1.
Сёмка здоров как бык. У Сёмки – масса. Он разогнался, ударил плечом в запертую дверь и вместе с нею вылетел в сугроб. Снег ошпарил голую грудь кипятком. Сёмка вскочил на ноги, глянул по сторонам, отряхивая с плеч и живота потёки тающих хлопьев снега. Вокруг – ни души. Лишь жёлтый блин хохочущей луны в небе то-ли позднего зимнего вечера, то-ли ранней ночи. Впору завыть на неё одиноким волком, но Сёмке не до сентиментальных слёз – позарез нужно найти Катерину, жену, которая бросила его, удрала как кошка от взбесившейся собаки. Он, босой, выбежал со двора на улицу, освещённую яркими фонарями.
Она пуста.
Катерины нет.
Сёмка побежал за околицу, на шоссе, заметённое вьюгой, обозначенное по обе стороны высокими сугробами, наваленными грейдером. Но и тут – никого, лишь позёмка мельтешит в глазах, слепит мелкими колючими льдинками.
Встревоженный, он побежал, тяжело дыша, дальше, за поворот. Запыхавшись, перешёл на шаг, и вот – остановился, вгляделся в ночь.
Никого.
Злость прошла, обида осталась. Она долго, как это бывало не раз, будет грызть Сёмкину душу окатами острой крови, есть нутро, вызывая то волны бешенства, то приступы жалости к самому себе. Он любил Катерину. Никто не любил её так, как он.
Неожиданно для себя Сёмка вспомнил старую складушку:
„Катя, Катя, Катерина –
Нарисована картина,
Почему ты, Катя, не поёшь,
Почему ты, Катя, не... ах, ёж!..“
Пошло, гадко, а что делать?.. Жизнь проклятая одолела – невмоготу!..
Катерина брела по снежной целине и была далеко от деревни, от Сёмкиных обиды и злости. Она знала, что кинется он в погоню, потому и подпёрла дверь снаружи доской. Но Сёмку разве чем остановишь? Бык – он и в Африке дурак бешеный! Катерина только успела шмыгнуть за сарай, как дверь с пушечным грохотом слетела вместе с петлями! Под прикрытием сарая Катерина рванула, что было мочи, через огород в поле.
"Убьёт! Как пить дать, убьёт!" – ошалело повторяла она про себя, удирая от мужа, поминутно оглядываясь назад, не гонится ли он за ней.
В чистом поле снег глубокий, рыхлый, под ним – смёрзшаяся пахотная земля. Не разбирая дороги, проваливаясь по колени в намётах, падая и поднимаясь, Катерина не бежала – пробивалась вперёд, уповая на выпавший в белене дрязг и ругани счастливый случай сбежать от Сёмки, от этого зверя.
Куда? Она всегда помнила о той, которая никогда её не забывала, встречала и защищала.
"Мамочка, господи, да разве-ж я думала, разве-ж знала, что будет так, когда шла за него?!." – мысленно оправдывалась Катерина.
Поднимался буран. Вихри непогоды налетали внезапно, и так же внезапно спадали, вроде торопили запомнить направление пути, простёршегося сквозь ночь от сердца к сердцу. Она шла и шла, уже не заботясь о том, что может заблудиться.
Посуровела в последний раз луна. С одной стороны её заволокла грозная темь. Спустя четверть часа рваные клочья облаков обернулись шквалистым ветром со снегом, ударили в грудь бредущую в снежной замяти женщину.
Ночь. Ветер. Снег.
Поле кажется бескрайним. Катерина устала. Но страха перед непогодой не ощущала. Она знала свой край, она шла и будет идти навстречу пронизывающему острыми иглами ветру и колючему снегу. Там, впереди, дом. В доме – мать. Она примет. Мать поймёт. Сколько раз искала Катерина у неё защиты, и ни разу мама не выгнала дочь за порог.
И только старший брат, если окажется дома, скажет не скрывая усмешки: "Что, красава, нашкодничала, да под тёплое крылышко?.. Совесть не мучает?.."
Все они, мужики, сволочи, думала Катерина. Любила Вовчика, в шестнадцать лет, впервые, и как любила! Ан-нет, на другую загляделся! И – взыграло сердечко: рванула, дура, к Сёмке, назло Вовчику рванула, а теперь – поздно, всё поздно...Осталась беда – увидит статного мужика поблизости, присмотрится, и чудится – он это, Вовчик, любимый!.. Через пару дней, когда с глаз спадала розовая пелена страсти, похмельным утром возвращалось пережитое разочарование...
