Не собирался я обзаводиться компанией, едва сбежав от своих друзей, ни на минуту ни остающихся трезвыми от раскаленного добела Рима и от того, что в здешних ресторанах называют домашним вином. И вот я снова в ресторанчике на Витторио Эмануэле, забытом туристами.
Однажды я случайно оставил здесь на пустом стуле чудные акварели в пастельных тонах из магазинчика у площади Навона. Мне возвратили их, конечно. Вот я и вернулся сюда один.
У нее странный опалесцирующий цвет, и в ее названии есть привкус опереточного порока. Такие вещи нужно уметь смаковать, а я опрокидываю в рот маленькую толстостенную рюмку одним махом. Слегка задыхаюсь: крепко.
Мужчина и женщина напротив – итальянцы. Пара рюмок, и я начинаю их понимать, хотя говорят они мало.
Как я оказался с ними за одним столом? Как-то само вышло. Улыбка? Может быть, пользуюсь, грешен. Не стоило, наверное, так приветливо, сейчас они меня смущают.
На него я больше не смотрю, неважно, насколько я пьян. Под его ресницами клубится тьма, и я понимаю, что мало кого видел желаннее.
А она! Вот это кожа, чтоб я сдох. Ветер треплет пламя свечей, и все блики от огня играют на ее теле. Она похожа на лакричный леденец в своем маленьком платье-обертке. Взглядом быстро проходится по пуговицам моей рубашки, как пальцами. В глазах плавает осуждение: зачем я так молод. Сидит, касаясь его плечом, и я уже чуть ревную их друг к другу.
Мое колено обжигает чье-то прикосновение, пускай, все равно чье.
Желание… оно ленивое и тягучее, как мед, как весь этот вечер. Рюмка с лимончеттой зажата в моей ладони, и она мягко светится сквозь пальцы.
Хочу допить ее, потом уйти и заблудиться.