Индустриальный пейзаж

Игорь Молчанов


                ИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ПЕЙЗАЖ



   Вода из крана вырвалась прозрачным потоком, разбиваясь на десятки тонких неровных струек. Распылитель, как-то уж чересчур резво разделял воду: при сильном напоре она забрызгивала края ванны, а самые мелкие и лёгкие капельки попадали на облицованные кафельной плиткой стены, примыкавшие к сверкающей белизной ванной. Выдержанная в бледно-зелёных тонах крупная красивая плитка приятно отражала неяркий электрический свет.
   Квартира производила хорошее, светлое впечатление
   Всё здесь было почти новым, точнее куплено и установлено всего лишь год назад, а потому не успело поблекнуть, затереться, потускнеть и облезть.
- Как вам повезло!! Что за прелесть, ваше новое жильё! – восклицали друзья и знакомые, приходившие впервые в гости.
– Только не своё, договорились с хозяйкой на год. А потом, скорее всего, придётся искать другую... хозяйку...

- Не верю, что нам так может повезти, - говорила Оля, боясь спугнуть посланную свыше удачу, когда вместе с мужем возвращалась с первых смотрин квартиры и знакомства с хозяйкой, в ту комнату в коммунальной квартире, где они прожили почти три года. - Неужели я больше никогда не буду видеть этих соседей, не буду чистить за ними раковину и унитаз, убирать за ними грязь в коридоре и кухне? Неужели!?
- Всё, всё дорогая, переезжаем, - успокаивал её Костя, сдержанно улыбаясь.
- Не поверю, пока не переедем, - резюмировала жена.
   И до той минуты, пока они не начали вносить свои вещи в квартиру, они не были уверены и спокойны, что хозяйка не изменила вдруг своё решение, и что им выпало такое счастье!
   Уж очень замызганным выглядело их предыдущее жильё – комната в коммуналке. Слишком много соседей менялось за тонкой стенкой, разделяющей разных людей. Слишком долго приходилось терпеть им то, что на кухне «некто» регулярно пользовался их посудой, в ванной их шампунями, зубной пастой, пеной для бритья, в туалете туалетной бумагой. То с неожиданной быстротой исчезал кофе из банки или моющее средство. То вдруг обнаруживалось, что в маленькой соседней комнате проживает пять здоровенных молодых мужчин! Тесно и неуютно становилось тогда в квартире. Наезжие гости, бывая в Москве, сами не знали, чего хотели: то ли остаться здесь в поисках хорошо оплачиваемой работы, то ли ещё куда податься? Так и жили месяцами, не находя лучшей доли, почти не выходя за пределы квартиры. Большой город пугал их своим многообразием и бездушием.
    Дни, когда за стенкой недолго жил всего лишь кто-то один, казались Макаровым, никогда ранее не знавшим, что такое коммуналка, днями блаженства. Да мало ли что было за это время? И просьбы к соседям не шуметь после десяти вечера, и ожидание своей очереди в ванную комнату или хуже того в туалет, и косые взгляды, и тяжёлые запахи… Шут с ним. Всё это в прошлом. Кануло. Нет его.
   Только об одном жалели Макаровы и продолжали жалеть до сих пор: о том полудиком плохо проходимом лесе, начинавшемся сразу за окнами дома, в котором они некогда жили.  Неухоженная дикая чащоба, исполосованная зигзагами глубоких оврагов и протекающими кое-где по оврагам ручьями и мелкими речушками,  помеченная всюду буреломами, была необычайно живописна. Ель, вяз, осина, ольха, берёза наполняли, где хаотичные, где высаженные лет сорок-пятьдесят назад ровненькие ряды лесной рати. Местами дубы с корявой кожей крепко впивались корнями в жирный суглинок. Тропы и дорожки пересекали весь лес насквозь, оставляя в стороне от себя зарастающие густым подлеском чащи.
    Мелкая здешняя речушка не спеша петляла между скользкими стенками оврагов, затем неожиданно исчезала, впадая в систему прудов уже за пределами леса, в шумевшем машинами городе. Крутые берега её были покрыты на исходе могучими старыми соснами, светлым своим видом, придававшим этой местности радость.
- Даже не верится, что всё это в черте Москвы! – говорил своей жене Костя, когда они впервые увидели высокие обрывистые склоны оврагов,  зайдя в чащу леса, более похожую на путанные непроходимые дебри таёжных лесов. – Скорее подумал бы, что я где-то в Сибири.
   Вот этот лес, эта чащоба, врезавшаяся километра на три-четыре вглубь города со стороны кольцевой автодороги, а точнее будет сказать, оставленная градостроителями как место, малопригодное для возведения зданий и тем получившая право на жизнь, эта дикая местность, где зимой и летом так привольно гулять – по ней продолжали скучать Макаровы в новом доме.
   В первые весенние дни, когда земля уже подсыхала, и можно было ходить по лесным тропинкам, Костя, возвращаясь с работы, частенько менял свой маршрут так, чтобы лишний раз пройтись по лесу, соприкоснуться с ним и его обитателями.
   Как нежно, но уверенно, пробивалась весной ранняя трава: сначала на буграх и только с южной стороны, пригретой солнцем, а затем невидимыми шажками и по всем лесным пядям, вроде бы незаметно, глядишь – а она уже кругом зеленеет, шевелится от ветерка, ползают по ней муравьи. После травы первые робкие цветы разукрашивали своими маленькими бутонами свежую поросль, добавляя пёстрые штрихи в весёлую поступь весны.
    А соловьи! Недалеко от их дома, перейдя большую ровную поляну, аккуратно усаженную рябинами, углубившись в лес лишь метров на сто можно было весь июнь наслаждаться трелями соловьёв, подолгу выяснявшими первенство в свисте.
   Сама поляна перед домом меняла несколько раз в течение года свой облик. Зимой, покрытая толстым слоем наста, она была прорезана широкими пешеходными дорожками, по краю её, ближе к лесу блестели парные полосы лыжни.
    В апреле, набухший от влаги снег, неожиданно истекал ручьями и исчезал за неделю. Ходить по поляне, не рискуя увязнуть в грязи, было невозможно недели две. Большой чёрной дырой, неумытой, неухоженной, выглядела она. Затем почва просыхала, кое-где ненадолго обрастая щетиной жёстких озимых трав.
    В мае, когда буйно торжествовала зелень, поляна покрывалась бесчисленным множеством желтоголовых одуванчиков на длинных стеблях, склоняющих головы с шапками цвета солнца под дуновениями лёгкого почти уже летнего ветра.
   В июне красота желтого поля уходила, давая черёд пушистому седому цветению. Поляна белела. Лишь отдельные растения ещё сопротивлялись некоторое время, не желая делать, как все. Но вскоре и они, повинуясь природе, производили маленькие семена на пушистых парашютиках, запуская их далеко от себя, чтобы в ином месте те прижились и дали своё потомство.
    Затем появлялись люди с газонокосилками и за два дня снимали густую зелёную шевелюру. Запах свежескошенной травы ещё долго плавал в воздухе, навевая Косте картинки детства: деревня, где он гостил у родителей отца, сохнущие сосновые срубы, задиристые гусаки, прыгающие по поленницам белые козы, старая деревянная школа с печками в каждом классе, та, в которой он проучился полгода, речка с ярким песчаным пляжем, тишина, ароматы трав.

   Район, в котором они жили теперь, отличался от прежнего высокими ценами буквально на все продукты и услуги, наличием большего количества дорогих автомобилей у подъездов домов, да модно одетых молодящихся дамочек с важным видом ныряющих в нутро своих железных лошадок. Дамочки были похожи друг на друга, как будто одевались в одних магазинах, стриглись у одних и тех же парикмахеров, нежили свои драгоценные тела на пляжах одинаковых курортов, придавая коже одинаковый кремовый оттенок свежего загара. Казалось, что их жизнь - сплошная череда выражения безграничной любви к своему телу.
    Мужчины отличались друг от друга марками и прытью автомобилей. Они незаметно исчезали по утрам, недолго прогревая двигатели авто, и так же незаметно парковали их на узких кусочках незанятого асфальта по вечерам.
   В один дождливый июньский день Костя пригласил товарища по работе, и они втроём, вместе с Ольгой, перенесли все свои вещи в маленький грузовичок. Когда погрузка закончилась, то ахнули: грузовик оказался полон.
- Оля, ты помнишь, когда мы приехали в Москву, у нас было всего два чемодана вещей!?
Жена улыбалась недоумённо. Они впервые увидели весь свой скарб вот так неприглядно, под тентом машины.
- Не могу поверить! Ну, покупали кое-что! Но так обрасти имуществом за три года!? – изумлялась жена.
   Две недели они не могли освоиться на новом месте, распаковывая коробки, доставая и раскладывая свои вещи по шкафам и полкам. Постепенно втянулись, обжились, примелькались соседям, начиная здороваться с самыми колоритными из них.


   Костя забрался в ванну. Он любил этот момент, когда тело было ещё сухое, а воды лишь на дне и она постепенно прибывая, превращала кожу из сухой и прохладной в мокрую и горячую. А ещё Косте очень нравился монотонный шум воды, наполнявшей ванну.  Этот шум, как бы, отделял его от всего мира, убаюкивал, успокаивал. Вода согревала тело, накатывала волна блаженной дрёмы, делая почти невозможное: очищая разум от всякой суетной ерунды, от волнений, забот и мыслей дня.
   Макаров специально регулировал напор в кране так, чтобы струя бежала не очень быстро, растягивая минуты забытья, в которое сам окунался под шум воды и окружающего тепла.
   Сегодня, почему-то, вспомнилось ему, как так же, или почти так же, как и сейчас, принимал он ванну много лет назад.
-   Сколько же лет прошло? – он начал подсчитывать. - Ого, почти двадцать лет. Двадцать лет назад, а помнится будто вчера…


* * *

   
- Левой, левой, раз, два, три… левой, левой… - подгонял младший сержант Курилко, - выше ногу тянем. Эй, Бабиченко, оглох? Нога не разгибается?
 Бум … бум, с большим перерывом выбивал ритм на огромном барабане усталый толстый барабанщик из полкового оркестра, и далее три удара быстро:  бум, бум, бум. Ему вторил плоский звонкий барабан, висевший на груди маленького тщедушного очкарика в армейской форме: Тр-р-р-р-бух-х-х, Тр-р-р-р-бух-х-х…
   Оба барабанщика, как и все оркестранты были одеты в п/ш – полушерстяную, а не в хлопчатобумажную униформу и пилотки, как остальные курсанты учебной части. Они  не шевелили ногами, "прилипнув" к месту на краю плаца в тени тополя, в отличие от повзводно построенных курсантов первой роты восемьдесят второго мотострелкового полка, вот уже два часа неистово маршировавших под палящим солнцем. И всё же музыканты тоже истекали липкими струйками пота.  Стояли, а не занимались шагистикой, и уже за это им завидовали мальчишки, марширующие уже две недели, каждый день кроме воскресенья.
- Выше ногу-у-у, - сбивался на фальцет визгливый Курилко, ещё более злясь от этого самого фальцета, так не присущего образу настоящего мужчины. Да разве хоть кто-то в роте считал его за настоящего мужчину?
   Рядом с ним стоял хмурый сержант Злобин. Курилко и Злобин -  сержанты второго взвода, того в котором служил срочную службу Макаров.
   Злобин малообразован, но по-крестьянски хитроват.
- Политесов не кончали, - как иногда выражался он, услышав однажды кем-то сказанную фразу, исподлобья глядя в глаза собеседнику, выпячивая крепкий подбородок, изведавший, видно, не мало чужих кулаков. Этот подбородок, сжатые нервно скулы, полунаклон головы, как у молодого неприкормленного быка, не располагали к душевным беседам.
   Родом он из кубанских казаков, по крайней мере, так говорил о себе, а потому и характер имел дерзкий и жёсткий, как жестковаты бывают люди, выросшие на стыке двух разнополюсных, не похожих друг на друга этносов - кавказского и славянского. Голубоглазый, светловолосый – какой-то молочно белый, с красноватой кожей, кряжистый, с мощным торсом и такими же крепкими  руками, покрытыми белым пушком волос, на низких твёрдо стоящих ногах он всем своим видом показывал готовность противостоять любому человеку, а уж тем более кому-либо из своих подчинённых. Гонял, конечно, на всяких полевых занятиях, правда и не обижал никого, почём зря. По всему было видно, что вояка из него вышел бы лихой, отменный, без слюнтяйства, вояка толковый, с выдумкой и той самой солдатской смекалкой, что отличает настоящего бойца от пушечного мяса. Да скучно ему было без настоящего дела, воинскую науку он освоил полностью и даже преподавал её другим, но всё это ему изрядно надоело…
   Курилко же повыше ростом, под метр восемьдесят, но хил плечами. Вялый его подбородок округлялся пухлыми щеками. Постоянно бегающие блёклые глаза, маленький лоб, русые волосы, пухлые губы с ехидной улыбкой. Ехидной, в случае общения с нижестоящими по званию или сжатыми в покорности губами и придурковато-наивным взглядом тогда, когда он общался с теми, от кого зависел или кого боялся.
   Призывался он из Украины, не успев окончить какой-то аграрный институт. Бесконечно цеплял своих подчинённых за всякие мелочи, за что его не любили.
    По дороге на стрельбища любимым его развлечением было смотреть на то, как падает взвод на пыльную землю, прикрывая голову руками от его выкриков: « Вспышка слева! Вспышка справа!» Или заставит, вдруг, бежать весь взвод в надетых противогазах, пока солдатики задыхаться не начинают.
- Рота! Пять минут перекур! Сержанты, ко мне! – это крикнул подошедший командир роты капитан Дашкин, щуплый невысокий, всегда чем-то недовольный человечек. К солдатам он относился с безразличием, ни любви, ни ненависти не выказывал. Получал в ответ то же самое.  Не жалел никогда: надо добиться  результатов – и он не считался ни с личным временем подчинённых, ни тем более с их силами. Его мало интересовало, что и как они едят, как мечтают проводить свободное время, что кого интересует. Формально старался придерживаться режима, делая видимость усилий по защите со всех сторон и так ограниченных прав своих солдат.
- Тр-р-р-р-бух-х-х, - оборвался барабанный бой. Барабанщики опустили руки и скорым шагом отправились в сторонку, на ходу снимая с себя так надоевшие всем барабаны.
  Курсанты роты, почти все в гимнастёрках с мокрыми от пота пятнами, с белесыми кругами выступившей на ткани соли, еле передвигая ноги,  направились в тень высокого здания казармы. Солнце пекло просто невыносимо, слишком жарко для конца сентября.
- О! Когда закончится этот кошмар? – сказал Костя своему товарищу Марату Аскерову, высокому, худому (но обещавшему при хорошем питании раздаться и в лице, и в животике) казаху, земляку, вместе с которым он призывался на службу.
- Терпи, старичок, всего-то осталось чуть больше полутора лет, три месяца уже отслужили…
- Ё моё, полтора года, да ещё два месяца! – как будто сам того не знал, задумчиво проговорил Костя, что-то высчитывая в уме.
- Да, до приказа осталось немного, а там мы уже законно будем считаться отслужившими полгода.
- У вас вода есть? – прервал их беседу Миша Бабиченко.
- Нет, - честно сознался Макаров. Его фляжка была пуста. Он терпеливо старался реже глотать воду в жару, зная как тяжело потом остановиться. Не зря жил в Казахстане двенадцать лет. - Миша, у тебя вся спина мокрая, не пей так часто.
- А-а, ерунда, - отправился искать воду Бабиченко.
- Э-э-х, старичок, а помнишь? – продолжил Марат: Девочка сегодня в ба-а-а-ре, девочке шестнадцать ле-е-е-т… - запел он, - помнишь, как прошлым летом в пионерлагере я пел на танцах… А на дискотеке у Меркулова, помнишь?
- Помню, помню, только всё это было в другой жизни…, не с нами…. Не могу поверить, что однажды весь этот кошмар закончится, и мы опять станем полноценными людьми. Как все. Ходишь куда хочешь, делаешь, что желаешь. Кстати, Меркулова тоже призвали, только в Сибирь. Будет теперь на пулемётных дисках дискотеки устраивать для медведей.
  Макаров остро переживал нынешнюю свою несвободу, необходимость выполнять чужие, порой, бездумные приказы. Невзлюбил всю эту систему подавления личности, растворения индивидуальности среди серости армейского монолита.
