Ма Арвиль купила Дине подержанное кресло-коляску буквально через день после того, как случилась беда. Костыли - уже позже, до того девушка вполне обходилась казёнными. В хирургии и реабилитации она пробыла долго: успела набить мозоли подмышками, нарастить бицепсы и трицепсы. Впрочем, с мясом на костях у неё всегда был порядок, да и размах ключиц впечатлял. Лежание в постели съедает плоть и удручает душу, говорил им больничный священник, но как бы мимо ушей Дины попадал всем этим в её матушку.
Ещё он сетовал в присутствии обеих и больничной обслуги:
- Теперешняя молодёжь за малой доступностью наркотиков любит подсесть на адреналин. Парусные лыжи, скейтборды, имиджборды, гонки на скутерах, скаканье по крышам через улицу, ползанье по скалам без страховки, ястребиная охота и верховая езда охлупкой. Это так близко соседствует с грехом суицида, что прямо диву даёшься.
Впору было оскорбиться обеим женщинам, только ма Арвиль была хорошо православной, а для Дины эта нотация прозвучала слегка безграмотным перечнем утерянных блаженств. Даже с оттенком сочувствия. Так что священника обе простили.
Простили - прекрасно к тому же понимая, что окажись на прокатной кобыле, кроме попоны, ещё и седло с высокой передней лукой, девушке бы не просто сломало позвоночник в нескольких местах. Туша весом в добрые полтонны, шарахнувшись от проезжавшего на скорости байкера и упав вместе со всадницей на выступающую ребром бетонную плиту, вполне могла раздавить в лепёшку нежный девичий живот. Может быть, к лучшему: Дина теперь всё равно не мать, не жена и не работник.
И в дополнение ко всему - бесприданница. Как в пьесе Островского. На три уникальные операции ушёл не один миллион. Тогда медики восстановили спину из кровавого месива и костяной крошки, между делом зашили повреждённую селезёнку и удалили часть печени с жёлчным пузырём. Ну и соединили, как могли, кончики нервов. Возможно, проводимость с годами восстановится, успокаивали они ма Арвиль. Возможно, это утешение и эта смутная надежда стоили проданной столичной квартиры. А также маминой безработности.
Всё возможно, даже сошествие Христа с небес.
- Зачем вы уволились, Равиля Идрисовна? - спрашивали сотрудники. - С вашим образованием нынче сложно устроиться. Начальство вас ценит как организатора.
- Нужно ведь было кому-то сидеть рядом с Динушей.
- А отпуск без сохранения на что? Ни сам Сергей Михайлыч, ни вообще никто из шефов бы не отказал.
Ма Арвиль отмалчивалась. Ей чуть стыдновато было признаться в двух вещах. Первой из них была та, что в офис её взяли по знакомству, а не по любимой специальности. Второй - что остатки вырученных за гламурное жильё денег бухнулись в авантюру: участок чернозёма на одном из южных хуторов. Крестьянская земля с одной стороны вдавалась в заповедник, с другой - почти граничила с Украиной.
Там был и дом - судя по фоткам, наполовину сгнивший и на гнилом фундаменте, с кое-как прихваченной фаянсовыми "барашками" электрической проводкой и печью в сажевых потёках. Узкий колодец-скважина в одном конце длинной колбасы двора, туалетная будка - в другом, меловой ледник напротив дома.
- Газ нам предлагали, но я не хочу, - сказала мать, - вредно и опасно.
"С таким дырявым чердаком и щелями в полу не отравишься, - подумала Дина. - И от печки не угоришь. Сквозняки, наверное, гуляют".
Что-то в ней хладнокровно просчитывало варианты.
- Зато почва богатейшая, - продолжала ма Арвиль. - Жирней сметаны, щедрей невесты на выданье. Только и надо - поливать её хорошенько. Скважина, мне сказали, в самое засушливое лето не пересыхает. А уж красота вокруг!
- Не замечала за тобой склонности к земледелию, - иронически заметила дочка. Ей предлагали посмотреть ещё фото, сделать запросы в интернете, но не хотелось.