Катерина споткнулась о комли земли под намётом, равновесия не удержала – зарылась лицом в снег. Поелозила, но в рост не поднялась – села. Отвернулась от ветра, сняла рукавичку, обтёрла лицо, упрятала в поднятый воротник. Уснуть бы, подумала вдруг. Уснуть прямо здесь, в снегу. Как тётя Фёкла в прошлом году. Надоело всё до чёртиков! Куда иду? К маме? И что потом? Она примет, выслушает, поймёт, но ведь не одобрит! Ты чего, скажет, детей бросаешь? Ладно бы Сёмку! А то – детей! Надо ведь когда-то и образумиться, остепениться, прибиться к бережку. Одна или с мужем, а – прибиться.
"Мама! – будет рыдать в её объятиях Катерина, – не могу я жить без любви! Ну как мне без неё? Не хочу! А дети..."
Мысль о детях подняла Катерину, повела дальше. Пройдено поле, за ним – лесополоса. Снега навалило – не продерёшься! Сучья деревьев и кустов рвут одежду, царапают ледяными когтями лицо.
И снова поле. Полоса леса. Поле, полоса...
Изорванная, истерзанная, разбитая вконец, прошла она последнюю лесополосу. И тут снова запнулась, теперь уже за коварно притаившуюся в снегу корягу, упала. Катерина лежала и, обессиленная, рыдала, размазывая по щекам слёзы, снег, кровь и грязь. Она рыдала от злости на Сёмку, на растреклятую жизнь, на эту корягу. Над Катериной, гоняя мириады снежинок, хохотал, издеваясь, ветер. И казалось ей – даже пристанывал от удовольствия, видя выбившуюся из сил женщину.
Вот уж нет! Она встанет и пойдёт! Потому что ненавидит Сёмку, ветер и снег, по чьей милости блуждает в ночи, хотя деревня где-то здесь, рядом.
Катерина поднялась. Буран ударил в грудь, сбил с ног. Упрямая сила подняла Катерину и она пошла против ветра. Ничто не могло удержать её, остудить жар в груди.
"Никогда, Сёмочка, не прощу я тебе утраченной любви, побоев, насмешек, издевательств, – шептала она смёрзшимися губами. - Тебе, дорогой мой, аукнется!.."
А виноват ли был Сёмка в том, что Катерине время от времени "шлея под хвост попадала"? Эх, тёмные люди!.. Зреть бы им в корень, да, видно, легче виноватого рядом найти, чем в душе своей разобраться!..
Нога Катерины ступила на ровное, твёрдое. Ступила дальше – вроде дорога. Походила по кругу, пригляделась. Шоссе. Вот по бровке бодылки полыни, там – кювет. Деревня правее, если ветер направление не изменил. Повезёт – минут через десять будет она дома, в тепле, с мамой, а там – да пропади оно всё пропадом!..
- Эй, ветрище – парнище, что, сдулся?!. – крикнула Катерина. – Гони домой! Пора и честь знать!..
Замелькали в сумасшедшем вихре призрачных снежных искр тёплые огоньки родного до боли, до счастливого одурения села.
"Крестьянка, Крестьянка, Крестьянка –
Домишки, кругом – тополя,
Дорога, канава, полянка –
Родная моя ты, земля!.."
Во дворе дома намело сугробы, козырьки шипели буранной позёмкой. И – никого. Жил во дворе, в соломенном стогу Джульбарс – верный пёс, и – нет его. Какая-то сволочь пролетела мимо в кошевке и метким выстрелом сразила бедолагу. Осиротел двор без радостного визга и собачьего лая. Как не понять Катерине его одиночества, когда сама сбежала к маме за теплом и лаской?
Усталая, разбитая, подняла Катерина руку, хотела постучать в окно, чтобы мать отперла дверь. Подняла и опустила – что скажет матери?.. Пришла в гости среди ночи? Будто мать не догадается!.. Да ей стукни один раз, и пронзит её мысль: дитя в беде!..
– Будь что будет! – пробормотала Катерина и трижды стукнула в раму окна.
Через несколько томительных минут за дверью послышался шорох и следом – настороженный голос:
– Кто там?
