Однажды сын спросил меня: «А почему, собственно, вы так переживали в 60е годы из-за этих космических полетов и почему считали, что это как-то переменит нашу страну и жизнь в ней»? Я задумался над его вопросом и он навел меня на размышления о русской мессианской идее.
Попробую рассказать о своём понимании, что это за идея и как она связана с нашей жизнью. Под русской мессианской идеей я подразумеваю издавна существующие в народе ожидания необычной и спасительной роли России в мировой истории. Как давно она появилась, трудно сказать, возможно, она сопутствовала самому формированию русского этноса. Это как народная сказка об Иванушке-дурачке, которого все презирали и обижали, а он вдруг возьми да и окажись славным богатырем и спасителем.
Впервые на общенациональном уровне мессианская идея была сформулирована в определении Москвы, как третьего Рима. Согласно этой формуле, после крушения Византии Россия должна была возглавить православный, а значит и христианский мир, поскольку католичество считалось ересью, а не церковью. Будучи достаточно утопичной, эта идея занимала, тем не менее, важное место в русской духовной жизни. Она постоянно проявлялась как духовное обоснование российской имперской политики.
Возможно, мне возразят, что это вовсе не оригинальный факт в мировой истории. В Англии тоже была подобная идея, только она имела форму экономическую и цивилизаторскую. А вот в Испании подобная идея так же, как и в России, формулировалась в христианской форме и была основой Конкисты. На это я могу ответить, что имперских идей и проектов было много, но они, все-таки, не были такими идеалистическими. А русский народ зачастую жил хуже, чем «колонизируемые» им народы. Кроме того, другие мессианские идеи не были так глубоко укоренены в народной ментальности. Они все были, более или менее, прикладными и прагматическими орудиями власти.
Исключение составляет, может быть, еврейская мессианская идея, и в этом я вижу некое духовное родство евреев и русских. Но еврейское мессианство опиралось на обетование Ветхого Завета. Происхождение же русской мессианской идеи остаётся загадкой. Здесь возможны, по меньшей мере, две версии: пессимистическая (чаадаевская) и оптимистическая (пушкинская). Оба выдающихся мыслителя оценивали роль России в мировой истории, как провиденциальную и жертвенную, но резко расходились в оценке её смысла. Если Чаадаев считал русский народ подневольным участником исторического процесса, пассивным историческим материалом, то Пушкин оценивал его активную спасительную роль как духовную миссию, как «особое служение задачам европейски-христианской культуры».
По-моему, прав Пушкин. Потому что, по Чаадаеву получается, что это не движущая русский народ идея, а компенсация коллективного комплекса неполноценности, возникшего из-за многовековой культурной и исторической изоляции России. Следуя пушкинскому взгляду, не сомневаюсь, что идея жертвенного спасения мира имеет высокое духовное происхождение. Она является народной проекцией на себя христианской избранности и составляет органичную часть русской ментальности.
Как бы то ни было, российская мессианская идея активно использовалась политиками и в Петровских реформах, и в Екатерининских войнах за Причерноморье и Адриатику, и в войне с Наполеоном 1812–14 годов, и в освободительной балканской войне 1878 года и в Первой мировой войне. Ну и конечно, в большевистской революции 1917 года, хотя христианское содержание духовности было тогда полностью вытравлено. Речь тогда шла уже не о духовном спасении, а о справедливом переустройстве мира. Очень выразительно сказано об этом в стихотворении Светлова «Гренада»: «…я хату покинул, пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать».
Справедливо будет сказать, что мессианские представления русского народа не являются иллюзией, они и на самом деле сбывались многократно. По крайней мере, так выходит из принятого у нас рассмотрения российской истории. В первый раз это произошло во времена татаро-монгольского нашествия. Нельзя сказать, что было организованное и успешное сопротивление вторжению, но совершенно ясно, что не будь перед татарами бескрайних российских просторов, они затопили бы всю Европу.
Второй раз это произошло в Отечественную войну 1812 года. Как утверждает Лев Гумилёв, то была пора расцвета российского этноса. Поэтому сопротивление агрессии Наполеона было на этот раз не только всенародным, но и хорошо организованным. Могущество и слава наполеоновской армии были сломлены и развеяны на российском пространстве. Никто другой с этой задачей справиться тогда не мог. Вероятно, именно эта славная страница русской истории позволила Пушкину говорить об активной роли России в судьбах мира.
В третий раз это произошло во Вторую Мировую войну. В страшной, смертельной схватке, несмотря на чудовищные пороки людоедской государственной системы и ошибки руководства, российские люди сумели духовно сплотиться и принесли свои судьбы на алтарь победы. Истекая кровью, Россия и в этот раз совершила невероятное – перемолола и разгромила сильнейшую армию мира. Эта победа вновь позволила угнетённому русскому народу почувствовать себя богоносцем и спасителем человечества.