Они уже сидели в купе вдвоём: коляска сложена, нехитрый багаж заброшен на полку, ехать всего полсуток - это дешевле, чем провести лишнюю ночь в гостинице. И даже у сердобольных коллег.
- Жаль девочку - настоящая восточная красавица эта Динара, - исподтишка говорили в одной семье. - Жгучая. А вот прикиньте: и мать, и она сама - Соколовы. Дина-то - можно сказать, любимое русское имя. Но вот почему у мамы-башкирки такое прозвище французистое? Кто их папа-то был?
- Больше никакой джигитовки, - вторили им под другим кровом. - И без того матери сплошные огорчения.
- Да там лошадей и нет, - грустно посмеивалась ма Арвиль. - Один-единственный буланый жеребчик, и того хозяин привязал к колышку веревкой, будто козу. И на шаг не отходит: всё боится, что конокрады уведут.
- Как жить-то будут в такой глуши и за такие гроши? - рифмовало третье семейство. - Одна инвалидная пенсия. Только и надежды, что в провинции всё дёшево.
На станции Лиски, куда поезд прибыл ранним майским утром, им помогли выгрузиться и даже собрали "экипаж".
- Тут недалеко - километра полтора всего, - ма Арвиль натянула на брови старое кепи с длиннющим козырьком, вскинула на плечи рюкзак, положила дочери на колени платок и сумку и взялась за ручки кресла. - Дорога хорошая, грунтовая.
Только вот про жару она забыла - градусов за сорок, свет с вылинявшего до бесцветности купола отражался в меловых осыпях там, где они не поросли жухлой травой, и взлетал кверху в небо снова. В этом мерцании вставали белоснежные видения: подобные мечам шпили, купола, окружённые готическими арками, химера, вставшая на дыбы. Нужно было собрать всю волю в кулак, чтобы от них избавиться. И ещё ухватиться за сложенные вместе костыли.
- Мама, мне сейчас дурно станет. Всё плывёт в дыму, ещё и радужные пятна какие-то прыгают.
- Прости, сейчас тёмные очки дам. Мне-то вроде ничего, а ты впервые. Это как зимой на чистом снегу, правда?
Однако с "хамелеонами" видения не исчезли - наоборот, стали отчётливей. И Дина поняла.
- Ма, скажи. Это ведь не мерещится? Это в самом деле такие чудеса?
- Не чудеса, а Дивы. Большие Дивы и Малые. Так и называются. Говорят, выветрились из меловых пород. А овраг между теми и этими называется каньон, представляешь? Тоже красивый.
- Почему я не знала?
- Не хотела знать, вот и всё. Да чем доказывать - лучше один раз глянуть, верно?
Коляска катилась медленно, со скоростью прогулочного шага. Мама показывала на того или другого Дива:
- Храмина со шпилем, про неё говорят, что не простой останец, - сложена из плит, пригнанных с точностью до волоска. Ветер уже потом поработал: мел - он ведь хрупкий, податливый. Шатрище - это всех дальше. Почти египетская островерхая пирамида, его паломники исходили вглубь и по периметру. Лик Старца. Похож, правда? Многая Радуга: там три или четыре полукружья пересекаются, на утренней заре золотые, на заходе огненные, а сейчас в голубизну слегка отдают. Вон этот зверь - Конь с волнистой гривой, а чуть подальше Дракон, над ним иногда огненные шары в темноте играют.
- Храмина - вон та островерхая башенка? Еще и с лестницей?
- Ну да. Часовня Власия Севастийского, покровителя скотов и зверей. Говорят, привезли два греческих монаха вместе с Богородицей византийского письма. К самой Сицилийской Богородице в шатёр я тебя сумею подвезти, пожалуй. На той горе ступени не такие крутые и что-то вроде пандуса имеется.
- Так всё равно кресло не затащишь, ни туда, ни оттуда. И к Святому Зверолюбу тоже.
