле, тут и она выходит, хозяйка, на свет лыбится. «Юш, –
кричит, – ты чем таким занялся?.. Я спохватился от окрика:
«Да вот, – говорю, – об земле хлопочусь, огород окучиваю…»
– и в подтверждение грядку лопатой охлопываю. «А я к тебе в
помощники пришла определяться… Не прогонишь?» Даю от
вет: «Никак нет, присоединяйтесь, пожалуйста!» Вот и стали
мы вместе на участке барабаться, конский щавель да дурную
траву тягать, плодожорку да медведку с кустов обирать. Рабо
таем себе, балагурим, но искоса друг на друга обращаем вни
мание, изредка солёной прибауткой друг друга задираем. А тут,
известное дело, как женщина на мужскую шутку да на зелёну
травку реагирует: вся на солнцепёке распелешилась, подолы
подоткнула, нагибается да приседает, свою дамскую субстан
цию выставляет на обозрение… Сам посуди: каково мне, от
щепенцу изголодалому? Разве неприрученному человеку та
кие демонстрации учиняют натощак?
Поначалу отворачивался как мог, да, видать, не очень по
лучилось – засмотрелся я на её пышный телец и по мановению
волшебной палочки гражданское сознание у квартиранта кару
селью поехало. Ну, и не сдержался я в последний момент, при
479
Так называемый Юшка
хватил её за комелек… Не нахальной ухваткой, по моему, а впол
не официально, что в моем бирючьем положении было объек
тивной закономерностью. Тут она развернулась, да как взгля
нет на меня субъективным образом – я прямо воспалился
низменным чувством. Ну, тут и началось у нас мяу мяу… Что тут
поделаешь, приятель, раз уж сорвался в глубокий штопор – дер
жись за воздух… Дружба дружбой, а ножки врозь!
После этого дела всё у меня пошло по диагонали – есть
же верное правило: где работаешь и проживаешь – в бабью
совесть не играешь… Пёс ихний, по кличке Донбасс, раньше
ласкался ко мне, хвостом вилял, а то вдруг узнавать перестал:
негодует при виде меня и с цепи рвется, как неродной. И вся
кий раз, когда меж нами чувствительный эффект происходит –
воет, как по покойнику. Да и корень мой будто перестал заме
чать меня, совсем забирючил, человек меланхольного пове
дения, неулыбчивый, а тут совсем насупился и в запой ушёл,
квасит и квасит. Я ему: «Термидорыч, остепенись, запьёшься,
однако…» Он проходит стороной, а на меня зло посмотрит – и
ни слова.
Она же, дикошарая, мимо себя даром не пропустит, в
охапку сцапает, аж лицо от истомы заколышется – спасу нет,
где я – и она там. То раньше по дому или на службе, а тут всё во
дворе барражирует: выйдет с тазом мокрого белья, гнидники
развешивает и меня уже глазом прицеливает. До того обессты
дилась, не поверишь: как он вмажет от всех страстей и зава
лится в храп, так она, всю домашнюю работу бросает и нароч
но тянет меня к себе. У неё, видишь ли, такое умоисступление
происходит, попирать наше мужское достоинство. Мне в страх
и назидание, а Термидорычу – в отмщение, за всё, чем он её
одарил: за скучную и бездетную жизнь, за мизерный достаток
и убогий быт, за собачий мат, тяжеловесный винно водочный
с дымком перегар и тугие кулачища. За всё прошлое и будущее
женщина отыгрывалась. Во время житейского факта на их, не
шибко то просторной для супружеских действий кровати, её
естественным манером разверстая нога толкала в бок отклю
480
Юрий Клятис
ченного сожителя, он в хмельном забытье жалобно мыкал и
всхлипывал. «Переживает…» – констатировала она злорадно.
«Ладно, – думаю, – моё дело маленькое, я человек по
сторонний, а у вас как бы семья — разбирайтесь сами». Пони
маешь, беда то вовсе не в нас, а в них, бабах, в них, бесовках,
вся причина и кроется: у них жизнь не заладится – мужик,
видишь ли, всему виной, на нём и отыгрываются. Ну, как с
цепи сорвалась, мимо меня дипломатично пройти не может,
– нарочно то бедром мазнет, то грудью притиснет, глаза ос
тервенелые делаются, совсем белёсые. Я от неё прятаться стал,
плохое самочувствие выказываю, так она нарочно подкарау
лит в сарае, накинется свирепо, волосья ерошит и шепчет:
«Мой! Мой!» А потом спрашивает ультимативно: «Сегодня
придёшь?..» И вдогонку: «И не вздумай опаздывать! Буду
ждать...» Ну, ты скажи на милость. А ещё говорят, что женщи
на ушами любит. Знаем, какими ушами…
Мне даже сон такой привиделся, будто она ко мне льнёт
нарочито, а я от неё локтями прикрываюсь, отпихиваюсь да
увёртываюсь – от себя отваживаю. А она наседает на меня сво
им женским телом, теснит и душит… Ну что за дела такие, стал
я её слегка мордасить – вначале тихо, как бы играючи, а она
не понимает намёка, от любовной горячки, что ли, безумству
ет, ещё больше на меня наваливается. Тогда и я в раж вхожу:
лупцую наотмашь, хлобыщу и бацаю, вразмашку и втык, вми
наю уже ватные кулаки в это, прежде заманчивое, а теперь не
навистное физиономическое своеобразие... Но воображаемое
лицо не реагирует на удары: насмешливая ухмылочка, лишь
глазки смаргивают презрительно и прическа вздрагивает по
плечам. А я всё бью и бью, до свистящего хрипа из легких, до
тошнотворной слабости в руках, до изнеможения. Тогда я от
странился и исподлобья, тяжело дыша, оглядел произведен
ную мной работу... Вдруг её лицо, покачиваясь и извиваясь,
медленно взмывает к потолку, и вдруг, подобно воздушному
шарику, который внезапно испустил дух, в мгновение ока опи
сывает сложный пируэт и мятой тряпочкой укладывается
481
Так называемый Юшка
куда то за портьеру…
Вот до чего может дойти человек в своей затравленнос
ти. Ну что, так трудно взять в толк?.. Я же по хорошему вра
зумляю, мол, к чему афишировать, зачем с таким азартом? Раз
уж такой эпизод промеж нас состоялся – делай равнодушный
вид, держи конспирацию, чтобы гусей не дразнить, чтоб со
седи не зашушукались. А она… ты знаешь, что она мне на это?..
Как в сельском драмкружке, с чувственной надсадой выдала:
«Ты – моя лебединая песня! – говорит. – Отлюблю сполна, а
там будь, что будет…» Это она, видать, в какой то кинокарти
не из прежней жизни подсмотрела, из Достоевского, что ли…
Дальше – больше, приноровилась она к такой жизни, а
её ещё больше забирает, – мне нашёптывает: «Мой алкоголик
долго не протянет, он и так внутри весь гнилой… Я ему в его
страсти не препятствую – пускай себе хоть до глаз зальётся,
скорей бы уж к чертям собачьим… Терпело терпение, да всё
вышло, пусть другому место, освобождает…»
«Ага!.. такое, значит, дело, – думаю, – хватит, нагостил
ся, пора и честь знать. Я никогда в жоржиках не ходил, и чу
жую жизнь, даже если она непутевая, ускорять не собираюсь».
А кореш — его ничем не проймешь… он вроде всё знает
понимает, но виду не даёт, демонстрирует полное безразли
чие. Вечерами так же заходит остаканиться, так же набычит
ся и молчит. Молчит, да только, чувствую, по иному молчит,
с подтекстом – по всему видать, приревновал меня к своей
жестянке, хочет, чтоб я съехал раз и навсегда. И впрямь, за
гостился… Я себя дважды уговаривать не стал, дверцу при
крыл и – офидерзен.
Ну, а теперь то куда? Подался я обратно до дому и опять
попятился: у дверей саночки стоят старые, да замок новый,
врезной, французской конструкции… мне ход заказан. А раз
так – звонить стучать не стал, а подышал папироской у две
ри, обхлопал сапоги веничком, да и пошёл восвояси: нервов
решил не расходовать понапрасну.
482
Юрий Клятис
Помнится, пошёл я тогда на площадь Трёх вокзалов –
поразмыслить, своё кризисное состояние подвергнуть осмыс
лению. Я, когда драматический момент или какое кипение
чувств, иду на вокзал. Там пристроюсь у окна, чтоб было вид
но, как поезда прибывают, как носильщики распределяются
по вагонам, как пассажир над багажом взволнованно попечи
тельствует… Повеяло на меня паровозным духом, креозотом,
карболкой, горячим мазутом и тормозной пылью, прошелся я
по перронам, вдоль составов и так захотелось мне подсесть на
колесо, как десять лет назад, аж ногу слегка занудило, но я не
шевельнулся… Ушли мои годы…
Тогда беру в киоске полноценный букет цветов, бутылку
красного креплёного молдавского разлива и в прицеп торт кре
мовый. В отражении стекла взлохматил хохолок и направился
к Нюльке с повинной головой сдаваться. Я про себя текст со
ставил, мол, не могу без тебя, хоть убей, только тебя един
ственную признаю, а кроме – никто мне даже не любопытен.
Дождался её с работы – идёт, авосечку с продуктами двигает,
взгляд самолюбивый, как у верблюдицы, – у меня враз тело
подверглось волнительной судороге, а в области солнцеспле
тения – квась. Ёкнуло у меня от предчувствия, но я как ни в
чем не бывало: «Моё вам почтение…». Она ещё издалека меня
приметила и приготовилась к встрече, оглядела меня доволь
но официально, вопросов спрашивать не стала и ехидства не
выказывала, а запустила в дом: «Ноги вытирайте…» Ладно,
оботрёмся… Огляделся вокруг — уж нет ли соперника здесь?
Всё приубрано, чин чинарем, и мужским одеколоном вроде
не пахнет, а наоборот, повеяло уже знакомым мне, ароматич
ным, персонально табачным ароматом в тонкой сослага
тельности духов «Белый ландыш». После собачьей конуры
в Столбах мне её комнатка раем обетованным показалась –
сплошной элизиум.
У меня от этого запаха всё тело захороводило, но я торт
ставлю на стол и твердым шагом направляюсь к комоду, став
лю на радиолу «О, голубку» — пластинку её любимую, и при
483
Так называемый Юшка
глашаю на тур танца. Из меня кавалер поддержки никудыш
ный, но надо соответствовать, – дама то она хоть куда, телос
ложение плотное, водить её, что твой шифоньер двигать. Тем
не менее я танго вальсирую, многозначительно молчу и том
ными взглядами обволакиваю. Пластинка кончилась, я вино
разлил и мы за свиданьице чокнулись. Ну, вроде, начало не
плохое. Потом мы перешли на диван – и: не по хорошему люб,
так по любому хорош. Она: «Нееет неет нет!.. Не с того начина
ешь…» – а сама поудобнее устраивается. «Ну, ничего, – думаю,
– поманерничай… Это даже к лучшему… Дорога к сердцу жен
щины, как известно, лежит через желудок…» И в рот ей безе
пламенный и на разный манер: и тут и там и в ротердам через
попенгаген, кашкет мухет с крикаинчиком, и по козельски, и
с запрокидом, и внакат с замлизаловкой... Я в жизни – нет, а в
койке с большим успехом претворял великий принцип комму
низма: от каждого – по способности, каждому – по потребнос
ти. Наконец, я сполна излил на неё свою любовь – ничто чело
веческое в тот момент было мне не чуждо… Лежим в озарении,
дух переводим. Молчим, а я уж поглядываю победно – вот как,
значит, с вами надо… Она умиротворенно потянулась и шелес
тит папироской в пальчиках – закуривает. «Ну, ладно, – думаю,
– покури себе на здоровье». Закурю ка и я...
Курим… Вдруг Нюлька мощно выдохнула последний ды
мок, папироску загасила да как вскинется, да как ширнёт меня
своим женским коленом: «Всё, друг любезный, побаловались
и хватит...» – «Что такое? Как так?..» – «А вот так, – гудит она
своим контральтом, – хорошенького понемножку…» И лихи
ми махами упаковывает свои молочные железы в атласную
сбрую, а на меня – ни усь усь. Чувствую: дело серьёзное, что
то будет… Я то думал: живот на живот и всё заживет, — какое
там, она мой видавший виды уголок ногой к дверям присло
няет и сверху пальто с костюмом наваливает. «Что теперь то
не так? Я ж мириться пришёл!.. – кричу ей. – Чего ты опять
начинаешь? Только то хотел объявить – пошли расписывать
ся!..» Выпалил такое, а у самого от сказанного кишки морозом
484
Юрий Клятис
прихватило.
Она на короткий момент приостановилась, мне даже по
казалось, лицом слегка отошла, но потом посмотрела на меня
с сомнением: «Опоздал, ландух небесный, раньше бы это ска
зал, глядишь, прореагировала бы... А теперь уж расхотелось...
