Жара...
Выматывающая тело и душу. Пыльное марево искажает картину мира и кажется, что на этой земле нет ни ласковых морских волн, ни целительной прохлады лесов..Нет ничего, что радовало бы взор и вселяло в душу уверенность в то, что скоро закончится и невыносимая жара, и эта пыль, проникающая, кажется, сквозь поры кожи, и запорашивающая глаза колючим песком, и недосып, ставший уже привычным. Кожа обветрена и суха, и не спасают уже разные кремы, что по ночам, выползая из-под душа, привычно и торопливо втираю в лоб и щеки. Страда. Так называют период уборки зерновых. Те дни-недели, что, как говорят, год кормят. Так и есть. Только эта страда – сплошное страдание. Ничего не ладится, и я сама себе напоминаю собаку, кружащуюся за своим хвостом: и при деле, и пыль столбом, а всё - без толку. Но с привычной обреченностью рано утром сажусь за руль машины и еду на элеваторы и колхозные, вернее, теперь фермерские токи. Там идет переработка и погрузка зерна. Какая-то фантасмагория …Воздух дрожит от жары, силуэты людей мелькают сквозь тонкую завесу пыли. Тут же стоят фуры, как пыльные серые слоны, трубя клаксонами и порыкивая двигателями. Саванна. Душно, пыльно, муторно. И так хочется свежего, остро-прохладного дуновения ветерка. Чтобы встрепенулось тело и душа. Чтобы стряхнуть с себя душное, тяжелое марево. А когда что-нибудь хочешь - непременно случается.
Сижу в машине, созваниваюсь-отзваниваюсь, периодически захожу в склад, откуда отгружается очередная партия зерна. Здесь же, в складе, только в другой его половине, идет и розничная торговля. Изнывая от жары и пыли, торопливо наполняют мешки зерном те, кто еще по- старинке и уже неискоренимой привычке держит «своё хозяйство»: несколько курей-гусей-уток, а более «зажиточные» - еще и кабанчика. И те, кто от безысходности и безденежья, в надежде как-то выжить, перепродают зерно на рынке. Кто-то приходит с матерчатым, сшитым то ли из наматрасника или какой-то дерюжки мешочком, а у кого-то – «справные», добротные мешки. Но процесс заполнения один и тот же. Механизм отработан до автоматизма: «ш-ш-шарк» - ведром набирается зерно из большой кучи, «ш-ш-ш-ш…» - высыпается в мешок. Кто-то набирает зерно ведром, кто-то держит распахнутый зев мешка. «Ш-ш-шарк…- ш-ш-ш-ш…ш-ш-шарк - ш-ш-ш-ш…» Пыльно, душно, и эта шипящая «музыка» убаюкивает и как-то отупляет. Пытаясь стряхнуть липкую усталость, наблюдаю за происходящим вокруг. Сколько людей… Сколько самых разных историй жизни, отношений можно подсмотреть, увидеть, запомнить. Вот пожилая пара, видимо, мать с сыном. Уж слишком похожи лица: скуластые, остроносые, с одинаковыми темными глазами. Только у матери глаза уже подернуты какой-то белесой дымкой, то ли глаукомы, то ли катаракты. Сын же, мужчина лет под шестьдесят, еще крепок. Но глаза потухшие. Держит мешок, задумчиво уставившись куда-то вдаль. Что он видит в темном, увешанном пыльной паутиной, углу склада? Старуха же неутомимо набирает-выгружает зерно в мешок, покрикивая на своё уже очень взрослое «дитя»: «Та держи ж ты мешок ровно, горе моё! Вот правильно, что Людка тебя бросила. На шо ей такой вахлак, как ты? Мешок - и то не удержишь, не то, шо такую бабу, как твоя Людка! Я сколько раз тебе говорила: гонять её надо было, а ты? «Люблю - не трону!» Ну и шо? Где она твоя любовь? Завеялась, непонять куда. Молчи! – рука с узловатым, оплетенным набухшими жилами кулачком, замахивается на сына. - Больше её слушай! «Жизни я ей не давала!» Ишь ты, королевна какая, слова ей не скажи. Была бы умная - смолчала бы, послушала, я ж не глупое советую, плохого не желаю, а то, глянь! «Мама, не лезьте в нашу жизнь!» Какая это она ваша, если ты - мой сын! Я с тобой столько ночей не доспала, мыла-кормила-одевала, с горшка снимала, ты ей уже красивый, выученный достался. А на готовенькое чего ж не позариться? Приехал, моряк, с чемоданом в наклейках. Конечно, ей по улице пройтись с таким - и то за счастье! А уж взамуж, поди, и не мечталось! Думала, пузом своим тебя окрутить? А ты уверен, шо то твой байстрюк был бы, а? Ты-то