– Мам, это я! – нарочито бодро сказала Катерина.
Стукнул деревянный засов. Дверь со скрипом растворилась. За нею в ночной сорочке и накинутой на плечи старой фуфайке появилась мать.
– Что так поздно, Катя? – в сенях спросила Валентина, ещё не видя растрёпанной дочери.
К горлу Катерины подступил горький комок. Она разрыдалась, упав в материнские, подоспевшие вовремя, объятия.
Да, поздно. Поздно. Надо было Катерине раньше что-то изменить в своей сульбе. Человек хозяин своего счастья. Кузнец. А кто она? Она тоже человек, но хозяйка ли судьбы?.. Катерина доверчива. Влюбчива. Она ссорилась с Сёмкой, убегала от него, но столо ему шагнуть на порог, как она обо всём забывала. Он снова становился для неё самым родным и близким человеком. Но теперь она ничего не забудет, не простит, потому что ей совестно перед матерью, перед людьми, перед собой. Она избита, изодрана в клочья, дрожит от тающего в душе холода и страха и не может сдержать слёз, переходящих в истерику крика, выплеснувшую гнев, боль, отчаяние, страх, стыд и раскаяние в совершённой когда-то ошибки.
Справившись с истерикой, Катерина без утайки рассказала матери горькую повесть.
– И тогда я снова сбежала! Мама, я не могу с ним больше жить, это невыносимо! Он не даёт шагу ступить – следит, вынюхивает, вещи потрошит, и я боюсь, что однажды он меня просто прибьёт!.. Он ревнивый как Отелло и злой как пёс!..
Как бы ни была виновата дочь, для матери её правда – всегда правда. Таков закон материнства. Валентина как увидела избитую дочь, так и села на табурет. После мороза в домашнем тепле левая щека Катерины стала быстро окрашиваться синюшной опухолью, глаз заплывал кроваво-чёрным пятном.
– Да что я села-то? – опомнилась, засуетилась, мать. – Умыться тебе надо, примочки сделать, да и в постель... Куда полотенце подевалось?.. А вот оно!.. Сейчас, сейчас, я краешек полотенчика намочу и личико твоё оботру... Потерпеть, правда, придётся, ну да я легонько... Ах, подлец, изуродовал такую красоту! Руку на женщину поднял! – И вдруг напустилась на ронявшую крупные слёзы Катерину: – И ты хороша – дала мужику волю! Чего за дурака держишься? Не живётся – уйди! Навсегда уйди, а не на время. Пусть не думает – детей поднимем и без него. Эх, доченька, и когда тебя жизнь-то научит?..
Катерина ревела не переставая. Телесную боль вытерпеть можно, а что делать с душой? Стирай, мама, грязь с лица моего, думала она, не стирай, а всё твоей дочери позора не избежать. Хоть в озеро, под лёд, – он останется на бережку. Чему её жизнь научила? Чему учили в школе? Да кто теперь разберёт, чему и как учили? Спуталось в голове всё в клубок – конца не найти. И найдёшь конец, кинешь клубочек на пол – беги, дружочек, туда, где тихо и мирно, ищи островок счастья в мире злом и коварном, а я за тобой побегу, со всех ног буду бежать, из сил выбьюсь, а не отстану – добегу!.. Да, рассказывали ей люди о высоких нравственных ценностях, о добродетелях – о вере, надежде и любви, о совести и чести, долге и памяти. Говорили: будь добра! И она была добра. Ей говорили, а она... потеряла конец той ниточки, к счастью ведущей, вперёд увлекающей. Грех сладострастия дорожку перешёл, в сторону увёл, забыла она всё!.. И признать себя виноватой сил нет – слаб человек перед соблазнами лёгкими, эфирными, одурманивающими сознание. Пошла бы с покаянием в церковь, да где она? Нет её. Партия нынче духовный наш пастырь, и всё – наперекосяк!.. Мама, ты моя церковь, ты моя наставница, ты моя всё!..
– Мама, я живу с ним только потому, что боюсь его. Не боясь, ушла бы давно...
Со двора в окно кто-то сильно постучал, требуя впустить в дом. Катерина осеклась, зрачки её глаз мгновенно расширились от ужаса, взгляд испуганно заметался по кухне, ища спасения. Она сдавленно прошептала:
– Мам, это он, не открывай – прибьёт как муху!..
