Казаков Мстислав Андреевич
Национальный технический университет Украины «КПИ»
E-mail: killyourears@yahoo.com
Ни для кого не секрет, что «постнеклассическая» научная парадигма – явление, характерное скорей для стран бывшего СССР, чем для Запада. С определением Стёпина, автора термина «постнеклассическая наука» согласны далеко не все ученые. Но что характерно: этот термин стал нарицательным, так как его суть в полной мере раскрывает характер современной науки. Обострение глобальных проблем, их неразрешимость, дегуманизация человеческой жизни, анонимность искусства, обесценивание извечных императивов, привели к постановке вопроса об изменении мировоззренческих ценностей и разрешения глобальных противоречий. Когда мы пытаемся путем науки эксплицировать ее соотнесенность с сущим, она апеллирует к самой себе, вступая с собой в амбивалентное противоречие: «нормальная наука» Томаса Куна опирается на фундамент предыдущих научных достижений, в то время, как наука с 70-х гг. ХХ в. до наших дней является детищем процессов, фактически разрушивших прошлое отношение к миру. «Прежде чем сможет наступить событие Бытия в его изначальной истине, должно сперва надломиться бытие как воля, мир должен быть принужден к крушению, земля – к опустошению и человек – к пустому труду. Только после этого заката сбудется через долгое время внезапная тишина Начала… Закат уже состоялся. Следствия этого события – обстоятельства всемирной истории нашего столетия» [7, с.231-232]. Эти слова были написаны Хайдеггером еще за треть века до появления термина «постнеклассическая наука», но они стали пророческими, предвещая ее явления: лингвистический поворот, деконструктивизм (как радикализацию хайдеггеровской деструкции метафизики), подмену ценностей, постмодернизм. «Предлагаемая мной парадигма не совпадает с обычным размежеванием функций; ее цель не в том, чтобы по одну сторону поставить ученых, исследователей, а по другую – писателей, эссеистов; напротив, она предполагает, что письмо обнаруживается всюду, где слова не утратили своей сочности» [1, с. 554]. Совершается попытка перехода от вещей к словам, от известного к непознаваемому. Трансцендентальная философия начала превращаться в теорию познания.
Тенденция постмодернистской междисциплинарности вела, в первую очередь, не к объединению наук, но к слиянию всех текстов; гипертекстуальность стала популярной. Гипертекст и интертекст существовали всегда. Если, например, Дядя Ваня для человека, не читавшего Чехова вообще, оказывается наравне с чеховским Иваном Ивановичем или дедушкой Колей из абсолютно другого рассказа, то человек знакомый с пьесой «Дядя Ваня» выделит ее из остальных работ автора. Мы сами награждаем имя героя и выделяем его для себя, вылавливая его в интертекстуальных фреймах. Но фундамент, на котором строится постмодернистская междисциплинарность, не имеет ничего общего с подобными свойствами всеобщих текстов. Здесь, скорей, можно увидеть поэтический анализ теории струн или разрушение (художественное, конечно) платоновской пещеры. Массовое производство гомогенного абсурда, несмотря на видимость его отторжения в массах, въедается в подсознание этих же масс и структурирует их мышление различными способами: от рекламы до, непосредственно, науки. Стоит также рассмотреть взгляд Стёпина на этапы развития науки и три концепции знака Фуко. Последний разделяет полноту знака и максимальное отождествление репрезентамена с вещью (XVI в.), бинарная концепция знака с распадом на две изолированных друг от друга части, на два эйдоса (XVII-XVIII вв.) и современную семиологию: знак не содержит в себе ничего и ничего не изображает; наступает полный разрыв со смыслом и природа знака становится скорей его различием от обозначаемой вещи. Последнее утверждение касательно современной семиологии феноменологически герменевтизирует то, чем действительно является постнеклассическая научная парадигма в противовес оптимистическим прогнозам самого Стёпина, надеявшегося на постнеклассический тип научной рациональности, который придет на смену неклассическому (ориентировавшемуся, в первую очередь, на связь между знаниями об объекте и характере средств деятельности) без ущерба для науки. Как вывод, наука и изучаемый ей объект если не вступают в противоречие, то попросту не соприкасаются. Из сказанного ранее философом ранее действительно сбылась экспликация связи внутринаучных целей и ненаучных, имевшая, собственно, негативные последствия.
