Так начисто разрушился алтарь их,
И госпиталем стал прекрасный колледж:
Сначала – с полною неразберихой,
Но позже восстановлен был порядок,
Ужившийся с законами иными;
Там воцарились добрые понятья,
И тихим голосом все говорили.
А раненых студентки навещали:
Читали, пели и вели беседы,
Светясь своею внутренней красою.
И здесь, и там их можно было видеть,
Несущих эту ангельскую службу
С томами книг и свежими цветами...
И наступал рассвет, и неустанно
Пел, трепеща, мне жаворонок в небе,
Но я лежал беспомощно, безмолвно,
Как заточённый в клетке у Вселенной.
А в поздний час моя опочивальня
В величье ночи словно расширялась,
И звёзды падали иль восходили.
Но я далёк был от всего в то время:
Беспомощнее спящего ребёнка,
Не ведал даже, ктО смотрел за мною.
Психея навещала Флориана,
А с ней Мелисса приходила часто.
Хоть леди Бланш уехала отсюда,
Но дочь свою надумала оставить,
Чтоб стала та любимицей придворной.
Прелестная головка у Мелиссы
Среди больных мелькала неослабно
И освещала всё вокруг улыбкой.
Была для них Мелисса, как лекарство,
И скрашивала скучные часы их.
А потому не показалось странным,
Что Флориан смог выздороветь вскоре,
Что юные и нежные сердца их
Переплелись тогда в любви взаимной:
Так капельки росы на лепесточке,
Дрожа, потом сливаются мгновенно.
Не так успешно было у Психеи,
Хоть леди Бланш уверенно считала,
Что после ночи, проведённой в поле,
Та Сирила женою вскоре станет,
Чтоб имя честное не потерять ей.
И хоть он возвратил дитя Психее,
Да и к тому же был небезразличен, –
Та у Главы боялась вызвать ярость.
Но как-то раз, когда в волненье Сирил
Вновь подошёл к Психее с предложеньем,
Принцесса, за его спиной возникнув,
Увидев эту сцену, засмущалась
И отошла от них, не беспокоя.
Но, кроме них, в священных залах этих
Любовь свой карнавал столь самовольный
Устраивала так же и с другими
И благодать на них распространяла.
Не восставали братья Иды больше,
Поддерживал меня её родитель,
И даже мой был умиротворённым.
А я всё оставался неподвижным.
Вблизи меня сидела Ида часто.
Потом последовали перемены:
Принцессы руку я ловил в горячке,
Сжимая сильно, а потом брезгливо
Бросал её со вскриком: "Ты не Ида!";
Позднее, руку ту сжимая снова,
Я Идой называл свою сиделку.
Хотя не узнавал её в то время,
При всём том называл её прекрасной,
Но также и жестокой, и холодной.
Она за жизнь и разум мой боялась.
Но после длительных своих усилий,
Раздумий, бдений грустными ночами
Под бой раскатистый часов дворцовых
И видя моего отца кручину
И счастие, согласие влюблённых,
Вослед моих признаний ей любовных –
Моих почти бредовых бормотаний,
В которых так мечтанье я лелеял,
Беспомощность мою осознавая,
Она внезапно нежность ощутила.
И вот, на это всё в ответ, однажды
Любовь, как тот альпийский колокольчик
Меж талых льдов, в ней родилась в денницу:
Полуживая, слабая сначала
И не постигшая себя покуда,
Но расцветающая с каждым часом.
И, наконец, проснулся я в сознанье,
Но из-за слабости был близок к смерти,
Умом не постигал, гдЕ находился.
Цветные стены моего жилища
Мерцали призрачным вечерним светом…
А Ида милая сидела рядом.
В свою прекрасную ладонь мою взяв,
Она её слезами оросила.
К руке почувствовав прикосновенье,
Я шевельнулся, вздох издав чуть слышно,
Ну, а потом залился сам слезами
От жалости к себе и от истомы.
Взглянул очами слабыми своими
Потом на Иду, шёпотом промолвив:
"О, если ты, как представляю ныне,
Какой-то сон прекрасный, – стань же явью.
Но если ты – мне вЕдомая Ида,
То ни о чём тогда просить не буду.
Усну навек сегодняшнею ночью;
Лишь притворись, что даришь поцелуй мне".
Не в силах боле говорить, лежал я
Заворожённый, словно бы в экстазе,
Как те, что могут слышать разговоры
О собственных похоронах скорейших,
Но ничего произнести не могут,
А могут лишь лежать и ждать кончины.