- А чего тебе не нравится? – иронизировал Марат. - Тебя кормят, раз, - он начал загибать пальцы, - в баню по субботам водят, два…
- Да-а-а, такую баню, как здесь в учебке, я ещё ни разу не видел: вот уже три последних помывки то горячей, то холодной воды нет. А на помывку всего двадцать минут дают всей роте, ста двадцати человекам! – сказал Михась, мутная личность, непонятно что делающий в армии. Он говорил, что до призыва два года отучился в мединституте, но с медицинского не призывают в армию… Что-то темнил. Да и вообще, любил выкручиваться, правды от него не дождёшься. Однако про баню это он в точку, не баня, а так, недоразумение.
- В кино по воскресеньям в Дом офицеров водят, три, - продолжал загибать пальцы Аскеров, - трусы-майки, бельё постельное за тебя стирают, четыре.
- Э-э-э! Бельё-мельё! Такой бельё серый-серый. Где они такой грязный берут? Как можно такой давать? – это узбек Фахимов, стоявший на хорошем счету у начальства и даже получивший за метание гранаты в цель увольнение, вставил своё слово. Русоволосый и даже с рыжиной, для узбека, конечно необычайно, с заострёнными высокими скулами, более похожий на казанского татарина. – Застелил я постель в этот раз,  пытаюсь простынь на лицо натянуть – ноги до колен голый, ноги укрою – в лицо этот лампочка проклятый красным светом блестит. Вай! Где такой короткий берут!
- А не рвите от них полоски на подворотнички, - сказал, вернувшийся Бабиченко.
- Вот считай дальше: по телевизору тебе программу «Время» каждый день показывают – пять! – Марат улыбался, согнув пальцы в кулак.
    Из-за угла казармы неожиданно вышел офицер, судя по возрасту в чине не ниже майора. Второй взвод почти в полном составе отдыхал, курсанты сидели на корточках, привалившись спинами к высокому цоколю казармы. Лавочек не было, сидеть на грязном асфальте не хотелось, а лежать на траве не разрешалось. Кто-то ходил, кто-то сидел.
- Что, совсем оборзели? – закричал офицер. Курсанты вскочили, отряхиваясь, застёгивая воротники гимнастёрок, принимая положение, похожее на стойку «смирно». – Подполковник рядом проходит! Они не реагируют! Нежатся в тенёчке. Устава не знаете? – кричал грозный подполковник.
   Солдатики прятали взгляды, зная по опыту, что более всего достаётся тому, кто безбоязненно смотрит  в глаза. Ну, не заметили старшего по званию, заговорились, устали. Немудрено: все в форме, все почти одинаковые.
- Воротнички не застёгнуты. Я вас заставлю дисциплину соблюдать! Кто старший? Встать смирно!
   Следом за вторым поднялись на ноги и остальные курсанты других взводов, отдыхавшие чуть в стороне. К офицеру уже бежал сержант Злобин, выручать своих курсантов. И бежал-то он так себе, не очень быстро, более делая видимость торопливости, сохраняя при этом чувство собственного достоинства. За пять шагов до подполковника он перешёл на чёткий строевой шаг, поднёс руку к пилотке, докладывая: – Товарищ подполковник, первая учебная рота проводит занятия по строевой подготовке, в данный момент объявлен пятиминутный перерыв.
- Вижу, по какой подготовке, совсем разболтались, - офицер брезгливо сморщился, - устав учить всем после занятий.
- Есть учить устав! – отчеканил сержант, не споря.
   Подполковник направился в сторону, туда, где стоял Дашкин, который, повернувшись спиной к подполковнику, разговаривал с Курилко.  Делал вид особенной занятости, явно игнорируя всё происходящее с подполковником. Видно и между офицерами существовала рознь.
    Когда старший офицер подошёл к Дашкину, тот повернулся к нему лицом, отдал честь и что-то доложил. Макаров уже не слышал, о чём они говорили. - Бу-бу-бу…. – далековато стояли. Подполковник был недоволен, это угадывалось по его интонациям.
- Зазевались? – спросил своих подчинённых Злобин вполне миролюбиво.
- Так точно, товарищ сержант, незаметно он появился, мы и не видели…
- Ладно… В следующий раз внимательнее будьте. А устав вечером всё-таки будете учить, - более жёстким тоном, не терпящим возражений, добавил он и ушёл.
- Скорее бы обед. Когда уже? – сказал Михась.
   Никому не хотелось говорить об уставе, так всем надоело его изучение, заталдычивание неудобопроизносимых казённых фраз, никак не оседающих в голове.
- Какой злой, недобрый человек полковник, – качал головой Фахимов.
- Чего-то ты его слишком ласково журишь, - проговорил Иван Рябой, молдаванин из Бельц. - Зачем кричал? Кому лучше сделал? Мы разве от этого будем офицеров больше уважать? – Иван, как и Фахимов, уже имел диплом о высшем образовании, и служить ему оставалось на полгода меньше.
- Эх, такой счёт чуть не сломал! – продолжил Аскеров, сжав пальцы левой руки в кулак, - я уже пять прекрасных причин назвал, которые просто мобилизуют все наши резервы. Думать не надо! Здесь всё за тебя думают – вот шестая.
- А семь? Деньги тебе ещё за все эти прелести платят, - сказал Костя.
- Три рубля в месяц солдату платят для того, - поджав недовольно губы, явно передразнивая Дашкина, говорил Марат, - чтобы он мог купить себе: зубную пасту, зубную щётку, лезвия для бритвенного станка, подворотнички. Всё остальное солдату выдают.
- Ха-ха-ха, - смеялись вымученные муштрой, жарой, недосыпанием и отвратительной едой, солдаты.
- Р-р-ота-а-а! Продолжить строевые занятия! – крикнул сержант Курилко.
- Опять, - заскрипело со всех сторон, - когда уже этот парад будет, как надоело маршировать.
   Солнце повисло в зените и пекло нещадно.
- Эх, сейчас бы арбузика, - мечтательно молвил Бабиченко. Сам он родом из Херсона, до которого всего-то три часа езды на автобусе. Часто к нему приезжали родственники, и как-то он приносил в часть пол-арбуза, съев его вдвоём с Михасём. Костику и Аскеровым далековато было до дома, за три часа на автобусе точно не доберёшься, может за четыре. На ТУ-154. Арбузика отведать ой как хотелось…
- Стано-о-о-ви-и-ись! – скомандовал, топтавшимся на плацу курсантам, сержант Хруничев, заместитель командира третьего взвода. Он получил приказ от Дашкина продолжить занятия. Хруничев владел «шагистикой» лучше всех в роте. То ли оттого, что ноги у него были длинные и прямые, то ли от обладания каким-то особым даром, но ногу он поднимал ровно на девяносто градусов, тянул носок, чётко фиксируя мгновенную задержку ноги в верхней точке подъёма, спину держал прямёхонько и подбородок не опускал. Руки его при этом тоже не болтались, как верёвки, они в такт движениям взлетали: одна на уровень груди, вторая за спину, и после неуловимой паузы меняли своё положение.
- Ро-ота-а! – громко говорил Хруничев. - Продолжаем отрабатывать элементы «коробки», упражнения с автоматом. Автомат висит на плече. На счёт «раз» - правую руку, держащую ремень автомата, поднять вверх чуть выше погона, - он сам показывал каждое движение для быстрого запоминания, - на счёт «два» - переместить правую руку к левому погону при этом левой рукой придержать автомат за цевьё. На счёт «три»- одновременно правую руку отвести вправо, а левую влево. На счёт «четыре» - левой рукой взяться за приклад, на счёт «пять» - приставить автомат к ноге. Показываю всё, запоминайте. Раз… два… три… четыре... пять…, - Хруничев демонстрировал ловкие верные движения. – Автомат у ноги! Начать занятия!
   Сам он из Алма-Аты, почти земляк Макарову, точнее самый настоящий земляк, хоть и разделяли их города тысяча километров – что это для нашей страны! Во всей роте было их четверо из Казахстана: Хруничев, Макаров, да братья-погодки Аскеровы – Марат и Маргулан. Маргулан в первую же неделю службы изловчился сбегать (для того чтобы вырвать немного времени для своих личных нужд приходилось действительно ловчить) в Дом офицеров, где располагался полковой оркестр. Там он показал свои музыкальные способности, в скором времени получив официальный вызов для постоянных репетиций и выступлений в качестве ритм-гитариста. Иногда оркестр отправлялся за пределы части на «халтуру». С «халтур» Маргулан приезжал, как турист из-за границы, сытый, довольный, побывавший в ином измерении. Друзья жадно расспрашивали его о всяких мелких подробностях, словно убеждали сами себя, что жизнь с их призывом на службу не остановилась.
   Играл он вполне сносно для полкового оркестра, и каждое утро после развода отбывал на репетиции. Сержанты недобро косились в его сторону, каждый раз ища повод для того, чтобы оставить его в расположении роты, ну а курсанты просто завидовали такому везению. Ни тебе матчасть бронемашины изучать, ни окопы рыть в сухой каменистой земле полигона, ни пулемёты на себе таскать с БМП при стрельбах. Да ещё цинки с патронами, да плюс своя экипировка: автомат, три полных магазина, каска тяжелючая, противогаз болтается на боку, сзади сапёрная лопатка по ногам бьёт, спереди на ремне фляжка с водой. Как мулы вьючные под солнцем причерноморских степей, запевая ротную песню: «На-а-а-м рано-о-о на поко-о-о-ой…»
   Марата, тоже владевшего инструментом, не приняли в оркестр – гитаристы более не требовались, тянул общую лямку.
- Начать занятия! – это Хруничев.
   И опять: «Тр-р-р-р-бух-х-х, Тр-р-р-р-бух-х-х…» стучал барабан.
   Костя продолжал выполнять команды. Солнце лилось отовсюду, его яркие острые лучи слепили глаза, забирались под пилотку, капельками пота стекали со лба на нос. Вот всегда так, в то время как у других вся спина была мокрая, у Костика пот обильно усеивал лицо. Гимнастёрки многих курсантов потемнели от мокрых разводов, а солнце продолжало свою игру, заползая под линялые заношенные майки, в грубые кирзовые сапоги, распаривая ступни, завёрнутые в серые застиранные портянки. От портянок этих, да пропитанных потом сапог, покрытых толстым слоем заскорузлого гуталина, да ещё от половой мастики, по вечерам в расположении роты витал стойкий душок кисло-сладкой ни с чем не сравнимой казарменной вони.
   Территория части с трёх сторон отделена от городских окраин высоким бетонным забором. На её огромной ухоженной площади располагалось несколько корпусов четырёхэтажных казарм, в среднем на тысячу человек каждая, большое здание столовой, вмещавшее двадцать сотен голодных солдат одновременно, Дом офицеров, в котором по субботам показывали скучные фильмы и проводили разные общественные мероприятия, солдатский буфет, называемый простонародно «Чпок», санчасть с тошнящим запахом фуроцилина,  спортплощадки, злосчастная баня, много всяких других зданий помельче и огромный просторный плац, в придачу. На этом самом плацу и отрабатывала первая рота построение «коробки» к  военному параду.
   Восточной, фасадной частью территория полка помпезно выглядывала сквозь главное КПП на широкую городскую улицу.
    Другой стороной, южной, той, где была казарма роты Дашкина, упиралась в вывеску магазина «Взуття» и жилой массив микрорайона, засеянного унылыми пятиэтажками, как поле травой.
   С севера тот же хвост выбеленного бетонного забора отрезал учебку от примыкающей к нему степи, где располагались стрельбища всего мотострелкового полка и дивизионные склады.
   Четвёртая сторона, западная, осталась свободна от унижения – ничем не огороженная она крутыми уступами сползала в Южный Буг, волнистой гладью своей рассёкший на два берега выгорающую зелень степи.
   Однажды взводный лейтенант Фандеев – усатый высокий молодец с проницательным взглядом, выглядевший даже в оливковом армейском мундире кавалергардом Его Величества, напичканный всякими военными знаниями (быть ему генералом, это точно, - говорили не только солдаты, но и офицеры, - светлая голова), повёл свой взвод искупаться на Буг при всеобщем полковом запрете купания в реке.
   Отчего он это сделал? Что им двигало?  Жалость к задёрганным бесправным существам в погонах или чувство стыда за неравенство, а может быть просто скука и желание хоть как-то убить время? Кто теперь скажет?
   Но как-то под вечер, собрал он взвод и приказал следовать за ним. Ничего не объяснил, в его стиле. А что делать? Солдат - он человек подневольный, делает то, что приказывают. Попробуй не подчинись, столькими наказаниями грозят: начиная от лишения редкого, раз в полтора месяца, увольнения в город на несколько часов, до гауптвахты и даже трибунала. Пугать своих граждан государство умело, а уж таких лишенцев, как солдатики-первогодки, тем более запугать – нет проблем.
   Вёл Фандеев свой взвод как-то необычно. Нет, он так же, как всегда скоро и размашисто отмерял метры длинными ногами, словно землемер на целине нарезал участки своим аршином. Только шёл он впереди всех по неизвестной никому окольной тропе, петляющей через буераки, поросшие полынью и колючками. Постепенно все догадались, что спускаются к реке.
- А что, товарищ лейтенант, к Бугу идём? Купаться?
- М-г-г-м-м-м, - промычал невнятно что-то себе в густые усы Фандеев, видно не желавший обсуждать со своими бойцами эту тему, не сбиваясь с взятого в ходьбе быстрого темпа. Вскоре все вопросы отпали.
- К реке… купаться, старичок, возможно ли? – негромко говорил Марату Костя.
- Ну, Таракан, даёт, - «старичок» иногда так называл взводного, естественно за растительность на лице.
   Из-за последнего косогора плавно открылся великолепный вид широкого речного зеркала с проплывающими вдалеке по нему лодками и катерами. Рыбаки на своих надувных лодчонках, бросив якоря, склонились над удилищами в ожидании клёва. Их лодки остановились на самой середине реки, и казались не больше спичечных коробков.
    Противоположный берег густо покрыт зеленью, на фоне которой белели силикатными стенами частные дома, казавшиеся игрушечными с такого расстояния.  Южный Буг в этом месте сливался с Ингулом и через несколько километров впадал в Чёрное море. Практически, это было уже устье, глубокое, полноводное и солоноватое из-за смешения с черноморской водой.
   Вдалеке слева виднелся длинный мост, соединявший город, разросшийся по обоим берегам устья.
- Раздеться! Всем в воду! – скомандовал Фандеев.
- Не ожидал, не ожидал от нашего Тараканища такого, - сказал Косте Аскеров. - С чего благодушествует?
- А, нам всё равно, что отступать – бежать, что наступать – бежать, лишь бы согреться. Честно говоря, купаться хочется, - мечтательно ответил Макаров, - словно год из Сахары не вылазил.
- Э-ге-ге-е-е…, - с криками бежали служивые по песку, опережая друг друга, будто эта первая секунда купания, что-то решала в их жизни.
- Вас понял, товарищ майор, перехожу в бреющий полёт. Повторяй за мной, старичок, - крикнул Косте Марат, скинул с себя всё кроме трусов, раздвинул руки в стороны, изображая самолёт, зигзагами побежал к воде.
   Костя знал, что дать им долго поплавать Фандеев не может позволить, просто потому, что времени свободного оставалось не так уж и много, но всё же не влетел с разбега в воду, как все. Он последним подошёл к реке, коснулся ступнями её спешащей к морю воды, - Бр-р-р-р, - холод слегка пробрал его. Но это была не прохлада воды, а разница температур разгорячённого ходьбой тела и проделавшей путь в сотни километров воды рек, речушек, ручейков, ключей, ставших единым целым – началом большого устья. Костя подумал, подумал и тоже как все разбежался по мелкому мягкому песку, разбрызгивая ногами воду, нырнул. Немного проплыл под водой, до тех пор, пока вода не перестала казаться прохладной, испытывая забытое за все армейские дни чувство большой воды, её чистоты, силы, могучести. Когда вынырнул, то заметил, как отливали лучи закатного рыжего солнца от мокрых стриженых голов сослуживцев, торчащих над водой.
   Вот оно блаженство, - думал Костя, - почему бы этому моменту не продолжиться ещё бы минут сорок, я уж не говорю день-два, да только через пять-семь минут и этому придёт конец. Опять начнётся маета, которой не видно конца!