Я ведь не просто так впустила, я хотела тебя проверить – самоё
себя захотелось испытать, да по наивности размякла: ну, ду
маю, раз при галстуке и на цветуёчки расшикарился… – дам
человеку выказать последний шанс. Допустила к себе исклю
чительно от своей бабьей доброты, но теперь вижу, что ты не
исправим: вместо душевного раскаяния, мол, дай испытатель
ный срок – кобелиными приёмчиками удивлять меня вздумал.
Только зря, я до этих аттракционов нечувствительная».
Вот она, моя ошибка где! Я же покаянную речь загото
вил, да в последний момент решил, что и без неё всё сладится,
раз вино и музыка… А она меня, значит, со стороны разгляды
вала, поведение моё конспектировала.
Говорит негромко, но с выражением, – меня аж холод по
загривкам тронул, – красивые губы не кособочит и никаких
насмешливых звукоподражаний, – я и неудачник, я и перека
ти поле, я и только то и знаю, что портить женщинам жиз
ненный процесс и, в довершение ко всему, антиобществен
ным элементом отрекомендовала: «Ну какая блаженная, –
говорит, – с таким антиобщественным элементом станет яш
каться? Мне показалось, что вот! Наконец! Произошел пере
лом, у товарища возникло осознание, и теперь всё будет по
другому. Я понимала, что за плечами – большой кусок жизни,
не всё было удачно, имеется отрицательный опыт, но ничего
– я отогрею его, и он оттает, – ведь в товарище заложены доб
рые поползновения. Но он сам… сам всё испортил – либо сво
им бездушным поведением, либо нежеланием проявить к жен
щине элементарную деликатность. Повидала я блажных,
попили они моей кровушки, но ты самый худший из них…»
Вроде бы и не орёт, но говорит промозгло, в самый дых садит,
а у самой глаз печальный..
485
Так называемый Юшка
Она говорит себе, а я разглядываю её косым взглядом:
крутой лоб над черными бровями, острый подбородочек,
складки перевязочки на шее, большие руки да ноги… И опять
во мне живое чувство возникает, опять я исполняюсь актив
ных намерений и нежности. Я подхожу к Нюльке, кладу ей
примирительно руку на копчик и хочу произвести ей свой тра
диционный и на сей раз любвеобильный поцелуй. А она как
даст мне наотмашь, да как зашвырнет меня в пространство…
Ну, конечно, мне с ней не воевать – тогда то и я оскор
бился чувствительно: с заду полюбил, а с переду б убил – не
доставайся ж ты никому!.. Ведь с повинной пришел, для неё
же, широкоформатной, расстарался, лучшие направления
души и тела конкретизировал, а она тебя мордой об стол, за
тылком об стену… Ладно, выходит, что и на сей раз я фраер
нулся, понапрасну только диван пихал… А она, видать, давно
караулила меня, чтоб уронить мое достоинство, отыграться за
свою слабость…А может и впрямь, надобно бы смирнёхонько,
глазки долу, винительный падеж со страдательным залогом
изобразить: осознал, мол, не велите казнить, велите миловать…
А я никогда и ни у кого за всю мою жизнь прощения не
просил и не буду – такова моя этническая направленность. Я,
может быть, всё своё детство в углу на коленях простоял, бы
вало, бабушка тычет в меня клюкой и сверчит на ухо: «Пови
нись перед матерью, стервец, отступись, не упрямствуй заз
ря…» Я же – ни в какую и точка! Мать выйдет из себя и треснет
по затылку: «Вот, какая несломная сила растет – весь в папаш
ку прохвоста… Убирайся с глаз долой! – и сама разнюнится…
И на суде адвокаты и начальнички в зоне сколько раз меня
убеждали, чтоб я раскаялся слёзно, прошение о помиловании
подписал, апелляцию составил – мне даже думать об этом
было зазорно. Пусть всё идёт как идёт…
Однако поднялся я с пола, присел на табуретку и запла
кал… совсем непритворно закручинился, даже голос пресёк
ся. Жалко было мне с ней расставаться, – нравилась она мне,
дура, может, больше всех предыдущих и последующих, вмес
486
Юрий Клятис
те взятых. Была в ней убедительная значительность, страте
гическая широта… Помнится, я даже стал казниться: «Пра
вильно, Нюленька, бей меня, подлеца культяпого, не жалей –
уродуй… Однако, – говорю, – не стоит всё же так посвящать
себя прошлому: что прошло, то прошло, даже если оно было
очень прекрасно. И у меня в прошлом были чудесные ощуще
ния, каждое со своими неповторимыми атрибутами, но я со
всем этим расстался и не хочу старое вспоминать. Надо каж
дый раз начинать жить заново, создавать настоящее и старать
ся, чтобы оно было лучше прошлого, во всяком случае, извле
кать из прошлого максимальный резон, чтобы в будущем не
всплыли старые огрехи. Надо работать друг над другом, помо
гать становиться лучше и не копить за пазухой камни. Неуже
ли ты предпочитаешь остаться одна с кошкой Муськой или
хочешь продолжать поиски своего женского идеала? Тебе ведь
тоже уже немало, пора и о себе подумать… А я как раз пришел
к тебе с намерениями начать жить с белого листа, а не демон
стрировать старые замашки. Вот и речь заготовил, да не сумел,
повело кота на мыло… И чем же я плох для тебя? Люби меня,
Нюля, и мы с тобой будем прекрасной компанией… Может,
простишь?» «Нетушки! – вздохнула она ласково. – Как бы мне
хотелось устроить жизнь мирно и складно, в обоюдной заботе
и теплоте. С тобой, Юшечка, это вряд ли получится. А жаль...»
«Эх, прощайте, ласковые взоры…»
«У меня, милок, в жизни все несчастия от одного... Ис
тину скажу, от одного вся моя жизнь навыворот пошла!» – он
хотел что то добавить, но передумал, сокрушённо втянул воз
дух и выпил, с искренним неудовольствием отметив взглядом
таракана, прилипшего к стаканному донышку. Затем с маэст
ровским шиком отбросил своё тело на спинку, отчего она по
ехала, и кресло незамедлительно приняло уже привычную для
него параллелепипедную модификацию. Так он долго сидел,
прикрыв лицо своей неизящной ладонью, выуживая из заско
рузлой памяти эпизоды один другого обиднее, затем высво
487
Так называемый Юшка
бодил моргливые глазки и пристально посмотрел на меня.
Было что то от пучегубой детскости до стоической битости в
этом взгляде. Это был взгляд человека, сокрушенного судь
бой злодейкой, намучившегося изрядно и плотью и духом.
«Жизнь, друг мой, это поступательное движение от пло
хого к худшему. Вспомнил я, что имелся у меня ещё один зна
комец, из татар, не так, чтобы уж совсем закадыка, а тем не
менее... Звали его Шариком, а на самом деле – Шарибджа
ном. Помнится, когда мы кентовались в дворовые бригады и
выходили биться с татарской ордой, только один он мог оса
дить своих озверелых соплеменников. А рубились они здоро
во, молча, аж страшно, как… как безумные… торцы вменяли,
можно сказать, безапелляционно… Один против двух трёх, а
то и пятерых, размахается – и не подойдешь, его рихтуют со
всех точек зрения, а он своими кривулями будто вцепится в
землю и стоит тебе, не падает... И никогда они не отступали,
ни боли, ни крови не боялись, пощады не просили и не при
помню, чтобы видел я у кого нибудь из них слезы. Орать –
орали, но не ревели. Были они недоверчивые, добро прини
мали как должное, а зло запоминали намертво: спустя годы,
даже в доброй компании могли попомнить при случае обиду и
жестоко расквитаться. Отец его, дядя Воня, – потомок Чин
гисхана, только что не на лошади, – на полголовы ниже меня,
но в плечах, что твой гардероб без зеркала.
Работал дядя Воня бригадиром дворников в высотке со
шпилем. И был этот дворник – миллионер… Да да, всамде
лишный и полноценный миллионер, так как со всех этажей
этого огромного дома, из всех его мусоропроводов сыпался на
него золотой дождь. Все московские татары служили дворни
ками или мусорщиками или грузчиками, все как один были
похожи и стояли друг за друга, как родня. Они и взаправду все
были свойственниками, дядя Воня сколько их из своей дерев
ни в Москву перетаскал… Сам он был хоть куда: сколотил орду
себе – никто пикнуть не смел, заставлял работать с зари и до
ночи, а за непослушание и своеволие, тут же отправлял обрат
488
Юрий Клятис
но в деревню. Да такое, по моему, случалось редко, потому
что за ошибки в работе или лень расправлялся самолично –
бил по мордам наотмашь и со звоном, чтоб в другой раз было
неповадно. Особенно свирепствовал, если ловил кого на утай
ке ценностей.
Дело в том, что жители высотки были народ важный, не
нам чета: люди ученые, академики, заслуженные артисты, пи
сатели, композиторы… у всех квартиры по пять комнат с при
хожей и залой, мебель, ковры и даже картины на стенах с ка
зенными бирками, питание – госпайки, ну, а насчёт денег, сам
понимаешь, счёт особый. Там, кстати, проживал известный
летчик Михаил Громов и сын самого наркома Ворошилова.
Следовательно, у такой публики и отходы были сообразно зва
нию.
Дядя Воня свой народ распределял на разные работы,
главное – это сортировка мусора по им самим придуманной
системе – на лотках. Высыпают на такой лоток конвейер ба
дью с мусором, а чингисханы каждый по принадлежности от
бирает своё и двигает дальше – кто одежду, кто бумагу, кто
стекло, кто объедки – всё шло в дело. Отобранное сортирова
ли по мешкам, за которыми приезжали свои же люди, а особо
ценным вещам давали отлежаться день два неделю, на слу
чай, если хозяева хватятся, и передавались лично дяде Воне.
Можешь не верить, но драгоценности, как золотые кольца и
серьги бывали не такой уж редкостью. Взять «для себя» никто
ничего не смел: страшно, да и глаз то вокруг – вон сколько…
Но основной доход был от старьевщиков, – из всего из
влекал выгоду дядя Воня, – этих он в большом количестве от
правлял по окрестным дворам. Они ходили и орали на один
мотив: «Старьё берём! Старьё берём!» Им сносили отжившее
свой срок барахло, одежду, посуду, книги, игрушки, но и не
так уж редко вполне, по тем временам, добротные и даже уни
кальные вещи. Цена одна: рубль за штуку, иногда за две или за
три. С детьми расплачивались шариками «уди уди», «тещи
ными языками», мячиками на резинке и прочей мишурной
489
Так называемый Юшка
пестрятиной. Кстати, дети, в страстном желании заполучить
вожделенную хлопушку или ветрячок, подчас без спроса и бла
гословения, притаскивали из дома не просто семейные ляляш
ки, а такие фамильные раритеты, что их страшно было и в руки
брать.
Ну, к чему я это всё… Да… Взял я тогда «белую головку» и
копченой грудинки, как сейчас помню, устроились мы с Ша
риком в трансформаторной будке, тепло и чисто. Выпили мы
по одной и закусили. Надо сказать, ещё в молодые годы мог он
на спор выпить и бутылку и две – без видимой разницы, толь
ко рожа из розовой сделается малиновой, – а потом произвес
ти стойку вверх ногами и пройтись пешком на руках.
Вот я ему пожаловался осторожно, мол, жить мне в дан
ный момент негде и никакого дела у меня не имеется, а при
чина, – всё она, – гармония со смыком. Он понятливо пык
нул, и мы поддали ещё, он и говорит: «Сколько б я отца ни
просил, в свою команду он тебя не зачислит, не нашего поля
ягода будешь. Но есть тут один из местных, вроде родствен
ник, не так, чтоб близкий, но и не дальний – может и тебе
знаком. Ступай в стекляшку на Рождельку, спроси Базар Вок
зала – его все знают, как дойти знаешь, и от меня привет пере
давай – он всё устроит».
Только он это произнес, – сам дядя Воня на пороге воз
ник, глянул грозно, – чистый Тугарин Змеевич, – повел но
сом и тут же по ихнему дает команду: «Киль манда!» Шарик,
надо сказать, уже не мальчик был, моложе меня, но уже се
мейный мужик, крепче отца и мордастей. Подходит, и дядя
Воня как влепит сыну наотмашь… И ещё раз, и ещё – голова
только мотается. Шарик стоит покорно и даже рукой не заго
родится. Мне страшно сделалось и непонятно, не возьму в
толк, как такое?.. За что?! Невдомёк мне было тогда, что му
сульманский нос дяди Вони сразу учуял свинячий запашок,
унюхал и увидел сало на губах и пальцах сына…
Сбежал я тогда от такого гротеска подальше, и ноги сами
490
Юрий Клятис
вынесли меня на наше пепелище, благо недалеко. Трехгорка
стоит себе, как и прежде, совсем видонеизменилась. Поты
кался я в переулки, посклонялся по дворам, обозрел школу с
прилегающими постройками – и там всё по старому, как и со
хранила память, однако всё поменяло свои размеры и пропор
ции: стало малоформатным. А вот от наших бараков ничего не
осталось, даже намёка, но всё ещё функционирует автобусный
парк, везде котлованы и заборы, заборы… А наши пряталки…
а наши тарзанки… а наши потешные флотилии, зеленые на
саждения, вместе с которыми мы росли и под которыми мы
горланили песняки под гармошку – всё… всё исчезло, как и не
бывало вовсе. Однако мануфактура, как старый, натруженный
паровоз, все также пыхтит и клацает кулисами, дымит своими
прогоревшими колосниками. Гудит, как улей, родной завод…
Я вышел на Москва реку, тот же знакомый с детства за
пах теплой канализации и фабричных стоков, а река уже чу
жая и как бы сузилась наполовину. Постоял я на бережочке,
где когда то прятался в бурьянах, вот тут стоял гараж неуго
монного Бертолета, тут скрипела самодельная каруселька, а
там, за воображаемым сараем стоял наш барак, место моего
обитания в самую счастливую пору человеческого бытия. А за
рекой новая высотка вся в лесах и стропилах заслоняет гори
зонт, и тут и там натягивают фермы нового моста, и везде краны
и экскаваторы — взгляду не протиснуться.
