Конкурс Копирайта -К2
Редакция 2-я, испр. и дополн. (изменено 28.06 в 20.19)
30 239 зн.
***
Аннотация
Гласит древнее, якобы китайское, проклятие.
На самом деле оно значительно древнее, и некоторые земли оказались прокляты им ещё при сотворении мира.
Поселившиеся на таких землях народы начинают непрерывно что-нибудь строить, разрушать, изменять, перестраивать, не зная ни минуты постоянства.
В конце концов, это становится образом жизни, едва ли не смыслом существования, и если каким-нибудь чудом на проклятых землях вдруг воцаряется хотя бы относительный покой, восстают либо народы, либо их правители - ради возможности продолжать проводить время привычным за тысячелетия образом.
Беда в том, что народы складываются из отдельных людей. И когда натиск истории сносит плотины, как одинокой судьбе не погибнуть под селем перемен?
*
Молодой человек только начинает самостоятельную жизнь - делает первый шаг. И вдруг оказывается, что всего, что готовило его к этой жизни, больше не существует. Ценности, законы, правила общежития отброшены и смяты. Не войнами и революциями - простой волей главы государства, в котором для героя больше нет места, хотя он не преступник, не сторонник проигравшей политической силы. Он - пешка, и он - больше не нужен.
Есть ли тогда хоть какой-нибудь выбор?
И нельзя ли в нём опереться на древнее проклятие постоянства перемен?
***
Чтоб ты жил в эпоху перемен
*I.
Как родился я по вечерней заре...
*
И сколько себя помню - тьму работы переделай, да ещё вокруг приглядись. Когда дождь, а когда вёдро. Будет ли мороз силён, а снег высок, и как реки разольются. Когда пахать, а когда сеять; когда садить, а когда косить; чего не ждать, а на что урожай будет.
И где какие травы найти, да когда взять, да обойти, да как от чего пользовать...
- Князь Перунов холм разорил! - ввалился в сушильню, как к себе домой, Могута.
Первослав бровью повёл, но от трав не оторвался:
- Весь? Почайну запрудил или снёс куда?
Смотреть на озадаченного Могуту было смешно - не иначе, холм своими ногами притопал, - но веселиться долго мне не дали:
- Сюда гляди! - рука у Первослава, при всех его летах, была, ой, нелёгкой.
Подзатыльник едва не ткнул меня носом в стол, а старый волхв зыркнул на враз попятившегося вестника:
- Гонится за тобой кто?
- Н-нет.
- Так на солнышко поди.
Могута вывалился наружу и почти тихо прикрыл за собой дверь.
Любопытство гнало мой язык, как хорт лисицу, но лисе пришлось извернуться и покусать гонителя: как о деле думаешь, так его и делаешь - негоже на дурь отвлекаться.
К тому же Первослав скоро ушёл, а самому мне стало вовсе не до холмов киевских, хотя бы и все они враз попадали - это же не стог сена ворошить, здесь у каждой былинки своё место и значение, не так да не туда пристроишь - после беда будет.
И вот ведь - целый день рук не покладал, ногам роздыху не давал, а спроси, то сделал - только язык прикусить и останется. Вот ведь диво дивное.
А к закату Первослав вернулся и меня с собой увёл.
Бывает большой сход, когда весь род собирается. А бывает, одни волхвы сходятся. Вот на такое сборище я в своё семнадцатое лето и попал. В первый раз. Да и в последний. Там и узнал, что за весть самого Могуту потрясла.
Князь в Корсуни в христианство крестился. (И ладно себе - не он первый.)
И привёз с собой жену (это которую? счёт уже потеряли), христианку (эка невидаль - у нас и княгиня была).
И служителей привёл, и велел по Киеву храмы с крестами ставить. (Вроде они до того там не стояли.)
И велел объявить, что нет на свете другого бога, кроме распятого, а всех, кто с тем не согласен, велел в мечи брать.
А вот тут-то всё и началось.
Горимир так о поругании дружиной Перуна в Киеве говорил, что хоть сейчас меч хватай и княжий терем приступом бери. И слушали ведь. И глаза, и сердца, и ладони горели. Пока Первослав не поднялся - затихли все.
- Ты своими глазами видел?