- Тр-р-р-р-рум-м-м, Р-р-а-з….., Тр-р-р-р-рум-м-м, Два-а-а…, Тр-р-р-р-рум-м-м, Тр-р-р-и…, - усталые барабанщики выбивали ритм.
- Макаров, чётче движения, ты что, уснул, что ли? – это Курилко надрывался. Костя недобро посмотрел на него.
- Рябой, ё моё, ты ведь давно уже мамины пирожки переварил, пузо-то подбери, Ваше Величество, - опять Курилко своих цепляет. Стоит без движения, руки в карманах брюк, рассуждает.
- Вот зараза, - сквозь зубы проговорил Бабиченко, - вот я его перед распределением поймаю в тёмном местечке, почищу ему физиономию.
- И я, и я, и я…, - послышалось со всех сторон.
- Р-р-р-а-з-з… Два-а-а… Тр-р-р-и… Ч-ч-ет-т-ы-р-р-е… П-п-я-ть-ть…
   Косте вдруг вспомнился институтский хор, куда его занесло прошлой зимой. Хор готовился к межвузовскому смотру и его институт пригласил профессионала – хрупкую, как и положено дирижёру или хормейстеру, всклокоченную женщину непонятного возраста, с вздёрнутой губой, в неряшливой одежде нелепо сочетающихся расцветок. Дело своё она знала хорошо, и не смотря на полное дилетантство хористов, смогла научить их уважать хоровое пение и заставила слушать себя.
- Раз, два, - говорила она, махнув рукой баритонам, и Макаров со стоящими рядом студентами начинал, - ве-е-есна-а-а-а-а…, ве-е-есна-а-а-а-а…, и снова солнышко сияет, ве-е-есна-а-а-а-а…,  ве-е-есна-а-а-а-а…
   Да.  За окнами правил март. Колючая, ершистая казахстанская весна с ярким смеющимся солнцем и неожиданными порывами студёного ветра, забредшего сюда прямо из Сибири.
   А после хора он бежал на остановку своего сто седьмого маршрута, где его ожидала Вика. Вика, с которой он был знаком уже три месяца. Самая лучшая девушка на Земле. Смешная, доверчивая, легкоранимая Вика. Та девушка, что смогла разбудить в нём такие чувства, о которых он никогда ранее не подозревал. Она занимала громадное место в его жизни, вытеснив оттуда многое и многих. Как ком липкого снега под руками ребёнка в первый снегопад, с каждым мгновением вырастал всё больше, раздавался от миллионов мелких снежинок, так же стремительно росло место Вики в его сердце.
   Она была красива той особой красотой, когда все изъяны скрадываются благоухающей молодостью, начитана, хорошо воспитана родителями, благоразумна и рассудительна, в отличие от, росшего полусорняком на поле жизни, Макарова.
   Крупные локоны её мягких каштановых волос выбивались из-под серой вязаной шапочки, открытая детская улыбка топила лёд любого огрубелого сердца, беззащитность подвигала на свершение разного рода подвигов, а доброта, которой она одарила Костика, обещала в будущем счастливую жизнь вместе.
   Тот, кто был с ней до Костика, и от которого она смогла избавиться благодаря знакомству с Макаровым, как-то раз подкараулил Костика возле её дома. Классический приём: где ещё поймать счастливого соперника, как не возле дома возлюбленной? Три расплывчатых силуэта показались из темноты.
- Эй, ты, подожди-ка…
   Стало неуютно. Костик, хоть и ловок, да дрался не часто – в своём общении с людьми он научился обходиться без этого. Но опыт стычек, из которых он выходил победителем имел. Помнил он негодяев из общежития, в котором прожил почти год, когда в семнадцать лет уехал из дома. Помнил их ночные пьянки, веселье под алкогольным дурманом, налитые ненавистью глаза. Помнил, как всё окончилось раз и навсегда  дракой, в которой не было победителей и побеждённых. Просто насильники получили то, что они не любят – отпор. Получив отпор, они отступили.
   Как всегда в таких случаях, по телу пробежала дрожь. Остановился, и подошёл к ним. Нельзя было уйти. Уйти, значит сбежать, значит всегда жить со страхом в сердце, ходить, оглядываясь, вскакивать от шороха, засыпая.  Некто жаждал подраться, и Костик не отказал  тому, кто не пришёл поговорить с ним один на один, а привёл с собой двух друзей для  поддержки. Дрались долго, кряхтели, тяжело дышали. Те двое так и не вмешались и на том спасибо. Ничего в этот раз не добившись, соперник более не появлялся в их жизни.
   Им казалось, что они не могут прожить ни одного дня порознь. Да так оно и было. Косте, по бурному характеру его, никогда не сиделось долго на одном месте. Зимой в выходные он брал лыжи и уводил Вику далеко от города, пересекая по льду озеро, в красивые диковатые перелески меж скалистых холмов, туда, где располагались городские базы отдыха. Многометровые сугробы причудливых форм, заметённые деревья, быстрые спуски с горок, малолюдность – всё это составляло их жизнь. В другие дни ходили в кино, театр и к друзьям, пугающимся их счастливого вида, вместе читали книги, танцевали на дискотеках, говорили друг другу смешные глупости, свойственные молодости.
- Вика, Вика, Викуся, - как заклинание шептал ей на ухо Костя, произнося её имя, словно вкушая волшебной прелести плод, - как я люблю тебя… запах  твоей кожи, волос. Ты знаешь, у меня никого сейчас нет ближе тебя и роднее…- как тяжело ему было подбирать слова, произносить их впервые в своей жизни. – Какой подвиг я могу совершить ради Вашего Высочества, сударыня? – вдруг переходил Костя на шутливый театрально-пафосный тон. Они смеялись.
   Время шло, приближалось полгода их знакомства. Полгода: много? Мало? Огромный срок, чтобы понять и принять друг друга и ничтожный для понимания и принятия всего того, что заложено в нас на самых глубинах души. Там покоится то, что тяжело или совсем невозможно сдвинуть. То, что стало фундаментом дальнейшего строительства. На чём зиждется одно из внутренних сооружений, конструкция, схема действий к которой так привыкаешь, которая так удобна, которая и становится той самой определяющей сознание личности заглавной буквой «Я».
   Совсем недавно, в июне, они взяли напрокат на лодочной станции катамаран и почти весь день плавали на нём по озеру, добравшись за час на противоположный берег, загорали, дурачились на берегу и в воде, плавали вволю. День выдался безумно жарким, солнце плавило сушу, над водой томилось марево, искажая черты далёких видимых силуэтов лодок, домов, холмов, деревьев.
    Лежали, взявшись за руки на горячем песке безлюдного пляжа, не предполагая, что через два дня им придётся расстаться. Этому следовало случиться через две недели, Костю призывали в армию, и он должен в этот раз уйти, так они решили. Уже два года Макаров успешно лавировал, пытаясь продолжить учёбу в институте, а вооружённые силы мечтали видеть его в своих рядах. Служить всё равно бы пришлось, только Косте хотелось сделать это после окончания института.
   Через два дня, 25 июня 1984 года, пробыв у Вики до половины одиннадцатого вечера, Макаров отправился домой.  Он хорошо запомнил эту короткую ночь. Небо было не чёрным, не тёмно-синим, а с каким-то серым оттенком. На этой далёкой серости во весь небосклон искрился бисер вечных звёзд. Щедро рассыпанные блестяшки переливались жёлтыми, зелёными, голубыми, красными оттенками. Далеко, на краю города, где был металлургический комбинат, что-то тихо сопело, гудело, ухало. Звук плыл без помех, по сонным улицам, мягко тая в переулках, задевал трамвайные рельсы, отскакивал от них, усиливаясь в звоне, затихал меж деревьев. Где-то подтренькивали, отвечая на уханье, последние трамваи без пассажиров, с сонными вагоновожатыми, спешащими в парк, который находился недалеко от Викиного дома. Было свежо. Автобусы уже не курсировали. Изредка проносились легковушки. Костя вышёл на дорогу и ухватился за тыльный борт случайно проезжавшего грузовика, подтянулся, поставив ноги на раму, и так, вцепившись как клещ, доехал почти до самого дома.
   Повезло, - решил он, - без комфорта, но быстро.
- Кушай, сынок, и ложись, - сказала мать, ожидавшая сына. Отец и сестра спали.
- Эх, мама, - улыбаясь, говорил Макаров, - есть я уже не хочу. Лягу сегодня на балконе, такая ночь тихая. - Ему было очень хорошо: сессию сдал на «отлично», переведён на следующий курс, дома порядок, Вика с ним. Что ещё желать?
- Ложись, лишь бы дождя не было.
- А завтра мы с Викой поедем за город с утра, - говорил он, расстилая постель.
   Мама улыбнулась. Что ж, Вика неплохая девушка, не испорченная алкоголем, сигаретами, меркантильностью и хамством, без претензий на власть над мужчинами, к тому же достаточно симпатичная.
- Спи, спи, – сказала она ему, радуясь за сына, именно за то, что он был очень доволен Викой, доволен во всех отношениях.
   Костя удобно улёгся на балконе, практически мгновенно заснул, так и не узнав, что где-то там наверху уже решилась его дальнейшая судьба, и решение это круто изменило все его планы, всю его жизнь.
   Здоровый сон Кости прервался дребезжанием колокольчика старого телефонного аппарата в зелёном пластмассовом корпусе, стоявшего на тумбочке в прихожей. Сердце ёкнуло: с чего бы это? Никто не должен звонить в это время. Не к добру звонок.
- Мама меня нет дома! – крикнул он матери, подошедшей к телефону.
- Да, да, - отвечала кому-то на том конце провода его мама, - Макаровы…, да дома, спит… Так, так, понятно. Хорошо… да…. До свидания.
   Костя окончательно проснулся. Было очень тихо, из спальни слышалось лёгкое похрапывание – отец крепко спал. Свет горел в прихожей и сквозь приоткрытую дверь комнаты пробивался на балкон.
- Сынок, просыпайся. Вставай.
- Что? Что? Что случилось, мама? Кто звонил?
- Звонил военком Волков, сам, лично. Срочно собирайся… Тебя прямо сейчас призывают в армию.
- Да, но мне же через две недели идти…
- Он сказал, что в команде не хватает пять человек, поэтому такая срочность.
- Ма-а-а-ма… Что ты наделала? Зачем не послушала меня и сказала, что я дома?
- Сынок, ты же знаешь, я не могу врать, - грустно ответила она, - как-то само собой получилось, тем более сам военком звонил. - Тебя ждут через два часа у военкомата. - Она почувствовала, что Костик уже не будет искать поводов, чтобы не выполнить этот переданный по телефону приказ и спешно начала готовиться к сборам сына.
- О, Боже! – Костя чувствовал, что его волю словно что-то парализовало. Его  засасывала в водоворот событий огромная воронка, поглощающая всё вокруг себя.
- Я буду собирать тебе вещи и продукты. Отец, отец, вставай… Эх, колбасу сырокопчёную заказали на третье число, жалко, - мать суетилась.
- А-а? Что? – бормотал спросонья отец.
- Вставай, сына в армию забирают прямо сейчас.
   Костя оделся, подошёл к телефону и набрал номер Вики. Было два часа ночи. Сознание Макарова словно бы отключилось, он делал всё автоматически, но это были самые простые поступки, не требующие особых умственных усилий. Что-то тяжёлое надавило на голову и тормозило, мешало быстро и рационально думать. Костик никак не мог сообразить: что делать? Что-то же должен он предпринимать? Или не должен?
   Трубку на том конце провода долго не снимали. Костя настойчиво продолжал ждать.
- Да, -  ответил хриплый недовольный голос Викиного отца.
- Извините за поздний звонок, - Макаров назвал её отца по имени-отчеству, - это Костя…
- Я слышу, что Костя. Ты на часы смотрел?
- Извините, мне нужно услышать Вику. Дело очень срочное. – Викин отец не питал к Макарову тёплых чувств и Косте не хотелось оправдываться перед ним.
- Нет, ты понимаешь, сколько времени? В два часа ночи звонить, - отвечали ему. С минуту трубка молчала.
- Алло? – сонным голосом спросила Вика.
- Викуся…
- М-м-м. Что? – она ещё не проснулась до конца.
- Викуся, мне надо тебе кое-что очень серьёзное сказать.
- Говори, пожалуйста, Костик. Отец нервничает. Ему рано вставать. Что  случилось? – Вика зевнула.
- Ты знаешь, так получилось… - Костя страшно волновался, ничего подходящего не лезло в голову, -  вобщем, меня прямо сейчас забирают в армию. Из военкомата звонили домой. К четырём приказано прибыть с вещами к военкомату.
- Сейчас? Разве не четвёртого, как мы с тобой планировали?
- Да. Представляешь? На два года. Сейчас. А не в июле…
- О, ужас…
- Вика, милая моя, ты смогла бы приехать к военкомату, проститься. Я не успеваю к тебе.
- Да, я попробую. Нет, не то, я буду обязательно.
- Пожалуйста, Викуся. Я буду ждать тебя там. В четыре. Ровно в четыре…
- Костик, я приду. Жди.
   Встал отец, как и все ожидавшие этого события чуть позже, проснулась младшая сестра, буквально вчера сдавшая последний выпускной экзамен.
Не будет уже никаких традиционных проводов. Да может оно и лучше?
    В квартире повисла пустота, тяжелая обременительная, давившая на сердце всем. Макаров-младший так и не смог окончательно придти в себя, смириться с тем, что перевернута еще одна страница его жизни, увитая  мелким каллиграфическим подчерком судьбы. С тем, что перед его глазами зияет пустой лист. Что будет выведено на нем?
   Ему было страшно за себя. Да, все служили, все прошли через это. Вот и отец что-то говорил ему ободряющее, мол, не дрейфь, сынок, все пройдет и это тоже. Но Костя почти не слышит. Мать всхлипывает, она так любит его.
- Сынок, Костик,  - иначе и не зовёт его никогда.
   Вот нашли какую-то старенькую сумку, мама складывала в неё продукты на дорогу.
- В Николаев, это на Украине, - говорила мать, - военком сказал по секрету.
   Тут же нашли атлас СССР, отыскали на нем Николаев, где-то между Одессой и Херсоном. Дня три-четыре на поезде ехать – не близко!!! Как с Викой видеться? С родителями, казалось Косте, он бы смог не видеться долго, опыт уже был: почти год жизни в далёком чужом городе, в общежитии училища. Но Вика – она смысл всей Костиной жизни, Вика – его судьба, они должны быть вместе всегда и пожениться после окончания его службы, так они решили. Глупо делать это в двадцать лет, без профессии, денег, хоть какого-нибудь угла, без твёрдых перспектив.
   Хотелось повыть, выпустить из себя неизвестные доселе чувства: страх предстоящей разлуки с любимым человеком, страх неизведанности, страх перед долгими двадцатью четырьмя месяцами на чужбине.
   Дома нашлись какие-то не очень нужные вещи – рубашка, брюки, туфли. Все это придется выкинуть где-то там, в будущем. Костя обрядился в эти полуобноски, посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся: “Как одежда меняет человека”! Вместо франтоватого, модно одетого студента, он увидел прибитого жизнью паренька в безвкусной и дешевой одежде, с туповатым взглядом и горячим дыханием. Сумка собрана. Время выходить.
   Все четверо отправились пешком по ночному городу.
   Ах, мой маленький  город. Как сильно я тебя люблю, однако же, - думал про себя Костя
   Об этом вспоминаешь лишь тогда, когда тебя через твое желание отрывают от него. Не было в городе ничего особенного: ни старинной архитектуры – да и откуда ей взяться, городу сорок лет всего; ни повсеместно ухоженных улиц и газонов, располагающих к долгим неторопливым прогулкам под шорох падающих листьев; не было выдающихся театров, блистательных университетов, почитаемых туристами мест; ни в каком из домов не останавливался на ночевку Пушкин, ну на крайний случай Семенов-Тяньшанский. Ничего, о чем можно бы говорить с вдохновением. Ведь не будешь же слагать лирические вирши о металлургическом гиганте, коптящим небо день и ночь, подсвечивающим в темноте низко летящие облака красными зорями конверторных плавок, окружившим себя горами пыльных шлакоотвалов и многочисленными цехами строительных и монтажных трестов.