Голос Дины звучал настолько тускло, что мать приостановилась и неожиданно сказала:
- Есть ещё одна икона Божия: небо. Она не прячется в храме, ибо всеохватна. Нет места, где не проявляется её свет, не связанный ни с небесными телами, ни с огнями земли. Всё же образ Высокого Неба - Тенгри, Хан-Тенгри, Кок-Тенгри - проявляется лишь благодаря Земле. Здесь, среди дивов, - земля белая и пестрит голубыми и золотыми тенями. Она распростерта как драгоценное блюдо и сливается краями с крышей этого мира. Оттого и прикосновение неба, в равной мере как и касание земли, здесь ощущаешь буквально всем телом.
- Мать моя, - Дина обернулась назад с непередаваемым юмором в глазах. - От кого я такое слышу! Ты ж христианка, а не язычница.
- Чего не выдумаешь ради того, чтобы тебя потешить, - устало ответила Равиля.
В конце пути зной ещё усилился, а очарование померкло. Домик на улице Луговой, куда они проникли через повисшую на одной петле калитку и дощатую дверь, внутри оказался не так плох: зарос по самую черепичную крышу диким виноградом, на синем листовом железе, которым были поверх самана обиты стены, кто-то нарисовал ярко-жёлтые и красные цветы. До приезда хозяек дом хорошенько подлатали изнутри и снаружи, отмыли от извёстки стены и пару хилых стульев с гнутыми спинками. Даже бросили на пол у выходящего во двор окна старенький ватный матрас с бантами в узлах простёжек. Кресло пришлось оставить наружи, приковав к хилым перильцам, сумку с рюкзаком бросили на пол. Пообедали всухомятку. Кое-как прожевав последний кусок, Ма Арвиль сказала:
- Негоже, что одну тебя так вот сразу бросаю, только я обещала забежать. Сказать кое-кому, что приехала.
- Знакомые?
- Друзья. В юности работали тут неподалёку, а когда завод пришёл в упадок, все поразбрелись.
- Какой завод? Вот уж не думала, что и в эти края доберётся промышленность.
И мать, и дочка понимали подспудный смысл разговора: одна подманивает, другая ради самозащиты пытается прикинуться тупой.
- Хреновский. Орловские рысаки. Я ведь там работала инженером. Зооинженером. Забыла, что это и есть моя дипломная специальность?
- А остальные?
- Остальные устроились кто где, в заповеднике, например. Музей краеведения, археологический, городище древнего человека, хазарская крепость... Этим меня сюда и сманили.
Поцеловала дочку, сидящую на стуле, и убежала, бросив по дороге:
- Не бойся ничего, я на полчаса или час. Помойное ведро в маленькой комнатке, вода в термосе, кругом все свои.
Дина, опираясь на костыли, долго смотрела через распахнутое настежь окно на изобилие трав и листвы. Совсем рядом лоза, вся в расцветших почках, колыхалась от ветерка, крошечная ель подобралась берёзе под самую крону и будто сосала ей вымя, как в озорном стихе Есенина. Потом затворила дверь, напилась, воспользовалась ведром, чтобы справить нужду и над ним ополоснуться. А чуть позже её сморил сон.
Разбудил девушку тихий и такой до боли родной звук, донесшийся сверху.
Она приподняла голову с матраса и встала на локте ему навстречу. Белошерстый конь просунул морду внутрь дома и тихо, призывно всхрапывал, кося глазом, похожим на спелую черносливину.
- Ой. Отвязался? - спросила она и сразу поняла, что выдала глупость. Местную лошадку ей описывали по-другому. Даже если там очень светлая буланая масть...
- Из какой конюшни ты только выбрался, - бормотала Дина, шаря в поисках костылей, потом - спешно вытаскивая из пакета чёрный хлеб, соль и сахар. Для быстроты ей пришлось ползать по полу на манер ужа, но это оказалось совсем легко. Конь следил за телодвижениями девушки. Шея, к которой была прикреплена хитрая морда, оказалась очень длинной, глаза без белков и вроде как без дна - очень смышлёными.
- Вот, угощайся, - Дина протянула к розоватым ноздрям краюшку на раскрытой ладони, потом кусок сахара - тростниковый рафинад, самый полезный. В здешних лавочках, пожалуй, одну свёклу и отыщешь.
