В белом каменном городе под палящим солнцем было это, в городе каменных стен, обвитых пыльными виноградными лозами, городе шумных базаров и тесных площадей, где крики торговцев сливаются с пением монахов, а солнце выдавливает дурманящий аромат из перезрелых фруктов и разгоряченных тел человеческих.
Он шел, благочестиво склонив голову, тихонько пробирался вдоль старинной монастырской стены грубой известняковой кладки, и длинная полотняная ряса его, подпоясанная разлохматившейся веревкой, мела дорогу, посыпанную мелким белым песком. Пророком этого города был он, брат Диктрэм, ибо мысли его были открыты для бога, а уста – для людей. Почетом окружен был божественный дар его, и послушать речения святого монаха собирались люди и из окрестных деревень, и из ближних городов, и уже странники из дальних пределов совершать начали паломничества, дабы иметь счастие почтительно внимать мудрости великого пророка. Молод был он, но скупы были движения рук его, а взгляд суров. Одинокими молениями в тесной келье заполнял он свои ночи, а дни - трудами в монастырской библиотеке.
Оттуда и шел он вдоль наружной стены монастыря, когда услышал за спиной легкое позвякивание. Брат Диктрэм обернулся и увидел в двух шагах от себя молодую черноволосую блудницу, что любила танцевать на полуденных площадях. Влажной пеленой подернуты были серые глаза ее, легко струились оранжевые юбки, обшитые старыми медными монетками, серебряные же монетки сверкали на шее, запястьях и в волосах. Молча стояла она пред ним, и высоко вздымалась ее смуглая грудь под корсетом, и улыбкою змеились яркие губы.
- Что надобно тебе, дочь праздности? – тихо спросил ее брат Диктрэм, а она засмеялась в ответ, и звон монеток вплелся в журчание смеха. Так стояла она пред ним, облитая солнцем и смеялась, а потом вдруг резко вскинула руки и обняв пророка за шею, приникла к его губам. Томителен и терпок был поцелуй ее, и нежная мякоть горячих губ пахла золотистым виноградом. Брат Диктрэм резко оттолкнул ее, вскрикнув:
- Ты осквернила меня, беспутная грешница, змея! – но лишь звонкий смех был ему ответом. Она ушла танцующей походкой, и в такт шагам ее мониста звенели дерзко и нежно. Закрыв глаза, стоял брат Диктрэм в тени монастырской стены и слушал этот легкий дразнящий перезвон, а птицы над ним пели столь самозабвенно, словно стремились все свои радостные полеты излить в одной лишь песне.
Душен и затхл был воздух в келье. Повалился на колени молодой монах и, разорвав на себе рясу, с горячею молитвой обратился к Богу. Он молился весь вечер и всю ночь, он просил Бога очистить его святые уста от осквернения, он омывал губы святой водой и опалял их огнем церковной свечи, но виноградом пахла святая вода, а огонь обжигал его рот жарким поцелуем. Измученный, заснул он под утро на каменном полу, и смутными туманными тропами блуждали сны его.
Наутро был праздничный день, и народ собрался на площади пред собором. Пестрая толпа колыхалась в неистовом солнечном мареве. Люди ждали своего пророка, и глаза их горели надеждою, а глаза детей – любопытством, ибо старые обретали в речениях брата Диктрэма утешение и покой, зрелые – опору и предупреждения в ежедневных трудах своих, а молодые – обещание будущих жизненных щедрот. Бледный, с воспаленными глазами, в порванной рясе предстал пред ними брат Диктрэм, и устрашились люди, думая, что грядут несчастия. Он стоял молча и смотрел на их испуганные лица, и тишина над площадью, казалось, доставала уже до неба. Воздел руки к небу молодой пророк, и тихо полились из уст его святые молитвы, но плоскими и пустыми казались ему самому древние слова, ибо не ощущал он в своем сердце более благость божественного провидческого дара, пуста была грудь его, пуста и холодна, и устрашился брат Диктрэм. Больным и ненужным почувствовал он себя, и, прервав молитву на полуслове, резко развернулся и ушел.
В тот же час покинул он город, не взяв ничего с собою. Гордыня гнала его прочь, сквозь поля и рощи, ибо не мог он, привыкший к почету и обожанию, пережить позора. Не скорбела о покинутых напуганных людях больная душа его, и лишь злые мысли крутились в голове, и злые слова срывались с обожженных губ, едва вспоминал он поцелуй проклятой блудницы, роковой поцелуй, испортивший его простую и ясную жизнь.
Несколько лет странствовал бывший пророк по всей стране, от Западных гор до самого моря доходил он, и чужая холодная земля была ему жесткой постелью, а поданный из милости черствый хлеб – горькою тризною по утраченному. Он ходил из города в город с богомольцами, паломниками и торговцами, он истово молился и посещал святыни веры своей, но все было напрасно – вереницы пророческих видений, прекрасных и четких в своей законченности и гармонии не посещали его воспаленного сознания. Белым крылом святости уж не было более овеяно чело его, когда туманными ночами думал он, то с ненавистью, то с вожделением, о черноволосой блуднице, пахнущей солнцем и виноградом.
Тоска по родным местам истомила его, несчастного скитальца, и однажды под вечер пыльная раскаленная дорога привела его к Восточным Вратам города, покинутого годы назад в такой спешке. Словно лед на реке, медленно и осторожно пробовал он босыми загрубевшими ногами брусчатку полузабытых улиц, боязливо оглядывался на спешащих горожан, но вскоре страх его улетучился, вытесненный пронзительной печалью, ибо никто не узнавал в постаревшем оборванце некогда любимого и почитаемого пророка. Он уснул под аркой дома, выходившего на центральную площадь, и даже во сне чувствовал, что его закрытые веки овевают знакомые ветра, а уставшей спине отдают тепло свое нагретые за день камни родного города.