    Обычный индустриальный пейзаж. Большой завод, два-три средних завода, десяток-другой мелких. Там и сям кварталы серых панельных пятиэтажек, тридцать школ, один технический ВУЗ, десяток кинотеатров, ледовый дворец, несколько стадионов, сотня детских садов. Широкие, просторные улицы, перпендикулярно встречающиеся друг с другом, образуя строгие квадраты перекрестков, пыльная чахловатая зелень, сухая, скудно покрытая травой земля, постоянный ветер из степи, дребезжащие трамваи. Жаркое лето и очень холодные, снежные зимы. Немного размягчало это уныние ширь большого озера, приткнувшегося к городу. Озеро, меняющее свой окрас от зеленовато-бледного знойным летом, до свинцово-черного ветреной осенью, бросающейся в лицо крупными холодными каплями дождя. А зимой озеро, покрытое толстым метровым слоем льда, умиротворялось, утеплившись поверх ледяного панциря жёстким настом вымерзшего от мороза и ветра снега.
   И все же! Милый, милый сердцу городок.
   Как ты будешь без меня, - думал Костя, - как я проживу без тебя?
   Все четверо, бодро и размеренно, шли через город по черному асфальту ночных тротуаров к военкомату. Да что до него было идти? Минут тридцать не очень быстрым шагом. Костя последний раз оглянулся, посмотрев  на свой дом, прихватив в кадр взгляда белый фасад школы, в которой он проучился три года, забор,  высокие кусты акации на школьном дворе. Здесь много лет назад он с друзьями-мальчишками пёк картошку в углях костра, играл в «индейцев», плавил свинец, прятал «сокровища» в каменистой земле, дружил и ссорился, жил полноценной мальчишеской жизнью. 
   Что-то говорила мать, иногда добавлял своё слово отец. Сестра молча держала его всю дорогу за руку, вытирая набегающие слёзы... Она любила старшего брата и, кроме того, скоро ей самой предстояло делать выбор. Школа окончена, экзамены сданы, остался только выпускной бал, а затем нужно решать. В какой институт, в какой город? Скорее всего, родителям пришлось бы остаться вдвоём в ближайшее время. И сестра уже «примеряла» на себя новое расставание, своё расставание с домом, городом, папой и мамой. Конечно, ей хотелось плакать, а в неожиданностях Костиной судьбы она угадывала будущие свои перипетии. Чувствовала их приближение, как чувствует это любая женщина, чувствует и принимает, в отличие от мужчин, пытающихся всё «перелопатить» через разум, пробуя изменить, поправить, добавить что-то своё.
   Вот они прошагали мимо маленького двухэтажного дома, в котором жили полтора года, когда Косте было девять-десять лет. Немного дальше скособочился длинный двухэтажный барак, до сих пор своим видом отталкивающий Макарова. Этот самый барак был их первым пристанищем после приезда в город, когда семья перебралась в казахстанские степи из могучей Западно-Сибирской тайги. Жили они в бараке не более полугода, но Костя отчётливо помнил тусклую, не принятую детским сердцем комнату; длинный коридор со множеством дверей, покрытых толстым слоем облупившейся краски; шум и крики за стеной; отсутствие собственного детского угла (а ведь до переезда была отдельная детская в доме); тяжёлые смрадные запахи общественных помещений, жутковатый многоместный деревянный туалет на улице, усыпанный хлоркой. Он стыдился признаваться своим знакомым, что некогда жил здесь, но что было – то было.
      Спускаясь вниз по улице, прошли ряд таких же бараков, за ними городскую баню, больше похожую на Бастилию из-за массивных крепостных форм и узеньких, похожих на бойницы, окон.
   Осталось метров пятьсот…
   Придёт ли Вика? – волновался Макаров. Он взял с собой крохотную фотографию Вики – три на четыре – одну лишнюю, оставшуюся у неё после снимка на какой-то студенческий документ. Это всё, что он мог взять с собой на память о ней. То, что можно положить в карман или в документ, хранить близко к сердцу, полному любви и нежности к единственной и лучшей. На этом снимке Вика вышла немного удивлённой: кудряшки красиво обрамляли лицо, открыв большой лоб, длинные тёмные ресницы, открытый взгляд крупных глаз, аккуратный носик, пухлые губы в мягком изгибе линий подбородка, слегка выдавали далёкую примесь южных кровей. Её бабушка была гречанкой из Новороссийска, а дед – потомок старинной дворянской фамилии из Санкт-Петербурга.
   Была у Кости пачка любительских снимков своим «Зенитом», купленным на деньги с трёх стипендий. Вика на этих снимках «жила»: она грустила, смеялась, смущалась, хитрила. Часто Макаров носил с собой фотоаппарат и ловил моменты, клацая затвором. Но взять с собой карточки крупного формата, значит, всё время думать об их сохранности, переживать, что кто-то будет копаться в твоей жизни, разглядывая содержимое солдатских тумбочек. Нет, три на четыре - то, что надо.
   Перед военкоматом выплёскивал холодный неоновый свет большой фонарь. Сотни мотыльков, бабочек, мошек, комаров вились вокруг этой маленькой яркой луны. В кустарнике неподалёку от здания звенели цикады. Чего им не спалось?
    В тени от здания, ближе к воротам стоял  армейский микроавтобус Уазик, грустный и одинокий.  Тишина и покой.
- А-а-а, Макаров?  Пришёл? – немного удивился дежурный офицер. Скорее всего, никто не надеялся на то, что он явится, вот так запросто по телефонному звонку. Костя убедился ещё раз, что была, была неиспользованная возможность остаться с Викой ещё несколько деньков. Расстаться с ней как в кино, пробыв вместе все последние часы, пить из чаши предстоящей разлуки долго, маленькими глотками. Вдвоём. – Паспорт сдать!
   Костя отдал последнюю надежду – паспорт, красный, бережно хранимый, полученный им четыре года назад по окончании школы. На фотографии он выглядел сердитым, этакий ворчун в рубашке при галстуке, в светлом пиджаке. Мама покупала ему пиджак в десятом классе, к выпускному. Костя не сбривал усы, ему казалось, что это делает его более взрослым. Ну и переборщил от неопытности: хотел выглядеть серьёзным, а на фото получился хмурым.
- Распишитесь в получении военного билета, - это снова дежурный, выдал ему всегда нелюбимую, а теперь ставшую в раз ненавистной книжечку. Вот он какой. Костя подержал его в руках, внимательно разглядел, перелистал все страницы: на первом развороте уже стоял штамп – 26 июня. На Костю с фотографии глядел слишком серьёзный холёный мальчишка с юношескими усами, в красивой чёрно-белой рубашке.
   Да что это я везде такой смурной? Неужели и вправду так выгляжу? А мне-то казалось, что я весёлый, порой бесшабашный парень, с чувством юмора.
- Костик! – услышал он возглас.
- Марат? И ты здесь? – удивился новоиспечённый призывник, увидев старого приятеля Аскерова и его старшего брата-погодка Маргулана. Пожали друг другу руки.
- Да, да, да,  мы вместе идём служить. Дайте мне автомат и много патронов, - шутил Марат.- В Николаеве, знаешь ли, теплее, чем в Сибири, я тебя заверяю.
- Лучше служить на северном берегу южного моря, чем на самом южном берегу северного, - добавил Маргулан очевидно услышанную недавно от кого-то шутку. - Ха-ха-ха! – братья смеялись, казалось, им было совсем не тяжело проститься на целых два года с тем миром, что окружал их. Как будто собирались на лёгкую загородную прогулку.
- Далеко не уходите, - крикнул им дежурный офицер, - будьте на виду!
- Хорошо, хорошо, - ответили ребята.
   Аскеровы учились в институте, Марат окончил один, а Маргулан два курса, но все они попадали по возрасту под тот злосчастный приказ, что разрешал призывать на службу студентов дневных отделений вузов.
   В здании военкомата было тихо. Только где-то глубоко внутри угадывалось присутствие людей, совсем негромко в чьих-то руках шуршали бумаги, наверное, готовились сопроводительные документы.
- А где, - спросил Костя у Аскеровых, - вся команда?
- Сто человек уже больше суток кантуются на областном сборном пункте. Пять персон не хватило до требуемой цифры. Теперь нас, старичок, повезут, как важных особ, на отдельном транспорте.
- Кстати, ты шестой, нас здесь уже пять, - смеясь, сказал Маргулан.
- Был шестой, а стал пятый, - прибавил Марат. Видимо они знали куда больше Костика.
   В это время из дверей вышел такой же, как и они, призывник в сопровождении родителей. Его лицо сияло счастливой улыбкой.
- Пока! – весело крикнул он кому-то в военкомате и, спускаясь, застучал каблуками по широким бетонным ступенькам здания, удаляясь в темноту.
- Видишь, его отпускают. Дают отсрочку – у него жена беременная. А если бы ты не пришёл, то он бы отправился вместе с нами. Так что ты будешь служить вместо него.
   Костю перекосило от сказанных слов. Ещё несколько дней он мог бы находиться на свободе, справить двадцатый день рождения своей дорогой Вики. Боже! Боже!
   Макаров не мог принять в сердце то, что Аскеровы, да и другие ребята понимали, как неизбежное зло – «почётная обязанность» - отбыть двадцать четыре месяца, словно оплата дани завоевателю. Аскеровым, по большому счёту было всё  равно, поэтому они бесшабашно веселились.
- Представляешь, - сказал ему Марат заговорщически, - а ведь это мы тебя сейчас с собой забрали!
- Как? – не понял Костя.
- А так. Волков был у нас дома, ну военком, подполковник, понимаешь?
- А что он у вас делал?
- Да отец наш его через кого-то из своих друзей знает. Он и говорит, вот, мол, вчера собирали команду в хорошее место. В тёплые края. Отец, когда услышал, уговорил его нас туда направить, мы-то, как ты знаешь, тоже должны были в первых числах июля призваться. А я, старичок, и говорю ему, есть, мол, у нас дружок, товарищ подполковник, как и мы, готовится солдатом стать. Давайте, мол, его с нами вместе отправьте. Он при мне звонил в военкомат, проверял твои данные. Дал ему твой номер телефона и вот!!! Ты здесь!
   Костя чуть не задохнулся от обиды.
- Зачем? – только и смог произнести он, сдерживая себя.
- Мы, Костик, втроём держаться будем. Так в армии легче, все говорят. Нам, солдатам, иначе нельзя.
   Тяжёлый камень лежал на сердце Макарова, разрастаясь с каждой минутой, превращаясь в громадную глыбу. Казалось, что внутри всё залито жидким бетоном: тяжело, плотно, бессознательно.
   Вика, Вика, - повторял про себя Костя, глядя в темноту в ожидании Вики, - если бы ты знала, какая цепь нелепых совпадений отрывает моё тело от тебя.  Если бы всё изменить, повернуть время вспять.
   Вдалеке, на тихой ночной улице, послышалось тарахтение мотоцикла. Из-за поворота, осветив проезжую часть фарой, выкатился «Урал» с коляской. Мотоцикл притормозил, повернул к военкомату, выхватив пучком света из темноты, небольшие группы родителей, родственников тех пяти ребят, что должны были вот-вот попрощаться с ними.  С заднего сиденья мотоцикла, спрыгнула Вика, сняла шлем и озиралась, выглядывая Костю. Мотоцикл развернулся и уехал.
- Вика, я здесь! – крикнул Макаров, спеша к ней.
- Костик! Костик, дорогой…, - она уткнулась ему в плечо, всхлипывая. - Во что это ты одет?
- Не обращай внимание. В то, что не жалко выбросить.
   Господи, что говорят в таких случаях, - думал Костя, - что-то уверенное, твёрдое? Или хоть что, лишь бы не молчать? Как назло, все слова, переполнявшие его, куда-то запропастились.
   Родители Макарова и его сестра уже подходили к ним.
- Здравствуй, Вика, - поздоровались с ней отец и мать.
- Здравствуйте, - задрожал Викин голос.
- Привет, Вика, - сестра заплакала, – у-у-у-у.
   Родители немного помолчали и отошли в сторону, оставив Вику вдвоём с Костей.
- Вика, я буду писать тебе очень часто.
- Пиши. Я буду ждать. Только пиши правду.
- Я обещаю тебе, только правду… - он прижал её к себе крепко, как в последний раз.
- Как я буду без тебя, Костик?
- Ах, милая моя, любимая  Вика, - ему хотелось говорить бесконечно о том, как она дорога ему, что никто не сможет заменить её. Слова эти должны быть сказаны им в течение многих лет совместной жизни, но теперь предстояло выговорить их все разом. Костю распирало чувство тяжёлой разлуки, горечи из-за нереализованных планов, недоговорённости чего-то главного, жалости при виде её слёз. Но то, что парализовало его волю, так и не отошло, он хотел всё это сказать ей, но получалось только, - Вика…любимая моя Вика…ты считай время по семестрам. Вот четыре семестра пройдёт, и я вернусь. Буду с тобой. Только с тобой одной.
- Но я хочу видеть тебя раньше… Хочу, хочу.
- А ты будешь приезжать ко мне. Приезжай… Я всегда буду тебя ждать.
- Мне бы хотелось, но родители могут не пустить меня одну.
- Знаю, - Костя прижал её к себе, ту, что хотела стать его женой, ту, которую он хотел видеть матерью своих детей. Кудрявую нежную Вику.
      На пороге здания показались военные.
      - Все здесь? – громко спросил один.
      - Все, все, - отвечали ему ребята.
      Костя молчал, он не был здесь. Нет, тело его присутствовало, но душа
      витала далеко отсюда. Она не хотела втискиваться в жёсткие армейские рамки. Она протестовала против насилия.
- Ну, всё. В машину! Прощайтесь и… поехали уже, – скомандовал усталый капитан с кожаным портфелем в руке, очевидно, их «покупатель», начальник команды.
- Костя! – это мама, не сдерживая слез, обнимала его. - Сынок, береги себя, пиши нам, не забывай.
   Аскеровы уже уселись в микроавтобусе. Макаров так и подошёл к машине, окружённый провожавшими.
- Папа, мама, Вику проводите домой! Хорошо? – сказал Костя. Мать только кивнула головой, крепко сжимая его ладонь своими маленькими вечно натруженными руками.
- Ну, давай, сынок, не журись, – отец в последний раз подбодрил его. - Служи! Всё будет в порядке.
- До встречи, - они обнялись, - мама, я буду писать. - Он поцеловал мать. Сестрёнка, счастливо тебе отгулять выпускной. Веди себя хорошо. Пока.
- Викуся, любовь моя, - прошептал он на ушко своей милой, - жди меня. Вернусь, заживём…
- Я буду ждать, Костик, дорогой мой, буду… буду.
   Костя запрыгнул в автобус, уже прогревавший двигатель.
- Всё, товарищи родители. Всё, всё! – Капитан сел на переднее сиденье возле водителя. - Поехали!
   Двери захлопали, прощально закрываясь. Ребята, сидевшие в салоне уткнулись в окна лицами, что-то кричали, махали руками. Костя не слышал никого, выглядывая в последний раз любимые лица из темноты.
- Я люблю тебя… Я люблю тебя, - шептала, глядя на Костю, Вика.
   Костик понимал, что она не произносит эти слова вслух, а лишь отчётливо, чтобы он смог понять, шевелит губами. Он смотрел на Вику и не мог насмотреться на любимый образ. Слабый ветерок, предвещавший скорое утро, играл прядями её волос.
   Уазик, словно медвежонок, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно набирал ход, тарахтя двигателем. Фигуры становились всё меньше и меньше. Затем совсем растворились в темноте.
- Товарищ капитан, а что будет, если кто-то сейчас передумает или исчезнет из команды? – спросил просто так, из любопытства Марат.
- Да ничего не будет.
- Да? – разочарованно удивился Аскеров.
- Да. Кроме военного трибунала ничего не будет. Лет семь для острастки другим дадут, а потом отпустят. И всё. С того момента, как получили военный билет, вы – военнослужащие.
   А ведь был ещё последний шанс, - подумал Макаров, - чтобы остаться дома и ничего бы не сделали. Ну, пожурили, и всё.
- Да-а, странно всё получилось, без проводов. Не как у людей, - сказал кто-то из мальчишек.
- Жалко! – поддержали его. - Эх, погуляли бы! Да, погуляли бы…
   Как хорошо, что не было проводов, - думал про себя Макаров, - я не смог бы выдержать долгих прощаний, Викиных слёз.
- Очнись, старичок, - Марат обнимал его за плечо, - мы уже солдаты. Давай споём. Вот, новый поворот, что он нам несёт, пропасть или взлёт?
- Эх-х, – выдохнул Костя, - я так люблю её!!!
- Тогда люби все два года, а потом встретитесь. Всё просто.