- Не видел! - вскинулся Горимир. - И что с того?!
- Ничего. Значит, чужие глаза тебе язык зажгли. А хотя бы и сам поглядел, что с того? Не в идолах боги.
Призадумались волхвы - и согласиться не хочется, и возразить не можется.
А прервал тишину Всемысл. О котором сказывали, что договорится он и с медведем в берлоге, и соколом в небе, и с любым человеком, откуда тот ни возмись.
- Вы посмотрите: вся земля от варягов до греков - под крестом. И куда князю деваться? Кто с ним говорить станет и где подмоги искать? Ему - и детям его, князь не вечен. А от хазар, трудами Святослава, одна тень осталась, и кто теперь к нам вместе с солнцем придёт - никому не ведомо. Хотя и оттуда, где оно заходит, добра не жди, но там все одному богу кланяются, и у нас давно к тому шло. Князю корона нужна, вот он её через бога и добудет.
Ох, зашумели все, зашумели-затопали.
И снова Первослав поднялся.
- Не в том беда, что князь крест принёс. А в том, что ему люд без креста не мил. И у нас выбор невелик. Либо на брань с князем станем и из неё не выйдем. Либо крест наденем. - Тяжёлый взгляд мокрым полотном накрыл возмущение несогласных. - Не в идолах боги. И не в крестах. Вот и выбирайте, поляжете вы за правду, или ложью её сбережёте.
Долго они ещё тогда спорили. А я дальше слушал - и не слушал. Что уже. И так понятно, что разделились. И я решил, в какую сторону - мне.
Боги и без нас между собой разберутся. Князю всё едино - о чём думаем, если, как надо, кланяемся.
А наше дело - самим учиться и других учить. Всему, что сможем и что пользу принесёт.
Не видать нам покоя...
*
Но разве может быть проклятием доля, которую ты выбрал сам.
**II.
Родился я по вечерней заре...
*
А зимние вечера, ой, долгие.
- Диду, расскажите про Сирка.
- Та я ж тебе сто раз сказывал.
- Ещё расскажите.
- Ну, слушай. Говорят, вода камень точит. А Днипро пороги режут, до моря не пускают. И там, где вырывается могучий Днипро на свободу, стоит последний порог - Хортица, и лежит другая воля - казацкая Сечь Запорожская - порогом для моря турецкого, поля татарского и всякой нечисти, что до земли нашей руки загребущие тянет. А сидит на том пороге кошевой атаман. И пока сидит - с Радой совет держит. А как поход начинается - тут одно его слово надо всеми становится: как атаман накажет, так и делаться станет.
- Диду, а как атаманом становятся?
- По слову казацкому - за кого больше казаков скажет, тот атаманом и будет. Но тогда уже и слушают его все, а не так, что кто в лес, а кто по дрова - так не славу добудешь, только голову бесславно сложишь. А Иван Сирко казаков в походы водил больше, чем полсотни раз, и бились они с ворогами, и ни единого раза биты не были. А кошевым атаманом был он без перерыва двенадцать лет, аж до самой смерти. Но был он великий химородник, и даже на свет уже с зубами народился.
- Как?
- А так. То случается. А батько его большой разумник был и сказал, что будет сын теми зубами ворогов грызть. Так оно и сталось. Пришёл Иван на Сечь ещё хлопчиком, а там ему показали, чего ещё не знал, и научили, чего ещё не умел. Там таких тогда немало было и сейчас осталось. Такого казака ни сабля, ни пуля не берёт, и один он в бою сотни стоит. Товарища с поля вынесет, кровь затворит, рану заговорит и травами отпоит. Морок наведёт, ворогам глаза отведёт и глотки их под их же сабли подставит. С птицей и зверем поговорит, небо на воду уронит и, как книгу, прочитает. Такие то казаки.
- Диду... И я хочу.
- Та что ж с твоего хотения, как я тебя простой грамоте научить не могу - всё от тебя буквы, как горох от стены, отскакивают.
- Не.
- Что, не?
- Заскакали уже.
Я слажу с тёплой печки и притаскиваю деду большую толстую книгу. На книге значится: "Псалтырь". Я читаю её вслух - медленно и долго, но мне самому смешно, почему такая простая наука так долго укладывалась в моей голове.