Он спал, и в сон его, словно весенняя река, втекали звуки пробуждающихся улиц. Слышал брат Диктрэм шаги молочников и булочников, пересвист ранних птиц, поскрипывание повозок и перезвон колоколов, слышал он утренние приветствия мастеровых, спешащих на работу, и торговцев, отворяющих свои лавки, слышал – но не открывал глаза, уж очень страшила его встреча с городом, где его забыли. Горечь переполняла сердце бывшего пророка, ибо последняя тайная надежда его не оправдалась – провидческий дар и тут не вернулся к нему. Долго лежал так, с закрытыми глазами, брат Диктрэм, пока не услышал вдруг знакомых молитв, протяжно читаемых женским голосом. Ликование и скрытое торжество слышались ему в древних строках, которые и сам он не раз читал людям, прежде чем начать пророчествовать. С изумлением слышал скиталец радость и любовь в голосе молящейся, ибо его моления были всегда строги и сдержаны. Одобрительный гул толпы вторил женскому голосу, волнующе низкому и нежному, и не выдержал брат Диктрэм напряжения, одолело его душу горькое любопытство. Медленно поднявшись, побрел он к собору, где, облитая лучами утреннего солнца, виднелась на ступенях стройная фигура, укутанная в белое. Так шел он сквозь толпу, задевая ненароком богомольцев плечами, и, увидев его глаза, давали ему люди дорогу.
- И да пребудет в сердцах ваших любовь, выше которой нет на земле ничего! – воскликнула пророчица и, воздев к небу руки, встряхнула волосами. Словно от жгучего удара, вздрогнул брат Диктрэм, услышав нежный перезвон серебряных монеток в локонах ее. Он стоял, оглушенный и ослепленный, и неистовые страсти кромсали его больную душу в клочья. Это была она, та бесстыдная блудница, что отняла его дар, украла его своим проклятым поцелуем! Страшная ненависть овладела душою бывшего пророка, ненависть, которая скрутила его так, что рухнул он без чувств.
Больной, измученный, несколько дней и ночей бродил, спотыкаясь, брат Диктрэм по городу, и не знал он не сна, ни покоя. Проклятье его многолетней бессонницы, желанная и презираемая, черноволосая блудница владела безраздельно мыслями его, и сам уж не знал он, чего более хочется ему – отомстить ей, убив в праведном гневе нечестивицу, осмелившуюся обманом занять его место, или же, заключив в страстные объятья, целовать неистово и жадно, упиваясь виноградным ароматом сочных губ. Страсть и ненависть сплелись в его душе скользким змеиным клубком, и во что бы то ни стало решил он подстеречь пророчицу, чтобы навсегда отобрать ее у людей, покорить мужской силой и ласкою, либо - отнять у нее божественный дар пророчества.
Смутно и тяжело было на душе брата Диктрэма, когда душным соловьиным вечером подстерег он ее на той же заветной тропе, огибавшей монастырскую стену. Он шагнул из кустов ей навстречу, и на несколько долгих секунд глаза их встретились. Кротостью и любовью сиял взгляд ее, ибо любовь была ее сущностью, и танцы, и ласки свои расточала она некогда щедро и бездумно, любя дарить радость многим и многим. И молодого пророка, истомленного славой и вожделением, одарила она в тот памятный вечер своим поцелуем, не думая вовсе причинить ему боль или страдание. Безумно хотелось ей, чтобы святое сердце его забилось сильнее от полноты жизни, и чтобы почувствовал он благодать божественную, разлитую на земле, ибо главный дар Бога – любовь - не согревала его строгой холодной души. В то утро, когда мучимый стыдом и злобою, сбежал брат Диктрэм с площади, оставив людей в смятении и страхе, душа ее переполнилась такою неизбывною болью и состраданием, что даже дышать ей стало тяжело. Без сил опустилась тогда девушка на камни, и светлые жгучие слезы омыли ее лицо. Словно острый болезненный ком перекрывал ей горло, мешая дышать, и не в силах справиться с собою, стала она вдруг выкрикивать молитвы – сначала бессвязно, а потом с небывалою страстью и горячностью. И люди, окружив ее, стояли в молчании и дивились тому, что видят. Божественной силою наполнился голос ее, и начала она с того дня пророчить, теперь не тело свое, а дар отдавая людям, которых любила.
Но не знал этого брат Диктрэм, не хотел он понять ее, и лишь желание отобрать, завладеть – женщиной или пророческим даром – двигало им, когда, стремительно обняв пророчицу, впился он поцелуем в теплые губы, пахнущие виноградом. Жарче адского пламени и болезненнее змеиного укуса был поцелуй его, и содрогнулась девушка, но не отвела рук его, а когда он резко, рывком отстранился сам, то почувствовал во рту вкус крови. Печально смотрела черноволосая пророчица в его безумные глаза, с нежною улыбкою качала тихо головою, и серебряные монетки в волосах ее и на шее звенели как поминальные колокольчики. Как и в ту роковую встречу, ушла она от него своей легкой танцующей походкою, и долго стоял брат Диктрэм, сквозь слезы глядя на ее удаляющийся силуэт. Прислонившись спиной к теплой монастырской стене, стоял он и плакал, и горькие слезы гулким свинцом падали на дно его пустой души, а вечернее солнце изо всех сил обливало его безжалостным светом, и соловьи пели над ним, пели неистово и глумливо.