Когда то, когда уже больше не мог выносить нашу ком
муналку, я хлопнул дверью и ушёл навсегда. И я дал себе чест
ное слово не возвращаться, чтобы, упаси боже, не встретиться
с безжалостным прошлым, чтоб не ущемлять себя печальны
ми ощущениями. А тут оглянулся – что то защемило в серд
це... Нет, как ни убого, как ни печально было наше существо
вание, а раньше было лучше… Грустно мне сделалось оттого,
что всё мое прошлое, какое уж оно ни было, меня не спросясь,
перекопали да заасфальтировали… Срочно захотелось выпить.
Там, в Глубоком переулке, от века находилась пивная,
поставленная доброй рукой и в самом подходящем месте. Ког
491
Так называемый Юшка
да то выкрашенная в кубовый цвет, она стояла за такого же
цвета заборчиком, лицом к утоптанному пустырику и в глаза
особо не бросалась, но всяк её знал и по возможности сторо
ной не обходил. К пиву можно было взять сушки с крупнока
либерной солью, пирожки с ливером, сушеную воблу и даже
мелких раков. Пиво всегда было прямо с Бадаевки – бочко
вым, а значит свежим и отпускалось народу с бескомпромисс
ным доливом. В зимнее время пивцы располагались внутри
тесного помещения, там было накурено и душно, но зато пиво
не надо было разбавлять теплым из чайника. Продавалась там
и «беленькая», но стопарями, на разлив, а на вынос – в чекуш
ках и только по знакомству. Помнится ещё, в ночное время и
вдвадорога можно было там добыть и шланбой: бутылка про
совывалась в крохотное окошко всегда донышком вперед, а
потребитель торопливо, с воровскими манерами, ввинчивал
её себе за пазуху и растворялся в темноте.
Вот так всегда: как начну вспоминать о чём либо хорошем
или приятном, так мило расчувствуешься, но вдруг шальная
мысль побежит куда то вскользь и запутается в тяжёлых впе
чатлениях – всё настроение враз обезобразится и извратится.
Теперь, где когда то пивная была, поставили мутную
«стекляшку» – голо и неуютно – всё у всех на виду. Захожу. С
виду обыкновенный кишкодром, народ питается, тихо собе
седует бесцензурно, а при этом угощается в открытую винцом,
но с оглядочкой. Написано крупно: «Сегодня рыбный день».
Действительно, был четверг и был рыбный день. Но рыбы,
как говорится, не было, а было что то гороховое, что то сли
зистое, что то серенькое, как мокрая тряпочка на кошачьем
подносике. Плавленые сырки в помятых доспехах, сизой скор
лупы крутые яйца, рисовые тефтельки с подмыленным низ
ком, прелые сосиски да пельмень измочаленный, он и сибир
ский, он же и микояновский, – для закуси сойдёт. Курить
воспрещалось, но воспрещение было нестрогим, поэтому по
куривали. Присутствие же простого люда в спецодежке, при
492
Юрий Клятис
вносило в и без того вокзальный уют нечто, сравнимое разве
что с бойлерной… Алкогольное вино не продавалось, буты
лочного пива давно не завозили, а то, что шло самотеком из
пивного крана, было не что иное, как загримированная под
пиво вода. Одиноко на витрине прозябала бутылка сухого шам
панского и в нагрузку к ней «Завтрак туриста».
Расторопная, с суетливым глазом и с выбеленным пере
кисью волосом буфетчица, что твоя снегурочка в крахмаль
ной наколке, словно торговый механизм, невзирая на лица по
сетителей, отпускала водку в мерный стаканчик, который
называла «пополамчиком», и закусь. «Вам пополамчик или два
в одно?» – живо спрашивала она каждого, видимо, это была
основная её статья дохода. Пиво же она наливала с вызываю
щим недоливом, хотя тут же на кране висела табличка: тре
буйте отстоя пены. На мое нерешительное требование: «До
лить бы, хозяюшка…», с многозначительной заминкой
добавила таки в кружку плевочек напитка, а вместо сдачи
швырнула прозрачную карамельку и тоже, как бы после не
которого раздумья, а, между прочим, и на меня посмотрела
особым буфетческим взглядом. Я несколько обеспокоился
её женской внешностью, хотя внутренней приязни к ней
никак не обнаружил – так себе дамочка с провинциальной
ухоженностью.
Я вежливо отхлебнул и спросил, как мне выйти на Ба
зар Вокзал. Буфетчица ещё раз с некоторым подходом мазну
ла по мне своим придирчивым взглядом: «У нас не справочное
бюро каждому отвечать на посторонние вопросы: как пройти
да проехать… – И уже более снисходительно: – Во дворе тару
принимает… Закончит – приглашу...»
И действительно, через некоторое время подсел ко мне
он сам, этакий неотвожа краснорожий, на татарина похожий…
Облачен он был в сизый халат профессионала и резиновые
сапоги: «Ты, что ли, меня спрашивал?» Сказал ему, что я от
Шарибджана с приветом. Он кивнул деловито и, подмигнув,
493
Так называемый Юшка
вытащил из кармана селедку, черными пальцами, оттягивая
мизинец, вырвал из брюха молоку и предъявил мне в качестве
деликатеса: «Кушайте, сегодня базар вокзал…» Потом, воро
вато оглянувшись, ловким движением одной руки разъял два
стакана и плеснул в них из за пазухи: «Как говорится, со сви
даньицем!..» – «И с праздничком…» – добавил я. – «Рыбный
день…» – Он мелкозубо заулыбался, и мы опрокинули. «Что ж
не признал меня? Больно шибко изменился, а?» Поглядел я
пристально, что то знакомое – ха!.. Карим! Вот тебе и род
ственничек! Старый знакомый, можно сказать друг детства…
С Гаяром Каримовым мы учились в первом втором клас
се, потом он остался на второй год и впоследствии совсем бро
сил школу. Его мать зимой и летом ходила в лыжных шарова
рах, совсем не знала по русски и день деньской сидела в синей
будке на крутом трамвайном повороте у Проточки, обслужи
вала рельсы, посыпая их песком, чтоб не скользили на укло
не. Жили они там же, на перекрестке, в глубоком подвале, как
у нас говорили, на три метра ниже покойников, — в оконном
приямке у них всегда скапливалась всякая дрянь: окурки, па
пиросные пачки, картонные стаканчики, конфетные фанти
ки. Хотя Карим был когда то нашим одноклассником, но точ
но помню, мы его сторонились. Татар в округе было много,
все они работали на тяжелых, подсобных работах, а ихние дети
учились плохо и дружбы большой с нами не водили. И тут дело
не в том, что Гаяр татарин. Шурька Шанин тоже был татарин,
но цивилизованный, а Карим был какой то чумной: и стесни
тельный и наглый одновременно. Когда к нему подходили
близко и заговаривали, он смущался и воротил красную рожу
в сторону, а потом отбегал на расстояние, дразнился и замахи
вался обломком кирпича. Он, надо сказать, всегда ходил с кир
пичом в руке, которым не всегда только замахивался. Через
несколько лет он обнаружился в компании Анохи, с которым
казачил прохожих в парке Павлика Морозова и в районе ста
диона Метростроя. Учились с нами ещё два татарчонка, двой
няшки Цурик и Шамиська, они проживали в женской пере
494
Юрий Клятис
сыльной тюрьме на Новинке, прямо в одной из камер за же
лезной дверью с глазком и зарешеченным окном. Их мать ра
ботала в Новинской тюрьме охранником, ходила она в черной
шинели, перехваченной поясом с кобурой на выпуклом живо
те. От одного из братцев пронзительно воняло, так как он стра
дал ночным неудержанием мочи, и мы его обходили сторо
ной, но на его брата мы постоянно устраивали шутейные
облавы, загоняли на гаражи, валяли в снегу и требовали дер
жать ответ за татаро монгольское иго.
«Сегодня в продмаге шалтай болтай: атлантическую се
ледку выбросили, так я там бочки разгружал – задержался…
Грузчиком я и здесь и там, уртам туртам, и вообще, если хоро
ший человек попросит – я всегда пожалуйста, я шустрый – с
голоду не пухнем, а живы будем, не помрем. Меня уважают,
потому что я безотказный, туда сюда и я на месте… Желаешь в
наш шараш монтаж? Сделаем, я тебя по старому знакомству
пристрою… Один раз сигарга – десять лет каторга…»
Короче, решил я к ним пришланговаться в качестве под
собного рабочего... Планировал ненадолго, а вышло… Пона
чалу было муторно, прямо с души воротило, покуда не прино
ровился. Жить не имелось где, так оформили сторожем в
ночные часы с исполнением основной обязанности в дневное
время, а означало это, что каждый вечер хозяйка «стекляшки»
запирала меня снаружи, чтоб не сбег, а уже утром выпускала
на волю. Перед хозяйкой я павлином выступать не стал, дер
жался непритязательно, как говорится, без затей, но настрое
нием угадывал: дело будет... Да и она ко мне вроде поначалу
без интереса, только показала, где туалет и кран и каким ма
нером раздвигается её приватная коечка, на которой я во вре
мя ночного дежурства естественным образом имел право и ухо
придавить.
А в тот вечер только разложил раскладушку – и сразу в
сон. И приснилось мне, будто иду я по верху осклизлой, круп
ной кладки стене, отгораживающей железнодорожные пути
от совсем рядом проходящей улицы, что сразу же за вокзалом.
495
Так называемый Юшка
И тут дорогу мне перегораживают две большущие вороны,
сидят и не думают отлетать. Я остановился и на них: «Кыш!»,
а вороны своим семитским глазом меня пронзают и не трога
ются с места. Тогда я прямиком на них, вплотную, и тут они
захаркали, сорвались, и давай меня клевать: нападают с двух
сторон.. Я как могу отбиваюсь от них шапкой, но их двое на
одного – потерял я равновесие и сверзился в грязный снег, а
вороны, сделав пируэт, уселись на забор и строго обозревают
меня сверху – в другой раз не замай…
Из дружеского ли расположения, из чувства благодар
ности, или просто с голодухи, признаюсь, уже через неделю
допустил я по отношению к хозяюшке преступный либера
лизм и вошел с ней в соприкосновение, в результате чего ока
зался под её доминантной опекой.
Утром, как услышу сквозь сон: ключ в замке кукарекает –
душа ниже пупка опускается. Оценила она меня своим тор
говым глазом, сразу и без стеснения: по утрянке приходит
будить меня, а сама прямо затекает во все пазухи... Не смог я
сопротивляться, хотя учувствовал, что дело может приобре
сти необратимое течение: уж больно она озадачивала меня
своим артельным прагматизмом, всё у неё по деловому, как
на бухгалтерских счётах – клац бац… Точнее, как в кассовом
аппарате «Националь»… Даже такое тонко политическое
дело, как червовый интерес, а у неё сущая коммерция: ты –
мне, я – тебе, и в качестве бонуса за добросовестность – на
льет стопаря. Не женщина, а хорошо смазанный механизм.
Что говорить, меркантиль у неё всегда на первом месте, и в
этом равных ей не имеется. Что касаемо чувств, – может они
и были, только запрятаны они были далеко и на поверхнос
ти не возникали.
Девчоночку свою, блеклую, в стандартной одежонке
тихоню, она содержала в интернате на шестидневке и толь
ко на выходные и по праздникам забирала домой, а посколь
ку работала и по воскресениям, то и дочку свою в этот день
496
Юрий Клятис
приводила в «стекляшку». Девчонка отсиживалась в подсоб
ке, среди бутылок и мешков, сосала леденцы и отмалчивалась.
Да и я словесно с ней почти не общался… только то и нарисо
вал ей раз в альбоме зайца с морковкой…
Ладно… Утром глаз протер и ты на работе, как говорит
ся, состояние компенсированное, но вроде заботы на душе…
И сразу к буфетчице, пока она размагниченная: «Клавдьки
рилна, плесни, что ли…» Она только то чепец причепурила.