- Э-э, - качает головой дед. - Так ты, значит, заморочник: всем головы морочишь, а себе - первому. То я тебя по-другому учить стану.
Не помню, сколько мне тогда было, но с той зимы дед в самом деле взялся за меня крепко.
Так что знал я вскорости и письмо, и счёт, и как любую книгу прочесть, хоть бы её раньше слыхом не слыхивал.
А, заодно, что за травы у нас под крышей сухими лежат и вокруг живыми стоят, да как зовутся, да от какой хвори какими пользуют - что я понять мог, всё дед в меня втолк.
А потом пошла и другая наука.
- Иди сюда. Яр видишь?
- Вижу.
- А перескочи.
- Да что ж я - конь?
- Дурень ты. У коня - одни ноги, а у тебя ещё голова с руками. Зачем только, никому не ведомо.
Я видел, как это делали ребята постарше, поэтому без тени сомнения схватил с земли ветку побольше, воткнул в землю, оттолкнулся - и влетел в кусты.
- Дурень.
Раз за разом.
Когда мы вернулись домой, мама только всплеснула руками: я весь был словно исхлёстан хорошими розгами. А дед, обкладывая меня кашицей зверобоя, только посмеивался в усы:
- Терпи, казак, атаманом будешь.
Возможное атаманство меня не прельщало, но науку, что всякая подмога должна быть "по руке", я усвоил скоро.
Палка не может быть ни слишком тяжёлой, ни слишком лёгкой, ни слишком жёсткой, ни гибкой, ни слишком длинной, ни короткой - а ровно такой, какой нужна одному для каждого дела: одно - через яр прыгать, другое - чрез тын перескакивать, а третье - от противника отбиваться.
- И сабля так куётся - по руке казаку. А не то он не казак, а гайдамака.
- Скажи Дунаю, пусть свиту принесёт.
- Как? - Я только что не скачу вокруг здорового лохматого пса, который весело скалит зубы, но даже ухом не ведёт.
- А человеку, который тебя слышит и понимает, любой дурень может сказать. А ты сумей и псу, и коню, и корове, и птице, да не просто языком помолоть, а чтобы поняли тебя с толком. Дунай, свиту принеси. - Пёс широко зевает, но встаёт, приносит - задрав голову, чтобы полы не слишком волочились, и укладывается снова. - Ты сначала его услышь да пойми, а тогда и он тебя станет.
Тоже мне, загадка. "Дурень", - написано для меня на морде Дуная большими буквами. Ну и ладно.
Но дело оказалось не сложным - понять, успокоить, уговорить и помощником сделать. Хоть скотину домашнюю, хоть зверя. Вот птицу в небе - трудно.
А Дунай и дальше надо мной, как хотел, насмехался - но на то он дедов пёс.
Сколько мы вместе лесов-полей исходили - и счёта нет.
- Это что растёт? То как зовётся? Прок с него какой? А когда наибольший? А с чем сложить когда можно?
А чтобы так. А чтобы этак. И положить, и поднять, и уморить, и вылечить.
На болото в дикую глушь зашли:
- Сказывай.
- Диду, так я ж не видывал такого никогда.
- Дурень безголовый. О том, что видел да слышал, всякий дурень знает. А ты, не зная, посмотри да пойми сначала, можно ли его в руки брать. Да потом на цвет, листья, стебель, корень погляди; а если поймёшь, что не отрава, так и потрогай, понюхай, хоть и на зуб пробуй. Что ж эта трава - с Месяца вчера свалилась? Она тут от века росла, как и остальные кругом. Об одной знаешь - и остальные поймёшь. Дуная вон никто не учил, какие листья от какой хвори жевать, а какие - стороной обходить, но что-то я его возле белены с дурманом не видывал.
- Видишь, мать хлеб ставит. И ты иди.
- Не пойду.
- Что?
- Не казацкое дело.
- Что? А сюда поди. Дурень. И хлеб будешь печь, и борщ варить. О всяком деле нужно знать, когда начинать, когда заканчивать, как делать, да каким оно готовое выйдет. А когда своими руками одно попробуешь - и об остальных поймёшь.
Вожжи в руках деда способны направить кого угодно куда угодно - я утираю слёзы и тащусь к матери.