И после войны мессианская идея всячески культивировалась коммунистическим руководством под видом интернационализма и вполне искренне поддерживалась большинством населения. Ложь идеологов коммунизма и подмена духовной основы ещё не были осознаны народом. Так что советский патриотизм не был пустым звуком. И без этой глубинной идеологической основы хрущевская оттепель не принесла бы такого мощного роста могущества и авторитета Советского Союза.
И ещё один период российской истории, упомянутый здесь, был определяющим для всего мира, хотя он и может оцениваться неоднозначно. Речь идёт о революции 1917 года и последующем за ней периоде. Тогда Россия выбрала путь социального эксперимента и превратила свою территорию в гигантскую опытную площадку, вверив свою судьбу кучке политических авантюристов. Эксперимент этот потребовал миллионных жертв, неимоверных лишений и напряжения всех народных сил. Несмотря на это, он провалился. Но, не будь этого трагического опыта, мировая история могла бы сложиться совсем иначе, и я полагаю, гораздо хуже.
А полёт Гагарина действительно был для нас началом новой жизни. В моем сознании, да и всех шестидесятников отчетливо разделяются эпохи «До» и «После». После полета Гагарина было уже совсем другое мироощущение. Мы чувствовали себя авангардом человечества, мы прокладывали новые пути, и это заставляло думать о глобальных проблемах, слушать пульс времени\1\(см. сноски). Это была сильная сторона советской идеологии. Мы действительно были интернационалистами, равнодушных было гораздо меньше.
Советские люди тогда были бОльшими патриотами, чем нынешние россияне. Заграница в то время была значительно дальше от нас, зато родина – намного ближе к сердцу. Закат советского патриотизма начался, по моим ощущениям, с пражской весны и её искоренения в 1968 году. Помню характерный эпизод. Я, уже взрослый, но наивный балбес, явился сияющий на работу и сообщил, что наши танки уже в Праге. На что мой шеф – сын репрессированного интеллигента спросил: «А чему тут, собственно, радоваться?» Этот резко заданный вопрос заставил меня задуматься и повлёк важные для меня выводы.
Потом, уже в 70е годы все это духовное мессианское наследие было полностью похерено и опошлено, так что афганскую войну советские люди восприняли без всякого энтузиазма. Хотя оставалась уверенность в вечности и несокрушимости советского строя, но радости и гордости это уже не вызывало, скорее – тоску и страх перед чудовищной репрессивной и бюрократической машиной. Тем более что к тому времени уже начал своё трагическое хождение в народе «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына.
Ну а сейчас снова подошло время возрождения русской национальной идеи. Мне верится, что она станет той соломинкой, ухватившись за которую воспрянет погибающая от неверия, от бездушного и циничного прагматизма Россия. Конечно, проявления этой идеи пока что грубые и спекулятивные, в них ощущается неполноценность нашего духовного состояния. Есть опасность привития к этой идее примитивного национализма. Тогда снова встанет перед Россией дилемма, сформулированная русским поэтом и философом Владимиром Соловьёвым. – «Каким ты хочешь стать Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?».\2\ В ХХ веке мы стали языческим Востоком Ксеркса, и это обернулось величайшей национальной трагедией.
Я убеждён, что только православие может быть спасительной для русского народа идеей. Однако, по сути, христианское избраничество не может стать узко национальной мессианской идеей. Потому что избранным народом христовым являются все христиане, независимо от национальности. Национальная мессианская идея – это порождение ветхозаветной веры. Это, конечно, не упраздняет возможности и даже необходимости национальных идей, отражающих особую роль каждого народа на мировой сцене. Но, если христианская русская идея обретёт черты национального мессианства, мы должны сказать: Стоп! Мы это уже проходили! Христианство не может быть навязано, оно может быть только подарено — как исцеление больного человечества, как спасающая от порабощения антихристом жертва!
Однако я действительно верю в то, что миссия России для мира может быть спасительной и священной. – Русская идея, по моему убеждению, может и должна воплотить исконные идеалы христианства, явить миру действенную и спасительную любовь. Эта любовь не имеет ничего общего с навязываемым человечеству в корыстных целях духовным глобализмом и всеядной равнодушной толерантностью. Русская идея может явить миру в грядущих испытаниях века сего воплощённую всеобъемлющую Любовь Господа, ознаменованную Его Крестной Жертвой. Таким я вижу путь спасения России.
Январь – октябрь 2010. Нюрнберг.
Сноски.
\1\ Вот строчки из популярной в то время бардовской песни «Разговор с африканцем»: «Сидел я как-то, братцы, с африканцем, а он мне г-рит: ты кто таков? – Вот я, г-рит, наследник африканский. – А я, технолог Петухов. – Вот я, г-рю, и делаю ракеты эти, перекрываю Енисей, а также в области балета я впереди планеты всей, я впереди планеты всей…»
\2\ В.С. Соловьев. «Ex оriente lux» (Свет с Востока).