Я ей комплимент, мол, красавица ты наша. Уж кому кому, а
мне нальет, как никак я внес вклад в её личное ощущение, за
разил хорошим настроением, хотя, у неё, если по секрету, во
всём облике ничего природного, все карандашами и красками
нарисованное: волосы, брови, глаза щёки, рот – всё не её род
ное. Теперь вот передничком опоясывается… – «Ой, Клань,
давай помогу…» Я тесёмки завязываю, а она злонамеренно ко
мелёк оттопыривает, чтоб засвидетельствовать атрибутику. Я
и тут комплиментик…
Итак, разговеешься у Кланьки, – пора и на обществен
ной ниве потрудиться. Пару минут с ней позубоскалишь, по
топчешься для отвода глаз… и бегом к Зюньке в ларек – как
никак к ней приписан. Она там, коротконожка бедовая,
спозаранку, как заводная, у неё всегда запарка: ей только успе
вай овоща подтаскивать, фрукту выгружай, а порожняк гони в
штабель, – что называется, быть на подхвате. Так вот, подле
таю к ней и сразу с подлёту: «Гоп стоп, Зоя, кому давала стоя?»
Она меня тут же и «паразитом» и «чертополохом чёртовым»
обвеличит нецензурностью, но это так, лишь для острастки
совести – слова, они и есть слова… А я её заинтересованным
вопросом обескураживаю: «Чего тебе поделать?» Она уже чуть
тише: «Где тебя с утра черти носят, небось, хозяюшку свою
офактуривал?» Я ей дурашливым тоном: «Фу фу фу, Зойсиль
вестровна, кель выражанс?..» – «Когда надо, вас с огнем не
сыскать! Вон глаза, как у судака, замороженные». Это она без
злобы мне, – я уж тогда полагал, – и у неё ко мне явно скрытая
необъективность намечалась, потому что, как бы человек ни
497
Так называемый Юшка
был оскорблён жизненными коллизиями, но встречное рас
положение, хоть в малом, ему необходимо, а по мне: хоть из
редка, но ежедневно. Отвечаю резонно и логично: «Как ни
как рыбный день, Зоенька…». Она: «А вам, алкашам, что
рыбный, что мясной, лишь бы с ног валило». Я ей коротко и
тактично: «Зря вы так, Зойсильвестровна, я вовсе не алкаш, а
либерально настроенная личность». Она продолжает пузы
риться: «А Кланьке передай, что я ещё до неё доберусь, она у
меня будет знать, как с утра мужиков на себя оттягивать!» Я её
утихомириваю: «Ладно, не ругайся на меня…»
В нашем деле самое трудное время – вечер, когда народ
по домам разбредается, тут самая активная жатва. А до обеда
все работают вполсилы, есть покупатель, но сонный, до кон
ца не проснувшийся. Однако для овощных лотошниц, что
утро, что вечер – разницы особой нет, народ здесь всегда ро
ится, да и обед для них не предусмотрен. А мне какое дело,
часик другой пошвыряешь тару с ленцой, глядишь и обед –
мне положено, вот уж сердцебиение свидетельствует… Я Зюнь
ке: «Сходить, что ль перекусить…» Она сразу в визг: «Никуда
не пойдешь! – голос у неё резкий, заполошный, дребезжит,
как фрамуга незакрепленная. – Потом тебя по всем улицам
ищи свищи!» Она по большому счёту права, ей надо до вечера
меня любыми средствами соблюсти, а отпусти – обратно уж я
на кривошипах. А такой я никому не интересен. Я ей, конеч
но, возражать, мол, так дело не пойдет – у меня с детства пло
хие взаимоотношения с физическим трудом, а здоровье – оно
в первую очередь. И в самом деле, коллеги и местный контин
гент себе соображают в удовольствие, угощаются, кому без
очереди пузыря приобретут, яблочка, либо какую сухофрукту
на выкусь вынесут – нет такого, чтоб на дне не оставили, а уж
посуда всегда твоя, народ ведь у нас хороший… А я, значит,
под Зюнькиным полномочием до темна пластайся. Она чув
ствует критический момент, но усугублять не станет: отстег
нет на «чекушку» и чтоб одна нога здесь, другая там, а третья
обратно. И сама примет участие, проследит и засвидетельству
498
Юрий Клятис
ет, чтобы процесс был под контролем. Такой оборот – совсем
другое дело.
Вот ежели ей соответствуешь, как следует быть: порабо
таешь с ней на совесть, а под закрытие сор сметешь в кучку,
лоток соберешь и на цепку стреножишь, а ключик ей в руку
вложишь… А потом сядешь с ней близёхонько и закуришь на
брудершафт в тишине – это самое блаженное настроение за
день… А потом она благодушно вздохнёт, достанет денежку
из под фартука и на поллитровку пожалует – любит держать
на короткой сворке. К слову сказать, мне просто жаль её было,
бациллу несущественную, а так то и вовсе никакого духовно
го интереса, ведь я человек самоуглубленный, книжный, что
мне день деньской ящики туда сюда переваливать?
Зюнька – фрукта ремонтантная: она на перманентном
положении, хотя в замужах никогда не значилась. Всех своих
младенцев сразу же после появления на свет она отвозила род
не, в сельскую местность, и за их пансион отрабатывала по
черному. И вправду, к работе она злая, если торг идет – она
Бонапарт, руководит повелевает, а в редкую минуту и выпьет
чуток для допингу, пару разков курнёт и даже анекдотец не
дослушает – бегом за прилавок. Но чуть что не по ней, не
рвишки дерганые, тормоза не держат – зацепит и поволокет.
Сама из себя – мышка серая, сестренка невидная, а характе
рец, можно сказать, кошачий, против шерсти не выносит.
Санчо одеколонщик, который в прачечной шнуркует
ся, доложил по секрету: «С ней дипломатично не получается,
только одно может её расконсервировать – если станешь ей
пособлять, как пристёгнутый, так будешь сыт, пьян и нос в
табаке… И троячка в кулаке… Но кто ж на это согласится?» Я у
него поинтересовался, намекая на бабью немочь и изображая
выпуклость на животе: «Твоя работа?..» Он только отмахнул
ся: «Не, я на такие дела не способный, это у неё от заезжего
охотника, – я ни при чём…»
Клавдия – человек совсем иной породы. Что руки у неё
золотые, что чистюля, и подход к покупателю знает – этого у
неё не отнимешь. Бутербродов настрогает из ничего, салатик
499
Так называемый Юшка
заделает – клумба первомайская, пожарские котлетки, сви
нинка говядинка, – весь ассортимент у неё благоухает и пах
нет – не работница, а клад. Губки напомаженные, бутончи
ком сложенные, как для свиста. Голос густой, мармеладный,
каждое слово продуманное, взгляд испытующий… Снаружи
вся она исполнена величавой торжественности: наглаженно
накрахмаленная, аж люминесцирует, да и полостя содержит в
гуманитарном состоянии. Душа же у неё порченая, с фальши
винкой… А то, что минимальный ротик, так он при случае
оказывался весьма вопиющим…
Рассказали мне: как только она заступила на должность,
так очень много на себя взяла – со всеми стала конфликтовать
и всему противиться, а главное, весь навар у неё к рукам при
липал. Начальство понять ничего не может, попираются все
этические нормы торговли. Тут же её на ковёр и по доброму
объяснять, что у нас не капиталистические порядки, где всё
построено на эксплуатации человека человеком, а общество
освобождённого труда. Директор молчит и карандашиком
постукивает, парторг нервничает, профорг из себя выходит, а
она знай препирается: «Я из сил выбиваюсь, стараюсь план
выполнить, так ещё и рисковать своей репутацией, здоровь
ем, свободой, наконец, и только ради того, чтобы вам всем
хорошо жилось… Сколько вас тут, нахлебников? Случись что, –
кого поволокут под ответ?». Ей терпеливо объясняют, что
работать в магазине, не обсчитывая и не обвешивая, не по
лучается, это всем понятно и этот грех тебе прощается. Но
если ты всё берёшь себе и ни с кем не делишься – ты пре
ступница, ты воровка. И тебя следует наказать. Не можешь
работать в торговле, не хочешь подчиняться её законам –
иди на швейную фабрику. У нас на каждый магазин, отдел и
ларёк определена своя контрибуция. План есть план – это свя
то, но кроме него, есть другой план, ещё более важный, без
него коммерция загибнет. Выполни его, и весь остаток твой.
Хочешь жить – дай другим, и мы все твои друзья и товарищи,
в трудную минуту можешь на нас положиться – выручим. Ты
нам, а мы тебе…
500
Юрий Клятис
Так она, дуреха, ни в какую, всем бойкот и: «Буду торго
вать объективно». Ах, так? Ладно!.. Все в конце месяца несут
директору, а она как всегда придерживает… Ведь и ему тоже
нести надо своему директору, который его выше, а тот соберёт
со всего района и понесёт ещё выше, а тот с управления – и
ещё выше… А вершина так высоко, её с земли не узреть, пред
ставить – голова закружится. Директора – они, хоть и боль
шие господа, но тоже люди подневольные: и им детишек по
баловать надо и жен по театрам поводить… Делать нечего,
начальству вовсе не резон долго в прятки играть и решили они
её попугать– наслали на неё своих ревизоров. А у этих всё уже
отрепетировано: проверили санитарное состояние продуктов,
рыбка с душком, колбаска с плесенью – это на строгача тянет;
сделали контрольную закупку – за общий недовес увольнение
по статье; сняли кассу, а там лишняка целая гроздь – это уже
срок. Вот тут она враз всю свою жизнь, как перед смертью,
переосмыслила: «Миленькие хорошенькие!..» То то и оно, что
миленькие… То то и оно, что хорошенькие… Думаешь, не про
стили? У нас ведь народ отходчивый. Зато теперь она – коро
лева пищеточки! Кланька – лучший друг человеку!
А надо сказать, у Кланьки с Зойкой ещё задолго до моего
появления возник дух соперничества, а со мной вражда замет
но обострилась. Им бы держаться вась вась, а не собачиться,
ведь они две стороны одной медали, одним миром мазаны.
Дело скользкое, когда в коммерческом предприятии такой не
здоровый климат, того и гляди пойдут круги по воде. Они и
прежде воевали, так их по хорошему развели, и меж ними ус
тановился холодный мир. А тут опять взялись за старое: Зюнь
ка бушует и ярится, как собачонка на сворке, бабий маток пу
ляет веером – заслушаешься, а Кланька – молчок, черным
глазом прожигает насквозь, да изредка отбрёхивается и в склад
и в лад.
Вот тут и для меня самое время пользу извлекать: «Клань,
ну чего ты так то?..» Она смолчит сдержанно, концепцию свою
не выскажет, только женское лицо её нарисованное, украшен
501
Так называемый Юшка
ное золотыми серьгами, напряжется и застынет, как стюдень.
Кланька в теплых соболезнованиях не нуждается, всё внутри
себя варит, но тем не менее в полтинничке на пиво отказать не
посмеет, хоть и выдержит паузу. Скажешь «спасибо» и от неё
прямым ходом к Зюньке: «Ну зачем ты, ей богу? Нашла с кем
рукава от жилетки делить…» Эта мне: «Да пошел!.. ещё один
тут, утешитель херов…» Она, конечно, понимает, что я и с её
соперницей на дипломатической ноге, это её и злит, но при
ятное слово успокаивает, и мы закуриваем. Впоследствии и
сама пошлет за «малышом» – ссориться не выгодно…
Вообще то Зюнька будет попроще, грубовата, но без этих
выкрутасов. Кланька же – баба сырокопченая, глаз у неё, как
говорится, алмаз, – видит клиента насквозь, психолог, пото
му и начальство к ней с уважением, а как же: такую кыдру лю
бая пищеточка с руками оторвет. Ей бы в ресторане высшего
класса развивать деятельность, да что там – министром тор
говли поставь – она ни видом, ни умом Фурцеве не уступит, я
не шучу… но она хорошо понимает свою выгоду и возможнос
ти, потому выше буфетчицы и не устремляется. Профессия
суматошная, копеечная, но это только на непросвещенный
взгляд: тут без высшей математики и интуиции – кильдим. А
как ты думал? Директору отдай – это закон, так ведь и шоферу
за пунктуальность – подмажь, и милиционеру, чтоб пару раз
прошелся под окнами – подсыпь, кладовщику подкинь и зав
холодильника уважь – это святое дело, уборщице подбрось,
электрика угости, сантехника накорми… А я что ж, не чело
век? Без нас, подсобных рабочих, как без рук! За одну рекоменда
цию в партию она отдала «кусок», а рекомендаций то две. А как
же... На том стояла и будет стоять советская торговля.
Я к ней, скажу откровенно, на дом ходил мебеля двигать.
