Мы любили своих стариков. Хотя стариками они не были: ПалМих едва перевалил за пятьдесят, Наталья Фёдоровна – за сорок.
Она была маленькая, круглая, плюшевая. Красивые глаза - голубые-голубые, не бывают голубей, - и руки - изящные, выхоленные. Выразительные. Она демонстрировала их, перекладывала с места на место, лениво жестикулировала или подпирала подбородок.
Она оформляла диспетчерские ведомости. Уточняла напряжения в узловых точках, подсчитывала перетоки, выработку, потребление, рисовала графики, в общем, суммировала итоги. Сведения накладывались на фактическую схему с учетом ремонтов, оперативных и аварийных отключений. Ведомости брошюровались и к концу месяца превращались в огромный – с надгробную плиту – фолиант. Для режимщиков этот свод – кладезь премудрости, без которого невозможна никакая дальнейшая деятельность.
ПалМих – бывший диспетчер, один из родоначальников централизованного управления тем, что впоследствии назовут Туркменской энергосистемой. А тогда были отдельные узлы – крохи, не позволявшие распознать будущее целое. Схему он знал хорошо, и потому корпел над её бумажным воплощением. Рисовал на миллиметровке, звонил в подчинённые подразделения, уточнял характеристики нового оборудования и линий электропередачи. Потом Наталья Фёдоровна, поскрипывая рейсфедером, переводила карандашную вязь на кальку, и синюшные копии многочисленными свитками расходились по отделам и службам Главка.
Возраст - единственное, что их связывало. Сопутствующий продукт – воспоминания. В остальном они были разными.
Наталья Фёдоровна – человек крайностей. Любила - безудержно, ненавидела - люто. Проще всего было тем, к кому она оставалась безразлична, но таких счастливчиков – единицы.
ПалМих – молчун. Сидел, корпел над схемами, тяжко вздыхал. У него болезненный вид, пухлые мешки под глазами и лысина – местами, спереди и сзади - явный признак бурно проведённой молодости. Иногда он воодушевлялся, говорил образно и много – не остановишь. Катализатором служила Наталья Фёдоровна. Её тезы вызывали резкое неприятие ПалМиха. Он априори не соглашался с ней. Как скала, которую лижет море…
Вот ПалМих поднимает голову и говорит, обращаясь ко всем сразу:
- Почему в животном мире ценятся чистопородные особи, а нас, людей, хотят скрестить и получить невесть что?
- Потому что они мичуринцы, - говорю я. - А вы не скрещивайтесь. Силком, ведь, не заставляют. Хотя…
- Вот именно, - говорит ПалМих и опускает голову. Все молчат. Разговор не получился - тема неинтересная. Но чаще…
- Раньше жили плохо, - говорит Наталья Фёдоровна. – Ни телевизоров, ни пылесосов, ни стиральных машин не было. Без холодильников – вообще беда. Масло держали в баночках с водой, мясо покупали полкило – не больше – хранить-то негде. Тяжёлая была жизнь - одним словом...
- Ох, и трудная жизнь была! – отзывается ПалМих, откладывает линейку, карандаш, снимает очки и, изобразив печаль на лице, вступает в полемику. – Беру это я билет на самолёт и лечу на футбол… А зарплата у меня такая, что каждую неделю можно летать в Москву… Прилетаю. Иду в буфет. Заказываю бутерброд с чёрной икрой, бутерброд с красной икрой и сто грамм коньяку. Отдаю рубль. Ох, и трудная жизнь была раньше! Сажусь в автобус. Приезжаю на аэровокзал. Иду в буфет. Покупаю бутерброд с чёрной икрой, бутерброд с красной икрой, сто грамм армянского, отдаю рубль и, морщась от тяготы жизни, выпиваю… Еду в гостиницу…
- Не надо, - говорю я, - так вы всю зарплату пропьёте…
- Да ты что? – удивляется ПалМих. – У меня же сто рублей с собой. Но я не об этом. Я о том, как плохо мы жили раньше…
ПалМих хирел на глазах. Его мучили боли в паху. Время от времени он ложился щекой на стекло и тяжко вздыхал. Мы, желая отвлечь его, приставали с просьбами:
- Пал Михалыч, расскажи что-нибудь.
- Сейчас, сейчас.
Через несколько минут он выпрямлялся, собирался с силами и начинал свои бесчисленные рассказы.
- Весной сорок девятого, после землетрясения, я работал много, как никогда. Весёлое было время! Помнишь?
- А как же, - говорю, - мне тогда три месяца было…
- Извини, не сообразил.… Так вот, работал я по двадцать часов: днём - на восстановлении линий, а вечерами – на шабашке. Лепил отводы для времянок и финских домиков. Почему – финских, сам чёрт не разберет…
- Пал Михалыч! – подаёт голос Наталья Фёдоровна. – Не черкайтесь.