На почве постнеклассической науки возникает тенденция междисциплинарности наук, так хорошо обосновываемая синергетикой. «Еще в XIX веке Энгельс и другие мыслители предсказывали, что важнейшие открытия будут сделаны на стыке наук» [3, с.43]. «Если классическая наука была ориентирована на постижение все более сужающегося, изолированного фрагмента действительности, выступавшего в качестве предмета той или иной научной дисциплины, то специфику современной науки конца XX века определяют комплексные исследовательские программы, в которых принимают участие специалисты различных областей знания» [5, с.627]. Но, как правило, философия и естествознание, помимо ориентированных на «строгую науку» позитивизма, неопозитивизма, прагматизма и других подвидов сциентизма, всегда оставались друг другу чуждыми. Синергетика, будучи изначально направлением в физике (изучавшим принципы, процессы и под-процессы самоорганизации систем и материи в целом), стала распространяться не только по различным областям естествознания (что было обусловлено ее междисциплинарным характером) но и приходить в довольно «далекие» гуманитарные науки. Конечно же, не как направление в физике, но как метод. Обоснования синергетического метода приводятся, в первую очередь, на примере использования диалектики Гегелем для обоснования его собственной философии истории и философии права. Не обделяется вниманием и марксистская политэкономия, влияние теорий философа-идеалиста Канта на астрономию, коперниковская революция и даже влияние научных лабораторных открытий Бойля на историческое развитие либерализма (выведение закона конструирования фактов в лаборатории в работах Бруно Латура). Ранее, различные научные области находились друг от друга на непреодолимом расстоянии, и даже если это многообразие научных дисциплин как то и скреплялось научно-исследовательскими организациями или высшими учебными заведениями (с их разделением на факультеты), то различие между ними всеми было колоссальным. В эпоху современной науки наблюдается сокращение этих расстояний. Немалую роль в этом играет методология: методы исследований в лингвистике и истории становятся не менее строгими и точными, чем физические и математические. На самом деле, стоит заметить, что методы никогда не были легче: каждая дисциплина требовала кропотливого труда, обработки огромного количества материала, временных затратах и пр., – дело тут скорей в особенностях дисциплин. «Математически-гностические акты не приоритетнее, чем филологически-исторические акты, связанные с эпистемологией вокруг предметов, а математически-гностические акты обладают лишь модальностями точности-выверенности, но вряд ли отличаются дефинитивной строгостью» [8, с.4]. Развитие современных технологий, обеспечение нас новым оборудованием, гаджетами и системами поиска, сделало часть методов исследования в различных дисциплинах похожими друг на друга, при этом же, развитие «научных благ» повлекло за собой и рост «научных потребностей». Если раньше, например, лингвистические науки не имели такого стремления к статистике и формализации, то теперь от лингвиста часто может требоваться построение графиков, диаграмм, статистических процентных вычислений (и наоборот: от математиков требуется знание как минимум одного иностранного языка не только на уровне умения переводить термины, но и общаться, строить грамматически правильные предложения, что можно засвидетельствовать появлением технического английского как отдельной от классической филологии специальности) – изменился характер исследований, расширились возможности и даже прения между гуманитариями и учеными, представляющими точные науки, в какой-то мере ослабли. На это послабление в значительной мере повлияли также и катаклизмы ХХ века. Действительно: «Еще со времен салона госпожи де Германт мы знаем – необходимы катаклизмы вроде Первой мировой войны, чтобы интеллектуальная культура хотя бы немного изменила свои привычки и допустила к себе тех выскочек, которых раньше не замечала» [2, с. 67]. Многих выскочек интеллектуальная культура, к сожалению, заметила слишком поздно даже после событий 1914-1918 гг.. Громкий футуризм «бросающих вызов звездам, стоя на вершине мира», вызывавший так много восхищения и эпатажа, привел за собой фашизм; неудавшиеся пивные путчи и декадентская «воля к власти» - национал-социализм, запустивший машину Второй мировой войны, рычага цепной реакции поистине смертоносных научных открытий. После войн ХХ века, ученые увидели, насколько сильным (пожалуй, самым сильным) инструментом может быть наука, в зависимости от целей, в которых ее применять: от истории и биологии (криптоисторические теории Третьего Рейха, расовая доктрина, френология) до физики и химии (ядерная бомба и иприт). «Трудящееся животное оставлено дышать угаром своих достижений, чтобы оно растерзало само себя и уничтожилось в ничтожное ничто» [7, с. 232]. Но вместо самоуничтожения и саморастерзания человечество пришло к подмене бытия его представлением. Глубоко эта подмена бытия коснулась культуры, создав ситуацию Деконструкции Культуры постмодернистским дискурсом, расширяющим границы гиперреальности до необхватной гиперреальной Вселенной. К сожалению, современная наука во многих случаях тоже становится лишь представлением науки, говоря на языке Бодрийяра (ведь вряд ли Платон использовал бы свой термин относительно такого понятия) – «симулякром науки». Одним из главных факторов, делающих из науки симулякр, является сама по себе постановка вопроса.