Богато проживает буфетчица, что твоя генеральша – всё у неё
имеется: хельга застеклённая и шифоньер трёхстворчатый с
зеркалом, кровать двуспальная, широкая, все стены коврами
завешаны и на полу ковер во всю комнату, люстра с хрусталь
ными сопельками, вазы китайские и всякие там статуйки по
502
Юрий Клятис
углам сверкают перемигиваются. Пришел, значит, и оглядел
ся – столько вещей сразу и в одном месте только в комиссион
ке видывал. «Так чего, – спрашиваю, – переставлять будем?»
Она махнула рукой: «Да ладно, в другой раз…» А сама на стол
бутылку коньяка армянского становит и шоколад с лимоном.
Я ей говорю: «Ты лучше беленькую поищи да огурчик». Она и
это приносит. Выпили с ней, подзакусили, её и разговорило,
стала свою историю повествовать. Мне не больно любозна
тельно, но раз в гостях – прислушиваюсь. Поначалу, – гово
рит, – когда ещё совсем в девках ходила, прибыла сюда из Ху
тора Михайловского, ни родни, ни профессии, пошла
нянькой к младенчику, но там себя не проявила. Однако, про
гуливая коляску по микрорайону, заприметила объявление:
требуется приёмщица в обувную мастерскую. А сапожники,
что таксисты, – поголовные алиментщики, народ горячий,
озорной, кто в уголке притиснет, а кто и руку запустит – она и
поплыла. Девка оказалась на передок чувствительна, отбива
лась слабо, а как первый раз залетела, так и пошло… От одного
к другому, пока один начальник, уже в годах, не взял её на
поруки. Прежде она с чужой старушкой угол делила, он же её
в комнатёнку пристроил и раз в неделю навещал с тортиком
кремовым. А что для спелой девки раз в неделю? Ей же скуч
но, она игрушка одушевлённая, без этого дела, как говорится,
и заснуть не может. Вот и завёлся у неё на все оставшиеся дни
недели подпольный ухарёк, начальничку не чета. Но не слу
чилось им: официальный любовник попутал на праздничек, с
букетом и мадерой явился, а молодой как раз там – не отвер
тишься. Ну, как водится, визги брызги, ахи махи…
Когда очень плохо, и вдруг чуть лучше, то вроде бы и
совсем хорошо. Ни жилья тебе, ни работы, родни ни синь по
роху, вот тогда то Клавдия и приуныла: куда ей, молодайке,
деваться, хоть за полярный круг вербуйся или обратно в де
ревню возвращайся. Оно бы, конечно, лучше домой, на свою
земельку, в огороде побарабаться, с трактористом на завалин
ке семечки полузгать, коровку выгнать поутру… Чем плохо?
503
Так называемый Юшка
Но деревенские, которые нюхнули городской жизни, гребают
навозу и по деревне не скучают. Вот она и сказала себе: «В де
ревню – не вернусь!» Что ж, у нас любовь и всё это прочее идет
по бесплатинке, а чтоб стать на ноги – денежки подавай. А где
взять? Только через неё, милок, через торговлю, только через
эту проклятую коммерцию – другого пути нет. Она было при
целилась буфетчицей, рада бы наперёд, да никто не берёт. По
тогдашним понятиям место обходилось недорого – три ты
сячки. Только то, да место ведь не простое – бриллиантовое.
Продали в деревне корову, да наскребли нужную цифру. Те
перь то ей эти тыщи, что для нас с тобой три рубля, этой
шушвали у ней, как на маланьину свадьбу. Одно она любит в
жизни – деньжонки… красненькие синенькие зелёненькие,
рябчики трюльники пятнаки, рваные мятые липкие, но все
гда живые и тёплые... За неё не бойся: бабка ловкая, она своего
не упустит, да и чужое прихватит, но никогда не понять ей,
дуре, вековечной истины: что пропито проедено, то к делу
приведено, а что скоплено куплено, то понапрасну сгублено…
Мужа ей по должности не полагается, ну а живое то к
живому тянется, так она и решила меня купить: «Юш, оста
вайся у меня, куда ты на ночь пойдёшь?..». Вот этого я как раз
и боялся, одно дело производственные отношения и совсем
другое – постельная повинность: «Извини, Клань, у меня дела,
и так засиделся». Она враз напружинилась. – «К Зюньке своей
пойдешь?.. – спрашивает уже с вызовом, а глаза, как у аспида
злоядного… – Смотри, Юшечка, как бы тебе алименты на её
вы****ков отчислять не пришлось. Кто то набрызгал, а ты
плати…» «Совсем она не моя… – отвечаю ей очень спокойно и
с достоинством. – А ты, Клавдькирилна, вместо того, чтобы
подозревать меня в том, чего нет, должна бы мне время выде
лить на разгон настроения, вопрос деликатный как никак».
Тогда она лицом вдохновилась и такое мне выдает, я даже ушам
своим не поверил: «Давно я всё обдумала: мужичок ты, хоть со
стороны и не видный, а мне в самый раз… Ты, – грит, – если
согласишься уважить мой женский интерес и не косить на сто
504
Юрий Клятис
рону, то я тебе через год мотоцикла с коляской куплю». У меня
враз потрошки завозмущались, как перед желудочно кишеч
ным актом. Понимаешь, я до таких баб жутко опасливый, тут
только допусти слабинку, потом не отнекаешься. И, вообще,
по большому счёту… Если любовь без любви, то точно сопьёшь
ся, а если любовь до гроба, то пусть так и будет, но без квар
тирно имущественных взаимоотношений.
Нет, не лежала у меня душа к этой женщине... «Спасибо,
– отвечаю. – Не стоит, Клавдькирилна, на таких, как я деньги
переводить… Я уже не хочу начинать жизнь сначала, уж мне
бы её продолжить до естественного триумфа…» У большин
ства женщин душевный романтизм всегда уступает умствен
ному материализму, слишком уж они заботятся о мелочном
благополучии.
Я думал, что она меня тут же срепрессирует, но она ни
чего… проглотила, и момент обострять не стала. А до време
ни, видать, затаилась.
Прежде я колебался, кому отдать предпочтение: у каж
дой своя фактура и своя невыразительность, а тут случился
момент, что все сомнения отпали, и я пошел навстречу неиз
бежности и… опять, как мне положено, себе в ущерб… Слиш
ком уж напружинила меня Кланька своей опекой, она, хоть
из за горизонта, но караулила меня своим вороньим глазом,
далеко от себя не отпускала и при каждом моменте использо
вала свой женский интерес. Перед нею я чувствовал себя, как
кролик перед удавом, поэтому решил блюсти дистанцию и
нейтралитет, поэтому либерализм с ней отменил и, вообще,
покинул её хрустальный замок без объяснения причин и лиш
них откровений. А причиной стала Зюнька… Связался я с ней,
хоть ничего мне там не светило. Не то, что бы я это спланиро
вал, а так то оно само по себе устроилось.
Подходил Новый год, опять душа требовала праздника и
небольшого чуда. Снова от избытка чувствований и невнят
ного намерения душа трепетала, будто был услышан ею от
звук далёкой, навсегда ушедшей от меня молодости.
505
Так называемый Юшка
По традиции магазинные работники устроили застолье,
скинулись в складчину и, чтоб никого не вводить в убыток, –
с каждого прилавочника по четвертной и с нас, с подсобного
персонала, по красненькой. В последний день года райторг
открыл склады и выбросил на прилавки дефицитный товар:
белорыбицу да черноикрицу, карбонаты бикарбонаты, вет
чинку буженинку, колбаску советскую, сосиски кремлёвские,
селёдку керченскую и консерву «Сом» в натуральном соку –
народ ошалел и из загашников повыпускал попугайчиков. Все
как один выстроились в затылочек, гастрономы и продмаги в
тройном оцеплении, очередя до горизонта – жить стали луч
ше, жить стало веселей.
В тот день, тридцать первого, мы, как никогда вымота
лись, за четверть часа до полуночи, выгнали последнего поку
пателя и выскочили из за прилавков. Продавщицы только ус
пели поскидать фартука да нарукавники, все намазались из
одной помады, и тут ударили куранты. Торопливо налили по
полной. Директор скороговоркой протараторил поздравление
от райпищеторга, и мы чокнулись. С устатку или с чего друго
го, ещё с полными ртами все грянули песняка про кудрявую
рябину, потом снова выпили и тогда уж про липу вековую. А
директор поощрительным тоном заявляет: «А где это наша пе
вица и что то её совсем не видать?» Все загалдели и стали про
сить Зюньку спеть. И она запела. Да как!.. «Позарастали стеж
ки дорожки…» У меня спазмом горло обложило и правый глаз
от слез набух: ох, как она пела, мне казалось тогда, что ничего
прекраснее я не слыхал в жизни… Одной любви музыка усту
пает, но и любовь – мелодия… Она пела, а я на неё уставился и
смотрел с новым азартом, и показалась она мне такой милой и
такой приятной женщиной, хоть сейчас и в загс. Я тут же, не
смотря на её хроническую беременность, свой роковой выбор
и совершил.
Перед тем как пошли танцы манцы, Зюньку отправили
в подвал добавлять к столу соленых огурцов, а я к ней по
506
Юрий Клятис
привычке вызвался в провожатые, распугивать крыс. Клань
ка, ещё когда Зюнька песню выводила, посмотрела на меня с
тягостным пристрастием и всё сразу укумекала, а когда я стал
спускаться в подвал, она мне рукой шлагбаум изобразила и
бедром крутым проход сузила: «Смотри, Юшечка, не обма
нись!..» Глянул я, и вдруг сразу разглядел её рожу: злые корыс
тные глазки, неопрятно размалёванные рот и щёки и в ушах,
отливающие цветами побежалости, дорогие серьги – нет,
Клавдия Кирилловна! Всё! И хоть в этом я определился окон
чательно…
А пока мы с Зюнькой спускались в подвал, отпирали
склад с соленьями, руками ловили в бочке ладненькие огур
цы, те, что помельче да покрепче, а один, самый аккуратнень
кий, самый всенеженский огурчик надкусили с двух концов и
схрумкали под наш истинный брудершафт. И следует пони
мать это, что запечатлел я Зое Сильвестровне свой, хоть про
летарский, хоть и шершавый, но нелицемерный поцелуй. Кого
люблю – того и выбираю…
И какая ни есть получилась у нас любовь. В отличие от
Кланьки, Зюнька постельный режим соблюдала неохотно,
даже с какой то надсадой. Что говорить, пожалуй, и я не ис
пытывал качельный взлет и карусельное головокружение, но
испытывал особое чувство от неожиданных, можно сказать,
нестандартных, почитай, лишь уникальных сочетаний, кото
рым её зреющее материнство вовсе не мешало, а даже много
благоприятствовало. Несмотря на мужиковатость, нарочитую
резкость, а также троекратную беременность, была Зюнька
младенчески простодушна и наивна, от неё исходил кондо
венький бабий душок, так как сугубо она не заботилась о сво
ём организме и тело содержала в естественной незапачканно
сти. Она, как и я, была человек независимый, порядку
подчинялась, но ничего в жизни толком не понимала, да и не
пыталась разобраться, а в силу этого шла напролом и ни об
чём не страдала. Себе же отдавала должное: «Мне себя стес
няться незачем, я – какая есть, а кому не по нюху – я в род
ственницы не напрашиваюсь… Нас, баб, куда как много, боль
ше, чем вас, мужиков на целый миллион… Мы уж потерпим...»
507
Так называемый Юшка
В любовных делах, можно считать, Зюнька была совер
шенно неграмотна: имела она очень приблизительные поня
тия о постельной механике, предполагая, что таковая суще
ствует исключительно ради мужчинской фанаберии, а ихняя,
женская функция – держать ухо востро, уметь в нужный мо
мент прикрыть болевые точки и дать отпор, а уж, как говорит
ся, залетела – терпи в своё усмотрение и рожай. Но при этом
при всем обожала киськаться, а всем интимным манипуляци
ям предпочитала тёплые обнимания с почёсываниями. От
этих почёсываний, видимо, у неё дети и происходили: вот вам
она – сама наивность и доверчивость. «Давай полежим, как
братик с сестричкой», – говорила она, и мы устраивались на
бочок. Я давно замечал, что часто жесткие и неотесанные
люди в душе оказывались весьма падкими на ласки и даже стес
нительными, вот так и она: куда только девались её професси
ональная грубость и ожесточение? Видимо, намерзшись в ларь
ке, натоптавшись на промерзших капустных листьях, Зюнька
не могла отогреться и в доме, ей всегда было зябко, и даже
летом она укрывалась толстым стеганым, пахнущим, как и она
сама овощной прелью, одеялом. В постели она свертывалась
тесным клубком, дрожала, вжималась в меня, просила обнять
её сзади и погреть. И я грел её как мог.