Эта наука не давалась мне страшно долго. Пока однажды дед с матерью не пропали поутру со двора спешно, оставив на меня всё хозяйство. Так что выпало мне и корову доить, и дом прибирать, и кашу варить, и хлеб месить.
Я знал, что метаться от одного к другому - только с ног собьёшься, но и своим чередом пока до хлеба добрался - уже почти падал. И подумал, что не иначе, как тесто - живое: дышит, всходит, убегает. И если можно из Дуная помощника сделать, то почему из хлеба - нельзя?
Как я тесто вымесил - сам удивился. Но пока готовил - всё рассказывал; всех заговорил - его, себя, огонь в печи. Всё одним целым стало. И стало вдруг ясно так, сколько хлеб месить, сколько ему всходить, когда в печь садить, когда вынимать.
Дед с матерью вернулись - я спал наяву, глаза сами закрывались. Только и услышал:
- Да чего ж ты плачешь. Радоваться надо - толк с хлопца будет.
- То вам толк.
- Тю. Нашла с чего слёзы лить. Батька его позови - и тебе помощница выйдет.
Как это у матери получилось - не знаю, но батько приехал. Он, правда, никогда не оставался надолго и в этот раз через две недели на Сечь вернулся, но, в самом деле, родилась весной мне сестра - не знаю, какая потом помощница, а сперва - только хлопотница. Мне - так больше всех. Да и ладно, всякая работа после пользой оборачивается.
В моё пятнадцатое лето у матери были уже две помощницы, по дому начинал бегать брат, а приехавшего за мной, наконец, батька дед встретил недовольным:
- Тебя и на смерть - не докличешься.
- На смерть не вы меня, а я вас звать стану, но то ещё не скоро будет. Как смог - так приехал.
Я не боялся. И не радовался. Ждал. У казака одна доля - сабля и поле. А как меня Сечь встретит - ну не хуже ж, чем других.
Оказалась она большой, шумной - я аж устал. Не от долгого пути - от людности и гама. Спросил, можно ли в поле выйти, услышал:
- А кто ж тебя держит.
Отошёл я чуть, прутик отломанный в землю воткнул и рядом сел. Кто мимо пойдёт - куст увидит, а с куста что за спрос.
Сколько сидел - не знаю: отдыхал себе да вперёд смотрел. И высмотрел далеченько кого-то. Чудного: прямо посмотришь - волк бежит, искоса глянешь - человек идёт. Аж себе захотелось. Вспомнил я Дуная, да и дальше сижу.
А волк сначала всё мимо бежал, а потом в мою сторону повернул. "Ты откуда?". Ну, я ответил. "Давно здесь?" Да сегодня и приехал. "Со мной пойдёшь?" А чего ж не пойти.
Так мы к какому-то куреню и прибежали. Гляжу - нет уже волка, один казак стоит: летами - с отца, сухой, невысокий.
- Ты шкуру здесь скидывай - в курень так не ходи.
Зашли мы.
- О! - покосилась на меня честная компания. - Это что за казак?
- Заморочный, - ответствовал мой провожатый. А больше никто ничего и не спрашивал.
Так и стал я джурой у Дмитра - одного из запорожских характерников. Отчего не у батька? А так неправильно будет. У деда-то я уже учился, теперь у кого чужого надо.
Дмитро учил меня и стрелять, и саблей владеть, и от пули с саблей уходить невредимым - на то свой способ есть. Не знаю, как и сказать.
Только всё вокруг тогда медленным-медленным становится, и пуля не быстрее летит, чем воз, солью груженый, по шляху едет. Так что можно её руками прямо из воздуха брать.
Но чтобы тому научиться, нужно свою смерть пережить. Казаку такое испытание готовят, из которого живым выйти помогут, но заранее он о том не знает. И когда перед смертью своей, очевидной, становится - вот тогда и время встаёт.
Так говорили.
Потому что никак у меня это не выходило: испытание вдруг случается - в ловушку вроде казак попадает - а я их всё обходил.
Дмитро аж ругался:
- Ты, хлопче, хитрый, как тот лис. Только хитрость твоя тебя среди поля выручит, а в сече - погубит. Пулю не перехитришь.