- Тебе-то просто. У тебя нет такой девушки.
- Да потому и нет, чтобы потом переживать. Ни одна женщина не стоит того, чтобы из-за неё убиваться. Кроме матери, естественно.
   Автобусик петлял, объезжая сопку. Городская больница, мебельный магазин, рынок, район «Восток», за окном исчезали знакомые силуэты. Костик печально провожал их, запечатлевая в своей памяти. Машина вышла на шоссе, ведущее за пределы городка. Небо ярко вспыхнуло малиновым заревом, повисшим на мгновение в небе над заводом. Затем, зарево медленно погасло, обнажив черноту летнего небосклона.
- Плавка, - сказал кто-то.
   Стало тихо, мерно гудел двигатель, капитан заснул на переднем сидении, его голова вяло болталась на длинной выбритой шее.
   За окном проплывал обычный индустриальный пейзаж.

   Р-рота-а! Закончить занятия, - вывел Костю из раздумий голос Злобина, - сдать оружие, почистить сапоги, умыться. Построение через пять минут.
   Только теперь заметил Макаров ротного старшину – прапорщика Малыгина.
   Малыгин был, по мнению Кости, случайным человеком в армии, это просматривалось во всём.  Такие часто попадаются среди прапорщиков, благо армия всегда в них нуждается. Они идут сюда оттого, что на гражданке уже всё попробовали, везде и отовсюду были вытурены, вытеснены, попрошены или просто уволены. Армия оставалась для них последней надеждой, да и не только для них, для их измученных семей, жён. Он не ладил ни с кем, был полным неумехой, но при этом обличённый властью, скрывал своё полное неумение всевозможными нелепыми приказаниями и командами. Сколько уже раз рота выполняла никому не нужные работы, действуя по его прихоти или головотяпству. Макаров видел, как частенько Дашкин кривился, вздыхая от «трудов» Малыгина. Страдал тот и от «зелья».
    Часто утром разило от него перегаром в смеси с запахом дешёвого одеколона, щедро политого на мундир, таким образом, прапорщик пытался перебить запахи попоек. Солдат он не только не любил, презирал их за то, что те знали и видели все его промахи. Одним словом, с ротным старшиной им не повезло.
- Наконец-то. Жрать хочется, желудок свело, - говорил Аскеров, доставая из висящей у него через плечо противогазной сумки, обувную щётку и крем. - На, держи, - протянул он щётку Макарову, достал себе ещё одну из сумки. Вскоре весь взвод ждал своей очереди почистить сапоги от пыли – Марат заведовал взводными обувными принадлежностями.
- Чисти, не чисти их, всё время грязные, - вздохнул Михась.
   Костя отдал свою щётку терпеливо ожидавшему Фахимову, тот вежливо улыбнулся, обнажив жёлтые зубы, и кивнул головой в благодарность.
   Курсанты роты, сдав автоматы в оружейку, побежали к умывальникам, чтобы хоть немного освежиться после изнурительных занятий на солнцепёке. Стягивали с себя гимнастёрки, майки, толкались, поливали молодые сухопарые тела водой из ладоней.
- Осторожнее там, - кричал дневальный, - весь пол зальёте! Убирать после вас.
   Но на него не обращали внимания, торопили друг друга. Всем хотелось пополоскаться в прохладной воде. Через пять минут все собрались на плацу.
- Р-р-ота-а! Становись! – скомандовал Малыгин. – Он неприятно растягивал слова, придавая голосу раскатистость и объём, скрывая за ними свою никчемность. Его не особо-то и слушались, вяло и нехотя выполняя команды. – Ста-а-а-н-о-вись, я сказал! – Сегодня он был особенно чем-то недоволен. – Что-а-а-а? Встать ровно не можете, будто стадо баранов?
   На самом деле всем очень хотелось есть, кроме того, обеденный час сам по себе уже служил перерывом от всяких утомительных дел. Конечно, все немного расслабились, не век же напрягаться. Но Малыгин находился в своей шкуре и, наверняка, отсиживался в каптёрке всё это время, занимаясь неизвестно чем, точнее ничем – всю работу делал каптёрщик из курсантов. Прапорщику было не до их желания передохнуть.
- Смир-р-р-р-но-а-а-а! Будете стоять здесь, пока не научитесь выполнять команды.
- Ладно… давай… вставайте смирно... что здесь до вечера толкаться? – Вполголоса стали говорить из рядов, - всем надоело выполнять бесконечные команды.
- Я вас ещё вечером заставлю устав учить, проверять буду сам! – Он огляделся, кажется, рота приняла более стройный, сколько возможно, вид, - Смир-р-р-но-а-а…. Вот так-то! Напр-р-ра-во-а-а, шагом …марш-ш-ш! Левое плечо вперёд. Запе-е-е-вай!
- На-а-а-а-м рано на покой, - вымученно завыли курсанты.
- Отставить! Что, петь разучились? – разошёлся маленький тщедушный человечек в погонах с двумя еле заметными звёздочками. - Запевай снова!
- На-а-а-а-м рано на покой - во второй раз подхватили курсанты чуть громче. Теперь те, кто не пел, опустив голову, в прошлый раз, или приоткрывали беззвучно рот, стали что-то произносить из слов ротной песни. Петь бодро и громко не было сил. Каждый день выматывал напрочь и просто так не проходил, усталость накапливалась день ото дня. Бывали такие моменты, как сейчас, что казалось, наступало полное изнеможение.
   Подошли с пением к пищеблоку – большому двухэтажному зданию из белого кирпича. Перед входом стоял начальник столовой, тоже прапорщик, только старший. С тремя звёздочками. Дородный, здоровый красномордый детина, растущий в пузе, крестьянский сын с хитрыми глазами. В белой поварской курточке поверх формы он возвышался на ступеньках здания. Солдаты для него, что мошки. Уважал таких же хитрющих, как сам, таких и в штат к себе отбирал. Перехитрить его было сложно, зато от тех знал, что ожидать.
   К входу в столовую слева и справа одновременно подходили ещё два подразделения, вторая и третья роты их полка, вдалеке показались танкисты.
   Малыгин подвёл своих бойцов и кивком головы, при котором даже плечи качнулись как бы в поклоне, поздоровался с начальником столовой. Тот, держа свою марку, не меняя каменного выражения лица, небрежно кивнул в ответ.
    Тут Малыгина опять понесло. Где ему и как ещё было показать свою власть, как не перед такими же, как он, прапорщиками.
- Что, не поняли меня? Плохо поёте. Поучимся… Правое плечо верёд! – прикрикнул старшина роты на замерший строй. Никто не думал, что он погонит свою роту от столовой, все устали, хотелось есть и пить, да и присесть не мешало бы. Уже которую ночь у Макарова судорогой сводило правую ногу. Он просыпался от острой боли и, преодолевая судороги, жёстко её массировал. А раньше такого никогда не было, и рассказы о судорогах он слышал от других. Не мудрено, когда так выматываешься каждый день.
   Колонна курсантов повернула налево и затопала, удаляясь от кормёжки. Хотя, то, чем кормили их здесь, с натяжкой можно было назвать нормальной едой. Да с голоду не умрёшь, калорий хватало, но всё готовили настолько ужасно, безвкусно и противно, что треть всей еды выбрасывалась в отходы. Каждый день полная машина пищевых отходов из столовой вывозилась куда-то на свинофермы. Вот уж свиньи-то радовались.
   Топали в направлении плаца, огибая сквер. Поняли, Малыгин ведёт их вокруг сквера по той же дороге, которую они прошли только что.
- Ёлки-палки, когда он угомонится? – спросил вполголоса Макаров.
- Сам-то, небось, сыт. Ни разу с нами не ел в столовой, -  отозвался Аскеров.
- Со вчерашнего перепоя не отошёл, головка бо-бо…, - добавили из колонны.
- Р-р-о-о-тт-а-а! Чётче шаг! Запевай! – горланил прапорщик.
   Опять запели, но тянуть ногу никому не хотелось. Премудрости солдатской смекалки познаются быстро: стали пристукивать сапогами, ставя ногу на асфальт – получалось некое подобие выполнения приказа без намёка на его настоящее исполнение. Имитация чёткого строевого шага. Всех это устроило. Прапорщик понял, что добиться большего не сможет. Не накормить их он тоже не мог, существуют приказы и над ним – погоны снимут, если что. А в этих самых погонах и была его последняя надежда.
- На-а-а-м  рано-о-а на покой, - подвывали солдатики, сделав круг и вновь подходя к столовой.
- Стой!
   Топ-топ домаршировала рота. Перед входом было уже пусто. Стало быть, некому смотреть на властные экзерсисы Малыгина, он расстроился.
   Все подразделения давно обедали, кое-кто уже начал потихоньку выходить из здания, ожидая своих, так как ходить по территории части разрешалось только строем.
- Справа в колонну по одному, - дал приказ Малыгин. Застучали подбитые гвоздями каблуки солдатских сапог по ступеням, ведущим на второй этаж.
   Огромное помещение обеденного зала гудело от сотен голосов. Слышался звон ложек о металлические тарелки, стук двигаемых лавок, окрики спешащих с пищевыми бачками ротных дневальных. Не прибавлявший аппетита тяжёлый кислый запах от сливаемых где-то за углом пищевых отходов да тухнущих несвежих продуктов, перемешивался  с запахом сапог, гуталина, солдатского пота. Но ничего, Костя уже привык, человек ко всему привыкает, и что самое удивительное: к плохому так же быстро, как и к хорошему.
   Пол был от жира таким, что сапоги катились, почти как коньки по льду. Курсанты разбегались, отталкивались, скользили по нему.
- Вы что там так долго? Всё уже остыло давно, - разводили руками дневальные, накрывшие столы заранее. Они раздавали алюминиевые ложки входящим, также собирали их потом и возвращали на кухню по счёту. Все торопились присесть поскорее за столы.
- Опять то же самое, - ворчали ребята. - На первое капуста с картошкой, на второе картошка с капустой. Вся еда была неприглядного серого оттенка, кое-как порезанная, кое-как приготовленная, без меры сдобренная дешёвым полусинтетическим комбижиром. Комбижир в очень горячих блюдах растворялся, плавая на поверхности красивыми янтарными кружочками, но при этом умудрялся превращаться в неприятные на вкус «парафиновые» палочки уже в тёплом, начинающем остывать, бульоне.
   Есть хотелось так сильно, что все начали брать с тарелок, стоявших на столах, нарезанный хлеб, двигать тарелки и бачки с едой. Тем более что за соседними столами солдаты вставали, поев, медленно выходили на улицу. Их дневальные уже убирали посуду.
- Отставить! – гаркнул прапорщик. – Встать! - Курсанты нехотя встали. – Положить хлеб на место. Почему без приказа? – продолжал терзать всех ротный старшина, лишая курсантов маленького отдыха между занятиями. – Забыли команду? Будете теперь стоять.
   Он немного потоптался, придумывая очередную кару, как и положено неудачнику. Наконец, придумал.
- Так. - Он посмотрел на часы. - Вам на обед осталось пять минут из положенного времени. – Курсанты молчали. – К приёму пищи приступить, - отдал последнее распоряжение Малыгин.
   Застучали ложки, задвигались молодые челюсти. Поделили между собой отварное сало с малюсенькими кусочками мяса, лежащее в отдельной тарелке.
- Как мы едим эту мерзость? – спросил у друга Марат.
- Ты о чём, о сале? Я его не ем.
- Нет, обо всей этой стряпне. Хороший кусок настоящего украинского сала не помешает.
- Сам удивляюсь, старина, - отвечал, прожёвывая переваренную капусту, Костя, - другого нет. А дома бывало мама тебе и борщ, и пельмени.
- Ой, не говори. Сейчас бы домашнего.
- Рота! Приём пищи завершить! – довольно заорал прапорщик, глядя на часы.
   Запивая еду солоноватым от местной воды чаем, солдатики набивали втянутые животы, не торопясь покидать столовую.
- Вста-а-а-а-ть!!! – ревел Малыгин – На выход!
   Вставали, дожёвывали хлеб. - Да-а, с прапором нам не повезло, - сказал негромко Рябой.
- Ничего не может нормально делать, - добавил Фахимов, - ни покормить роту, ни помыть, ни передохнуть дать. Ой-вай-бай….
   Все вышли на солнцепёк, щуря от яркого солнца глаза, избавляясь от противного тошнотворного запаха столовой.
- Зато не поправимся, - добавил Костя, застёгивая верхний крючок гимнастёрки: Вышли из-за стола совсем по-французски: с чувством лёгкого голода.
- Заметьте, курсанты, лёгкого, лёгкого, а не постоянного крепкого армейского недоедания, - сказал Аскеров. - Лично я не наелся.
- Да все не наелись, - сказал Михась.
- Тебе нечего переживать, - шутил Марат, - к тебе каждую неделю родственники приезжают, с голоду не дадут умереть.
- Не твоё дело…, - грубо ответил Михась.- И вообще ты давно напрашиваешься.
   Костя укоризненно посмотрел на Михася. Тот впервые проявил свою нетерпимость, притом так огульно. Было, было в нём что-то мутное, неприятное.
   Марат промолчал, не желая задираться впустую.
   Малыгин, построив роту в колонну, довёл её до плаца и, наконец, удалился.
- Перерыв десять минут, - скомандовал Злобин, оставшись за старшего. – Получить автоматы, через десять минут продолжаем занятия!
   И точно, через десять минут всё возобновилось. - Тр-р-р-р-рум-м-м, Р-р-а-з….. Тр-р-р-р-рум-м-м, Два-а-а… Тр-р-р-р-рум-м-м, Тр-р-р-и…. Казалось, дню не будет конца.
   Наконец солнце сжалилось и перестало обжигающе палить, длинные тени пирамидальных тополей доползли до плаца, проявились на стенах казармы. К пяти часам всё окончилось. Курсанты пошли в казарму, сдавали оружие, мылись, чистили одежду и обувь. Опять в умывальной все плескались, оголив тела. Некоторые мыли в рукомойниках, пропотевшие за день ноги.  Крепкий запах свежей мастики на полу перебивался со столь же крепким запахом потных портянок. Иногда в смеси этих ароматов проплывал редкий запах чьего-то дешёвого одеколона. Каптёрщик выполз, как сверчок, из своего спасительного убежища. Надо немного и меж курсантов потереться, нельзя совсем отбиваться, невзлюбят. Он уже давно создал кучку приближённых, которых изредка зазывал в каптёрку попить гражданского свежезаваренного чайка. А может и ещё что-нибудь. Кто его знает? Костя с ним особо не общался. Знал он хорошо Марата, да кровать свою, да пустую тумбочку при кровати, да сапоги у табурета, на который, раздеваясь, складывал форму и ремень.
   С ремнём этим, вот еще, какая история случилась. Проснулся, однажды утром Костя, а ремня нет – украли. Злобин спрашивал у дневальных: кто? Их вина, но не знают! Ищи, добывай! Пришлось ему ночью красть у кого-то из своих. Украл. Да у кого? У Штельмаха, худого маленького забитого мальчишки, из соседнего взвода. Штельмах что? Он не силач, драться не полез. Ходил, улыбался всем, ничего сделать, конечно, не мог.
    Взводный его, сержант Хруничев, спросил: «Макаров, ты взял, скажи?» Сгорая от стыда, Костя отрицательно помотал головой. Хруничев, конечно, догадался, ведь у Костика через день появился ремень. Промолчал. Добыл своему Штельмаху новый. На это и рассчитывал Костик, ведь таких, как Штельмах, всегда выручает начальство, сами они ничего не могут. Рассчитывать-то рассчитывал, а совесть ела поедом. Решил молчать, но больше на чужое не зариться – грызло изнутри что-то, может, совесть, может стыд. Не был раньше вором, никогда не испытывал такого чувства стыда за собственное слабоволие, за то, что не признался Хруничеву, не покаялся перед Штельмахом.
   До ужина оставался час. В казарме было шумно. Все занимались своими делами: кто подшивал подворотнички, кто латал дырки на гимнастёрке, где-то стучали молотком по каблуку сапога, прибивая новые подмётки, кто-то писал письмо, а кто-то просто сидел на табурете, вытянув ноги.
- Курсант Макаров, к командиру взвода! – дал команду дневальный.
   Марат и Костя сидели на табуретах возле двухъярусных кроватей, пришивали подворотнички. Марат недоумённо посмотрел на Костю, мол, с чего бы? Что такое натворил, чего я не знаю? Костя пожал плечами.