В ответ ко мне поворотилась Ида,
Помедлив чуть, склонилась надо мною,
И в тишине раздался крик Принцессы:
Крик страсти ярой на пороге смерти;
И губы наши встретились; казалось,
Что дух её с моим соъединился...
А позже Ида от моих объятий
Освободилась, чувствуя смущенье,
И всё, что раньше было в ней фальшиво,
С неё вдруг спало, как её одежда,
В ней только женщину одну оставив,
Душа которой облика прекрасней.
И вниз, в поток, упал кристалл; Принцесса
Лежала обнаженной: тело это
Пристанищем любви моей служило.
Потом она ушла, храня молчанье.
Я в дрёму впал. А ночью пробудился;
Сидела рядом Ида с книгой песен
И шёпотом её себе читала:
"Спит алый лепесток, и белый спит;
И даже кипарис не шелохнётся;
Не промелькнёт плавник златой в фонтане.
Проснулся светлячок, и ты со мной.
Застыл павлин, весь белый, как виденье;
Видением мерцаешь предо мной.
Открылась вся земля – Даная – звёздам;
И сердце у тебя открылось мне.
Скользит метеорит по небу, след свой
Там оставляя, – так и ты во мне.
И складывает лилия красу
И утопает в озера объятьях.
Приникни ко груди моей скорее,
Любовь моя, и растворись во мне"…
Стал тише глас её. Лежал тогда я,
Внимая ей с закрытыми очами.
Когда открыл их, то сумел увидеть,
Что было бледно всё лицо Принцессы,
А грудь её вздымалась сокрушённо,
Дрожали от волненья руки, голос.
Проговорила Ида, опечалясь,
Что знает, что теперь всё проиграла
Для сладостной покорности мужчине,
Что были все труды её всего лишь
В источнике преградой для теченья,
Но что сдаваться, впрочем, не желает
Пренебрегающим их правом женским,
И чтобы дЕла их не осуждал я:
В познании она искала силу;
Но что-то первозданное позднее,
Сильнее даже всякого познанья,
Совсем нежданно завладело сердцем:
Она со мной неделями сидела,
Постигнув за то время очень много;
Но девушкой она была всего лишь.
"Я в Королеву фарса превратилась!
Где отыскать ещё такую можно?".
Она закашлялась, главой поникла…
"Себя так сильно не вини – сказал я, –
И не вини так род мужской напрасно,
А с ним и грубые законы мира:
Мир грубым был до сей поры всего лишь;
В моём лице помощника увидишь.
А дело женщин – и мужское дело:
Совместно подниматься им и падать,
Пусть карлики они иль словно боги.
А та, что испокон веков с мужчиной
Шаги Природы вместе отмеряет,
В своих руках, как представляю, держит
Всю молодую славную планету.
И если бы она была бессильной,
То как мужчины вырастать смогли бы?
А ты не действуй больше в одиночку!
И всем, что в нас заложено обоих,
Мы женщине служить совместно будем…
Со временем… мужчина чище станет,
При том бойцовских качеств не лишившись.
А женщина расширит кругозор свой,
Не потеряв себя с детьми своими
И непосредственности не утратив…
И так пойдут они вдвоём по жизни,
Сполна используя свои таланты…
Пусть это всё случится!".
Но Принцесса,
Вздохнув, произнесла: "Нет, сомневаюсь...
Вовеки полюбить меня не сможешь".
"Напротив, – молвил я, – тобою грезил,
Годами глядя в очи на портрете;
Не помешала и твоя суровость
В мгновенье женщину в тебе увидеть.
Вернувшись к жизни милостью твоею,
По-настоящему люблю отныне.
Ты за свои ошибки мне дороже;
Так подними свои скорее очи.
Нет, никаких сомнений не осталось
И ощущения теней бесплотных:
Их изменения в тебе прогнали.
Отринь унынье и взгляни открыто;
Пусть естество твоё с моим столкнётся,
Как это утро – с полумраком зыбким.
Без страха подойди ко мне, дыханьем
Коснись чела мне; в воздухе прозрачном
Дрожу. Былое тает в час заветный;
Такое утро – многому начало;
А все пришедшие кружатся в танце,
Как средь горящих трав златые листья.
Мне наречённая, жена до гроба,
Прости за то, что прежде падал духом.
Вдвоём пойдём по этой жизни с честью.
Мои мечтанья сплетены с твоими;
Дай руку мне свою и мне доверься".