Сахар схрупали с великим почтением и даже покивали головой.
- Ну прямо как дрессированный циркач, - улыбнулась Дина. - Что с тобой делать - ни я к тебе не перевалюсь, ни ты сюда не запрыгнешь.
Потрепала по гриве, такой же молочно-белой и удивительно чистой:
- Знаю я, как ты сюда забрёл. Дворы-то все с трёх сторон огорожены, а дальше чистое поле.
- Диночка, отвори, у меня обе руки заняты, - донеслось тут с улицы.
Мама ворвалась, слегка запыхавшись, и сразу начала разгружаться:
- Творог домашний, сметана, жаль, холодильника у нас нет. Мне дорожный обещали, такую большую сумку, но пока скушай побыстрее. Огурцы с грядки, укроп, всякая другая зелень. Курочке хотели шею свернуть, но ограничились яйцами...ой! В общем, яички свежие, с приложением сковороды и электроплитки. Масло - шарик небольшой, в капустном листе для сохранности. Я за это пообещала на огороде поработать, окучить картошку, прополкой заняться. Работают одни старушки и младенцы, остальные на туристов охотятся.
Никогда ещё мама не казалась Динаре такой оживлённой и весёлой - даже до той катастрофы.
- Ты как спиртного хватила, - улыбнулась девушка.
- И правда. Домашнего вина на дне стакана, - ответила мать. - Только там аромата было раз в десять больше, чем градуса. Из диких ягод делают. В магазине одна водка да коллекционный "Солнцедар" доперестроечных времён. Да ты поешь, попробуй!
- Я ведь уже обедала и ещё спала, - ответила Дина. - Не голодная нисколько.
Но вдруг осознала, что последнее - неправда.
Когда объёмистая корзинка опустела почти наполовину, девушка внезапно спросила:
- Мам, ты редкие конские масти ещё помнишь? Вот если кожа розовая, а не серая - это какие?
- Всего две: изабелловая и белорожденная, - машинально ответила та. - Кремовая, светло-бежевая или слегка желтоватая, голубые глаза - изабелла. Белая, или седая, глаза голубые или карие - беляна, таких на свете можно пересчитать по пальцам. Прочие похожие кони называются светло-серыми - да ты ведь помнишь?
И лишь потом сообразила, что обе углубляются в почти запретную тему.
- А если кожа розовая, волос седой, а глаза сплошь чёрные-пречёрные?
- Девочка, не бывает такого.
"Тогда почудилось, наверное", - хотела сказать Дина и удержалась. Нельзя было выдавать тайну никому на свете.
...Среди ночи Белый Конь явился снова и заходил перед окном, обтирая о наличник жаркие бока. Луна ещё не взошла, только Дракон отливал тусклой золотой сканью да над невидимым отсюда проломом в земле играли сполохи.
Дина пошевелилась, осторожно откинула простынку, стараясь не задеть ею ма Арвиль. Подтянула себя к окну.
- Здравствуй. Ты чего пришёл?
"Пригласить", - послышалось ей в едва слышном ржании.
- А как я выйду отсюда? Ещё с моей качалкой...каталкой возиться надо, маму разбужу.
Оговорилась: уж какие теперь для неё конские бега!
Конь вытянул переднюю ногу, сделал реверанс:
"Вот так".
На спине оказалось широкое седло, как у пони - ребячьих "покатушечников": спереди широкая петля на две руки, сзади - высокая спинка.
"Держи и лезь".
Ухватиться за петлю, лечь животом на подоконник и перевалиться наружу - вернее, переползти на спину лошади - оказалось совсем просто.
- Да тут ни уздечки, ни повода, ни стремян. Как усижу в седле? Как править-то стану?
"Просто возьмись покрепче за петлю и дёргай тихонько в нужную сторону. Да я и без тебя знаю, куда идти. На крайний случай в шенкеля возьмёшь".
- Шенкеля мои в больничной палате остались. Ноги как две тухлых макаронины.
"Правда? Ну, я потихоньку".
Он тронулся плавным шагом, потом перешёл на иноходь, чуть переваливаясь с боку на бок.