- Товарищ старший лейтенант, курсант Макаров по вашему приказания прибыл, - доложил Костя, зайдя в комнату к Фандееву.  Тот сидел за письменным столом и заполнял бумаги.
   Фандеев внимательно посмотрел на него, пошевелил своими пышными усами.
- Макаров, оденьте парадку, вот Вам увольнительная на три дня. К Вам приехал отец. Он ждёт на КПП. Ночевать будете приходить в расположение части. Не опаздывать на вечернюю проверку!
   Костя  кивал головой, не веря своему счастью. Вырваться на волю из стен этого заведения, да ещё более чем на два дня? Даже с возвращением на ночёвку! Ура-а-а-а-а!!!! Он ликовал.
- Кстати, откуда Ваш отец знает зампотеха полка?
- Не знаю, - простодушно ответил Костя.
- Ну, всё. Идите.
   Макаров пулей вылетел из комнаты...
- Ну, что? – спросил ожидавший его Марат.
- Отец приехал!
   У Марата восхищённо загорелись глаза.
- Наверное, с Викой… - мечтательно добавил Костик. – Я писал ей, чтобы она спланировала поездку ко мне вместе с отцом. У отца отпуск, он заодно собирался и сестру в Кишинёве проведать, после её зачисления.
- Везёт тебе. И что Фандеев? Завтра хоть отпустят?
- Сегодня, старичок, сегодня! Дали увольнительную на три дня!!!
- Ух, ты, повезло! Давай, Костик, за нас тоже отдохни.
- Представляешь, Вику наконец-то увижу. Я так по ней соскучился!
   Костя побежал в каптёрку, брать свою парадную форму, всего однажды надетую им. За четвёртый месяц пребывания здесь он только раз был в увольнении в городе. Денег хватило лишь на стакан лимонада. Писать письма родителям с просьбами выслать ему деньжат Костя не хотел, вот и ходил, облизывался на всё виденное, ведь всё вокруг стоило тех самых денег, которых у него в карманах цвета хаки не водилось.
   Хмурый каптенармус долго доставал его фуражку, как-то уж слишком медленно ковыряясь в шкафах, плотно увешанных формой.
   Через пять минут Костя бежал в сторону КПП, за воротами которого была свобода, нормальная человеческая жизнь с правом выбора своего пути, своих действий, друзей и врагов. Та свобода, которая, как и дыхание, не замечается, когда она есть, настолько она естественна, это - врождённая функция. Не свойство благоприобретённое, а необходимость, без которой нет личности, нет души живой.
   Пройдя часового на КПП, предъявив ему военный билет и увольнительную записку, он увидел отца, прогуливающегося невдалеке.
   Седоволосый, хотя ещё и не старый, отец сутулился. Сейчас после долгой разлуки Костик заметил, что сутулился он достаточно сильно. Он был одет так, как всегда одевался «на людях» - брюки, чистая светлая рубашка, пиджак висел на руке. В другой руке он держал сетку с продуктами. Костя был уверен, что и галстук он захватил, только снял от жары и спрятал где-то в чемодане. Даже чемодан вспомнился ему, один из тех, что лежали под кроватью в детской – прочный коричневый ящичек с металлическими уголками и хромированными замками.
- Костя! – воскликнул обрадованный отец спешащему к нему сыну. – Ну, здравствуй. - Они обнялись. Вот так всегда: Костик видел, что отец растроган и хотел бы поласковей встретить сына и назвать его помягче, как мать это делала – Костик – но всегда стеснялся чувственных проявлений, в сердце имея больше, чем на языке.
- Папа, ты один? А где же Вика? – Макаров-младший осматривался вокруг не находя Вику. Какие-то люди, наверняка, чьи-то родители, как и отец, выглядывали  кого-то за воротами части. Но среди них не было той, кого так сильно ждал Костя.
- Вот-вот должна прилететь. Следующим самолётом, - пояснил отец. – Мы вместе летели до Москвы, там, в аэропорту её встретила сестра. – Костик удивлённо поднял брови: откуда вдруг у неё сестра взялась? – Двоюродная, - добавил отец.
– Ах, да-а, - вспомнил Костя. Была некая сестра у Вики, о которой она отзывалась очень тепло, но уж слишком далеко она жила, в Москве, училась в институте.
 – Так вот, они решили немного побыть вместе, договорились, что Вика вылетит следующим рейсом сюда в Николаев. Я первым самолётом  полетел.
- А как же вы договорились встретиться?
- Не знаю. Никак не договорились. Наверное, мы её должны встречать в аэропорту по прилёту. Пойдём, сын, я здесь неподалёку комнату снял.- Он достал из сетки с продуктами яблоко, Костик впился зубами в него, так соскучился по фруктам!
- Вкусно, - сказал он, жуя, - необыкновенно! Есть ещё?
- Есть. На, ешь, - отец протянул Костику румяный плод.
- М-м-м-м, - мычал Костик от удовольствия.
- Представляешь, как здесь всё поставлено? Только я подошёл к КПП, тут же ко мне женщина подходит, не хотите ли, мол, комнату поблизости снять? Три рубля за ночь… Ловко? – отец всегда удивлялся сноровистым людям, умевшим добывать «лёгкие» деньги. Сам он был простоват, способов заработать, кроме как крутить баранку грузовика своими крепкими узловатыми руками, знал мало. – Я уже и чемодан туда отнёс…
- Три рубля? – Костик вспомнил своё увольнение с двадцатью копейками в кармане, то, как быстро закончилась десятка, которую дала ему с собой в дорогу мать – ведь иногда хотелось и молока выпить, и булочку съесть, и сока стакан, разбавленного в солдатском «Чпоке» солоноватой Николаевской водой. – Три рубля много, - согласился он с отцом.
- Вот, – отец обрадовался поддержке. -  Но делать нечего, спать же надо где-то.
- Пап, давай-ка, сразу в аэропорт поедем, Вику встретим, а потом уже вернёмся сюда. Ты расписание рейсов помнишь?
- Вроде бы следующий часа через полтора должен прилететь. Поедем, - согласился отец. – Тут рядом остановка экспресса.
   Они быстро нашли остановку и, дождавшись автобуса сели в него.
   Прибыв на место, Костик изучил расписание рейсов.
- Ты во сколько прилетел? – поинтересовался Макаров-младший. Отец назвал время. После названного часа один самолёт из Москвы уже прибыл, после того, как отец Костика прилетел. Но отец приземлился в десять утра, значит, Вика уже должна была найти часть, в которой служил Костя. А так как этого не произошло, то и прилетит она на следующем самолёте. Логика! До посадки самолёта оставалось каких-то двадцать минут.
   Предвкушая счастье обнять свою любимую, вдохнуть ароматы её волос, кожи, духов, прижать к сердцу драгоценное тело, Косте не сиделось на месте. Он ходил по  аэровокзалу и отец с ним. Костя не мог насмотреться на самые обычные для каждого человека вещи: с удивлением рассматривал газетные киоски, яркие многокрасочные журналы, всякие безделицы на витринах, буфет и людей, спокойно стоящих в очереди, детей с родителями, служащих авиалиний – всё это никуда не делось, пока он служил, жизнь продолжалась. Просто, он каким-то образом выпал из этой жизни, не имея времени думать о ней. Голова была забита нескончаемой муштрой, построениями, проверками, караулами, дежурствами, отягощена недосыпанием. И как у всех одна цель: скорее бы отслужить и вернуться домой.
   Отец задавал ему вопросы, а он рассказывал о своём житье-бытье.
- Да, пап, а откуда ты знаешь зампотеха полка? – спросил Макаров-младший отца и передал ему вопрос взводного.
- А-а, это, - отец улыбнулся, - всё просто. Я шёл вдоль забора части, но не в сторону КПП, и забрёл на грунтовую дорогу, ведущую на стрельбища. Гляжу: едет армейский мотоцикл с коляской. Остановился возле меня, за рулём подполковник. Спросил меня, что и как? Я ему и рассказал всё, что ищу сына, он здесь служит. Поговорили, оказались ровесники, и службу начинал он, как и я, на Дальнем Востоке, только я после срочной демобилизовался, а он окончил офицерское училище. Подвёз меня до КПП и пообещал тебя вызвать. Не обманул, - отец улыбнулся, ему сделалось приятно, оттого что он встретил человека, который не только понял его, да ещё и не подвёл, простого шофёра без претензий к жизни и навыков к ловкачеству. Обмануть отца было не сложно, поэтому и жило в нём стойкое недоверие ко всякого рода прощелыгам и любителям лёгких обещаний.
- Вот видишь, пап, мне, наверное, только из-за этого и дали три дня увольнений, а иначе бы одним вечером отделались, несмотря на то, что ты приехал за четыре тысячи километров. Здесь всем всё равно. Полное бездушие. Скажи. Когда ты служил, тоже так было?
- Нет. У нас правили дисциплина и товарищество.
- Значит, всё изменилось. Сегодня я вытянул маленький счастливый билетик.
- Да, можно сказать, повезло, - согласился отец.
   Вскоре подошло время прилёта московского рейса, и они встали у дверей, из-за которых выходили прилетевшие пассажиры. Люди появлялись по одному, по два, группами, некоторых встречали родственники, друзья. Вот-вот и выйдет Вика, растерянно оглядываясь по сторонам, улыбнётся от смущения, увидев Костю, встряхнёт головой, расправляя кудри. Костя подбежит к ней, подхватит её на руки, закружит, прижимая к себе. Ничего, что при отце. Теперь можно, теперь они будут вести себя, как жених и невеста. Отец поймёт, хотя, как всегда и не станет явно выражать свои чувства, просто, улыбнётся и отойдёт в сторону, чтобы не мешать. Он – скромный.
   Люди  выходили всё реже, большинство пассажиров находилось по другую сторону зоны прилёта.
- А у неё, что чемодан был? Она его в багаж сдавала?
- Нет. Дорожная сумка. Её можно и как ручную кладь заносить с собой в салон, - отвечал отец.
   Кажется, вышли все. Вики не было. Не веря этому, Костик спросил у служащих аэропорта, остался ли кто-нибудь с московского рейса там за дверьми. Но надежда угасла: вышли все. Пассажиров больше не было.
- Как же так, папа? Я что-то не пойму… Где Вика? Расскажи, как вы договорились.
   И Макаров-старший ещё раз повторил всё то же, что он уже рассказал сыну об их договоре с Викой. В полном недоумении и расстройстве Костик возвращался в город.
- Подождём, может завтра объявится, - говорил отец.
- А что если, папа, мы с тобой здесь её ждём, а она меня у КПП высматривает? Ну, точно, так оно и есть. Как я сразу не сообразил?
   Они сидели в автобусе, возвращавшемся в город. За окном менялись кадры пейзажа: степь, как и в Казахстане, только травы повыше, да не такие выгоревшие, свежее;  посадки деревьев вдоль дорог густой плотной зеленью создавали иллюзию лесистости; частные дома из силикатного кирпича с ухоженными большими огородами и плодовыми деревьями во дворах; улицы, многоэтажки, улицы, многоэтажки…
    Солнце почти село. Небо начало медленно тускнеть. Но Костю всё это не интересовало. Вика. Она стоит одна около входа в  часть и ждёт его, поняла, что Костя и отец поехали встречать её в аэропорт, она умная. Конечно же, где им ещё встретиться, как не у ворот части. Скорее назад! Вот растяпа!
   Снова КПП. Костя почти бегом достиг его, но у ворот никого не было. Никто не ждал Костю Макарова из первой роты, той в которой учили на сержантов.
- Пойдём, сынок, покушаешь домашнего. Мать специально для тебя нажарила твои любимые чебуреки. Помоешься.
- Пойдём, пап, - расстроено сказал Костя, - А может она завтра приедет?
- Скорее всего, так и будет.
   Они отправились в соседний дом, тот, в котором отец снял комнату. Там Костик впервые за много месяцев нормально помылся, никуда не спеша, имея в кранах и горячую и холодную воду без ограничения.
   Он забрался в ванну и пустил тёплую воду медленной струёй, испытывая необыкновенную негу, приведшую за собой забытое чувство дома, чувство того, что за стенкой его ждёт кто-то из близких, что он нужен кому-то просто так, только за то, что он есть. Он вспомнил дом, себя маленьким мальчиком и то, как двухлетнего, мать купала его в ванночке. Тогда они жили в глухой сибирской глубинке, в щитовом финском домике от леспромхоза. На улице мороз разрисовал ледяными узорами окна, через которые ярко лился солнечный свет, а в доме топились две печки. Вот возле одной из них и поставила мама ванночку, купала сына, улыбалась, приговаривала что-то ласковое, а маленький Костик смотрел в окно и млел от счастья. Любовь близких - единственное чудо, способное сделать человека счастливым.


   Вот эту николаевскую ванну и вспомнил Макаров, набирая воду сейчас. Жил он совсем в другом городе, да что городе – теперь уже и стране, при другом социальном устройстве, спустя много лет, будучи женат, имея детей. Он вспомнил, как сидя за кухонным столом, ждал его отец, дымя «Примой», как хозяйка квартиры запросила с отца на рубль больше, оттого что Костик воспользовался ванной, вспомнил то своё недоумение и горечь, от осознания, что Вика ходит где-то, совсем рядом, но нечто препятствует их встрече. Такой желанной, по крайней мере, для Кости. Он впервые в тот момент подумал, что может быть, Вика уже разлюбила его и ….  Нет. Этого не может быть. Прочь такие мысли.


   Костя торопился успеть на вечернее построение, пообещав быть у отца завтра, в субботу, в девять утра.
- М-м-м вкуснятина, - уплетали братья Аскеровы мамины чебуреки. – А Вика приехала?
- Нет. Не пойму, что случилось. - Костя пересказал им всё, что произошло с ним за последнее время. Братья немного посочувствовали ему, но так и не приняли всех его терзаний. Было бы из-за чего? А то из-за женщины. Эка невидаль. Нет, они не сказали это вслух, просто всё и так читалось по их взглядам.
   Затем всё происходило, как всегда: вечерняя проверка, отбой. Спал он беспокойно. То ему снились бородатые толстые цыгане, похищающие Вику, и он бросался за ними в погоню, но всё время упирался в пустоту – пустые дворы, переулки, пустые скамейки. То он видел себя, плывущего по стремительной реке, а на высоком берегу вдалеке, кто-то знакомый стоял и махал ему рукой. Костик силился увидеть кто? Но ничего не мог разобрать. Он плыл в сторону знакомого силуэта. Но течение сносило его всё дальше и дальше в сторону.  Затем он напрягся, прибавил усилий, потянулся, и у него судорогами свело правую ногу. Сквозь боль, мыча нечленораздельно, он массировал мышцы. Боль отступила, и Макаров снова провалился в сон.
   Утром Костя, после зарядки, построения и завтрака, к которому он не притронулся, отдав его братьям, снова надел парадную форму и ушёл в увольнение.
   Отец ждал его. Они поели, и отправились гулять по городу. Сегодня  из Москвы ожидался один рейс, в полдень. Отец и сын запланировали поехать к этому рейсу. На сердце у Кости всё время было тревожно: мысль о том, что он не встретит Вику и сегодня, исподтишка, как собака, всегда кусающая сзади, прихватывала его мысли, разрушая бетонную твердь воздвигнутого им мнения об их безграничной любви. Мысли возникали сами по себе, Костя окунался в них, затем, опомнившись, выбирался из этой липкой серой слизи. Нет. Не с ним. Вика любит его, так же, как и он её. Она ждёт его, она обещала. Несколько месяцев назад, немного робея от таких сильных слов о верности и любви, они говорили как раз об этом, о будущем, точнее о совместном будущем после того, как он вернётся из армии. И Костя и Вика, всё обсудили, они нужны друг другу и у них всё впереди.
  Отец собирался завтра вечером отправиться в Кишинёв. Оттуда Макаров получил уже два письма от сестра, уехавшей в этот город поступать в институт. Как её угораздило? Ну да ладно, уехала и поступила, правда, не в институт, а в техникум – в последний момент чего-то испугалась и подала документы именно в техникум. После посчитала, что на поезде не успеет добраться до Казахстана и вернуться назад, а на самолёт просить деньги у родителей не решилась. Вот отец, взяв отпуск, надумал съездить проведать обоих своих детей.