– Не бойся, дурочка! При мне не посмееет! А ежели что, так я задам ему такого трепака, что рад не будет!.. Видали мы таких!.. Сколько, вон, одна живу, кто только ко мне не совался – и ничего – жива и здорова!..
Она ещё не придумала, как наказать Сёмку-изверга, для неё это было делом времени. Не страшась ничего, пошла в сени, к двери.
– Чего тебе, идол окаянный?!. - напористо и строго спросила того, кто нетерпеливо топтался на крыльце, скрипя морозным снегом, ломился в дом, в тепло. – Чего людям добрым покоя не даёшь?..
– Ого! – хохотнул мужской простуженный бас, кто-то подёргал дверь за ручку, весело и удивлённо воскликнул, обращаясь, видимо, к тем, кто пришёл с ним, чьи шаги, притопывания и прихлопывания, отдельные возгласы доносились с крыльца:
– Не открывает! Вот это встреча! Дуба дадим же, мама, открывай давай!..
Валентина гостей не узнала. Но это был не Сёмка, это были свои, и она поспешила отпереть дверь.
– Не ждали? А мы припёрлися!..
– Привет, мама!..
– Привет! Наконец-то мы дома!..
В сени гурьбой ввалились замёрзшие как цуцики, с головы до пят в снегу, весёлые, бодрые, довольные жизнью трое: Зоя, старшая дочь Валентины, её муж, Андрей Михайлович, и младший сын Валентины Антон.
– Приехали, понимаешь, в гости, – начала рассказывать Зоя, - да по дороге развалюха наша в перемёте застряла, мотор заглох, пришлось откапываться, толкать до дома!..
– От-незадача! – отвечала мать. – Не мудрено, что мотора не услашала, а то бы, может, догадалась, что это вы!.. Но мы вам рады, вы просто кстати!..
С приходом гостей и без того небольшая кухонька стала тесной.
– Почему кстати? Вы нас ждали? Не вижу — стол-то пустой!.. И кто это – мы? – спросил Андрей Михайлович, стягивая кожаные перчатки и протягивая руки над печкой. – Ах, чуть пальцы не отморозил! Одел перчатки на "рыбьем" меху, думал, мороза не будет, а он – вона как, на ночь глядя, припёк!.. Одно слово — Крещенье!..
– Дураку форс боком выходит! – засмеялась Зоя, оглядываясь вокруг. – А ты, мама, я вижу, не одна! Это же пальто Катерины на гвозде висит, да и валенки её!.. – вгляделась в лицо матери. – Что случилось-то, бедовые?..
Антон молчал. Он был молод, в разговоры старших не встревал, слушал, мотал на ус, как учила мать, которую он так же очень любил.
Из комнаты на порог кухни вышла Катерина. Она уже справилась со слезами и внешне выглядела даже спокойной.
Антон глянул на Катерину. Его лицо вытянулось от изумления.
– Вот эт-да-а!.. – протянул он. – Это кто-ж тебя так уделал?!.
Андрей Михайлович присвистнул. Зоя ткнула мужа в бок:
– Цыть!.. – И – Катерине: – Сёмкина работа?..
Где мать, а где Катерина – женщины взахлёб рассказали историю Катерининого бегства.
– Факт, как говорится, на лице, – не удержался Анрей Михайлович. – Что делать-то будем?..
– Посажу скотину! – сказала Катерина, горя мщением.
Мать возмутилась снова:
– Что же ты раньше-то думала? Смотрела бы я на него!..
– Икона писаная!.. – иронизировала Зоя.
– Кто икона писаная? – упёрла руки в бока Катерина, готовая дать бой Зое. – Это я-то икона писаная?!.
- Не ты! - отмахнулась Зоя. – Сёмка твой – икона писаная, а ты не намолишься на него!.. Посадила на божничку и поклоны бьёшь!
– Что-ж, вы думаете, я опять прощу? – затараторила Катерина. – Нет уж! Он у меня в ногах ползать будет!.. Прощения просить будет!.. Завтра же пойду в милицию и заявление напишу!..
– Три года – как минимум!.. – Андрей Михайлович отвёл глаза в сторону от Катерины и на всякий случай отступил от Зои.