Любой вопрос является поиском, при этом же – поиск отталкивается от образа (идеи) искомого. Тенденция к осмысливанию может быть как эксплицитной, так и имплицитной. Спрашивая-о мы можем либо найти спрошенное, либо установить его по фактам, которые производим на пути к цели. Понятность вопроса, его прояснение, выводится из основопонятий, которые должны быть пред-даны (априорно, эмпирически или логически) или выстроены вопрошающим для дальнейшего развития вопроса и наглядности возможности вопроса. Явление может существовать только на базе какой либо видимости себя и каких-либо своих свойств, если не в Фюсисе, то в Логосе. Трансцендентальная логика Канта, например, является как раз примером пред-данной, априорной логики по онтологическому исследованию природы. В случае с Кантом стоит также вспомнить, что последний считал невозможным допущение о возникновении какого-либо понятия совершенно априорно и его отношении к предмету без вхождения в понятия возможного опыта и его элементов. Философ четко разделял строго логические, априорные, формы и понятия, неспособные в себе ничего эмпирического содержать, и те, которые относятся к возможному опыту. При этом же, априорные понятия как раз и являлись исключительно априорными условиями возможного опыта, отталкиваясь от чего в контексте философии Канта, в частности, от его суждений об априорных обоснованиях возможности опыта, мы видим, что априорное условие, спрашиваемое, не может быть устранено из самого вопроса (поиска эмпирического опыта), в противном же случае оставаясь вопросом без ответа (логической формой). И поскольку любой наш вопрос уже сам по себе является частично гностицированным исследованием, смысл искомого, хотя бы частично, должен быть нам уже известен, ввиду того, что разъяснение искомого феномена являет собой поиск, имплицированный с вещами и понятиями, а потребность каждой вот-вещи или вот-понятия должна быть до этого логически обоснована-гностицирована. Постнеклассическая наука избавляется от такой постановки вопроса в первую очередь тем, что постмодерн ставит вопрос о заранее не-искомом или проблеме, которую невозможно решить. К этим вопросам можно отнести вопрос о сущности Письма, противоречия категорий психоанализа в пост-фрейдизме, поиск Структуры, дискурсивный анализ, изучение Гипертекста, попытку философского обоснования Всеобщей Грамматики и пр.. Характерными словами, выражающими дух подобного вопрошания-о является утверждение Дерриды: мир есть текст. Полноценное обновление и развитие культуры в ХХ веке не удалось: в воздухе витают приставки пост- и нео-. Но это не простые приставки, а, в общем-то, показатель невозможности философии и культуры (в первую очередь, западноевропейской) преодолеть кризисы и разрешить собственные противоречия. Борьба противоположностей заходит в тупик и отступает назад, к «хорошо забытому старому», вспахивая заново старую почву, по факту – занимаясь компиляцией. Эта тенденция в современной философии привела к явлению множественности интерпретаций и смыслов одного явления и к обесцениванию знака (в теоретических работах Эко можно найти выражение «бесконечная игра семиозиса»).