И были у нас разговоры. Она с грустным воодушевлени
ем рассказывала о воспитанниках и воспитателях детского
дома, из которого вышла в такой холодный и неустроенный
мир, о том блаженном времени, когда один был за всех и все за
одного, о своих погибших в войну родителях и старшем брате
летчике, обещавшем приехать и забрать её к себе, но вот уже
несколько лет не подающем о себе вестей. И никогда даже на
мека о поселковой родне, о своих любовниках и прижитых с
их участием детях. Она знала наизусть множество плохо риф
мованных, неизвестно кем сотворённых стихотворений, мас
су скабрезных прибауток, частушечных куплетов вперемешку
с волнительными стихами поэта Щипачёва, читала всё это
508
Юрий Клятис
провинциальной скороговоркой, резко и без всякого выраже
ния. «Ахматову читала?» – спросил я её однажды. – «Ах, Ма
тову – конечно…» Вообще, чувства её, как мысли и разговоры,
были сумбурны, отрывисты, но тем не менее иногда и она,
как ребенок, могла цветасто пофантазировать, помечтать о
близком будущем и никогда о прошлом. Правда и неправда у
неё сплеталась и расплеталась легко, говорила она много и
далеко не то, что думала и уж совсем, не то, что чувствовала.
Сердце её было, как у Кощея Бессмертного, за семью печатя
ми и неизвестно в какой местности. А вот пела задушевно здо
рово, звукоподражая модной тогда певице Руслановой, но уго
ворить её на вокал было трудно, видимо, никак не желала
растрачивать душевные россыпи на кого попало.
Чисто внешне наши отношения на работе не изменились:
она, как и прежде продолжала покрикивать на меня, если я
медлил или исчезал без спроса, по прежнему лаялась с поку
пателем, дерзила начальству, да и мне отлетало, будто между
нами ничего и нет, никакой такой конфиденциальности. Даже
когда мы оставались наедине и был бы, так сказать, уместен
крошечный… я уж не хочу сказать: «поцелуйчик» – какое там…
приятный намёк, или жест украдкой, или хоть тёплое при
косновение… нет, полная отрешенность от всего – душа её
была заскорузлая, детдомовская, а всё из за чего? Из за этой
проклятой торговлишки: каждым нервом, каждой жилкой сво
ей она реагировала на состояние дневной выручки, и посцать
лишний раз не сходит, и чайком не погреется.
Никакой любви, как это ни мечталось, у нас не состоя
лось, даже дружба, какая определяется между двумя взыску
ющими индивидами, не произошла, а так – дружеское сбли
жение. Я с ней жил, можно сказать, из чистого человеколюбия,
как получалось, жалел её, трудолюбивую пчёлку, потворство
вал во всем её утомленной натуре, а она… когда приспело ей
рожать, собрала узелок и говорит: «Меня провожать не нуж
но, дорожка уже натоптана, а ты поищи себе другой вариант
жизни. За всё спасибо, а больше мне тебя не надо – повози
лись и хватит…
509
Так называемый Юшка
Что ж, мне собраться – подпоясаться… Горько мне ста
ло, но раз такое дело – офидерзен… И она ушла со своим
узелком, и я с грустью подумал: «А кто же меня любил? Одна
только Верилка, наверное, или, может, бабушка…»
Сделав зверское лицо, Юшка ловким жестом изъял из
воздуха муху и со стуком грянул её оземь. Потом, погримасни
чав, выпил. По лицу его побежала судорога, глаза набрякли, и
весь он набычился и затаился.
«Знаешь, мне сразу вся ихняя система пришлась не по
нюху, претит мне торгашеский дух. Там всё построено на азар
те, как в карточной игре: не смухлюешь – не заработаешь, а
деньги – они, как вино: когда нет – плохо, а много – опять не
хорошо.
Ведь я никакой не лабазник, я человек углубленный, мож
но сказать, созерцательный, я свои мысли, как больных де
ток, выхаживаю, мне бы книжечку полистать и перелистанное
обдумать, а тут купюрный материализм, товар деньги товар
деньги… От чистого сердца никто не посочувствует, доброго
слова не произнесет, все у всех на недоверии, смотрят не в гла
за, а на руки. Вечный обсчет обвес, недостачи пересортицы,
усушки утруски – никакой душе льготы и на сердце благопри
ятия. Но со временем прикормился и даже втянулся, привыч
ка – она, как известно, нам свыше…
Ну, куда теперь? – спросил я себя… – бездомный, бессе
мейный, никем не востребованный и потерявший право даже
на своих детей. Чего я ищу по свету и к кому мне теперь при
биться для дальнейшего существования? Ну кто согласится
принять меня на поруки, отмыть отстирать и уложить в соб
ственную люльку… Такое уж было не раз и всегда от первона
чальных восторгов и до холодного отчуждения испытывал я
тоскливый процесс мужчинского разочарования. Никакой
супружеский или отцовский долг, никакая привычка к нала
510
Юрий Клятис
женному быту не могли меня привязать надолго к брачному
ярму. Находясь в унылой зависимости от женщины, я начи
нал готовить себя к побегу – я стремился быть один! Но выр
вавшись из супружеского плена и оказавшись на свободе, в бла
женном одиночестве, я, в конце концов, искал, куда бы
приложить свою отправную точку. И всегда на зов одинокого
волка тут же отзывалась такая же утомлённая одиночеством и
окрылённая надеждой душа. И всё повторялось заново…
«А, может, – думал я, – всё таки вернуться к исходным
позициям? Если меня ещё можно восстановить в правах от
цовства…» И тут я нечаянно недуманно и с тягостным чув
ством изгоя осознал, что дороги назад уже нет, даже если меня
и простят и жизненное пространство предоставят, – жить я
ни с ними, ни с кем другим уже не смогу: всё прежнее, что
меня связывало с семьёй, умерло, душа моя утратила родствен
ное чувство, отвыкла от детей и уже не страдала родительским
обязательством. И к жене я больше не испытывал ни прияз
ни, ни сочувствия, ни страсти – я забыл её. Но она то меня,
оказывается, даже очень помнила…
Подался я тогда на Ярославский вокзал, опять пахнуло
на меня дымком дальних дорог. Сел я и задумался: вспомнил
свои разъезды по стране и казенный дом вспомнил: мама род
ная, предварилки, пересылки… Чу чу чу, а я в клетку не хочу!
Заборы там неперелазные, окошки – воробей не впорхнет, па
хан на параше сидит и труба ему дряньку раскемариться мос
тырит, ниток там на починку одежды отмеривают на глаз, каж
дому по семьдесят сантиметров... Нет, я уж своё отсидел и
больше не буду!.. Однако сесть таки пришлось…
Хоть и небольшой срок, а отбыл его, как предписыва
лось. Моя бывшая приезжала пару разов, да я на свиданку от
казывался выходить, но дачки из вежливости принимал и на
ставительные письма её прочитывал. Писала, что на меня зла
не держит, а подала на меня только из лучших побуждений,
как велела ей гражданский долг и её материнская совесть. Ста
ло быть, наказала она меня исключительно в педагогическом
511
Так называемый Юшка
смысле. Ох, до чего ж сложна натура человеческая…
«Ну, — думал я, — погоди… Выйду — я те покажу любовь
и долг!» И наедине с собой всё измышлял ей страшную кару. В
зоне ребята злые на баб, у каждого своя обида тлеет до време
ни, поэтому советов было в избытке: кто — шишку еловую впра
вить, а кто — лампочку и трах по пузу кулаком. Но я решил,
что приговорю её неприметно, в рабочем порядке и, может,
даже с тихой лаской. Это засело во мне и всё время, как нео
томщенная обида, тяжёлым грузом тяготила душу.
Мы как раз чифирем посредничали, вызывают меня и
— за ворота. Что ты думаешь? Стоит… Как ни в чем не быва
ло… Свежая причёсочка перманент, туфельки лак и шарфик
газовый… Ну, что тут поделаешь? Думать мне уже не пришлось,
постоял, поглядел, – вдруг как защемит ретивое в отстойнике
– а, пусть всё идёт как идёт… И слова не сказал, – махнул ру
кой да и пристроился к ней… Так бы и шёл за ней и по сей
день, если бы не был я по натуре волк одиночка. Скажешь:
эгоистом индивидуалистом – пусть так: моё стремление жить
неслиянно, в розницу – это мой вековечный промысел…
«Теперь скажи мне ты, человек, хоть и молодой, но пра
вильный, вижу, что жизнь понимаешь грамотно, втолкуй мне,
чтоб я понял и сейчас и на потом. Так вот, спрашиваю тебя:
Что им от нас надо?!» – Он долго прислушивался к эху от
произнесенного и мелко потрясывал головой, но, видимо, и
не ждал моего ответа. – А я и сам отвечу наперёд тебя: им надо
наша жизнь! – Он опять прислушался к своим словам. Выс
моркался в невероятных размеров платок, другой конец кото
рого так и не извлекся из кармана брюк. – Отдай им всего себя,
как делу революции, без остатка… – Он загнул палец. – Каж
дую минуту напоминай им, какие они лапулечки красотулеч
ки… – Он загнул другой. – От всякой ихней блажи приходи в
восторг и удивление, а на каждую истерику стой по стойке
смирно… – Третий палец. – Дари им цветы с подарками, по
их знаку делай им ублажение… – Четвёртый. – Совершай каж
512
Юрий Клятис
додневные подвиги и об зарплате с получкой забудь — теперь
они не твои».
«Это сущий самообман, что мы их выбираем… Они нас
выбирают! Мужик, он, что рыбак на бережочке: какая рыбка
клюнула, та и его. И чем рыбка золотее, тем несчастливее ры
бак. Как б ты этого ни понимал, ничего не изменишь, потому
что так оно устроено: есть у них козырь против нас. Король
забубенный не кроет даму виней».
Облокотившись на локти и сунув по архангельски ладо
ни в подмышки, он уже вкрадчиво продолжал: «Женщина –
это огромная, неистребимая силища. Что ей вздумается, то и
сотворит, и ни че го то ты с этим не поделаешь, хоть каждую
минуту себе тверди: «Будет по моему, будет по моему…» Бу
дет по ихнему! Как захотят — так и будет, не в данный момент,
так после – терпения им не занимать. Если на данный момент
нет достойной кандидатуры, они впадают в анабиоз, все жиз
ненные силы замирают, любовный девиз не прорывается –
дама выжидает. Для нас это ещё хуже: если мадам к тебе с про
хладцей, сам же к ней в сумку запросишься, нарочно как раз и
вкапаешься, в ногах изваляешься, а в результате: то на то и по
лучится. Потому что ты, хоть и царь природы, хоть и король
бубей, а супротив дамы виней ты слаб».
Юшка произвел горлом печальный звук наподобие неза
водящейся полуторки, отчего у него туда сюда заходил кадык,
произнес странное слово «кхохм» и звучно глотанул.
«Ведь мы, представители могучего полу, так я себе пред
ставляю, словно клёцки в супе: гоняют нас ложаками туда
сюда обратно, то одного зацапают, то другого выхватят… Од
ного раньше, другого позднее — все будем съедены! Это
самообман чистейшей воды, что захотел и выдернул счастли
вый фант. Не ту, так эту, а не эту рыженькую, так вот эту кара
кулевую… Ну, и что? Суть то одна – попался… Единственно
что – впечатление, будто ты хозяин положения, от тебя зави
сит: захочу – осчастливлю, а нет – упраздню. А слабый пол к
этому привыкший, они же близорукие. Видят лишь того, кто
513
Так называемый Юшка
на расстоянии вытянутой руки, чтоб хапнуть. А окажись ты
чуть дальше — вроде и нет тебя, тень неодушевленная за гори
зонтом ходит.
Лукавый, что ли, их так живо устроил, что им всё нипо
чем, ни к кому интереса: «Совсем бы вас, мужиков, на свете не
было, вот жизнь была б...» — манерно изобразил Юшка и тут
же перешел на ультимативное фортиссимо: – Не верь! Они выд
ры хитрые, устрицы слезливые, двустволки коварные… Им всё
вдомёк, везде и всюду приманок понатыкают, капканов и сил
ков насторожат и, – дыша духами и туманами, сидит такая
мря, ножка за ножку, жертву, значит, караулит… Не устоишь! А
тут и жертва скачет, коник свеженький, что ты, что ты… Ведь
ма, а заманчивей императрицы Савской прикинулась: захо
дите к нам на огонёк…
Ты, милок, женщин издаля не разглядывай, не надо. Все
ихние завлекалочки — это одна камуфляция. Ты ей в личность
глянь, в упор, там вся их волчья сучность и обозначена. Тебе
они кажутся такими воздушными, такими благоуханными, та
кими нездешними – ах, ты, боже мой!.. Сколько этих одеко
лонов с лосьонами да кремами понапридумали… Только фу и
ну! А спрашивается, зачем? А затем, чтобы нас сломить.
А приглядись к ним, какие они застенчивые, какие они
слабые и ранимые. Опять одна видимость! Сплошное вуаля и
придурство, я тебе заявляю. Непотопляема, как рыба кит, и
живуча, как кошка: из любого положения на четыре лапы вста
нет, царапину свою залижет, и – опять в бой.