Все вдруг поняли, что начали творить суд над человеком, но торжественности момента и присущего ему чувства справедливости и радости не ощутили. В тёплом воздухе кухоньки вдруг повисло нечто такое, чему трудно было дать название. Сёмка – преступник, это понимали все. Но вопрос, почему он переступил черту дозволенного, беспокоил мысли родных Катерины. Однако слёзы Катерины, оплывшая щека и синяки на лице, запёкшаяся на губах кровь, изодранное платье и боевой настрой пострадавшей, общая атмосфера сочувствия родных, объединённых желанием ответить на случившееся делом – всё это объединило их против Сёмки.
– Ничего, посидит, подумает – остепенится, – отвечала между тем Катерина на последнюю реплику Андрея Михайловича. – Что заслужил, то и получит!..
– Одумается, – уверенно сказала мать. – Не впервой...
– Ты одна сбежала или с детьми? – спросила Зоя, заглядывая в комнату. – Сидят, поди, в уголку, дрожат от страха...
– Одна... Они там остались...
– Как же ты?.. – Андрей Михайлович жестами изобразил бегущую Катерину.
– Ага, так и было!.. – усмехнулась Катерина. – Где бегом, а где и ползком!..
Андрей Михайлович укоризненно покачал головой:
– Мы в машине чуть было не замёрзли, а ты – пешком!..
– А я – напрямки. Даже вспотела – видишь, мокрая, хоть выжимай!.. – оптимизм молодости возвращался к ней. С разбитым лицом говорить больно, улыбка выходила жутким оскалом – сразу и не поймёшь, шутит или готова разреветься. – Жить захочешь, и степью побежишь!..
2.
Сёмка вернулся домой подавленным. Зашёл в комнату, тяжело опустился в кресло. Уставился сквозь беленую стену вдаль, пытаясь осознать всё, что произошло. Злость прошла, обида притупилась, душа будто ухнула в пропасть и растворилась в тумане. Гробовая тишина казённого дома усугубляла и без того мрачное настроение. За стеной спали детишки, но здесь, в этой комнате, царила тишина. В Сёмкину душу начал вползать страх. В тёмных углах комнаты стали появляться и быстро исчезать таинственные тени, он вдруг явственно услышал тихий детский смех, сменившийся плачем; истеричный крик Катерины резанул барабанные перепонки; тени задвигались быстрее, звуки слились в сплошную какофонию... Сёмка вздрогнул, бросил тревожные взгляды вокруг себя – никого, и тихо, как было до того, как он провалился в дурной сон. Да, он всегда мечтал о тишине, уюте, любил детей, любил и уединиться, поразмышлять о жизни... Что же она так давит, тишина проклятая? Отчего сосёт под ложечкой тоска? Не в первый раз испытывал он щемящие сердце чувства, а вот же, пожалуйста – как будто впервой!.. С Катериной милее, уютнее. И тишина вместе с ней – безопаснее.
Сёмка поднялся, заходил по комнате взад-вперёд. Он казнил себя, терзал, и был уже в полном отчаянии, граничащем с паникой, когда спасительная, как ему показалось, мысль вдруг прорвала замкнутый круг: "Самогон!.. Выгнал три дня назад, собрал каждую слезинку, будто знал – пригодятся!.."
Сёмка бросился на кухню, достал из-под стола прикрытую тряпицей трёхлитровую бутыль, полную самогона. Достал с полки гранёный стакан, налил в него чуть больше половины. Окинул взглядом стол в поисках закуски. С ужина осталось немного жареной картошки с салом в чёрной сковороде, рядом в банке в крепком рассоле рядком торчали тёмнозелёные огурцы. "То, что надо!.." – хмыкнул Сёмка, переводя взгляд на стакан. С минуту постоял над ним, дразня себя, глотая густую слюну. Испытания не выдержал, поднял стакан и, смакуя каждый глоток, выпил до дна. Первач разлился горячей волной по лёгким, желудку, наполнил тело уверенностью. Он тут же налил ещё пол-стакана, отставил к центру стола, сел на старый табурет и стал разглядывать жидкость на просвет, будто силился разглядеть в ней фантастические картины судьбы. Исследование длилось не менее получаса.
– Не жизнь, а муть голубая!.. – глубокомысленно изрек Сёмка. Пить воздержался. Оглянулся назад как в прошлое, пошарил больным взглядом по убогой обстановке, увидел в углу красный газовый баллон.