***
So was their sanctuary violated,
So their fair college turn’d to hospital;
At first with ill confusion: by and by
Sweet order lived again with other laws:
A kindlier influence reign’d; and everywhere
Low voices with the ministering hand
Hung round the sick: the maidens came, they talk’d,
They sang, they read: till she not fair, began
To gather light, and she that was, became
Her former beauty treble; and to and fro
With books, with flowers, with Angel offices,
Like creatures native unto gracious act,
And in their own clear element, they moved…
And twilight dawn’d; and morn by morn the lark
Shot up and shrill’d in flickering gyres, but I
Lay silent in the muffled cage of life:
And, twilight gloom’d; and broader-grown the bowers
Drew the great night into themselves, and Heaven,
Star after star, arose and fell; but I,
Deeper than those weird doubts could reach me, lay
Quite sunder’d from the moving Universe,
Nor knew what eye was on me, nor the hand
That nursed me, more than infants in their sleep.
But Psyche tended Florian: with her oft,
Melissa came; for Blanche had gone, but left
Her child among us, willing she should keep
Court-favour: here and there the small bright head,
A light of healing, glanced about the cough,
Or thro’ the parted silks the tender face
Peep’d, shining in upon the wounded man
With blush and smile, a medicine in themselves
To wile the length from languorous hours, and draw
The sting from pain; nor seem’d it strange that soon
He rose up whole, and those fair charities
Join’d at her side, nor stranger seem’d that hearts
So gentle, so employ’d, should close in love,
Than when two dewdrops on the petal shake
To the same sweet air, and tremble deeper down,
And slip at once all-fragrant into one.
Less prosperously the second suite obtain’d
At first with Psyche: Not tho’ Blanche had sworn
That after that dark night among the fields
She needs must wed him for her own good name;
Not tho’ he built upon the babe restored;
Nor tho’ she liked him, yielded she, but fear’d
To incense the Head once more; till on a day
When Cyril pleaded, Ida came behind
Seen but of Psyche: on her foot she hung
A moment, and she heard, at which her face
A little flush’d, and she past on; but each
Assumed from thence a half-consent involved
In stillness, plighted troth, and were at peace.
Nor only these: Love in the sacred halls
Held carnival at will, and flying struck
With showers of random sweet on maid and man,
Nor did her father cease to press my claim
Nor did mine own now reconciled; nor yet
Did those twin brothers, risen again and whole;
Nor Arac, satiate with his victory.
But I lay still, and with me oft she sat:
Then came a change; for sometimes I would catch
Her hand in wild delirium, gripe it hard,
And fling it like a viper off, and shriek,
‘You are not Ida;’ clasp it once again,
And call her Ida, tho’ I knew her not,
And call her sweet, as if in irony,
And call her hard and cold which seem’d a truth:
And still she fear’d that I shall lose my mind,
And often she believed that I should die:
Till out of long frustration of her care,
And pensive tendance in the all weary noons,
And watches in the dead, the dark, when clocks
Throbb’d thunder thro’ the palace floors, or call’d
On flying Time from all their silver tongues –
And out of memories of her kindlier days,
And sidelong glances at my father’s grief,
And at the happy lovers heart in heart –
And out of hauntings of my spoken love,
And lonely listenings to my mutter’d dream,
And often feeling of the helpless hands,
And wordless broodings on the wasted check –
From all a closer interest flourish’d up,
Tenderness touch by touch, and last, to these,
Love, like an Alpine harebell hung with tears
By some cold morning glacier; frail at first
And feeble, all unconscious of itself,
But such as gather’d colour day by day.
Last I woke sane, but wellnigh close to death
For weakness: it was evening: silent light
Slept on the painted walls..
I knew not where I was:
They did but look like hollow shows; nor more
Sweet Ida: palm to palm she sat: the dew
Dwelt in her eyes, and softer all her shape
And rounder seem’d: I moved: I sigh’d: a touch
Came round my wrist, and tears upon my hand:
Then all for languor and self-pity ran
Mine down my face, and with what life I had,
And like a flower that cannot all unfold,
So drench’d it is with tempest, to the sun,
Yet, as it may, turns toward him, I on her
Fixt my faint eyes, and utter’d whisperingly:
‘If you be, what I think you, some sweet dream,
I would but ask you to fulfill yourself:
But if you be that Ida whom I knew,
I ask you nothing: only, if a dream,
Sweet dream, be perfect. I shall die to-night.
Stoop down and seem to kiss me ere I die.’