в рейс ушел, а хто знает, с кем она там еще кувыркалась? Так шо правильно я её тогда на аборт наладила. Ничё, повыла она, поплакала, так зато тебе чужое отродье не пришлось рОстить…А то бы плавал там, по своим морям, и чужих детей, родной женой нагулянных, растил бы. Так…давай еще мешок наберем. – Старушка запыхавшись, бросает ведро, охая и потирая поясницу, бредет к стоящей у склада старенькой «шестерке», достает вязаную из разноцветных ниток сумку, роется в ней. Вынимает пластиковую бутылку с мутноватой жидкостью и жадно припадает к ней. Остатком воды умывается и возвращается к зерновой куче. Сын стоит, держа в худых, с синими выцветшими наколками, руках, обтрепанный край пустого мешка. – Держи ровнее! Так вот…Про шо это я?...А! Да! А шо детей потом не было, так это и хорошо. Вон, мне с вами сколько мучений? Никакого здоровья не хватит! РОстишь вас, душу рвешь, а потом шо? Первая попавшаяся хвостом покрутила, сиськами поманила - и всё! Мать и не нужна! «Люблю я её мама, пойми!» И где она, твоя любовь, теперь? А? А ты куда прибёг? К маме, а куда ж ещё? Кому ты еще нужен? Говорила тебе, не женись! Сразу ж видно было, шо не будет вам с ней жизни, тебе не такая нужна, как она. Как сказала - так и получилось, видишь теперь? Тридцать с лишним годков жил-мучился, пока она тебя, дурака, не бросила. Молчи! - пресекается еще одна попытка сына что-то сказать или возразить... - Ни тогда не слушал, ни сейчас. И отец твой такой же был, как и ты. Никогда меня не слушался. И что? Где он, знаешь? Вот-вот, и я не знаю. Чтоб ему в раскопанной могиле лежать, если он еще не там! Бросил меня одну, с вами, двумя охламонами малолетними. Осталась я, несчастная мать и обос**нные дети! И ничё, вырастила вас, выучила, здоровые получились, только дурные оба. Нет, чтобы жить нормально, а вы носитесь, как дурак с погремушкой…Что ты со своей Людкой, что Витька с Алкой. Как он там, в своем Саратове? – краем платка вытирает разгоряченное лицо. – Звонит, мол, всё, мама, у нас хорошо. Но я-то мать, я-то знаю, шо ничего хорошего там нет. Сердцем чую, сердце-то материнское не обмануть. Всё…завязывай мешок. Да не так, а в сборочку. И на два узла вяжи, чтобы покрепче, не развязались... Ай, брось, дай сюда, сама завяжу. Всю жисть сама…всё сама… – Старческие руки в коричневых веснушках сноровисто и быстро завязывают мешок. – Давай, на весы тяни, да аккуратнее. Осподи…Вот помру я, и кому ты такая недороба нужен-то будешь? Разве что Людка твоя, стервятница, дождется моей смерти и вернется. От уж хто ждет, когда я глаза закрою! Ничё, не скоро ей такая радость-то случится. У меня душа о детях болит-заботится, мне еще нельзя помирать, вы ж пропадете без меня, шо ты, шо брат твой. Да…По осени надо будет к Витьке съездить. А то уже лет десять, как ни ногой к матери родной. Ничё, сама приеду, никуда его Алка не денется. И встретит, и привечать придется. Я не хто-нибудь, я – мать! Со мной считаться придется. – Старуха долго усаживается на переднем сидении машины, окидывает взглядом всё вокруг. «Ш-ш-шарк…ш-ш-ш-ш…» – раздается в складе. Методично заполняются мешки, грузятся то в тачки, то в коляски мотоциклов, то в машины. Разноголосье разговоров заглушается шумом работающего погрузчика. «Ну, людоньки добрые, дай бог вам всем здоровья!»- громко хлопает дверцей машины. Сухим, жестким кулачком толкает сына в плечо: «Ехай уже, горе моё. Та осторожнее, вон, видишь, скока машин раскорячилось. Гребут и гребут, почти всё зерно вывезли уже, да и людЯм ни выехать, ни заехать». Её сын покорно и обреченно, глядя вперед себя, выруливает из склада. Его взгляд направлен куда-то вглубь себя. Что он видит?...Куда он едет?...
Возвращаюсь в машину, достаю термос с холодным чаем. Душно. Тяжело дышать и на душе как-то пасмурно, несмотря на слепящее солнце. Вновь возвращаюсь в склад. Люди снуют, как в муравейнике. Прохожу во вторую половину склада. Погрузка почти заканчивается. Скоро ехать. Почему-то предстоящая дорога воспринимается с облегчением. Хочется оказаться подальше от этого места.
Вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. Девчоночка. Стоит у покореженной, с разными колесами, тачки, старательно удерживая ручку этой полусамодельной повозки. Лохматая головка с нечесаными русыми волосенками. Короткое, застиранное и полинявшее платьице, из которого уже давно выросла. Худые ручки-ножки. И несмелая, но такая светлая улыбка. На тачку женщина, по виду явно пьющая, грузит ветхий, заштопанный немыслимой расцветки латками, мешок. Что-то бормоча себе тихонько, бестолково затыкает прореху в мешке какими-то тряпками и бумажками. Но из мешка тонким, желтым ручейком высыпается зерно. Девчушка смотрит на этот ручеек и улыбается каким-то своим мыслям. Мать, худая, бледная, с испитым, одутловатым лицом, с мосластыми руками и ногами, вдруг светло улыбается, видя улыбку дочери. И эта улыбка преображает женщину, она на несколько мгновений становится такой, какой, наверное, была в те годы, пока губительное зелье не искалечило, не обезобразило её тело. «Ох, чудо ты моё блаженное, держи тачку крепче, чтоб не совалась туда-сюда», - трясущаяся рука с облупленным ярко-оранжевым маникюром поправляет падающую на глаза прядь давно немытых волос. Дитя покрепче вцепляется тонкими грязными пальчиками в облезшую, когда-то выкрашенную синей краской ручку повозки. Я подхожу, одной рукой придерживаю ручку, другой кое-как помогаю перевернуть пестрый оклунок так, чтобы прореха оказалась вверху. Женщина смущенно и многословно благодарит за помощь, а я склоняюсь к девочке.
-Как тебя звать, солнышко?
-Вайя, - улыбка невероятно светлая и радостная.
-Как? Валя? Валюша? – переспрашиваю я.
-Ну нет же! Вай-я! – раздельно, пытаясь объяснить мне такое понятное и привычное своё имя. – Я - Вайя. – Решила, видимо, втолковать такой бестолковой взрослой тёте путем повторения. И, видя, что у тёти, видимо, всё-таки нелады со слухом или пониманием, терпеливо проговаривает: - Вай-ва-йа.
-Варя? Варенька? Варвара? – смеюсь я над своей незадачливостью. Девчушка тоже смеется в ответ.
-Варенька, я сейчас, подожди! – бегу в машину, достаю из пакета несколько яблок и персик, что взяла с собой в дорогу. Звонит телефон, отвечаю, стараюсь быстрее свернуть разговор.
Вернувшись в склад, ищу глазами хромую тачку и детскую фигурку. Девочки нет. Обернувшись, вижу, что знакомая повозка кульгает по пыльной дороге. Мать тянет тачку впереди, как-будто впрягшись в неё, а девчушка старательно толкает сзади. Сердце щемит от острой жалости. Господи, только ты знаешь, что ждет это дитя…И в сегодняшнем дне, и на всем её пути. Помоги ей, пожалуйста… Догоняю повозку, суетливо кладу персик в грязные ручонки, яблоки - в кармашек с вышивкой слоненка, различимый только сейчас. Матери сую несколько купюр. Настойчиво и так неуместно опять звонит бравурной музыкой мой мобильный. Что-то говорю я, что-то говорят мне. Солнце нещадно палит, обжигая кожу. Горячий степной ветер осыпает пылью и полОвой*, от которой першит в горле и щиплет в глазах. А может, и не от этого…Фантасмагория…
Ухожу первой, торопливо иду к машине, потому что чувствую, что слезы уже совсем близко. Мать с дочерью тоже спешно толкают свою хромоногую повозку по пыльной дороге.
Варвара… «Дикарка», «варварка», «чужеземка». Я знаю, помню значение этого имени, потому что так хотела назвать свою дочь, но потом почему-то передумала и назвала другим именем. Варвара… Она должна вырасти красивой, необычной, с интересной судьбой. Так мне «видится» это имя. Но самое главное, она должна вырасти счастливой.И…просто вырасти…
День заканчивается. Долгий, жаркий, пыльный день. Хочется, чтобы всё тяжелое, плохое осталось в прошлом, не перетекло в день новый. Но пусть в памяти останется то, что тронуло душу, зацепило, взволновало. То, что беспокоит, бередит, что делают душу неравнодушной и живой. Что поселилось в ней вдруг, очень неожиданно, но, похоже, надолго. Маленький сквознячок по имени Вай-ва-йя. Дай Бог, чтобы она выросла и стала свободной и счастливой, как ветер…
-------------------------------------
*«Полова» - отходы при обмолоте и очистке зерна хлебных злаков и др. культур. Шелуха.