– Чё, паразит, думаешь, пущу твою зловонную душу на воздух? Тебе-то всё-равно, и мне – всё едино, а деткам моим – жить! И я это знаю, а ты – сволочь!.. Я вот так же, когда мать померла, а Катерина скурвилась, сидел тут, пил самогон, вспоминал... – на Сёмкиных глазах выступили слёзы. Он сжал зубы до скрипа, пошарил глазами по кухне в надежде уйти от прошлого. Но прошлое сидело в мозгу как ржавый гвоздь в стене, на котором висела старая материна кацавейка. Мать жила в другой деревне, жила в своём доме одна – дети разъехались кто куда, вот и надумала скрасить время – вышла замуж за старика из соседней деревни, оставив всё, что было, Сёмке, у которого уже была своя семья, а приткнуться было некуда. Уехала мать, а спустя время и померла.
Воспоминания ожгли сердце злобой на Катерину.
– Из-за этой стервы всё прахом пошло!.. Дом, обстановку, скот – всё растеряла!.. Сёмочка, а давай продадим... купим мне!.. Ой, Сёмочка, все бабы как бабы, одна я – клуня-клуней, давай продадим всё, переедем в квартиру... – Сёмка разрыдался, размазывая слёзы и сопли по щекам. – Драного веника не осталось, и всё из-за неё, потаскухи!.. Как тут не злиться?!. Я потерял дом, в котором родился и вырос, который обогревал меня и хранил в студёную пору голодного детства! Всё можно купить, всё можно достать, даже птичье молоко, но дом, очаг, огрызок веника, хранящие тепло материнской любви, не купишь. Они не продаются!.. Всё бросил, за ней носился как угорелый, как же – Катерина!.. Нет, она не стерва – хуже стервы!..
Дрожащей от нервного возбуждения рукой Сёмка схватил стакан и выпил самогон так, будто жажда мучила его много лет.
– Воли много им дали, – сокрушался Сёмка, жуя холодную картошку с салом и хрустя огурцом. – Чуть что: "Я женщина, не трогайте меня!.." Дерьмо ты собачье, а не женщина! – ругался он, нисколько не заботясь о детях, которые могли услышать. – А в душу мужика ты хоть раз заглянула, тварь? Вот я сидю, нет – сижу, пью как верблюд, а ты спросила бы – почему, Сёмочка, ты верблюд? А я тебе отвечу: потому что я сохатый с рогами ветвистыми!..
У Сёмки что-то сдвинулось в голове: выворачивая душу наизнанку, он вполне серьёзно, как к другу, обращался к пустому стакану. Вероятно дажу спьяну он понимал, что ломает комедию, однако не останавливался.
– Вот ты, стеклянная твоя душа, ответь мне: почему? Молчишь? И я молчал. А она шмякнула меня об пол и я – вдребезги!.. Ты понял, да?.. Нет?!. У-у!.. – Сёмка смахнул стакан на пол. Тот раскололся на три острых куска. Босой ногой Сёмка откинул их к потухшей печке, к мятому старому ведру со шлаком. – Эх, да что с тобой говорить теперь, для тебя что молоко, что самогон – всё едино. А мне – больно!.."
Он потянулся к радиоприёмнику. Щелчок. В динамике послышался вьюжный шорох помех – приёма не было. Будильник в углу стола томительными стрелками перетянул время за полночь. Одиноко Сёмке, тоскливо. Он налил ещё самогону и выпил не закусив.
Сколько счасливых минут провёл Сёмка с Катериной? Не дней, не лет, – минут, тех минут, когда душа пела и радовалась, взлетала высоко-высоко и парила над миром как лёгкое пёрышко, поднятое в воздух жаром солнечных лучей. Сёмка не помнил. Он вспоминал Катерину, когда она уходила из дому, когда волчий вой в степи душа принимала как созвучную настроению музыку. Он вспоминал задорный смех, жадные объятия, страстный шёпот сумасшедшей ведьмы и тосковал по ней. Семка не помнил, сколько тех минут было в его жизни. Вместе с тем он не считал себя гнилым пнём – помнил волшебные волны страсти. Катерина родила троих детей, которые в этот час давно спали, утомлённые очередным скандалом родителей, спали и, вероятно, видели картины тревожных, не детских, снов.
– Да-а... было хорошо, но было – не есть... Наградил меня хвостатый женой, – сказал он, с сожалением глянув на осколки разбитого стакана у печки.