   Погуляв по городу, такому чужому и неинтересному для Кости, они вновь отправились в аэропорт. И вновь всё повторилось, как вчера. Вики не было среди прибывших…
- Ну, что будем делать? – спросил отец вконец растерянного сына. А Костик, действительно, почти ничего не замечал вокруг, его сознание словно  парализовала мысль о том, что Вика передумала лететь к нему из Москвы.
- Завтра поедем встречать?
- Что? А, завтра… Нет, завтра уже не имеет смысла, - отвечал Костя отцу.
   Нет, нет, - думал он, - не верю тому, что она не захотела прилететь. Наверное, заболела и лежит с высокой температурой у сестры в общежитии. Или у неё украли деньги и паспорт, ведь она совсем не пригодна для таких далёких путешествий в одиночку. А может, её в Москве похитили кавказцы? Говорят их там много, и все на рынках торгуют. Запросто, она такая беззащитная…
   Отец и сын шли по улицам города. Мысль, блистающая скоростью и чёткостью в обычное время, так присущая Костику, сейчас включила торможение, подобное тому, когда его забирали в армию. Костя смотрел по сторонам, но ничего не фиксировал,с трудом переваривая информацию.
- Товарищ солдат! – кто-то окрикнул его. Костя обернулся и увидел негодовавшего армейского подполковника. Того самого, что совсем недавно кричал на их взвод. – Почему не отдаёте честь старшему по званию? Представтесь!
   Костя  настолько задумался, что не видел встречных прохожих, его взгляд проникал сквозь всю эту бренную материю, исчезая где-то за линией горизонта. Он понял, что не отдал честь подполковнику, проходившему рядом. И затрепетал от мысли, что тот может забрать у него увольнительную и передать её с пометками в часть. Как же тогда Вика? Ведь сегодня или завтра Костя всё равно увидит её, ведь поиски он ещё не закончил.
- Курсант Макаров, 82-й полк, 1-я рота, - отчеканил он.
- Ах, Дашкина рота? Что, товарищ курсант так, значит, вас учат? Игнорируете советского офицера?
- Извините, товарищ подполковник, просто не заметил.
- Да, разгильдяйство у вас в роте полнейшее. Ну, что ж, разберёмся.
   Всё это время отец стоял рядом с ним, не вмешиваясь в разговор. Офицер, наконец-то сообразил, что солдат в увольнении, идёт рядом с отцом, задумался. Бывает.
- На этот раз делаю вам устное предупреждение! Идите и не забывайтесь.
- Есть, - Костя облегчённо вздохнул.
- Ты чего это так труханул? – спросил отец.
- Да, знаешь, просто рок какой-то. Он недавно нам попался при подобных обстоятельствах и так кричал! Накатал бы в увольнительную, что я ему честь не отдал, или в часть бы сообщил. Меня бы завтра не пустили в увольнение. Давай уж этих офицеров обходить подальше, а то ещё к чему-нибудь придерутся.
- Не бойся, ничего не будет. Не шарахайся ты от них.
   Оставшийся  день они ходили по городу, немного осмотрели центр, посидели в кафе, погуляли по парку, недалеко от части.
    Южный Буг лениво поигрывал волнами под устойчивым лёгким бризом с моря: осень понемногу вступала в свои права, земля всё же остывала и притягивала теплые морские воздушные потоки. Горожане никуда не спешили - суббота. Многие возвращались с урожаем с дач. В овощных палатках торговали свежими фруктами. Часто попадались жёлтые бочки с квасом. Мелькали оливковые солдатские парадки. Улыбки, веселье, радость. Забытые за время службы простые чувства обычных людей.
   Затем Макаровы отправились на переговорный пункт в центре города и заказали переговоры с домом, в котором оставалась мама Кости и с родителями Вики.
   Больше часа они ждали соединения, но вот и их пригласили. Мама очень обрадовалась, услышав Костин голос. Всё в порядке, жив, здоров, соскучился, отец здесь, что ещё мог сказать Костя маме.  Второй раз их вызвали, соединив с домашним телефоном Вики.
   Родители ничего не знали о дочери с тех пор, как она вылетела из Москвы в Николаев, и пребывали в уверенности, что Вика давно встретилась с Костиком. Их голоса казались растерянными, они не на шутку испугались.
   Совершенно подавленным, Костя вышел на улицу.
- Что же произошло с Викой? Где она?
- Послушай, сынок, - отец пытался отвлечь его от грусти, - не бери всё в голову. Мало ли что. Может, в Москве осталась. Может ещё что-то. Но даже если и расстанетесь вы, - он взглянул на сына, боясь обидеть его своими словами, - надеюсь, этого не случится.. Ну, например, расстанетесь и что? Жизнь закончится?
- Нет, конечно…
- Вот, видишь. Надо жить в любом случае, жить и знать, что впереди ещё так много хорошего.... Женщины, они ещё встретятся тебе в жизни. Хорошие и плохие, разные. Но хорошие обязательно. Будь уверен. Представь, что прошло время и ты не с Викой. Представь. Это возможно?
- Возможно, наверное. - Костя ясно представил симпатичную однокурсницу Иру Броцман, к которой был неравнодушен до того, как познакомился с Викой. Правда Ира не приняла всерьёз его потуги на дружбу. Она вела с ним в институте беседы на разные темы, проявляя кругозор и интеллект, но, увы, у Кости почти не водилось денег, или точнее сказать, не было источника постоянного дохода. А Ира была девочкой из обеспеченной семьи, избалована деньгами, всегда одета в качественные импортные вещи, с ней необходимо было ходить по известным ресторанам, возить на автомобиле, заполнять дорогими удовольствиями её досуг. Такой претендент в женихи, как Костик, просто не был бы понят её родителями. И хотя Макаров и не видел ни разу её родителей, всё же хорошо представлял себе тех обуржуазившихся, искавших везде материальных благ, людей. Ира? Она была молодой и симпатичной девушкой, тонкой в талии, улыбчивой, доброжелательной. Что было Костику до её родителей. Вот он и представил себя рядом с Броцман Ирой, чтобы понять, есть ли ещё хоть одна девушка, способная заменить Вику. Ведь, правда, а вдруг что-то не получится? Образ Иры расплылся и его место опять стали занимать картинки из памяти с Викой в главной роли. - Возможно, но сложно.
- Ничего, сынок, всё наладится, увидишь.
- Пап, я не думаю, что мы расстанемся. Не должно так случиться, ты ведь знаешь Вику.
- Конечно, знаю. Знаю. Только где она сейчас?
- Скорее всего, так и не смогла вылететь. Жалко, конечно, но что делать? Давай, примем это, как состоявшееся.
- Вот и хорошо. Да, жалко. Но у нас есть ещё третий день, завтра. Быть может, завтра она появится. Она не так ограничена во времени, как я. Мне пора в Кишинёв, а оттуда вернусь поездом, сначала до Киева, а с Киева прямой идёт до нас, ты знаешь. К тебе уже не буду заезжать.
- Конечно, папа. Очень рад, что ты здесь и что ты смог вырвать меня на три дня из этого болота. Я так устал в этой проклятой учебке. Такое ощущение, что силы вот-вот закончатся.
- Не закончатся, поверь. Вам осталось совсем немного. Программа обучения подходит к концу, в войсках всего этого не будет. Времени свободного станет намного больше. Ещё месяц и вас распределят по частям.
- Ты прав. Это так. Но как сейчас-то жить?
   Вечером Костик вернулся в свою роту, сдал парадку, переоделся в своё старенькое линялое х/б. Рота опять первую половину дня маршировала на плацу, но всё ж таки суббота – в баню после обеда сводили, заменили постельное бельё. Потом выгнали всех на улицу, убирать территорию от невидимой грязи. Лишь бы без дела не сидели. И всё ж заставили учить устав. Это рассказали о сегодняшнем дне Косте Аскеровы. Макаров принёс-таки желанный херсонский арбуз, сладкий и сочный. Они умяли его в один присест, выгрызая корочки до белизны.
   Началась вечерняя проверка. Её проводил старшина Хамсаков, самый старый из всех срочников. Ему было двадцать восемь лет, и этой осенью он демобилизовался. Служил он тоже полтора года, как имеющий высшее образование. Он был старше всех взводных лейтенантов. Почему и зачем он оказался в армии, никто толком не знал. Поговаривали, что до службы он трудился в каком-то Министерстве в Махачкале, и, мол де, служба ему была нужна для последующей успешной карьеры. Может так, а может и нет. Он был очень спокоен и рассудителен, ему одному всегда доверял Дашкин роту. Хамсаков никогда не доводил курсантов до изнеможения, никого не оскорблял, призывал всех соблюдать устав и внутренний распорядок. Все, в том числе и Макаров, слушались его с первого слова.
   Хамсаков построил роту в две шеренги и зачитывал длинный список фамилий.
- Макаров? – очередь дошла и до Кости.
 - Я, - ответил Костик. Старшина поднял глаза на него, убедившись, что Макаров пришёл из увольнения.
- Аскеров Марат?
 – Я.
- Аскеров Маргулан?
 – Я, - ответил Маргулан, каждый вечер приходивший в роту после репетиций оркестра.
- Ну и имечко. Маргулан, Дургулан. Дурулан! Ха-ха-ха…, - это Михась, стоявший во второй шеренге цеплял негромко, так, что старшина не слышал, зато слышали все стоявшие рядом.
   Братья немного повернули головы в сторону Михася, нахмурившись. Им не понравился издевательский тон.
- Чего надо? – озлобился Михась, явно ожидавший именно этого. - Заработать захотел косоглазый? Ты это быстро у меня схлопочешь. - И он толкнул Маргулана в плечо. Тот покачнулся.
- Отставить шум, - раздражённо произнёс усталый старшина, прервавший чтение фамилий.
   Все притихли. Хамсаков, догадался, что во взводе Злобина нелады. Помолчал, дождавшись тишины, и продолжил поверку.
- Потом поговорим, - вполголоса сказал Михасю напрягшийся Маргулан.
- Чего? Да я тебя, чурка, по стене размажу. - Михась ещё раз ткнул Маргулана в плечо. Тот не обернулся, только сжал скулы.
- Эй, боец, - это Злобин, стоявший в шеренге невдалеке, также вполголоса говорил Михасю, - стой ровно. А если чем-то недоволен, то решай свои проблемы не в строю.
   Костик  посмотрел на Михася.
- Ёлки-палки! Да он же выпивший, - подумал Макаров, от него шёл лёгкий запах алкоголя, - видно, опять кто-то к нему приезжал. Покормили. Попоили. И Бабиченко с ним, тоже глаза светятся. Зря он с Михасём водится. А тот его так и обхаживает. Чего добивается? Мишка-то не плохой парень, не злой, компанейский.
   Вечерняя поверка закончилась, все расходились, оставалось минут пятнадцать до сна. Осталось умываться и лечь спать.
   Костик подошёл к своей тумбочке, как вдруг за спиной раздались удары.
- На! Получи! М-м-м!  Ну, косоглазый!...
   Михась завязал с братьям  драку. Чем они ему досадили? Тем, что на него не были похожи? Или подумал, что музыкант не даст ему сдачи? Решил форсировать ситуацию, прибавив адреналинчику возлиянием.
   Маргулан, получивший первый удар, не расквасился и метко отбивался от Михася, попадая ему в покрасневшую физиономию. Бабиченко растерянно (не было явной причины для ссоры со своими) вступил в драку на стороне Михася, втянул его таки Михась! Марат не остался в стороне и дрался с Мишкой. Хотя Миша был и спортсмен, а Михась не мал ростом, одолеть крепких Аскеровых им не удавалось. Марат и Маргулан очень разозлились на Михася и силы у них от гнева прибавились.
- Ах, ты! На! Иди сюда, коновал-недоучка! – кричали разгорячённые курсанты. Слышались хлёсткие удары.
   Костя, замешкавшийся возле тумбочки, подбежал к дерущимся. Аскеровы его друзья и он на их стороне, но и Бабиченко, и Михась, ведь живые люди, и бить их только за то, что они не правы или из чувства личной неприязни он не мог. Не успел ещё научиться.  Макаров стал разнимать дерущихся. Хорошо, что сержанты не видели драку.
   Пыхтя и сопя, драчуны разошлись.
- Я тебя ещё достану! – кричал Марату Михась.
- Сопли утри, фраерок, - ответил ему Марат.
- Только дёрнись ещё, не так схлопочешь, - добавил Маргулан.
   Михась отошёл, вытирая разбитый нос, из которого тонкой струйкой сочилась кровь. Он только сейчас заметил следы крови на своих руках. Боль ещё не дала о себе знать. Маргулан потирал, начинавшую припухать скулу. Достал его всё-таки Михась первым подлым ударом. Но, судя по всему, получил достойный отпор, и навряд ли ещё раз сунется. Но как же так? Как мог Михась называть Аскеровых косоглазыми? Костя жил в Казахстане и у него никогда не поворачивался язык назвать хоть раз кого-нибудь так! Марат и Маргулан, кроме того, были неглупыми, учились в институте, играли на музыкальных инструментах! Что за расизм! Есть, конечно, и у них в роте откровенно необразованные курсанты из Средней Азии, но Аскеровы мыслят совершенно как европейцы, у них даже акцента нет в русском языке. Так что же это? Нет, так нельзя, не прав Михась. Обиделся на него Макаров за своих друзей.
   Но вроде, всё успокоилось. Поостыли. Защитили себя. Можно спокойно засыпать. Зажглась красная лампа.
- Рота! Отбой, - дневальный погасил свет. Через пару минут половина личного состава уже сопела во сне.
   Утром, объявили, что вся рота, кроме дневальных идёт в увольнение – ну, просто, не бывалый случай. Маргулан собирался уезжать вместе с оркестром на мероприятие в городе, поэтому Марат  пошёл в увольнение вместе с Костиком. Он ликовал. Костик и Марат, переоделись в одежду, которая оказалась у отца с собой и почти превратились в гражданских людей. Только Марату всё было коротковато, ведь он был выше Макаровых, да и обуви на него не нашлось. Просили напрокат у хозяйки квартиры. Она, скрипя сердцем, выделила полудраные сандалии, и в таком виде они отправились в город. Мужчина с двумя коротко стрижеными мальчишкам, в одежде не по размеру, да при том один из них казах. Явно не сын. Да и откуда взяться в Николаеве казахам? Патрули, а город просто кишел ими из-за большого количества воинских подразделений, дислоцированных в городе и окресностях, косились на них и один раз чуть было не прихватили Марата, но кое-как удалось отговориться.
   День завершался. Третий день увольнения. Вика так и не дала о себе знать. Костя уверился, что она не вылетела из Москвы по личным обстоятельствам. Что ж, приедет в следующий раз. Он пытался не переживать, но вытащить из себя занозу непонимания не мог.
   Придумывал подходящие варианты для объяснения ситуации. Один нелепее другого. То вдруг его начинала съедать ревность: он представлял, что Вика
полностью стала к нему равнодушна и в огромной далёкой Москве крутит шашни. Да, не в её правилах, но всё равно мысли об этом посещали Костю. Он гнал прочь незваных визитёров. Но в голове так и носился винегрет из домыслов, фактов, обрывочных мыслей и горячих желаний.
   Отец купил билет на автобус до Одессы, оттуда в Кишинёв ездили и автобусы, и пассажирские поезда.  Пора было расставаться. Они вернулись в съёмную квартиру, переоделись, поели ещё разок нормальной неармейской еды и попрощались с отцом.
- Пока, сынок.
- Пока, папа.
- Ну, давай. С Богом! Служи, ждём все тебя дома, - обнялись.
   Костик смотрел на удаляющегося тяжёлой медленной походкой ссутулившегося отца. В одной руке он держал прямоугольный коричневый чемодан с нехитрым содержимым: чистая рубашка, брюки, две пары чистых носков и трусов, галстук, который он снял от жары, туалетные принадлежности, немного провизии, да банка домашнего малинового варенья для сестры.
   Как он уже не молод! – думал Костя. - Год от года спина его сгибается всё ниже, голова становится всё седее.
   Отец повернулся в последний раз и помахал рукой. Мальчишки подняли руки и махали в ответ.
   И опять потекли армейские будни, давящие однообразными монотонными занятиями. Прошёл, наконец, парад, отмучались они со строевой подготовкой. Продолжались ежедневные занятия на стрелковом полигоне, которые уже и воспринимались, как благо, в сравнении с мелкими ненужными занятиями, типа уборки территории, которые придумывало начальство лишь бы не дать им ни минуты свободного времени.