В точных науках, главной проблемой является не столько постановка вопроса, сколько развитие теоретических дисциплин на основе большого количества теоретических исследований, приводящих к научным постулатам, в наше время эмпирически еще недоказуемым. Как результат – роль науки может быть как ведущей, так и ограничивающей, в зависимости от корреляции науки с ученым-субъектом, исследующим ту или иную проблему (ставящим тот или иной вопрос). Свойства постнеклассической парадигмы несут определенные последствия: ввиду конфликта интерпретаций в гуманитарных науках и свободы создания теоретических моделей в точных, наука как инструмент герменевтизации сущего в определенные моменты приносит вред, создавая феномены, которые мы относим к лженауке. Феномен факта тоже претерпевает изменения в своей структуре. Если гносеологически он не теряет своей сущности, оставаясь звеном между теорией и эмпирией, то онтологически он теряет себя как объект реальности, ввиду того, что постнеклассическая наука выстраивает мир, несовпадающий с реальным. Факт становится инструментом субъективного подхода и является выбором из набора смыслов и набора событий, часто соединенных между собой довольно произвольно. «Блестящим» примером подобного смешения фактов можно назвать книгу М. Фуко «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук». В этой работе автор смешивает факты грамматики (как лингвистической категории), политической экономии, биологии и естественной истории, представляя их через понятия друг друга и проводя параллели для воссоздания эпистем разных эпох и структуры научного знания. Каждый теперь объясняет мир или «воссоздает» его модель по-своему. Иначе говоря, наука – во власти субъективного идеализма.
Сама концепция субъективного идеализма, как известно – не нова, но нисходит к XVIII веку и имени епископа Беркли. Потому, стоит оговориться, что субъективный идеализм (а иной раз – и солипсизм) в науке отличается по значению от философского СИ. Философы-приверженцы СИ воспринимают мир как совокупность мыслей и действий субъекта, не просто вторгающегося в матрицу сущего, но задающего, инкарнирующего-раскрывающего это сущее. Наименее радикальным будет утверждение, что если эта совокупность мыслей, эмоций и действий субъекта и не выстраивает сущее полностью, то, как минимум, является его неотъемлемой частью, без которой мир существовать не будет. И наоборот, крайняя форма СИ, солипсизм, признает в качестве объективной реальности лишь собственное сознание, отрицая существование мира вне его. СИ в науке можно охарактеризовать следующим образом: это наука, метод, научная теория, концепция, вступающая в противоречие с общеизвестными и экспериментально доказанными фактами, теориями или науками, выдвинутая одним лицом или группой, не имеющая фактического подтверждения и какой либо возможности собственного доказательства, либо имеющего сфальсифицированные доказательства или факты, не выдерживающие критики; выдается за научную истину, часто с отрицанием всех противоречащих теорий. В число субъективно-идеалистических научных теорий можно внести также ответы на неразрешимые или недоказуемые на данном этапе вопросы науки, выдаваемые за единственно верные.
Научный СИ почти всегда по своему определению совпадает с определением лженауки, за исключением последнего случая: псевдонаука является совокупностью сведений или убеждений о мире, являющихся осознанной или неосознанной имитацией науки в том смысле, что эти убеждения являются ошибочными, но все равно выдаются за научный метод. В случае же, если мы имеем дело с квантовой теорией множественности миров, аналитической философией языка, дескриптивной метафизикой, т.е. с теоретически возможными или двояко интерпретируемыми теориями, субъективный идеализм может иметь место, но при этом он не является ярко выражено лженаучным.