Сёмка терзался, не признавая своей части вины. Он испортил отношения с Катериной, уйдя в запой после первой же размолвки. И жил по принципу мужского превосходства над женским: "Мужику перед бабой закон не писан!"
– Я всегда работал, а она... у неё даже профессии нет. Одна любовь на уме!..
Сёмка лгал. Катерина работала в колхозе на свиноферме, потом... влюбилась в бригадира – статного, красивого мужика, а через пару дней сбежала от него и взбешенного Сёмки за сотню километров к подруге детства. Так бы и осталась на чужбине, но Сёмка приехал с детьми и цветами, и она вернулась домой, чтобы не стеснять подругу, не стыдиться самой. Сделав одну уступку, она тут же согласилась на другую - ушла с работы, занялась домашним хозяйством, а по сути – согласилась на домашнее заточение. Сёмка проявил лютую активность, сузив круг друзей до уровня животных в сарае, установил жесточайший контроль во всех делах.
Но Катерина всё-равно убежала.
Уронив голову на стол, пьяный в дупель Сёмка под утро уснул.
3.
Через несколько часов тишину в доме нарушил требовательный стук в дверь. Свисавшая с потолка на крученом шнуре электрическая лампочка без абажура по-прежнему горела, но свет её был уже слаб против мощного света позднего утра, проникавшего в кухню через окно без занавесок. Стук поднял из постели троих ребятишек – Кольку, Петьку и Зиночку, но в чувство Сёмку не привёл – он плыл в душной истоме тяжёлого похмелья, звуки доносились до него как сквозь вату, что происходило, он не понимал. Дверь отворилась, в кухню ворвались клубы морозного пара, а вслед за ними через высокий порог навстречу детворе один за другим перешагнули двое одетых в милицейскую форму мужчин. Они мгновенно оценили обстановку, козырнули детям, обращаясь к старшему – Кольке, мальчику лет десяти:
– Старшина Иван Горовой!
– Сержант Иван Яровой!
Дети прыснули со смеху. Милиционеры знали причину этого смеха. Сослуживцы путали двух Иванов до тех пор, пока Горового, который был выше ростом Ярового, не прозвали "Полтора Ивана". Яровой же, на зависть Горового, остался Иваном. И хотя "Полтора Ивана" пытался окрестить Ярового "Пол-Иваном", из затеи ничего не вышло. Успокоился Иван Горовой лишь после того, как Иван Яровой заметил, что фамилия Горового сама по себе высока, и старшина по званию выше сержанта, стоит ли обижаться на "Полтора Ивана", если "Полтора Ивана" тоже выше Ивана?..
Главное, согласился Горовой, чтобы субординация соблюдалась!..
– Здравия желаем, – поздоровались оба Ивана. - Это кто у нас тут за столом?.. Отец?..
– Да! - радостным криком ответили дети. – Он вчера устал!..
– Понятно!
Старшина потрепал Сёмку за плечо:
– Эй, вставай, хватит ночевать! День на дворе, гости в доме!..
Сёмка встрепенулся, поднял мутный взор, ошалело уставился на погоны милиционера:
– А?.. Что такое?.. Вы ко мне?..
Горовой назвал Сёмку по имени отчеству, фамилии, спросил:
– Знаете такого?
– Знаю. Я это. А вам чего?..
– Собирайся, друг ситный, поедешь с нами! – строго отчеканил Яровой, обходя Сёмку с другой стороны.
– Куда?..
– В город, в отделение милиции, куда же ещё? – сказал Горовой. - Да умойся, чудо гороховое!
Сёмка вдруг всё понял. Тяжело поднялся, шагнул к ведру с водой, стоявшему на лавке у входа в дом, плеснул в лицо, лихорадочно соображая, как выкрутиться из неприятной истории.
– Посадят, как пить дать посадят! Был бы трезвый, а так – на всю катушку!.. – снял с гвоздя полотенце, вытер лицо. – Кто настучал?
– Много будешь знать – быстро скособочишься, – сказал Горовой, дав понять, что лишние вопросы и попытки удрать будут пресечены на месте, и далеко не ласково.
– А ты будто вчера родился! - воскликнул Яровой. – Заявление на вас поступило, любезный! Да не тяни резину касемсота – собирайся живее!
Сёмка крякнул, дёрнул плечом, показывая недовольство.