- Ага. По заявкам местных жителей. В сапогах и трусах – жарко. Монтажный пояс, когти, провод через плечо – всё честь по чести. Заколачивал – сто, двести рублей в день…
- Обирал несчастных…
- Почему – обирал? Да они в очередь ко мне стояли, как у Есенина эти самые кобели. И потом, я не только за деньги, я и натурой брал. Один раз мне ящик шампанского поставили, так я всю Гажу угощал. И лаской женской не брезговал. Я тогда холостой был, в общаге жил. Там у меня вся стена над кроватью в чёрточках была. Тоненькая чёрточка – худенькая, потолще – в теле, жирная – Кустодиевская. Были и специальные отметки…
ПалМих начинает говорить тише…
- Пал Михалыч! – слышен певучий голос Натальи Фёдоровны.
- А ну да, ну да. Татка - жена моя будущая - пришла. "А что это у тебя за отметины?" – спрашивает. – Трудодни, говорю. – "Какие такие трудодни?" – Сверхурочные. Ты даже не представляешь, сколько мне приходится вкалывать, когда другие отдыхают…
Он ходил на обследования, которые называл "полётами на Луну".
- Лезут туда, куда раньше я лазил…
Он и пить бросил, правда, по другой причине.
Каждый день в обед ПалМих ходил во Второй парк, в кафе "Отдых". Заказывал заветные сто грамм в коньячном исполнении. Потом сидел на лавочке и грелся на солнце. Но как-то раз взял тонкостенный с голубой каёмочкой, а конфетку забыл. Вернулся к стойке, обернулся и - обомлел. Один из алкашей, промышлявших объедками, выпил содержимое его стакана и теперь, прислушиваясь к процессам, происходившим внутри живота, взирал на ПалМиха отрешённо и ласково.
- Ты что сделал, гад? - спросил ПалМих.
- А я думал, что ты не допил, - сказал алкаш.
- Так – закуси! - крикнул ПалМих, влепил нечестивцу конфету в лоб и больше уже никогда не переступал порог этого заведения. Он и пить бросил после этого случая…
Мы любили своих стариков. За что? Бог знает. Зачастую они были не правы, - у них был свой взгляд на жизнь. Они были слепками своего Времени, мы - своего, сдвинутого по фазе. В отличие от нас они умели демпфировать максималистские возмущения, присущие молодости, сохраняя устойчивость общественного устройства.
Кстати…
Река Мургаб. Маленький посёлок Иолотань. Если смотреть из Москвы, - у чёрта на куличках. Здесь в 1913 году построили гидроэлектростанцию – самую мощную в царской России. Помню, долго листал справочники, пока не убедился, что это действительно так. И всё равно – не верилось…
Я попал на Гиндукушскую ГЭС в начале семидесятых. Ехал вдоль линии электропередачи. Темнели литые чугунные символы нерушимой Империи – не чета сегодняшнему, ажурному времени. Золотой нитью провисали медные провода.
Плотина толщиной в кирпич и высотой 20 метров сдерживала напор огромной массы воды. В нижнем бьефе Мургаб делился на протоки. Крошечная – по современным понятиям – гидрушка. Когда-то она питала энергией царскую резиденцию в Байрам-Али. Здесь был Витте, совершая экспедиционную поездку по поручению императора. Теперь на территории усадьбы располагался почечный санаторий.
С десяток подобных гидрушек на малых реках и речушках по недомыслию вывели из оборота в шестидесятые годы. Бросили, разграбили, захламили. Эту станцию хранили как экспонат, и персонал содержал её в идеальном состоянии.
Мраморные полы во время ремонтов защищали досками и брезентом.
На стене в машинном зале висела схема, выполненная разноцветной тушью в дореволюционные времена. Лейб-гвардии поручик исполнил её собственноручно. Чтобы чертёж не выцвел, его закрывали бархатной тканью. Так в Третьяковской галерее закрывали когда-то фривольную графику к поэме Ипполита Богдановича "Душечка".
Генераторы не имели кожухов. Латунные части вращались, вычерчивая светящиеся окружности. Блеск и лёгкое жужжание завораживали и усыпляли. Простота технических решений изумляла. Основы электротехники казались доступными, как неполовозрелые арифметические действия.
За шестьдесят лет эксплуатации в плотине не заменили ни одного кирпича...
Был месяц май.
Цвели сады.
По берегу ходили работники электростанции и сачками собирали оглушённую рыбу. На траве лежали расстеленные кошмы, клеёнка, стоял ящик с водкой и подносы с жареной и варёной рыбой.
В котле варилась уха…