Такие науки прошлого, как алхимия, каббала (как, впрочем, и любая другая наука о числах) или астрология – целый ряд наук прошлого, именуемый Рене Геноном «сакральными» – нельзя назвать лженаучными в наше время, так как они в принципе не используются. Их можно рассматривать как исторические этапы развития химии, некоторых математических теорий и астрономии. С этой точки зрения они не могут представлять собой феномен субъективного идеализма в науке до тех пор, пока какой-нибудь представитель научного мира нашего времени не будет использовать их в контексте инструмента познания современного мира, отрицая прогрессивные результаты из областей и решения вопросов, которыми занимались эти дисциплины. Собственно, подобную тенденцию можно наблюдать, например, у традиционалистов, приверженцев Генона, Серрано и Эволы, выступающих за «сакральные науки», утверждающие, что современные науки – «профанические» и не являются инструментами герменевтизации мира. Впрочем, эти же теоретики оспаривают сам статус науки как инструмента. Подобное можно сказать и о философской диссертации Гегеля «Об орбитах планет», которую сложно назвать псевдонаучной: признать псевдонаучной ее означает, по факту, признать псевдонаучной теорию теплорода: все это – лишь неподтвержденные эмпирическим путем гипотезы. Но для опровержения данных гипотез потребовалось немало времени и развития инструментов познания. Еще Спиноза утверждал, что ложность как таковая, в первую очередь, состоит в недостатке познания, то есть в «неадекватных» идеях. В самих же идеях как феноменах нет ничего ложного, но сама ложность – следствие неправильного познания вещей, порождающего неправильные выводы о вещах. Следовательно – любой неправильный вывод исправим более поздним, более «адекватным» познанием вещи и «ложный» в этом случае не всегда означает «лженаучный». Во времена Спинозы, например, не могли высчитать диаметр Солнца и расстояние до него, но знали лишь, что оно больше Земли и находится от нее далеко.
К другим видам субъективного идеализма, более опасным для современной науки, относятся вымышленные науки или антинаучные теории, такие как дианетика, теории торсионных полей, неопозитивизм, телегония, научный креационизм (праотцом которого можно назвать теорию космогенеза Тейяра де Шардена), иридодиагностика или магнитотерапия как практикующиеся методы, расоведение, волновая генетика, уфология, нетрадиционная медицина и пр. Когда эти теории не получают признания широкой общественности, они не представляют собой какой либо угрозы, но когда подобная «наука» приобретает большое число последователей, она начинает претендовать на актуальность (что характерно – очень часто, работы в этой области не публикуются в научном сообществе, но при этом очень популяризированы в художественной литературе, масс-медиа и интернете, приобретая известность и поднимая вокруг себя шум).
Как следствие – у человека искажается восприятие мира и настоящей науки. К другим негативным последствиям относится субъективизм преподавателя в высшем учебном заведении: неоднократно бывали случаи, что «адепты теории торсионных полей» и «неокантианцы-постсубъективисты» предвзято оценивали студентов, либо не отвечающих по их собственным конспектам и авторским курсам (например, включавшим эти теории), либо просто не соглашавшихся с их утверждениями.
Субъективный идеализм в политической философии приводит к развитию в политической мысли мещанского индивидуализма, как в крайне правых, так и в крайне левых ее проявлениях. В качестве наглядного примера можно привести анархопримитивизм, который, при всем отрицании его апологетами своей левизны, выходит из все же из среды левых. Основной идеей анархопримитивизма является полный отказ от цивилизации, ее разрушение и становление «первобытного человека будущего». Главными аргументами «за» являются отсылки к образу жизни первобытных людей и нападки на постмодерн и современную культуру. По факту же, несмотря на радикальное отрицание, анархопримитивизм является примером типичного левого постмодернизма: постоянная противоречивость с самим собой, недоработанность программы, эклектичность, необоснованное отрицание левизны при потребности в левых как последователях, невозможность воплощения в реальной жизни, непродуманность глобальной программы (модель Зерзана, «крестного отца» анархопримитивизма, способна работать максимум на уровне небольших эко-поселений). Если брать противоположный лагерь, стоит взглянуть на традиционализм, который при столь романтичной внешне эстетике имеет абсолютно пустое содержание. Традиционалисты расколоты еще больше анархо-индивидуалистов Макса Штирнера во всем, начиная от самого определения слова «традиция»: его значение то приуменьшают, то преувеличивают, то подводят под разные религии (традиционализм в СНГ не только отличается от традиционализма Рене Генона, но Володихин, например, подчеркивает, что его восприятие консерватора как минимум отличается от трактовки этого термина Дугиным). Если же брать научную и политическую составляющую традиционализма как учения, то здесь тоже можно обнаружить ярчайший пример субъективного идеализма. В первую очередь, метафизические доктрины «традиции» различны не только у разных авторов: у некоторых философов-традиционалистов мысли об идейной составляющей движения менялись по ходу жизни. Когда в одной книге Эвола утверждает о необходимости любой религии, как сплачивающей силы внутри государства, то в работе «Языческий империализм» он, уже исходя из названия, ясно дает понять, какой тип религии «наиболее благоприятен» для традиции.
