28 Имени Семёна Михайловича, из повести На золотом
На золотом краю России,
За далью половецких веж -
Мой инкубатор самостийный
И родина моих надежд.
Меня до сих пор поражает упорство, с которым родители налаживали жизнь. В 1952 году мы поселились на улице Будённого. Так же, как и по улице Ленина, наш дом находился на нечётной стороне улицы и так же был вторым от угла. Теперь между планом Сидоренкиных и нашим был общий забор. Так в чём смысл переезда? Стоило ли менять шило на мыло? Стоило. Мы поменяли статус.
Это был дом. На фундаменте, с деревянными полами, со ставнями на окнах и электричеством. И стоил этот статус денег. А вот откуда у родителей деньги? Ведь на нас они не экономили: накормлены и одеты мы были не хуже других. Какая там зарплата? Что вы?! Государство ещё и 3% займ принудительно «выворачивало» из получки. (Так и говорили: «30 рублей вывернули на облигации»). Похоже, что родители от себя отрывали – еда, одежда, обувь – да родственники помогли. Предполагаю, что родители заняли денег на покупку дома у деда с бабушкой, да у братьев и сестёр, а потом несколько лет отдавали долги. Своих денег от продажи хаты на Ленина на приобретение нового дома нехватило бы.
Очень хотелось родителям выпрыгнуть из бедности. Одним махом. И похоже, что у них это получилось: к 1955 году во дворе была построена ещё и хата, времянка по-местному. Примерно такая, какая была у нас хата на улице Ленина. А постройки нашего нового двора выглядели так (от ворот, по часовой): времянка, курник, саж для свиньи, коровник (сарай), погреб, дом. Сколько сил было вложено! И чего это стоило? Но надо было. А как же! Все выросли: Шурику уже пятнадцать! Ну, Толика в 56-ом в армию заберут, а Николай-то в 55-ом вернётся из армии, женится – где жить будут? Вот то-то. Тут хоть круть-верть, хоть верть-круть, а строиться надо. А отец - всё в тех же кирзовых сапогах, да в фуражке-«сталинке» ходит.
Но расклад получился не совсем таким, на какой рассчитывали родители. К лету 1957 года они останутся одни: Толик будет в армии, Николай женится и уедет в Челябинск, я после окончания школы тоже уеду в Челябинск. Но всё это будет потом.
А сейчас родители устраивают быт и жизнь. В доме появляются радиоприёмник, патефон и…гармошка. Гармошка почему-то специально для меня. На что мать надеялась? Чего хотела для меня? Как-то дядь Гриша сказал в шутку, глядя на меня сопливого: «Наташ! Сопливый – значит умный. Это лишнее сейчас из него выходит». По каким признакам мать заметила мою тягу к музыке – не знаю, я, по-моему, не проявлялся никак.
Слушая пластинки, я запомнил многие песни, большинство из которых – народные. И на гармошке я играл почти всё, что мне нравилось из услышанного. Я легко подбирал мелодии на слух. Публично нигде не играл на гармошке. Только два раза, по-моему.
В 50-е годы школьников летом часто посылали на полевые работы в колхозы и совхозы: уборка арбузов, кукурузы, винограда. И нас летом после восьмого класса послали на помощь селянам. А я взял с собою гармошку: как не похвастать – играю же ведь! И играл. Но когда я выдал: «А сейчас я сыграю «Полонез Огинского» последнее произведение Чайковского» - позор был оглушительным. Общим: «Я ем грУщу».
Второе публичное выступление с гармошкой было в 1982 году в спектакле по пьесе Алексея Арбузова «Город на заре». В спектакле я исполнял роль Кости Белоуса, бывшего матроса, и играл на гармошке «Яблочко». А кроме того я ввёл в спектакль (постановка спектакля была моя) уличную песню на стихи поэта 30-х годов Бориса Корнилова «Качка на Каспийском море»:
От Махачкалы до Баку, до Баку
Луны плавают на боку;
И, качаясь, бегут валы
От Баку до Махачкалы.
Нас качало в казачьих сёдлах,
Только стыла по жилам кровь,
Мы любили девчонок подлых –
Нас укачивала любовь.
Здесь реакция зрителей была прямо противоположной школьной. Но гармошку в руки я больше не брал.
Но, опять-таки, всё это будет потом.
А сейчас я мою пол в доме: моя очередь. Мою тщательно, как мне кажется: плинтусы, под кроватью. Оп – па! Что это? Ага! Вот он клад! А мы-то с Толиком думаем-гадаем: куда мать сахар прячет? Всё облазили – не нашли. А он тут сладенький: вот он, мешочек, привязанный к панцирной сетке кровати.