Но всё равно - хороший то был год.
Хороший, да недолгий.
Мы не были на Сечи, когда Текели зачитывал свой ультиматум. Узнали обо всём, встретившись под Хаджибеем с ушедшими казаками.
"Сочли Мы себя ныне обязанными пред Богом, пред Империею Нашею и пред самым вообще человечеством разрушить Сечу Запорожскую и имя казаков от оной заимствованное."
Не перехитрил я свою пулю.
И время - остановилось.
Я не мог поверить.
Я никогда не заглядывал в свою жизнь наперёд - был почти уверен что знаю, какой она будет.
А теперь понимал - не будет: императрица "восхотела объявить", будто "нет теперь Сечи Запорожской".
Пуля всё приближалась. Приближалась, в тишине...
Я не стал её ловить. Просто шагнул в сторону.
Не будет моя жизнь такой - значит, станет другой.
Потому что Сечи Запорожской, может, и нет, а казаки - вот мы. Живые.
И время пошло себе своим чередом.
Только Дмитро ухмыльнулся:
- Понял?
- Понял.
- Домой вернёшься?
- Нет. С вами пойду. Только куда, не знаю.
- А за Дунай. Пускай время пройдёт, да та жинка перебесится. И за Дунаем люди живут.
- За Дунаем турки живут, - хмуро заметил кто-то.
- А что, турки - песиголовцы? Или ты один раз их бил?
Общий смех разрядил обстановку.
*
Ой, "думи моi, думи - лихо менi з вами".
Но не может быть проклятием доля, которую ты выбрал сам.
***III.
А родился я по вечерней заре...
*
Угораздило меня.
Дверь деканата приложилась к косяку так, что едва не треснула: силушкой наш бессменный староста был не обижен.
- Распределения не будет!
Ожидавшая в коридоре группа загудела. Нет, большинство понимало, что к тому шло, но надежды юношей питают.
- И окончательного, и на преддипломную. Сами ищите!
Где, интересно. Почти трём процентам территории, отнезависившимся от почти одной шестой части суши, оборонка оказалась не нужна и крупные заводы - тоже. Там своих инженеров не знали, куда девать, а молодые специалисты им - пришей кобыле хвост.
По практике всего и дел-то - пару подписей с печатями поставить. И диплом я написал, внедрил, защитил, получил. А с работой - это был вопрос.
Не единственный, как оказалось.
Раз государства одной шестой части суши больше нет, то маркированные ею паспорта - недействительны. Идите и штампик ставьте, что в новом гражданстве обретаетесь.
Пошёл. Всем поставили. Вот всем - поставили. А я - рожей, то есть местом рождения и выдачи паспорта, не вышел. Всем будет штампик, а мне - зась.
Как отец ругался - я такого ещё не слышал. Жаль, мало что понял: он, когда хочет без оглядки и не сдерживаясь, на латынь переходит, а я дальше основ не продвинулся. Поленился. В очередной раз тогда пожалел. Из того, что понял, запомнил пожирающую свои гениталии гиену, свинью с рылом на заду и фламинго с ногами, завязанными собственной шеей. Представил. Впечатлился.
Это сейчас можно лицом без гражданства быть беспроблемно: практика есть, законодательство. А тогда - конец света: вроде есть ты, а нету.
Отец сказал: раз так - бери документы, едь, где выдавали. Поехал. И что? Родных никого не осталось, прописан я по месту постоянного жительства, которое меня знать не хочет. Посмотрели на меня, плечами пожали, заявление приняли и сказали, что будут рассматривать.
С тем и вернулся - почти как Буратино: беспаспортный и безработный.
Но работой поинтересовался - побегал. Устроиться можно. Либо на копеечную зарплату, либо по протекции - а у меня и покровителей нет, и кому взятку можно дать - понятия не имею. Копейки, в принципе, тоже деньги, но тут мне позвонил начальник лаборатории, для которой я диплом делал:
- Ты ещё работу ищешь? Тогда приходи завтра к одиннадцати - адрес запиши - тобой интересуются.
Поудивлялся я, но они - химики, то есть специалисты такие, что пригодятся везде и всем. Стало быть, и знакомства имеют широкие.