"Держишься?"
- Ага. Никогда этого аллюра не пробовала. У нас таких бегунов не выращивают или переучивают. Нестойкие на ходу, говорят. Вообще считают иноходь пороком. Упасть не боишься?
"Куда - на землю или в облака?"
- А куда мы поскачем?
Вместо ответа конь гикнул, будто рассмеялся пронзительно. Промчался по траве, не шелохнув и былинки, перемахнул через кусты тёрна, вылетел со двора как на крыльях.
И понёс девушку по берегу, вдоль Дороги Дивов. Дивов и Див - теперь Дина поняла, почему их названия склоняются так необычно. Это были окаменевшие мужчины и женщины, будто в старой сказке. Они стояли по обеим сторонам гигантского разлома и разговаривали, перебрасываясь светящимися шутихами.
"Люди назвали этот овраг чуть смешно: "Три Яружки", хотя он один и огромный. Видишь такие бледные языки по краям? Меловые. Вечером они делаются прозрачными, как облака, а днём между ними всё время сквозят птицы: щурки, скворцы, воробьишки нахальные. Им в здешних норах уютно, как на небе".
Теперь Дина с конём плыли по самому каньону, словно по горной реке с обрывистыми берегами, и туман, который поднимался снизу, покачивал их наподобие гондолы. В склоне обрыва были видны отверстия птичьих жилищ, в основании белых гор - такие же круглые или закруглённые входы.
"Птицы здесь что люди, а люди - что летучие мыши, - конь коротко взвизгнул, и откуда-то из-под низу взлетела целая стая двойных перепончатых крыльев. - Но не бойся, они пугливы и ничего нам не сделают, не то что змеи".
- А змеи?
"Степные гадюки селятся в развалинах монастырей и редко оттуда выходят. Правда, опасны только пешеходу".
- Лошадь, а ты их не боишься?
"Попробовали бы попасть мне под копыто, да и шкура моя для них толста - клыки мигом завязнут".
Конь внезапно приподнялся, будто скандинавский драккар, идущий поперёк волны, забрался ещё на ярус. Теперь они скользили мимо запертых дубовых дверей с надвратными иконами - лица и кисти рук смутно мерцали во тьме, словно огромные светляки.
"Если хочешь, можешь помолиться".
- А внутрь можно или там заперто?
"Заперто - не заперто, а химерам туда вход запрещён".
- Каким химерам?
Оставшись без ответа, Дина опустила глаза. Её бессильные, хрупкие ноги растворились в мощной плоти жеребца: именно теперь, когда оба стали одно, девушка поняла в нём мужчину.
Двуполый кентавр. Два разума - одна плоть.
"Не бойся, это лишь сон. Это ведь вся ночь впереди"
А дальше были звёзды. Они плыли на уровне лиц, белых лиц с угольно-чёрными блистающими глазами, как хризантемы, вышитые на церемониальном кимоно богини, и от них исходило изысканное тепло домашнего очага, что горит посреди ненастья. Пустая ореховая скорлупа, тугая кожура апельсинов, снятая с плода целиком, - планеты исполняли вокруг светил танец дервиша и хотели вновь напитаться, напиться их теплотой. Срывались с орбит кометы, расстилая снопы брызг. Умирали и зарождались звёздные системы по краям нашей Галактики.
"Теперь ты можешь говорить", - промолвил Звездный Жеребец в мыслях Дины.
- О чём? - вопрос содержался внутри утверждения, ответ на него - внутри вопроса.
"Ну тогда не говори, только восхищайся и радуйся".
И Дина радовалась, восхищалась и узнавала так, как никогда в жизни.
Утром они расстались. Снова умываться и завтракать, снова матушка бегает по делам и друзьям и снова - одиночество. Иногда в доме, чаще - во дворе под большой нескладной березой, сидя в кресле или на расстеленном одеяле. Дина рассматривает там бумажные иконки: Богородицы Сицилийской с клеймами - ликами апостолов и Власия Севастийского, где в таких же круглых медальонах изображены те быки, коровы и лошади, которых лечил святой. Сицилийской - Севастийский рифмуются в уме, картинки сливаются в глазах, и просит девушка обоих сразу. Если не с кем вести беседу и играть.