Я быстро домываю пол, беру вёдра, коромысло, деньги, оставленные матерью, и иду за водой. («За водой пойдёшь – не вернёшься». Это из серии парадоксов отца, так же, как и «Мало – значит останется». По воду надо ходить, по воду). Своей питьевой воды у нас нет и мы ходим за нею на 15-ю линию. Там у Багровых водопровод. Отдаёшь шесть копеек – тебе наливают два ведра воды: пей от пуза. (Помню и на базаре продавали воду кружками: «Есть холодная вода – пей от пуза не беда!»)
Толик на улице удивляется:
- Ты чего это? Моя очередь.
- Да ладно, - говорю, - гуляй. Завтра сходишь.
…Я иду домой, макаю кусочек сахара в ведро с водой и сосу его: сахар колотый, твёрдый до синевы.
Моя сладкая жизнь продолжалась не долго: мать увидела похудевший мешочек с сахаром, почуяла неладное и перепрятала сахар.
На новом месте проживания появились новые соседи: слева, на углу, Колосовы (большая семья), из которых я помню только Надю, ровесницу (все её звали Ништячка: «Как дела?» «Ништяк»); справа – рыже-конопатые Сыроватько со старшей дочерью Лидой и младшим Вовкой. Из пацанов на улице Будённого мне нравился Иван Кануников(?). (Кажется – Кануников, у него ещё была старшая сестра, Маруся.) Иван был напичкан фольклором, как коробок со спичками. Да ещё играл на гармошке. Это от него я запомнил балладу в форме частушек, которую позволю себе привести полностью.
Ой, стоит, стоит гора высокая,
А на той горе четыре сокола.
Четыре сокола низко вилися,
А мы с миленьким шутя любилися.
Ой, огурчики, да помидорчики,
А мы влюблялися да в коридорчике.
А мы влюблялися, да все дивилися,
А расставалися – слёзы лилися.
Это с ним, с Иваном, мы сделали подляну Толику Лискову, моему давнему партнёру по трате халявных денег.
Дело в том, что на углу 19-й линии и Будённого жили сёстры Шелудяковы: Валентина и Алевтина, Валька и Алька. Валентина дружила с моим братом Николаем и ждала его из армии. А младшая, Алька, была, на наш взгляд, красавицей и все парни хороводились вокруг неё. И Толик Лисков тоже клеился к Альке.
Возле плетня Шелудяковых, на улице, была единственная на всю улицу завалинка (вместо лавочки). Мы с Иваном заметили место, на которое обычно садится Толик Лисков и оборудовали его технически. Вынули из карандаша грифель, закрепили в полости иголку на тонкой резинке с ниткой и вставили устройство вертикально в завалинку. Закамуфлировали «мину», а сами устроились неподалёку, метрах в десяти от лавочки. Проверили – работает.
А вот и парни с девчонками стали присаживаться на завалинку. Посидят – уйдут, другие подходят. Ништяк, ребята, подождём. Наконец-то и Алька вышла и Лисков появился и сразу сел так, как нам надо. Лето, а он с поднятым воротником рубашки, весь на понтах и такой… романтично-загадочный. На 20-й линии гармошка играет, в вечернем стоялом воздухе слышны голоса хозяек во дворах. Что говорит Лисков Альке – не слышно. Он наклоняется к ней и мы дёргаем за ниточку. Лисков буквально подскакивает и, видно, пробует это как-то оправдать: говорит что-то Альке. Затем осторожно садится и незаметно, ладошкой, «изучает» завалинку. А что там найдёшь? Завалинка, как завалинка: никаких «каУнчиков» (колючка такая), никаких колючек. И когда он успокаивается, мы снова дёргаем за ниточку. Получай, Лисков! В этом была и подростковая ревность, и застарелое отмщение, и какая-то зависть.
…В одной из своих статей («Как делать стихи», по-моему) Владимир Маяковский упрекает начинающего поэта за ошибки, что же вы, мол, так пишите:
Семён Михайлович Будённый
Скакал на сером КОБЫЛе.
Мол, кобыл и лягнуть может. Куда доскакался Семён Михайлович, какой КОБЫЛ его лягнул, но улицу его имени сменили на улицу имени Фрунзе. А, по-моему, - зря.
Будто и не было меня на улице Будённого.
Ой, огурчики, да помидорчики,
А мы влюблялися да в коридорчике…