НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ
или
ПИСАТЕЛЬСТВО КАК СРЕДСТВВО ОТ МАРАЗМА
Намедни еду я в Любец. Село тут такое, километрах в семи от города. Местное Переделкино. Парнас. Прибежище богемной публики. Причем даже и столичной. Свое-то Переделкино им то ли прискучило, то ли там тесно стало. Вот и понаехали, понастроили. Теремов с замками. Было село как село – тут еще кино такое веселое снимали однажды: «Шла собака по роялю» - может, помните?
Впрочем, все это было мне сейчас как-то до лампочки. И даже красоты местные не больно вдохновляли. Покуда у меня была забота иного свойства. Я – за вениками. Для бани. Банька у меня своя в огороде стоит. А, поскольку, несмотря на технический прогресс и устремление в космос, любителей парной меньше не становится, а скорее наоборот, то и приходится порадеть – ради друзей-товарищей. Они люди хорошие, но на халяву каждый горазд. И тут, знаете, не до творчества. Особенно если жара и комары со слепнями. Хотя, смею заверить, веники у меня – фирменные. Во всем околотке, ни в одной помывочной подобных не найдете.
В общем, еду я себе на велосипедике – единственно доступный мне персональный транспорт – и размышляю, в какую «палестину» наладить. Можно сразу за село, а можно и ближе, у турбазы «Ландыш». Нерехту миновал, за Погост завернул и вижу: мужичок на дороге. Ходко так шагает, в том же направлении. Налегке идет и, вроде, по фигуре, знакомый. Обгоняю, оборачиваюсь – кажется, Витька Федюнин, любецкий абориген, певец природы. Только, если Витька, то какого рожна пешком? У него хоть и допотопный, но вполне еще шустрый «Жигуленок» имеется. Пешеход на меня тоже глянул, но не окликнул, не поздоровался – значит, не Федюнин.
У «Ландыша» я все-таки свернул на просеку – там березовый подрост и дубнячок молоденький – для веников самое то. «Стреножил» своего «Аргамака», на всякий пожарный – мало ли кто тут бродит, и принялся за дело. Через полчаса, однако, понял: то, да не самое. Тут я за целый день и десяток веников не настригу. Поехал дальше.
На развилке перед самым селом знакомый пешеход уже навстречу мне топает, с авоськой, в авоське помидоры – с куста. Знать, кто-то его подбросил, и он уже назад, в город наладил. Все-таки это Федюнин.
- Виктор!? – остановился я.
- Да, Виктор.
- Федюнин?
- Да, Федюнин.
- А меня, что ли, не узнаешь?
- Не узнаю.
Я назвался.
- Здравствуй, дорогой! – поздоровался он, а по голосу чувствую: так и не признал. Только прошлой осенью на открытии выставки в музее, на фуршете рядом сидели, анекдоты травили, а тут… Будто капитан пристани из «Холодного лета 53-го».
- А почему пешком? – спрашиваю его.
- Машину я продал, - говорить ему явно не хотелось.
- Ну, доброго тебе пути, - пожелал я и поехал дальше, только бодрое доселе настроение мое изрядно скисло.
Что это с ним? Будто в прострации мужик. То-то его уж полгода ни в газете, ни на выставках не видать. Инсульт, что ли, посетил? Так Зоя, жена его – недавно встречал – ничего не говорила. Или потому не говорила, что и говорить-то тошно. А дело все…
Лет, наверное, двадцать тому, до новой эры еще дело было. В последнюю нашу встречу Геннадий Петрович Никифоров, известный в те поры владимирский прозаик, автор нашумевшей тогда «Попадьи» и некоторым образом мой «крестный», похвастал мне:
- Представляешь, за целый год ни одной строчки не написал!
Сказал так, будто о завершении нового романа доложил, новой «Попадьи» или «Поповны». Я как-то сквозь пальцы это пропустил, а месяца через три звонят мне из Владимира: Геннадий Петрович скончался. А было ему в то время – как и мне сейчас. Правда, время гнусное было. Зарплаты на предприятиях по полгода задерживали, о гонорарах писателям и вовсе забыли. Он еще, помню, посетовал мне, что вот гонорар за последнюю книжку извел, приходится на подножный корм перестраиваться. Он каждое лето в село Небылое налаживал, где дом сохранился, а при нем огород. Но говорили мне, что умер Геннадий Петрович от банального, пошлого голода. Хотя теперь я полагаю, что дело-то именно в том, что «за целый год ни единой строчки», что накатило на него истощение психическое, именуемое у нас маразмом, а вовсе не кахексия, физическое истощение от недоедания.
Ростислав Юрьевич Титов (кто маринистикой интересуется, тот наверняка о нем знает – по его книжкам) так прямо и говорил мне, что продолжает писать, чтобы убежать от маразма. Правда, в последние годы на публицистику да эссе подсел, а этот товар не шибко нынче в издательствах жалуют. Приходится выкладывать в интернет. Да и тут… на сорок три эссе под три тысячи читателей, а отзывов ноль. Думать публика разучилась, сетовал он. Ей бы чего попроще. Но это не суть важно. Для меня главное – процесс. Вот, говорил, иду награждать премией очередных лауреатов (он в свои 83 русскими писателями в Эстонии руководил), только ноги что-то плохо слушаются.
С 23 ноября прошлого года он вдруг ушел с горизонта. Боюсь, что навсегда. Хотя для человека, перенесшего туберкулез с силикозом, трижды оперированного по онкологии, уйти в восемьдесят три было бы незазорно. И необидно даже.
Так что, любезные мои, пишите, самовыражайтесь. Желательно не матом. И будет вам счастье и полное удовлетворение. И необязательно на публику вылезать, хотя, конечно, и любопытно, что она на твой счет думает. А думать может по-разному. Может тебя с твоими виршами и маразматиком обозвать. Так и плевать на это. Ведь самое-то важное, повторюсь, процесс. Вон мой сосед Юрка Пряхин говорит: «Хуч я и бедный мужик, но покакать люблю». И я не много знаю людей, которые были бы жизнерадостней Юрки Пряхина. Правда, он еще и рыбак заядлый, но одно другому не мешает.
Вот и постановил я для себя: буду писать, покуда пишется, чтобы ни дня без строчки. И проживу я долго, до 99, как Тициан, и упокоюсь со светлой головой. Она, как знать, может, еще и на том свете пригодится.