А играли с ней не так уж и часто. Девушка скоро поняла, что её новый друг приходит только когда становится жарко и земля чуть мреет, колышется прозрачным видением. В эти мгновения кажется, что в одной точке совместились целых два мира: наш обыкновенный и тот, неведомый, где звери ведут умную беседу, на Луне пасутся табуны белорожденных кобыл, а от Большой и Малой Медведиц исходит запах свежескошенной травы. И оттуда, с этих вольных выпасов, спускается её ласковый призрак, её добрый дуэнде.
Но куда чаще это происходило ночью. Вдвоём и воедино они скакали по седым, выжженным луной полям, спускались по самым жутким осыпям и взбирались на самые крутые склоны. Дину познакомили кое с какими дивами: Старец показался ей чуточку брюзгливым, Дракон был глуповат и неповоротлив, чисто допотопный ящер, и оттого добродушен, Радуги, по словам прочих, на редкость умны - однако могли разговаривать только символами.
- Мы уже долго дружим, а я не знаю твоего имени, - сказала она коню после того.
"А как твоё истинное имя? - с хитрецой спросил он в ответ. - Не скажешь - сам догадаюсь. Что-то вроде Полётная или Вершинная. Да ладно - прячься. Не стоило бы и мне открывать своё, но так и быть: Пломбир я. От Полётного и Лебеди. Смешно?"
- Ой, нет. Такое...вкусное прозвище. Прелестное, прохладное, совсем как твоя шкура.
"Влепили ребенку в племенную книгу что на очереди стояло. До меня у папы с мамой родился Пламень, после меня - Плёночка. Зато все мы трое - одинаковые призёры и медалисты, прикинь".
Как-то днем вместо ма Арвиль или Пломбира пришёл полузнакомый мужчина - из тех самых конных друзей. Георгий Григорьевич. Худощавая фигура, выгоревшие волосы, симпатичное лицо: щёки в узких длинных морщинах, простодушный и одновременно мудрый взгляд много повидавшего старика.
- Диночка, ты не волнуйся, всё, в общем, благополучно, - начал с порога. - Равиля Идрисовна решила спаломничать к Шатрищу, попросить тебе здоровья. Там многие русские бабы вообще путь на коленях проползают, вот и она решила. А у неё мениск не в порядке уже давно. Спортивная травма. Покатилась по камням вниз - и перелом. Лежит теперь в Лисках на растяжке, ждёт операции и волнуется за тебя.
Дина ухватилась за подлокотники, приподнялась, он подскочил, поддержал за спину:
- Пока она будет там, мы о тебе позаботимся. Всего-то и надо, что еду приносить да обстирывать, верно?
На самом деле все они - сестра Георгия Григорьевича, подруга сестры и многие другие - отдавали девушке всё дневное время, которое оставалось от работы и визитов в больницу. Георгий даже ночевал в соседней комнатушке и вёл себя очень тихо, даже скрытно: может быть, полагал неловким составлять компанию незамужней девице. Так что коню это не мешало - ночные катания продолжались по-прежнему.
А днём старый знакомец развлекал Дину иначе: историями из той маминой жизни, которой был свидетелем. То и дело сбиваясь на некую забавную старомодность в выражениях.
- Вот вы, Диночка, знаете, какая у мамы была основная специализация?
- Зооинженер по коровам, овцам и лошадям.
- С этаким крестьянским и зоологическим оттенком, значит. А ведомо ли вам, что всех таких инженеров смешанного профиля всенепременно обучали ещё и верховой езде? Она этим хвалилась?
- Нет.
- Понятно...До преобразования то был институт коневодства, а после - только факультет. Мы с ней на самый стык попали. Сначала готовили из нас узких специалистов, потом - чрезмерно широких. Первый курс тренировался на ипподроме, второй - в Конь-Колодезе с дончаками, а третий уже зарабатывал дипломы операторов машинного доения. Весь, кроме вашей мамы. В ней прорезался талант всадника. Она и до Тимирязевки призы юниоров брала, и за честь академии не однажды стояла, а сразу после пятого курса её включили в нашу сборную - и за рубеж. Собственно, во втором составе и ещё ветеринаром по совместительству, а потом оформили всё как обмен опытом. Времена тогда тоже ломались.