– Хорошо, буду как шёлковый, скажите только: жена или тёща?..
– Катерина тебе кто: жена или тёща?.. – съязвил Горовой.
– Жена.
– Ну вот и пошли разбираться, кто кого, кому, за что и сколько!.. – Яровому было весело.
Сёмка набросил на плечи овчиный полушубок, сунул ноги в валенки, взялся за шапку, но вдруг смутился, вспомнив о детях.
– А... их куда?..
– А ты не спеши! – засмеялся Яровой. – Одень мальцов, обуй, а мы определим, куда...
– В детдом, что-ли? – испугался Сёмка.
– К тёще твоей, дурак! – разозлился Горовой. – Болтаешь почём зря!.. Катерина твоя в больнице, челюсть ты ей сломал от нежности своей!.. За детьми тёща приглядывать будет. Ещё скажи спасибо, что есть она у тебя!.. С чего ты, не пойму, кулаки в ход пустил?..
– Да луна, блин, виновата! – сплюнул Сёмка.
– Лунатишь? – удивился Яровой.
– Не я. Луна полная как выйдет – жена в бега!.. – придумал Сёмка, лишь бы отвязаться.
4.
Вышли из дому во двор. Свирепствовавший всю ночь буран лениво змеился по наметённым сугробам, сыпал пылью с козырьков. Освещённая ярким солнцем деревня тонула в белом снегу с глубокими синими тенями. На западе небо светилось серо-голубым цветом, а над головой – ярко синим, слепящим, жизнерадостным. По небесной лазури плыли редкие клочки белых облаков.
Напротив дома стоял милицейский "бобик", возле него, забравшись на придорожный сугроб, стоял водитель. Он с интересом разглядывал утонувшие в снегу дома, высокие дымы над крышами, косые заборы, грубую лепнину ветхих строений – углярок, летних навесов для скота, стога соломы и навозные кучки на огородах.
– Принимай, Авдеич, пассажиров! – издали крикнул Яровой.
– Да куда же я их? – недовольно буркнул водитель. – Это же не автобус!..
– Ничего, места всем хватит! – сказал, подходя, Горовой. – Что,выбираешь деревню на жительство?..
– Будь я как ты – в Полтора Ивана, – слово даю: жил бы здесь!
– Эх, погодка!.. – глубоко, с наслаждением вдохнул чистый морозный воздух Яровой. – А ты бабу вздумал кулаками учить! Да здесь, на природе, столько ласковых слов в голову просятся! И самогон не нужен – воздух вон как пьянит!.. Эх, дурья твоя башка!
Сёмка бросил угрюмый взгляд в пустынную улицу с глубокими колеями в снегу от колёс пробивавшей дорогу машины, увидел многочисленные следы людей, отметивших свой ежедневный путь по делам, промолчал. Весть о том, что за ним приехала милиция, на длинном хвосте стрекочущей сороки уже облетела деревню. Это только казалось, будто деревня вымерла. Ветер дунул, собака взбрехнула, снег с тополя осыпался – ты уже и не один. А тут – милиция!..
Неожиданный поворот судьбы ошеломил Сёмку. Ему было стыдно за малодушие, но сделать он ничего не мог. По темпераменту он был флегматиком с устойчивым настроением, спокойным в мыслях и движениях. Здоровый, откормленный, Сёмка, хорошо поев, становился добрым и ленивым. Львы, вроде бы, тоже флегматики. Но они звери, а Сёмка – не зверь. Вывести Сёмку из себя трудно. Катерина умудрялась доставать его, он обижался, угрюмо отмалчивался день-два, а то и три, углубляя с каждым разом пропасть...
Послесловие.
Катерина простила и приняла Сёмку, отработавшего срок наказания на "химии". Потом она ещё не раз находила "статных мужиков" и даже пыталась выйти замуж. Но чёртов круг замыкался на Сёмке и она возвращалась. Минуло много-много лет. Советский Союз распался, началось великое переселение народов. Сёмка по происхождению был российским немцем, Катерина организовала выезд в Германию и через несколько лет отселила Сёмку в отдельную квартиру, оставшись... нет, не одна – в крепкой дружбе с одиноким мужчиной, живущем неподалёку. И уже не один год... К Сёмке тоже пришла другая женщина. Как живут? Да кто их знает?.. Чужая душа – потёмки...