Пришёл я назавтра по адресу - встретил меня товарищ, в летах, с выправкой, в гражданском. Виктором Тимофеевичем представился и тьму вопросов назадавал - такое ощущение, что я, к диплому впридачу, ещё госэкзамен сдал.
Хотя напрягался не слишком: слушал, отвечал, а сам двор внутренний в окошко разглядывал - облака по небу ходят, листья под ветром трепыхаются, воробьи по веткам скачут, машина приехала - кот откуда-то вылез и на капот улегся. Отвлекался, короче. Не люблю, когда мне внаглую на психику давят.
Потому что не беседа у нас была, а форменный допрос.
По ходу которого выяснилось, что знает обо мне товарищ Виктор Тимофеевич немерено много. И как в институте учился (нормально учился - чтобы работать), и чем на военной кафедре занимался (кхм), и как преподаватели обо мне отзывались (я - нет, а он - знает), и что техническую литературу переводил (проще, чем художественную), и что ксенофобией не страдаю (а чего ею страдать - умный или дурак от расы с национальностью не зависит).
Он ещё много чего и узнать явно хотел, но тут мы в кошки-мышки поиграли: он спрашивать умеет, а я отвечать научен.
Но проблемы мои с будущей работой и нынешними документами Виктор Тимофеевич решить уверенно брался - при условии, что я контракт подпишу.
Документ, на взгляд первый- приемлемый. Два года - с приличной зарплатой и возможной пролонгацией - на Ближнем Востоке с неким Ltd, автоматизацию нефтеперерабатывающего комплекса обслуживать
На взгляд второй - интересный. Учитывая характерные особенности Виктора Тимофеевича, ход нашей беседы и соглашение о коммерческой тайне, которое к контракту прилагалось.
А над взглядом третьим думать надо. Так я и сказал.
Усмехнулся Виктор Тимофеевич:
- Думай. Надумаешь - позвони. Телефон запиши.
- Покажите - я запомню.
Делать мне нечего - бумажки потом по карманам разыскивать в ужасе, что потерял.
Показал он мне номер и вдруг спрашивает:
- А ты почему, когда разговариваешь, собеседнику в лицо не смотришь? Нехорошо.
Ага. Разбежался.
- Так я в разговоре собеседника слышать должен, а не смотреть, как он губами шевелит. Я не глухой, мне по губам читать не надо.
- Логично. Ну хорошо, надумаешь - звони.
Мне дед ещё маленькому показал, как у хищников изменяется выражение глаз и глубина взгляда, когда зверь переходит от отдыха к активному сбору-оценке информации, и потом, когда решение о броске уже принято, но тело ещё двигаться не начало. Я раз даже от рыси успел колобком укатиться - она меня не есть собиралась, но у неё котёнок близко был.
А люди ничем не отличаются.
И когда человек профессионально занимается внушением - гипнозом, суггестией, не важно, и начинает работать - у него тоже глаза меняются. И это так же очевидно, как когда вода закипает.
*
Думал я, думал - ничего не надумал. Не думается мне в городе нормально. Надо, чтобы тихо было, спокойно, не дёргал никто. В общем, собрался я и уехал.
На Хортицу.
Славное место. На севере, правда, музей, но я прикинул, что при нынешнем финансовом дефиците вряд ли кто из сотрудников станет рыскать по острову и приблуд, вроде меня, искать.
А лес там и немцы сперва проинвентаризировали - заготавливать начали, и соотечественники диким образом продолжили, а местами заросли ещё хорошие стоят.
И тишина.
Она везде разная, на самом деле. Бездонная тишина пещер и многоголосая - леса. Тишиной шуршит берег и шепчет степь. В тишине катятся волны и стоят горы.
А здесь - два с лишним миллиарда лет под ногами, неизвестно сколько - над головой, и жизнь, сейчас текущая в сотнях лет истории вокруг.
Тишина.
Я даже костра не разводил - к ночи в спальник залез, улёгся, и стал на звёзды смотреть.
Далеко, далеко, ещё дальше...
Предлагают мне контракт. Ясно, липовый.
Интересует электроника, с милитаристским уклоном и предположительно англоязычным сопровождением. У арабов.
?