- Ну да, ну да. Так отчего же она не гордилась таким? Не рассказывала? Железный занавес ведь давно уже рухнул?
- И Берлинская стена тоже, - дядюшка Георгий покачал головой. - Да разве дело в этом. Послали её вдобавок рекламировать новую нашу скаковую породу. Контракт на два года. Как по-вашему, почему ее так интересно зовут, с французским оттенком - Арвиль, полностью Рене Д`Арвиль? Вроде сценического или писательского псевдонима. У жокеев тоже такое принято. Она ещё наравне с мужчинами в стипльчезе участвовала. И не в одном. Устроители с обеих сторон затеяли небольшую интригу. Всех деталей не знаю, но дело было вполне законное, не посвятили только рядовых зрителей и прессу.
Дина провела рукой по густым волосам, потом снова опустила на подлокотник:
- Как удивительно. Теперь я догадываюсь.
- О чём именно?
- Ну что мама из меня хотела сделать своё подобие. Хотя нет - могла бы показать ясней, а не улыбаться в ответ на любую мою дурацкую выходку.
- Не думаю. В вас, Диночка, и так от неё девять десятых, а от импортного папы - лишь одна. Так что копия и так и так вышла.
Георгий Григорьич пожевал губами:
- В общем, ваша матушка тоже неудачно упала на дистанции. Сама лишь коленку раздробила, а вот лошадь - позвоночник. Это уже, как понимаете, всё. Потом Равиля долго лечилась, забеременела отчасти себе в утешение, уехала на родину и родила вас уже там. Тут ей, похоже, стало вовсе не до побед: и шок, и вам требуется воспитание с образованием, и хорошие деньги ради того нужно зарабатывать.
- Получается, из меня только лишнее несчастье получилось, - жаловалась чуть позже Дина Пломбиру.
"До чего у вас, людей, всё сложно, - отвечала ей вторая половина сфинкса, - не умеете радоваться тому, что было, и опрокидываете своё горе в те времена, которые ещё не пришли. Травитесь на два фронта. Давай-ка лучше опробуем новый аллюр".
И они снова плыли между трав и звёзд, одним махом перелетали через меловые карьеры и взбирались на плато.
С матерью Дина лишь переписывалась: одна не хотела, чтобы дочка надрывалась, переходя из транспорта в транспорт, и нагружала собой и так непростую ситуацию, другая боялась даже приоткрыть ей свою невероятную и уже такую привычную тайну. Правда, записки так и сновали взад-вперёд, как стрижи под утёсом с гнездовьями. Было ещё одно: всякий раз, когда девушка просыпалась по утрам, ей казалось, что на ступнях, потом на щиколотках лежит какая-то тёплая тяжесть, покусывает, будто шерстистыми иголочками, пробегает от кончиков пальцев до колен. Ни с кем нельзя было отчего-то поделиться: сокровенная тайна тела.
В одну из ночей, когда не было рядом даже дяди Георгия, Пломбир, едва возникнув, с легкой грустью сказал Дине:
"Неплохо мы с тобой поработали. А теперь надо бы мне отойти - другая забота одолевает".
Дина понимала, что это хорошее так же не вечно, как и все хорошие вещи в мире, но всё равно холод коснулся сердца.
"Да не бойся, не навсегда, - утешил её конь. - Приду ещё. Мы с дракошей тебе и подарок приготовили, даже не подарок, а вроде как символ завершения дел. Только вот в чём загвоздка: испугаться можешь с непривычки".
- А ты меня успокой, - улыбнулась девушка. Она стояла спиной к окну, одной рукой цепляясь за край седла.
"Время дорого. Давай уж лучше с ходу сообразим. Мой задушевный приятель говорит, что рискуешь ты самое большое - попасть под одну кровлю с матушкой недели этак на две. Это если колдовство не состоится. Доверяешь нам?"