I could no more, but lay like one in trance,
That hears his burial talk’d of by his friends,
And cannot speak, nor move, nor make one sign,
But lies and dreads his doom. She turn’d; she paused;
She stoop’d; and out of languor leapt a cry;
Leapt fiery Passion from the brinks of death;
And I believed that in the living world
My spirit closed with Ida’s at the lips;
Till back I fell, and from mine arms she rose
Glowing all over noble shame; and all
Her falser self slipt from her like a robe,
And left her woman, lovelier in her mood
Than in her mould that other, when she came
From barren deeps to conquer all with love;
And down the streaming crystal dropt; and she
Far-fleeted by the purple island-sides,
Naked, a double light in air and wave,
To meet her Graces, where they deck’d her out
For worship without end; nor end of mine,
Stateliest, for thee! but mute she glided forth,
Nor glanced behind her, and I sank and slept,
Fill’d thro’ and thro’ with Love, a happy sleep.
Deep in the night I woke: she, near me, held
A volume of the Poets of her land:
There to herself, all in low tones, she read.
‘Now sleeps the crimson petal, now the white;
Nor waves the cypress in the palace walk;
Nor winks the gold fin in the porphyry font:
The fire-fly wakens: waken thou with me.
Now droops the milkwhite peacock like a ghost,
And like a ghost she glimmers on to me.
Now lies the earth all Dana; to the stars,
And all thy heart lies open unto me.
Now slides the silent meteor on, and leaves
A shining furrow, as thy thoughts in me.
Now folds the lily all her sweetness up,
And slips into the bosom of the lake:
So fold thyself, my dearest, thou, and slip
Into my bosom and be lost in me’…
So she low-toned; while with shut eyes I lay
Listening; then look’d. Pale was the perfect face;
The bosom with long sighs labour’d; and meek
Seem’d the full lips, and mild the luminous eyes,
And the voice trembled and the hand. She said
Brokenly, that she knew it, she had fail’d
In sweet humility; had fail’d in all;
That all her labour was but as a block
Left in the quarry; but she still were loath,
She still were loath to yield herself to one
That wholly scorn’d to help their equal rights
Against the sons of men, and barbarous laws.
She pray’d me not to judge their cause from her
That wrong’d it, sought far less for truth than power
In knowledge: something wild within her breast,
A greater than all knowledge, beat her down.
And she had nursed me there from week to week:
Much had she learnt in little time. In part
It was ill counsel had misled the girl
To vex true hearts: yet was she but a girl –
‘Ah fool, and made myself a Queen of farce!
When comes another such? never, I think,
Till the Sun drop dead from the signs’…
‘Blame not thyself too much,’ I said, ‘nor blame
Too much the sons of men and barbarous laws;
These were the rough ways of the world till now.
Henceforth thou hast a helper, me, that know
The woman’s cause is man’s: they rise or sink
Together, dwarf’d or godlike, bond or free:
For she that out of Lethe scales with man
The shining steps of Nature, shares with man
His nights, his days, moves with him to one goal,
Stays all the fair young planet in her hands –
If she be small, slight-natured, miserable,
How shall men grow? but work no more alone!
Our place is much: as far as in us lies
We two will serve them both in aiding her –
Yet in the long years …
He gain in sweetness and in moral height
Nor lose the wrestling thews that throw the world;
She mental breadth, nor fail in childward care,
Nor lose the childlike in the larger mind…
And so these twain, upon the skirts of Time,
Sit side by side, full-summ’d in all their powers,
Dispensing harvest, sowing the To-be…
May these things be!’
Sighing she spoke ‘I fear
They will not…
You cannot love me.’
‘Nay but thee’ I said
‘From yearlong poring on thy pictured eyes,
Ere seen I loved, and loved thee seen, and saw
Thee woman thro’ the crust of iron moods
That mask’d thee from men’s reverence up, and forced
Sweet love on pranks of saucy boyhood: now,
Giv’n back to life, to life indeed, thro’ thee,
Indeed I love: the new day comes, the light
Dearer for night, as dearer thou for faults
Lived over: lift thine eyes; my doubts are dead,
My haunting sense of hollow shows: the change,
This truthful change in thee has kill’d it. Dear,
Look up, and let thy nature strike on mine,
Like yonder morning on the blind half-world;
Approach and fear not; breathe upon my brows;
In that fine air I tremble, all the past
Melts mist-like into this bright hour, and this
Is morn to more, and all the rich to-come
Reels, as the golden Autumn woodland reels
Athwart the smoke of burning weeds.
Forgive me, I waste my heart in signs: let be. My bride,
My wife, my life. O we will walk this world,
Yoked in all exercise of noble end...
Yield thyself up: my hopes and thine are one:
Accomplish thou my manhood and thyself;
Lay thy sweet hands in mine and trust to me.’
Илл. Г.Ч. Кристи