Сидит такая Диана охотница у силка и вроде как не смот
рит, мол, у меня свои дела, мне и не интересно вовсе. А сама
себе рыбину прицеливает посерьёзней, ей же надо жизнь свою
устраивать, значит надо себя подороже предложить. Тут, как
на ярмарке: повезет той, у кого товарный вид, у кого терпенья
больше, кто сумеет себя предложить, глазки пририсовать,
щечки обсыпать, волосья вздыбить и, по существующему по
ложению вещей, фасолины свои обтянуть позаманчивей, чтоб
у мужичка то всё внутри заходило заимпульсировало, и он бы
514
Юрий Клятис
кинулся, очертя голову. А мышеловка — хлюп! Попался, яст
ребок… Но не совсем: его ещё, ох как надо обработать, и так и
этак повертеть, разные проверки испытания, чтоб пообвык,
а уж когда парня совсем измотает донельзя — так уж и быть,
куманек, побывай у меня. А уж он доволен, он то счастлив,
удостоился праздничка… В самом слове «женщина» слышит
ся что то тяжелое, гнетущее, порабощающее… В слове «муж
чина» – мученик…
У них, у чудачек, одна опаска имеется, можно на такого
обольстителя, владеющего даром очаровывать, нарваться, что
и сама истерзается донельзя, изведётся вконец – в этой свире
пой борьбе за личное счастье уж кто кого пересилит, тут – у
кого любовная железа крепче окажется. Ведь женщина, она,
хоть и нацелена на одно – по существу своему тварь тёплая,
как кошка на солнышке жмурится, рада нежному прикосно
вению. «Я тебе не кошка, чтоб меня гладить!..» – а сама млеет
от ласки и теряет бдительность – это их самая слабинка и есть…
А потом: «Ах, милый, что тебе я сделала?»
Юшка торопливо смел крошки себе в ладонь и хотел было
вытряхнуть на пол, но передумал и широким жестом высыпал
себе в рот. Затем надвинулся вперед и вдохновенно зашептал,
заговорчески тараща моргливые глазки:
«У меня друг закадыка из за их, мясастых, погиб без
временно. Он шоферил на бензовозе. Ехал раз по сельской ме
стности, глядь – девки да бабы в поле траву косят, а чтоб загар
на грудях образовался, бюстгальтера поскидали. Так кореш мой,
– такое диво, – загляделся. Ни чёрта, ни дьявола не боялся,
прошёл войну и восстановление народного хозяйства, бутыл
ку заглотит и ни в одном глазе. А тут, вишь ты, невидаль: сись
ки поразвесили… В общем, потерял самообладание, сковыр
нулся с косогора и колесами кверху. Бензин вспыхнул. Он не
спасся…»
«Ну а теперь скажи, где польза в них, кроме вреда?» —
Юшка издал горловой звук подавляемого рыдания, промок
нул щедрую слезу большим пальцем и отвернулся. Он долго
515
Так называемый Юшка
молчал, склонив голову на бок, потом вздохнул, и вздох этот
после столь горестного монолога был неподдельно глубок.
«Сколько я их в жизни пересмотрел перетрогал, сколь
кими, заглядываясь на их прелести, очаровывался, и каждый
раз в душе теплилась надежда, может, на сей раз всё будет ина
че, хоть раз, да повезёт… Но проходило некоторое время, и я с
грустной осведомленностью отмечал, что снова накатывает ра
зочарование… Опять ошибочка вышла. Все женщины, несмот
ря на их кажущееся разнообразие, по сути оказывались оди
наковыми, как высечки из под штампа… Все они устроены по
одному принципу, а различия лишь в поверхности. Всем им
надо одно и то же, и от невозможности устроить свою жизнь
как им хочется, они стервенеют и отыгрываются на нас. Жена
никогда не будет довольна своим мужем, всегда будет считать
себя многострадалицей, обманутой и непонятой.
Мы рвёмся к ним и бежим от них, мы мечтаем о большой
любви, но удовлетворяемся малой, мы обманываемся, глядя
на смазливые мордашки и пышные регалии, хотя знаем, что
их суть одна… Это вечное притяжение и отталкивание, восхи
щение и отвращение, сумасшедшая любовь и дикая ненависть
следуют неизбежно друг за другом с размеренной обязательнос
тью и неотвратимостью… Ты смотришь на лицо, которое совсем
недавно казалось тебе таким прекрасным и желанным, и недо
умеваешь – что я в нём такого нашёл, и вообще, куда всё ушло?..
Я часто себе задавал вопрос: если уж я такой ушлый, так
конкретно и откровенно разгадал женскую морфологию, до
подлинно осознал все их входы и выходы, почему же тогда всю
свою жизнь я наступаю на одни и те же грабли? Сколько пре
красных часов и мгновений загублено, сколько лет вычеркну
то из жизни, вообще, целая судьба упразднена за ненадобнос
тью. Объясни, если я так нелицеприятно трактую этих
сестренок, что же я в них, в хорошавках этих, без конца выис
киваю, что высматриваю я в этом бездонном котловане?
И вот я пришёл к выводу: природа сыграла с нами злую
шутку, она обошлась с нами грубо и в конце концов оказалась
516
Юрий Клятис
не на нашей стороне. Она, природа матушка, держит нас в за
ложниках, наградив нас неудержимой тягой к женщине и та
ким же неудержимым стремлением освободиться, отбоярить
ся, отвязаться от её пут.
Если ты теряешь к женщине интерес, если твое страст
ное обожание вдруг превращается в скучное, надоедливое об
щение, то и женщина мгновенно перестраивается. Природа
наградила её повышенной выживаемостью и сверхчувстви
тельностью, в изменившейся жизненной ситуации она не про
падет, не растеряется – перехватит руль и… тогда только дер
жись! Женщина – это совершенный механизм, у неё всё четко
по программе и по правилам, она ближе к природе матушке,
она – сама природа и есть.
Я человек такой, какой я есть, и я не отвечаю за свой
скорбный лист, сколько меня ни ругай и каких ни производи
надо мной судопроизводств. Каждый человек, как и всякая
вещь, ему присущая, должны осуществиться в своей закоре
нелой предназначенности, и не каждый в состоянии изменить
себя лишь для приятного впечатления.
И вот пришел я к такому рассуждению… Женщина – это
чужеродный элемент! Она никогда не была и не будет с тобой
в родстве. Наши интересы никогда не будут общими, и род
ные дети продолжат этот извечный антагонизм.
Человеческая жизнь – она одновременно и невероятно
длинная, и до обидного короткая, всё зависит, как на это по
смотреть… Иной свою жизнь проживает, как минуту, оглянул
ся – ничегошеньки то и не успел… А как многого хотелось!.. А
другой всю жизнь корпит созидает, строит перестраивает,
имущество себе приобретает впрок, благоустраивается, а в ста
рости осмотрел свой скарб и тоже запечалился: всё путем, всё
радует глаз, но пожить то для себя не успел.
Религию потому и придумали, чтоб утешить обездолен
ного, успокоить обделённого, мол, здесь настрадался, там от
дохнешь. Религия – это философия для слабых, надломлен
ных, усталых… Прожить счастливую жизнь – это как
517
Так называемый Юшка
золотоискательство: кому как повезет и в чём удовольствие
выйдет. Один везунчик откопает самородок, а распорядиться
им не умеет. «Вот оно, счастьюшко, – думает, и рад радешенек
– уж теперь то развернусь во всё ширь, теперь пойду напра
налево крошить купюрами». А иной несчастливец и песчинке
рад, малым довольствуется. А дай ему самородок – вот и ко
нец его благополучию. Счастье, почитай, все понимают оди
наково, все стремятся к нему, но каждый видит по разному и
каждый кладёт жизнь на приобретения или устроительство
своего благополучия, из последних сил тужится достичь его
на свой индивидуальный лад.
По настоящему счастливых людей я не встречал, и, про
жив большой срок, я уразумел: ничего нет такого, чему можно
бы позавидовать, сказать себе: «Вот так бы и мне…» – всяк
должен удовлетвориться тем, что имеет. Счастье не в том, что
бы любой ценой стремиться к несбыточному, а в том, чтобы
трезво оценивать свои возможности и довольствоваться, чем
уже располагаешь. Не трать и без того короткую жизнь на при
обретения, не расходуйся на модные товары и престиж. Твоя
жизнь имеет смысл только для тебя самого: дружи открыто,
люби беззаветно, трать не считаясь, смейся навзрыд и, не стес
няясь, плачь… И никогда не сожалей о прожитом… Чужую
жизнь не проживёшь, а об своей шибко не сожалей – у каждо
го своя судьба и свой греховный перечень.
То же самое касается и везения в женском вопросе… Вся
кому на его жизнь, какой бы она ни была длинной или корот
кой, дано множество испытаний, несметное число встреч, из
которых большинство случайных и тебе не предназначенных.
Избежать их невозможно, и мы слепо тыкаемся в каждый по
дол, тешим себя уменьшительно ласкательными суффикса
ми, абстрагируемся самообманами, и всё хочется нам верить,
что только раз бывает в жизни встреча… Скорее всего, она не
произойдет – большая это редкость, но её надо искать, к ней
стремиться и готовиться. Ради неё стоит каждый раз обнов
лять душу и начинать всё сначала и заново… Но!.. Если судьба
518
Юрий Клятис
распорядится так, что это счастье тебя минует, не огорчай
ся – ты счастливчик!.. Мужчина должен быть в вечном по
иске и только в нем он может состояться как царь приро
ды… Как Че ло век!»