Дина кивнула.
"Тогда приглядись внимательно к той держалке, за которую руками бралась, верхом гулямши".
С седельной ручкой в самом деле что-то происходило. Она круглилась, покрывалась чешуйками, извивалась, вырастала в размерах...
И прежде чем девушка сообразила, что это змея, обычная для Дивногорья серая гадюка, только крупней раза в два, - рептилия скользнула с места вниз, открыла пасть и ткнула своими клыками ей в бедро.
"Держись, - сказав это в её мыслях, конь затем ржанул весьма выразительно. - Это не больно, так?"
Но когда змея убралась на прежнее место, умалилась и застыла, боль пришла: раскалённая стрела с зубцами, которые вцепились прямо в грудину, и раздвоенным кинжалом оперения. Закрутилась штопором, молнией пробила до пят.
И тотчас всё исчезло, только откуда-то из дальнего далёка послышался обеспокоенный голос дядюшки Георгия:
- Дина! Диночка! Ты где? Зачем из дому?
Она отделилась от стены, шатнулась к нему - и сделала крохотный шаг. А потом пала в объятия.
- Вот глупая, - приговаривал он, гладя по растрепавшимся тёмным кудрям. - Совсем глупая. Сюда ведь аспиды по ночам заползают. Вот правда: одного я только сейчас видел. Огромного такого. Хотел топором запустить, да не успел.
- И хорошо, что не успел, - чуть бессвязно говорила Дина, цепляясь за его шею, пока Георгий на руках затаскивал её в комнату. Не переваливая через оконную раму - через дверь, честь по чести. - Она тоже Дивногорье. Из див.
- Я что прибежал: письмо на мобильник пришло. Маму после операции отпускают. Говорят, обойдётся гипсом. Но надо с утра пораньше машину подогнать. Не то что там места мало и прямо в коридорах больные лежат. Но сама понимаешь: истосковалась она вся.
Месяца через два, уже ближе к осени, по главной меловой трассе медленно катилось кресло. Впереди клубились густо-серые облака, в воздухе пахло недавним дождём, который прибил августовскую пыль. Ма Равиля сидела, укутав пледом колени, время от времени тихонько поворачивая колёса или притормаживая ход палкой, что была зажата в правой руке. Позади Дина аккуратно переставляла ноги, для пущей надёжности ухватившись за обе рукояти качалки. А в арьергарде вышагивал муж, отец и страж обеих женщин - Георгий Григорьевич.
- Знаешь, вот тут, рядом с Белыми Истуканами, и стоило бы тебе это показать, - говорила Равиля. Она вытащила из-под пледа фотографию, сделанную ещё на обыкновенном плёночном аппарате, и протянула назад дочери. Элегантная молодая дама в кепи, фраке с бриджами и сапогах сидела верхом на светло-сером жеребце, сжимая в руках жокейский хлыст с петелькой на конце. А понизу - надпись, идущая поперёк всего скакового поля:
"Изумительная Равиля-Рене д`Арвиль-Соколов на жеребце Пломбире (младоорловская скаковая порода). Второе место в соревнованиях по стипльчезу среди мужчин".
- Теперь я всё понимаю, - проговорила Дина. Что именно "всё" - говорить было чуть жутковато, да и без необходимости. - Кроме одного: чего ты от меня хотела и почему ты, мам, настолько за меня не боялась? Если честно?
Ма Равиля забрала фотку назад и улыбнулась:
- Если честно? Боялась, и ещё как. Но мне всегда было нужно от тебя лишь одно: чтобы ты не меняла таких редких мгновений истинной жизни на годы пристойного и благополучного существования. Так, как под конец сделала я сама.
Далеко впереди ливень перестал тянуть к земле свои нити, и на фоне хмурых туч просияла двойная радуга. Верхнее полукружье было акварельно-ярким, нижнее, что отстояло от него на ладонь, - куда бледнее. Зато на самом горизонте облаков совсем не было: там, как вход в иное царство, сияла нестерпимая белизна. Горняя белизна. Белизна цвета... пломбира.