Еще одной областью широкого распространения субъективного идеализма можно назвать исторические науки или, в этом случае, - исторические мифы, или субъективно-идеалистический подход к истории и методам ее изучения как к таковым. Независимо от самих даже концепций «буржуазных» и «советских» мифов, всегда существуют криптоисторики, создающие теории всевозможных заговоров – от лунного до заговора 11 сентября – и свои версии «новых» и «настоящих» хронологий. Эти люди с учеными степенями, подгоняя нужные им факты, недомолвки и совпадения обстоятельств под свою собственную, солипсическую (далеко не «партийную») линию, создают историю, на которую у части человечества всегда находится спрос. Данные научно-фантастические книги создают в первую очередь угрозу не официальной истории «победителей», до которой здравомыслящему ученому нет дела, но объективному историческому познанию, так как человек, изучающий литературу по определенному узкому вопросу, всегда может натолкнуться на криптоисторические теории и, по несчастливому стечению обстоятельств, углубиться в них. В качестве примера субъективного подхода к понятию истории и ее изучению – морфологический историзм Освальда Шпенглера, внутренне противоречивый и антинаучный, кстати, часто почитаемый современными традиционалистами, потому, несмотря на время написания работы, нынче «актуальный».
Относительно естествознания, к примерам субъективного идеализма можно отнести теорию торсионных полей (физический вакуум Шипова-Акимова), причинную механику (которая как раз и является примером перекраивания времени и пространства, причины и следствия, под свое собственное мнение и восприятие без необходимой экспериментальной базы), сжатие «свободной энергии», «Университет лоусономии» бывшего бейсболиста и летчика Альфреда Лоусона, доктрина вечного льда (взятая со временем на вооружение нацистами), математики, предпринимающие попытки развенчивания теоремы Гёделя о неполноте, теория роста Земли, мегалитическая геометрия и др. Совпадая по своей сути со лженауками, данные теории чаще всего созданы одним человеком, являясь его собственным субъективным «авторским курсом» или программой, имея сторонников и признание в неакадемических кругах.
Новая эпоха ставит перед человечеством новые задачи. Мы – свидетели компьютеризации и тенденций к глобализации общества. Финал движения этих тенденций сложно предсказать и спрогнозировать с научной точностью. Но точно ясно одно: влияние этих процессов на развитие научной парадигмы колоссально. К сожалению, такие явления как постмодернистский обскурантизм в современной культуре, философии и других науках негативно влияют на их развитие и продуктивность. В свете сказанного, проблема субъективного идеализма в постнеклассической научной парадигме и потребность в ее преодолении становятся очевидными.
Список использованных источников:
1. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. – М.: Прогресс, 1989. – 616 с.
2. Латур Б. Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии. – СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.Петербурге, 2006. – 240 с.
3. Лутай В.С. Основной вопрос современной философии. Синергетический вопрос. – К.: Издатель ПАРАПАН, 2004. – 156 с.
4. Мелков Ю.А. Факт в постнеклассической науке. – К.: издатель ПАРАПАН, 2004. – 224 с.
5. Степин В.С. Теоретическое знание. – М.: Прогресс-Традиция, 200. – 744 с.
6. Хайдеггер М. Бытие и время. – СПб.: Издательство «Наука», 2006. – 452 с.
7. Хайдеггер М. Что такое метафизика? – М.: Академический проект, 2007. – 303 с.
8. Хайдеггер М. Хайдеггер Мартин. Мысли, постулаты, афоризмы, философские интерпретации, тезисы. – Мн.: «Современное слово», 1998. – 384 с.
9. Эко У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста. – СПб.: «Симпозиум», 2007. – 502 с.