«В детстве, начитавшись Жюль Верна с Фенимором Ку
пером, я решил посвятить себя добрым делам, например спа
сению утопающих. Однажды, плавая на плоту по нашему озер
цу, выловил я бутылку с запиской, а в записке – одни матерные
слова… И я чуть не заплакал от глумления над моими роман
тическими воображениями, моими чистыми фантазиями. Те
перь я уже не разгуливаю по местам моего детства, где каждый
закоулок напоминает мне убогую молодость и множество раз
оскорбленное достоинство: здесь меня обманули, тут обруга
ли, там опустили… В этом сквере надо мной зло посмеялись, а
в этом переулке мне просто так, ни за что, заехали в сопатку; в
этом доме за столом на дне рождения мне сделали замечание,
что ногти надо стричь… В том подъезде я был принижен сло
весно, мол, до настоящего мужчины мне ещё тянуться, хотя я
старался и из кожи вон лез… А на этом перекрестке за непра
вильный переход улицы один ретивый сукин сын дал мне са
погом под зад, отчего я долгое время не мог сесть на копчик и
подкладывал под себя ладони… А много лет спустя, когда я
увидел на щите «их разыскивает милиция» похожий на меня
портрет – я чуть сам на себя не заявил… Я вспомнил, как в
детском садике бил меня по голове моим же паровозиком Саш
ка Пономарёв; как воспитательница насильно кормила меня
ненавистным гороховым супом с салом, приговаривая «Толь
ко посмей вырвать!» Как пугали меня криками из приотворен
ных дверей и в вентиляционные отдушины пускали вонь… Как
со злобным сипением: «Куси! Куси!» натравливали на меня
дворовых псов и, даже маленькие подворотные шавочки но
ровили меня куснуть за пятку и в лоб… Как дворовая детвора, с
наущения взрослых, не давала мне читать… Как устраивая об
лавы, загоняли меня на пожарную лестницу, с которой я в кон
519
Так называемый Юшка
це концов и свалился, сломав ключицу… Как в пионерском
лагере за отрыв от коллектива мне устраивали «тёмную», спя
щему мазали лицо зубным порошком и делали «велосипе
дик»… Как задирали меня, что ещё был некурящий, совали
мне в рот слюнявые окурки и требовали: «Задохнись!». Как
недобрыми намерениями вынуждали меня искать пятый угол,
срывая с меня очки и перебрасывая друг другу, бегать за все
ми, чтобы вернуть себе утерянное зрение… Как в средней шко
ле училка по русскому за чтение на уроке посторонней лите
ратуры конфисковала книгу и поставила меня в угол с
поднятыми руками, и все ломались и дергались от хохота…
Каково мне было, когда заслуженная учительница РСФСР, ор
деноносица и она же завпед в то время, как я раздумывал над
ответом, незаметно от всех вдавливала острие именной указ
ки в дырочку моего ботинка… Как физрук Виталий Феоктис
тович больно ломал мне шею, всегда выбирая именно меня
для демонстрации классу новых приемов классической борь
бы, а когда я подтягивался на турнике шкодливые соклассни
ки при его же, физкультурника, попустительстве стягивали с
меня спортивные трусы… Я вспомнил и то, как дразнили меня
очкариком, четырехглазым, и куриной слепотой, и недомер
ком и студебеккером… Как в краснознамённом пионерлагере
за уклонения от стояния на «линейке» мне был учрежден все
общий бойкот и я был отлучен от посещения кинопередвиж
ки и других увеселительных мероприятий, оставаясь совсем
один в холодном корпусе; как за преднамеренный побег стар
шая пионервожатая неожиданно заехала мне жестяным рупо
ром по затылку и санкционировала массовую экзекуцию, да
вая добро на проведение меня сквозь строй, и тогда весь отряд
хлестал меня скрученными мокрыми полотенцами; как изы
мали из под меня стул и под общий хохот я низвергался долу;
как в пеших походах в лес по орешнику и по ольшанику впере
диидущие оттягивали ветки и они с силой хлестали меня по
лицу… Я вспомнил, как наш вечный второгодник Ванька Пол
тораев, по кличке Полтора Ивана, подкарауливал меня на пе
ременках и, завидев издали, медленно приближался с сата
520
Юрий Клятис
нинской улыбочкой, а я, уже знал, что будет, я рабски под
ставлял спину, и этот амбал горой повисал на мне сзади, и я
волочил его на себе по коридору из конца в конец… В следую
щем классе его сменил издеватель Мюсля, который сразу взял
надо мной шефство: на переменках он распластывал меня на
полу и, нависая надо мной, выпускал изо рта пенистый шар
слюны, который раскачивался и, в конце концов, отрывался
и залеплял мне окуляр; а иногда он менял своё баловство: втис
кивал меня своим мощным задом в щель между шкафами и
выпускал мне в грудь тугую струю кишечного воздуха… Как
при выходе из фэзэошной столовки кусочник Каравай отни
мал у меня заначенный в рукав хлеб, а если я говорил, что у
меня нет, он предостерегал: «А найду – в рыло бью?»… И опять
меня били – за шепелявость, за белобрысость, за некрасивость,
за смешную фамилию… Как на заводской практике, товари
щи по производственному процессу набивали карманы моего
пальто болтами и гайками, пускали ток к тискам, подклады
вали нагретые паяльной лампой ключи, убирали из под меня
стремянку, и я болтался на верхотуре, среди оголенных про
водов… Я никогда не забуду, когда все врассыпную, а меня заб
рали до выяснения личности и продержали в камере целую
ночь и ещё полдня; как мне пускали дым в лицо и стряхивали
пепел на голову, а участковый уполномоченный, когда я не
мог вспомнить фамилии сбежавших, воровато оглянувшись по
сторонам, заехал мне пресс папье по уху, и в нем потом неде
лю стрекотали кузнечики… Никогда не прощу им моего хо
луйского повиновения установленному порядку, рабского по
клонения фальшивой идее, постыдной любви к великому
архистратегу всех времен и народов… Не забуду постоянный
страх перед старшими, перед милиционером, перед кокарда
ми, лычками и позументами, перед серыми шинелями и «чер
ными воронками», пред строгими взглядами административ
ного персонала… О, эта сила корочки!.. Эти льготы и
кормушки, спецпайки и спецбольницы, эти типические ха
рактеры в типических обстоятельствах, срывание всех и вся
ческих масок, партийность и народность, вылупленные в фа
521
Так называемый Юшка
натическом исступлении бельмы, тиснутые зубы и сжатые
кулаки, чеканные профили, святейшие алтари, многотираж
ные изваяния, бюсты и монументы, гигантские декорации из
рогов изобилия с полным ассортиментом выставочных муля
жей из тучных снопов и неохватных караваев, ковров самолё
тов, бастионов образцово показательных ферм с цитаделями
элеваторов и силосных башен, полный ажур электрификации
всей страны: ЛЭПы, ГЭСы, АЭСы… И сотни тысяч лениных с
подъятой дланью, цехи новоявленных иконописцев, свято
ликих трафаретчиков с гарантированным гонораром, улицы
одной и той же номинации, заводы, колхозы, шахты, инсти
туты, клубы, парки – и всё именем его одного… Это узаконен
ные и поощряемые доносы на друга, на брата, на отца; это
неведомый враг и мартиролог новоявленных мучеников и свя
тых, пророков и апостолов, богов и героев… От каждого по
халтурности и каждому по ничтожности, а посему, кто не де
лает вид, что он работает, тот не делает вид, что ест… Это схе
ма и плакат, призывы и лозунги, это всё, замалёванное в крас
ное, это назойливое заглядывание в душу: всё ли соответствует
инструкции?.. Это когда думаешь не то, что говоришь, гово
ришь не то, что делаешь и делаешь не то, что можешь… Это
«нельзя» и «надо», это казенное радушие и учтивая наглость;
это повсеместное лихоимство и узаконенные взятки на фоне
проповедуемого бескорыстия; это благополучная номенкла
тура, то есть кто прокрался, прорвался, дождался, пересидел,
потом отдалился, огородился, окопался… Этот воинствую
щий оптимизм на фоне мрачных лиц, эта скука под бравур
ные аккорды, это очевидное невероятное, эта неосознанная
обходимость и эти очереди… О, эта определённая человечес
кая последовательность!.. С забеганием вперёд и пролезани
ем под рукой, с протекциями и с правами на безочерёдность
…Не стояли!.. Не занимали!.. Не предупреждали!.. О, эти
очередя!.. За чем стоим?.. Что выбросили?.. Кто крайний?.. У
нас последних нету, все первые и у каждого значок участника
соцсоревнования… И ни одного человека, заметьте, ни одно
го человеческого лица… Лицо то есть, только его не видно. Да
522
Юрий Клятис
и как его разглядишь, если оно задёрнуто газетой – подписка
обязательна. Каждой рабочей семье – истинную «Правду».
Явка тоже обязательна… А за неявку – личная ответствен
ность… Но я здесь, я тут уже давно, добропорядочно выстаи
ваю мне предназначенное место в очереди и каждое утро при
хожу отмечаться: ФИО, год и место рождения,
национальность, семейное положение, место жительства, во
инская обязанность, фотокарточка три на четыре – всё до
подлинно… Не забуду до конца своих дней и то, как меня оп
ределили в барабанщики и таскали вместе с горнистом Ленькой
Мительманом по ихним рукоплескательным слётам и конфе
ренциям; не прощу и то, как без моего желания зачислили меня
в сводный хор и я чеканил верноподнические куплеты, а ког
да я захотел выйти из хора, меня публично устыдили и при
грозили, что не примут в красные пикадоры, а причислят к
народным отщепенцам… Запомню я им и то, как на построе
нии музыкально атлетической пирамиды мне высоко взды
мали ноги и под хохот зала у меня из карманов сыпались шай
бы и гаечки… Как меня разбирали на десятках собраний за
индивидуализм, неподчинение демократическому централиз
му, за нетоварищеское и высокомерное отношение к членам
коллектива, а также за отказ следовать ихним поганым ритуа
лам… И я припомню всем, кто меня отстранял в сторонку, не
позволяя пройти, а все прочие беспрепятственно проходили
и ушли далеко вперед… И до конца дней своих я буду держать
в памяти, как меня вычеркнули из основного списка и в ре
зультате я оказался в списке, но уже совсем в другом… в чёр
ном… И все эти начальнички, администраторы, должностные
лица, бюрократы чиновники, службисты, чернильные души,
канцелярские крысы, крапивное семя, кувшинные рыла… Это
могущественное племя бездарей и приспособленцев, эти кня
зи из грязи, эти чинуши, функционеры, клеветники, подха
лимы и холуи со шныряющими глазками – все как один и один
как все… Это барьё краснопёрое, неподкупные судьи, следо
ватели дознавцы, прокуроры обвинители, адвокаты защитнич
ки, сексоты доброхоты, менты в униформе и мусора в штатском,
523
Так называемый Юшка
контролеры проверяльщики, охранники застрельщики, богды
ханы табунщики… А директора и секретарши, а продавцы и кас
сирши, а диспетчеры и табельщики… И все на меня одного,
такого махонького… беззащитного… с искалеченной рукой…
Всем тем, кто скоморошничал и шкодничал, кто пугал из за
угла, кто бил наотмашь и щипал исподтишка, кто за спиной
шептался, кто доносил и кто повышал на меня голос, всем,
кто торкал меня в грудь и пихал в спину, нахлобучивал картуз
на глаза и грозил кулаком, кто ставил меня в оскорбительную
позу, кто шарашил меня по подворотням, кто задирал и на
смешничал, кто смотрел на меня свысока и с пренебрежени
ем, занижал мою высоту и останавливал мой рост… И все, кто
ввёл меня в заблуждение, объехал, обморочил, облапошил,
оболванил, обольстил, отвел очи и оболгал…
Недавно мне приснился сон, будто иду я по нашему
Шмитовскому бульвару, вокруг вековые липы, кустарник, ска
мейки усыпаны палой листвой… Стоял обычный осенний
день, сырой и ненавистный… Вдруг кто то меня окликает. Ог
лядываюсь – никого… и только, подняв голову, вижу: сидит
на ветке, нахохлившись, как птица Гамаюн, бородатый ста
рец, вгляделся – Бертолет, но не в своем натуральном виде, а
маленький карлик, – голова взрослая и вся седая, как белым
мхом поросшая, а ножки коротенькие, вовсе как не его. «Иди
сюда, сынок», – позвал Бертолет и сам манит меня крохотной
ручкой, зазывает доброй улыбочкой. Я доверчиво приблизил
ся и присел на нижнюю ветку дерева, где уже сидела и, не за
мечая меня, оживленно переговаривалась наша барачная ре
бятня. Я постепенно узнаю и Витьку Мизина, и Вовку
Кандюка, и Костю Костеца, и Фалю, и многих других, когда
то хорошо знакомых мне и случайно встреченных… Все ветки
были заняты знакомыми мне людьми, я, хоть и с трудом, уз
навал в них и близких мне людей и людей совсем случайных,
лишь раз встреченных и запомнившихся – их было множе
ство… И вдруг я с ужасом замечаю, что все они постепенно
524
Юрий Клятис
каменеют, как бы превращаясь в гипсовые фигурки паркового
типа. Они окаменевали с ног и рук, застывая в драматических
позах: то горниста, то знаменоносца, то вперёдсмотрящего…
окаменевали постепенно, но довольно быстро, так, что даже
сами не ощущали этого, продолжая свою беседу. Я было
вскрикнул, осмотрел себя, но со мной ничего не происходи
ло. А они все до одного окаменели полностью, на их застыв
ших лицах сохранялось последнее живое выражение. Берто
лет же с хитрой усмешечкой медленно растаял в воздухе, тоже,
однако, коченея и превращаясь в статую командора. Я ощу
пал место, где он только что сидел, и с испугом почувствовал,
что всё дерево подо мной каменное – и ствол, и ветки, и кора,
и листья…Я в ужасе соскользнул на землю и побежал. И тут
пошел грязный дождь. Тяжелые, серые капли падали вокруг,
на деревья, на землю, на траву и мне на одежду и голову. Грязи
в каплях становилось всё больше, и вот уже не мутная вода
льется на землю, а плюхаются капли вперемешку с цемент
ным раствором. Неожиданно я вдруг четко понял: этот дождь
будет лить очень долго, как всемирный потоп, пока всё не по
грузится в цементную жижу: улицы, дома, реки и горы и всё,
что, есть на Земле, – от этого нет спасения. Бесполезно пы
таться что то делать, негде спрятаться, всё равно не успеешь –
дождь настигнет тебя везде. Можно только на некоторое вре
мя отдалить конец, перебираясь на верхние этажи домов, на
шпили высоток, на Шуховскую башню… Но этот дождь кон
чится только когда цементный раствор поглотит всё и вся. За
тем цемент схватится и забетонирует всё вокруг, Земля пре
вратится в каменную пустыню, в гладкий бетонный шар…
Но всё же очень хочется знать, почему было мне дано
прожить эту короткую длинную жизнь, с невыносимыми уси
лиями изнывать от злоключений и, как утопающий за соло
минку, хвататься за подвернувшийся случай, радоваться,
всматриваясь в чередующиеся с пробелами строки, колесить
по бесконечным пространствам, наблюдать фабричные дымы
525
Так называемый Юшка
в морозном мареве, вдыхать кислые запахи мазутных букс и
тормозных колодок, тихо сидеть маяться в тесных помеще
ниях, ходить отмеривать шаг в непрекращающемся строю и в
полный голос откликаться на свой личный номер… Почему
мне вышла линия так бесцельно расточить положенный мне
список дней, невнятно и безразлично, до века полинять от
спертых воздухов и меленьких шрифтов, раскрошить свои ку
дельки и зубы в убогой каптёрке под стрельчатым окном с на
малёванной луной, с дождями и листопадом, с запаутинен
ными углами, с одноглазым кошачком на коленях…»
Тут Юшка осекся, выразительно взглотнул, будто
всхлипнул, и умолк.
Надо полагать, уже надолго…
Выговорился…
Аминь ему, бедолаге…
Шани
2005–2009
526
Юрий Клятис
Содержание
Так называемый
Литературнохудожественное издание
Юрий Клятис
ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ ЮШКА
Корректура издательства
Свидетельство о государственной регистрации
ОГРН 309774627800931
Издатель Э.Б. Ракитская
Гарнитура «NewtonC»
Формат 60 х 84/16
32,75 уч. изд. л.
Москва
2011
Контактные координаты издательства
тел. в Москве:
+7 917 570 83 54
сайт: www.era izdat.ru
izdatera@mail.ru
Интернет"магазин издательства:
http://gufo.ru/knizh/
Написать автору:
ukla637@yahoo.com