А за своё ли дело я берусь? Не в деньгах же вопрос - не может быть, чтобы в целой стране денег заработать нельзя было. Уже передохли бы все - одни ж города вокруг, а там люди позабыли, как колос и выглядит.
А в чём вопрос? Почему вдруг - я?
Ну, да. Не так, чтобы совсем дурак, с профильным образованием, более-менее подходящими навыками, молодой, здоровый, семьёй не обременённый, без гражданства, денег, реальных перспектив и возможных эксцессов. Ничего себе, кандидат. Но таких и кроме меня, небось, вагон и маленькая тележка.
И как я могу согласиться на что-то, о чём понятия не имею, с какой стороны подойти, как начать и где закончить.
И с кем соглашаться?
С характерным Виктором Тимофеевичем, с которым никакой сыворотки правды и рентгенустановки не надо - одного на всё хватит? Лично?
Не смешно.
С государством? Смешно ещё меньше - бывшего уже нет, а новым ещё не до того. Да и государство, мне ощущается, как-то бы иначе представлялось.
Выходит, чистой воды авантюра. С потенциально летальным исходом.
Лежал я так, на звёзды смотрел - и чем дольше смотрел, тем авантюра всё приближалась, а нежелательный исход отдалялся. Нет, молока и мёда в сдобных берегах небо мне, факт, не обещало, но и вихрями враждебными до смерти затрепать бы не должно.
С тем я к Виктору Тимофеевичу и вернулся.
- Надумал?
- Не-а. Вы мне предлагаете чёрный мешок. С живым котом. Или вы мне расскажете, что за кот - я должен понимать, в какой момент он мне попытается глаза выцарапать. Или сделка не состоится. Выживу.
Нет, работал Виктор Тимофеевич классно - мне до него, как до небес, и всё лесом. Одного не учёл: я к нему шёл, точно зная, что в мешке кто-то вроде манула сидит. А он мне персидскую кошечку описывал. И у меня концы с концами не сходились - аж искры шли. И в какой-то момент он это почуял:
- Ну, ты фрукт.
- Я невкусный.
- А уже кто-нибудь пробовал? И, кстати, фамилия у тебя хорошая.
- Старая.
- Так и я о том.
Всего он мне всё равно не рассказал - да я всего и не ждал, но хотя бы с делом определился: началом, концом и видом готовности.
Ltd это на самом деле существовало и гарантировало даже страховку, в случае чего (хотя работу спрашивало строго по специальности), не говоря у же о зарплате. Я прикинул: двадцать процентов - мне там, восемьдесят - родителям здесь, в свободно конвертируемых единицах... Нормально.
Осталось дома договориться.
- Пап. Я хочу вляпаться в неприятности. Не слишком большие, очень может статься - полезные и, похоже, не смертельные.
- Это ты матери скажешь. А я тебя на цепь не посажу.
Мама только спросила:
- Ты подумал?
- Подумал. И примерился - со всех сторон посмотрел.
Документы мне сделали быстро. Можно было и ещё быстрее, но тут уж я закочевряжился: раз это государство меня не хочет, так и я его - не хочу. Вот заявление моё по месту рождения лежит - пусть оттуда и выдают.
Выдали.
И поехал я, с легальным паспортом другой страны, нанятый частным образом служилыми людьми на неофициальную работу по формальному контракту, за тридевять земель.
"Ехал казак за Дунай,
сказал девушке: 'Прощай'."
Ну, такой девушки, которая бы по мне руки ломала, у меня не было. А вот задунайщина моя далеко вышла.
*
Далеко - не близко:
звёзды светят низко,
ночь - как гильотина,
день - что ад, едино.
Много воды выпьешь - помрёшь. Мало выпьешь - помрёшь. Не то съешь, не то наденешь - заболеешь, как минимум.
Ад кромешный, но и там люди живут
Так что поджаривался я не в одиночку - моего сомученика звали Абдалла, и стояла перед нами задача встроить в оборонный щит его страны некую железяку.
Железяка оказалась поколением выше аналога, который я проходил на военке, а документация к ней прилагалась исключительно по-русски.
Причём на пакете с документами явно стояло: "Совершенно секретно, перед прочтением - съесть", а получатель был человек исключительно добросовестный и свой в доску. Поэтому для облегчения процесса завернул в содержимое пакета сыр, лук, селёдку и приступил к трапезе, но тут новоявленную шуармэ у него из зубов выдрали.
И для начала мы с Абдаллой должны были совершить подвиг перевода этой недожёванной документации на арабский. Транзитом через английский - другого выхода не предвиделось.
Кстати, на нашей паре, похоже, тоже штамп "Совершенно секретно" поставили, потому что нас буквально в сейф засунули и опечатали. Мы в спецкоробке спали, ели, работали, отдыхали, но я не жаловался - условия были суперкомфортные. Ну, за одним, увы, логичным исключением.
А вот Абдалла был опечален непрестанно. И я всё не мог уловить, чем конкретно. Но моя персона вызывала у него глубоко отрицательные эмоции, которые, даже не выраженными, были очевидны.
Разгадка нашлась почти случайно. В нашем жилом сейфе всегда были инжир, который терпеть не могу, и финики, которыми объелся тогда на полжизни вперёд. И вот мучили мы в очередной день перевод, потянулся я к финикам, и понял, что руку до блюда не донесу - Абдалла её взглядом по дороге испепелит.
Пристал я тогда к нему, как репей к дворняге, и удивительные вещи узнал.
Оказывается, беря еду левой рукой, я совершал преступление против культуры. В которой смешались логичные требования местной гигиены с ответственностью за левую сторону шайтана лично.
Ох, предупреждал меня отец, что вылезет мне когда-нибудь моя леворукость боком. Вылезла. Почти. С этим я справился - объяснил, что левша, и стал отслеживать, какой рукой что делаю. Хотя извёлся весь.
Но вторая причина меня буквально потрясла.
Я считал Абдаллу невозможно шумным. Любая закавыка вызывала у него поток слов и бурю жестикуляции, что переносилось мной с трудом.
Но если я страдал рядом с кипящим гейзером, то Абдалла, как выяснилось - рядом с айсбергом.
И хотя я приложил максимум усилий к пониманию, мысль, что моя естественная сдержанность может для кого-то оказаться оскорбительной, втиснулась в мою черепную коробку со страшным скрипом.
Полдня мы не работали. Мы сидели и шесть часов кряду разговаривали. На английском, русском, арабском, со словарями, картами, рисунками и азбукой глухонемых.
К исходу седьмого часа появилось расписание.
С утра - работаем. Потом - к полудню ближе, когда мозги закипают, - работу откладываем, и Абдалла обучает меня местному этикету. Потом пару часов спим - ничего другого в это время делать просто невозможно. Потом снова работаем, а ближе к ночи Абдалла учит меня арабскому: церковно-приходская школа с Кораном вместо Псалтыря.
Не без пользы.
Мне действительно было интересно - я внимательно слушал, много спрашивал, не споря, уточнял. И оказалось, что любознательность отпирает двери не хуже легендарного кунжута: довольно скоро наше заключение перестало быть безвылазным.
Абдалла показал мне пустыню. Не раскалённые горы мёртвого песка - дыхание жизни в осыпающейся тишине.
И, шаг за шагом, неочевидно для себя самого, я оказался среди всё ещё новых, но уже не совсем чужих истории и религии, правил и обычаев.
Жизни и смерти.
Тысяча реальных будней.
А с железякой мы в конце концов разобрались. Вовремя. Всё успели.
*
Ну да, я был тогда пушистым дурашливым щенком.
Но в звёздах не обманулся - вернулся живым, с руками, ногами и головой на месте. Деньги все получили, как было оговорено, и они помогли нам пережить наступивший бедлам.
Я узнал много нового - такого, чего никогда не узнал бы, оставшись дома, и нашёл новых друзей.
Мне не за что проклинать судьбу.
А людей...
Ой, сижу я, добрый молодец, и тошно мне.
Не по собственной же дури, не своей вине.
Золотой поток течёт в мошну - не видно дна.
Кровь текла, и стала с другом на двоих - одна.
Брат лежит в песке, а небо в нефтяном дыму.
На помин души не русской стопку подниму.
Амр Алла.
А что я об этом по-русски думаю - написать не могу: цензура не пропускает.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2012
Свидетельство о публикации №21206210092
Рецении
http://www.proza.ru/comments.html?2012/06/21/92