   Ночи становились прохладнее. В казарме стали закрывать окна, и по ночам уже приходилось спать под одеялом. Иногда накрапывал холодный дождик, предвещая осень. Деревья изменили цвет: из насыщенного зелёного постепенно превращаясь в жёлтый, с брызгами красных пятен. Травы на полигоне подсохли. Насекомые спрятались. День постепенно уменьшался.
   Костик получил несколько писем: от сестры из Кишинёва, обещала заглянуть к нему по возможности; от родителей из дома – отец вернулся, всё в порядке; от соседа, служившего в Дубне; от друга, заканчивавшего учёбу в торгово-кулинарном техникуме. Только от Вики так ничего не пришло.
   Костя хранил так бережно, как только мог все её письма, все одиннадцать. По вечерам, перед сном, он доставал из тумбочки прозрачный полиэтиленовый пакет, в котором лежали главные его драгоценности – листы бумаги, исписанные рукой самой лучшей девушки на планете. Он выхватывал отдельные куски из писем, прочитанных им множество раз.
   «Милый, дорогой мой Костик, здравствуй! Боже, я и не знала, что существуют такие прекрасные слова, какие ты пишешь мне в своих письмах. Спасибо тебе за это. Читая их, я по настоящему понимаю, как я люблю тебя! Как мне тяжело жить здесь одной. Вчера была в деканате и один преподаватель, ты помнишь, я рассказывала тебе о нём, опять делал мне дурные намёки… Но всё в порядке, надеюсь его больше не встретить, его курс окончился….» - здесь у Макарова закипала кровь, возникало негодование от невозможности быть рядом с Викой и защищать её от негодяев.
   « Здравствуй любимый мой солдатик! Сегодня утром у меня было чудесное настроение, как будто меня ожидает что-то необычное. Так оно и случилось, в почтовом ящике я нашла твоё письмо и очень обрадовалась. Как здорово, что оно пришло именно сегодня. Римка всё завидует нам и спрашивает меня, переписываемся ли мы ещё? Ну, конечно, сказала я ей. Как я могу не писать тебе. Да у меня и мысли такой нет. Я так скучаю по тебе. Недавно вспоминала, как мы мечтали с тобой о будущем, когда ты вернёшься и всё продолжится».
   «Костя, здравствуй! Мы уехали с родителями в отпуск, им на предприятии дали путёвку в Дом отдыха. Ответа на своё письмо я не дождалась, так что пишу тебе отсюда. Лежу на пляже. Мы на Алтае, где-то возле Белокурихи. Красиво очень, но скучно. Ко мне постоянно пристают всякие парни, но ты не думай, я никого близко не подпускаю. Я сравниваю всех с тобой. Ты у меня самый лучший и я никогда не променяю их на тебя».
   «Милый, Костик, время не стоит на месте. Вот и лето на исходе. Ты пишешь, что любишь меня, в каждом письме. Как это здорово. Я даже не верю, что так сильно можно любить. Нет, ты не подумай, что я сомневаюсь в твоих  чувствах, просто ты так замечательно пишешь об этом. Почти, как писатель. Я дала прочесть твоё письмо (ты не обижайся, пожалуйста) Римке, а она сказала, что это здорово. А один человек мне сказал, что таких чувств не бывает, а я ответила ему, что бывает. Правильно, да, любимый мой?»
   Каждый день Макаров нетерпеливо ожидал почту. Иногда почтальон приходил, когда все были в казарме, и тогда Костя не спешил, подходя последним, когда сослуживцы разойдутся, кто с письмом, кто без. Иногда курсанты возвращались с очередной муштры, а горка  писем сиротливо возвышалась на тумбочке дневального, словно прибывшие добрые вестники из дальних краёв, замерли перед последним переходом. 
   Письма от Вики всё не было, и Макаров стал понемногу привыкать к этому непонятному положению. Родители писали ему, что Вика в городе, но они толком ничего не знают. Они звонили ей, но Вика ответила им, что скоро напишет Косте.
   Он ждал её письмо и так «завис» в самом ожидании, что однажды, увидев среди других конвертов, адресованный себе, подписанный её круглым почти детским почерком, долго не мог понять, от кого оно. Долго! Целых полсекунды. Эти полсекунды, что вечность, так много мыслей пронеслось в его голове, пока он рассматривал конверт и дату отправки.
- Шло двенадцать дней, - зафиксировал Костя.
- Что? – переспросил дневальный. – Двенадцать дней в пути было? Это что, тут одному месяц доставляли.
   Костик собрался было прочитать письмо, но объявили построение на плацу, для полковой вечерней проверки. Уже завтра должны объявить распределения по частям, для дальнейшей службы, но прошёл слух, что может сообщат и сейчас.
    Вчера им присвоили звания младших сержантов, и вся рота украсила свои красные погоны двумя узенькими жёлтыми лычками. А Назаренко из соседнего взвода получил сержанта, его намеревались оставить здесь в учебке, для подготовки следующего состава. Настроение у всех было шалтай-болтай. Все подобрели. Бить Курилко уже никому не хотелось, тем более последний высказывал своё уважение молодым сержантикам, теперь почти что коллегам.
   Какой-то майор, дежурный по части, торопился, зачитывал многочисленные фамилии.
   Макаров надорвал конверт, он стоял во второй шеренге, и развернул сложенные вдвое листы.
   « Здравствуй, Костя.
    Мне сложно писать тебе сейчас. Я чувствую себя неважно, вот уже несколько дней. Погода донимает, дожди начались. У нас уже прохладно, осень ранняя и промозглая. Дожди, дожди, дожди. Слякоть.  Да тут ещё и мама со своими нравоучениями, даже поссорились из-за тебя. Точнее не из-за тебя, а из-за того, что она обязывает меня написать тебе. Но я и сама всё время хочу, без её подсказок. 
    Ты знаешь, ох, что я пишу? Откуда тебе знать? В общем, когда мы вылетели к тебе с твоим отцом, он не очень-то заботился обо мне. Не знаю почему, может, оттого, что был выпивший, а мне это очень неприятно. Тут же уснул – мы сидели рядом. Потом в Москве, когда меня встретила сестра, я ему объяснила, что прилечу в Николаев следующим рейсом. Но он ничего не понял, наверное. Я вышла и стою одна, как дура. В чужом городе, одна. Никто меня не встретил. Вот так! Что делать? Куда идти? Со мной в самолёте летел один парень, на торжество к своему другу. Весёлый такой. Он мне всё время  предлагал пойти с ним на свадьбу. Я, конечно, отказывалась, рассказала ему, что лечу к тебе, что ты в армии служишь. Он мне сразу сказал, что тебя не отпустят из части, я не поверила.
 А тут меня никто не встретил, он снова предложил и я поехала, надо же где-то было переночевать. Меня разместила мать жениха в хорошей комнате. Потом я снова поехала искать твою часть. Кажется, я нашла её, но мне ответили, что тебя никто не будет вызывать. Мне тот парень сказал, что он знал, что так и будет. В общем, я побыла в этом городе ещё два дня, на свадьбе и улетела назад в Москву. Спасибо тому человеку, он тоже возвращался и помог мне во всём, и даже сумку мою нёс.
   Я так и не поняла, к чему такая поездка нужна была? Если меня не пустят к тебе и тебя не вызовут, и ты знал об этом, зачем тогда звал меня?
   И надо сказать, Костя, время не стоит на месте. Сколько можно грустной ходить? Меня все спрашивали, уж не заболела ли я? Но теперь я поняла, что надо жить. Ты знаешь, что у меня университет, и я должна много сил отдавать учёбе, на четвёртом курсе такие сложные предметы, я не могу тратить всё время на грусть и меланхолию.
    К тому же ты меня пугаешь, ты в каждом письме пишешь, что любишь меня. Находишь такие сильные слова. Спасибо, конечно, но я боюсь такого многословия, и не верю я всё-таки в столь крепкие чувства на таком огромном расстоянии. Где-то здесь неправда.
   Годы идут и мне уже двадцать, а когда ты вернёшься из армии,  двадцать два будет. А вдруг ты передумаешь? Поэтому, ты не обижайся, но у меня внутри как будто пустота какая-то образовалась. Нет любви, нет ненависти. Нет ничего. Не знаю что со мной. Такого ни разу не было. Я себя не узнаю. Совершенное безразличие ко всему. Был ты, и нет тебя. Вот я вижу себя в зеркале, значит, я есть. И есть что-то внутри меня.
   Да, я помню, что было то, и это, и третье, но ничего не чувствую. А ты как будто законсервировался там, пишешь и пишешь о любви…
    А ещё Костя, я всё время вспоминаю ту девушку, с которой ты встречался до меня, помнишь, о которой мне рассказывал? Ту, которая родила девочку, а ты отказался жениться на ней, и отказался даже ребёнка записать на себя. Боюсь, что ты и со мной так же поступишь. Так же нечестно. Как же верить твоим словам и клятвам в верности?
   Не знаю, что со мной, но я должна написать тебе, Костя, что всё между нами кончено. И будет лучше, если я тебе напишу сама.
   Прощай. И пожалуйста, не пиши мне больше. Мне очень тяжело читать твои письма, в них ты всё время жалуешься на тяготы – неужели всё в армии так плохо? У нас папа, даже когда у него что-то болит, никогда нам с мамой не говорит об этом…  Я думаю, это по-мужски. Вот и всё.
Вика».
   Что-то я ничего не понимаю, - думал Костя, - от кого это письмо? Неужели от моей Вики? Она могла написать мне такое? Нет. - Сознание отказывалось принять то, что единственное светлое чувство, любовь к близкому человеку, не имеет права на жизнь! Но ведь это её почерк, её рука выводила эти круглые буковки.
   Костя представил, как Вика сидела за письменным столом в своей комнате и склонивши кудри над листом бумаги задумчиво перебирала пальцами авторучку, подбирая слова. Даже хмурила лоб от усилия.
   Что за ерунда! Как я могу? Ведь она  уничтожила самое главное в моей жизни – себя?!  Костя разозлился за то, что стал думать о Вике хорошо, ласково. Она отвергла его, и отныне он будет думать о ней только плохо!
   Что она там пишет? Макаров стал снова перечитывать, может, он упустил нечто важное и просто ничего не понял. А вдруг? Поторопился? Может, она между строк что-то сокрыла, зная сообразительность своего Костика. Ну-ка: « Я чувствую себя неважно, вот уже несколько дней. Погода донимает…» Ах, бедняжка, она слабая, чутко реагирует на изменения погоды. Хотя, нет, на этом не надо останавливаться, читаю дальше: « Да тут ещё и мама со своими нравоучениями, даже поссорились из-за тебя. Точнее не из-за тебя, а из-за того, что она обязывает меня написать тебе. Но я и сама всё время хочу, без её подсказок…» - вот, она хочет мне написать, отлично! Но её мама всегда была моим союзником, зачем им ссориться?
   Мысли в голове Кости так и прыгали, тяжело было ему ухватить хотя бы одну из них. Надо читать, надо найти скрытый подтекст: «…мы сидели рядом...» - здесь всё нормально, дальше:  «Потом в Москве когда меня встретила сестра», - значит отец всё правильно рассказал. Ага, вот где сбой: «…я ему объяснила, что прилечу в Николаев следующим рейсом. Но он ничего не понял, наверное».
   Вот почему мы так и не встретили её! Боже! А я так хотел её увидеть! Ведь если бы тогда я был с ней, то я не дал бы её мыслям взбрыкнуться! Она растаяла бы от моих чувств! Что там дальше?  Костя водил пальцем по строчкам: «Я вышла и стою одна, как дура. В чужом городе, одна. Никто меня не встретил. Вот так! Что делать? Куда идти?» Как куда идти? Я же писал тебе много раз – Соляные – так называется это место, езжай сюда, язык до Киева доведёт. Ищи на Соляных мою часть. Я здесь. « Со мной в самолёте летел один парень, на свадьбу к своему другу».
   Что ещё за парень? Да их кругом пруд пруди этих парней, пока ты в армии. Так и липнут к девушкам. «Весёлый такой». Весёлый! Все они весёлые, пока девушке хотят понравиться. А этот, иш, особо видно весёлый был, раз отметила. « Он мне всё время  предлагал пойти с ним на свадьбу. Я, конечно, отказывалась, рассказала ему, что лечу к тебе, что ты в армии служишь».
   Хорошоо сказала. Молодчина. Отшивать их надо, весельчаков беспричинных. «Он мне сразу сказал, что тебя не отпустят из части»  Ну, ему-то откуда знать, отпустят или нет? Ведь отпустили, не озверели совсем. «… я не поверила». Правильно сделала, Вика. Надо до конца делать то, что начато. « А тут меня никто не встретил, он снова предложил, и я поехала, надо же где-то было переночевать». Мы ведь ждали тебя, искали два дня!
   « Меня разместила мать жениха в хорошей комнате. Потом я снова поехала искать твою часть. Кажется, я нашла её, но мне ответили, что тебя никто не будет вызывать».
    Как же ты спрашивала и кого? Всех всегда зовут. Не было случая в нашей роте, чтобы к родственникам не пригласили. Даже хоть и на чуть-чуть! « Мне тот парень сказал, что он знал, что так и будет». Так он с тобой был в этот момент? Ты с ним приходила меня искать?
   У Кости от ревности всё внутри затряслось. Он даже не знал, что существует такое чувство. Сейчас он просто ненавидел того доброго парня и Вику. – « В общем, я побыла в этом городе ещё два дня, на свадьбе и улетела назад в Москву. Спасибо тому человеку, он тоже возвращался и помог мне во всём, и даже сумку мою нёс». Я так мечтал о нашей встрече, засыпал каждую ночь с мыслью о тебе, глядя на твою маленькую фотографию, что носил всегда с собой. А ты в этот момент была рядом на чужом веселье?!
   «Я так и не поняла, к чему такая поездка нужна была? Если меня не пустят к тебе и тебя не вызовут, и ты знал об этом, зачем тогда звал меня?»
    Стоп, стоп, Вика. Это неправда. Не ищи себе отговорку. Ты никогда не была лгуньей. Или я всё же плохо тебя знаю? Может быть…
   Так, а дальше совсем другая мысль: «  И надо сказать, Костя, время не стоит на месте. Сколько можно грустной ходить? Меня все спрашивали, уж не заболела ли я? Но теперь я поняла, что надо жить. Ты знаешь, что у меня университет, и я должна много сил отдавать учёбе, на четвёртом курсе такие сложные предметы, я не могу тратить всё время на грусть и меланхолию»
   Но ведь и я грустный, потому что тебя нет рядом! Это так просто. И мне плевать, кто что скажет, потому что у меня в сердце есть ты. Ты. И это главное.
   «К тому же ты меня пугаешь, ты в каждом письме пишешь, что любишь меня. Находишь такие сильные слова. Спасибо, конечно, но я боюсь такого многословия, и не верю я всё-таки в столь крепкие чувства на таком огромном расстоянии. Где-то здесь неправда».
   Вика, как же я могу напугать тебя? Раньше этого не было, все мои слова ты воспринимала так, как я сам их понимал. Почему же теперь, я, словно пишу тебе на неизвестном языке? Ты разучилась понимать язык любви? И какая неправда может быть в моих словах?
   «Годы идут и мне уже двадцать, а когда ты вернёшься из армии, двадцать два будет». Так ведь и я стану старше на два года. « А вдруг ты передумаешь»?  Но почему я должен передумать? Я пишу тебе постоянно, что нет изменения в моём отношении к тебе, ты для меня – единственная и любимая.
   « Поэтому, ты не обижайся, но у меня внутри как будто пустота какая-то образовалась. Нет любви, нет ненависти. Нет ничего. Не знаю что со мной такого ни разу не было. Я себя не узнаю. Совершенное безразличие ко всему. Был ты, и нет тебя. Вот я вижу себя в зеркале, значит я есть. И есть что-то внутри меня. Да, я помню, что было то, и это, и третье, но ничего не чувствую. А ты как будто законсервировался там, пишешь и пишешь о любви…».
   Как же это случилась, Вика? Ну, если бы ты встретила парня и полюбила его, я бы понял. Я бы костерил тебя и, даже чувствуя себя обманутым, всё равно бы осознавал собственную силу, потому что я не могу сравниться с соперником в честном поединке, на равных условиях. Он победил тайно, за моей спиной А ты пишешь о пустоте и это страшно! Значит, нет меня в твоём сердце. И речь не идёт о сомнениях, у тебя твёрдая уверенность в том, что ты описываешь. Пустота, она владеет тобой. Она смогла вытолкнуть ту главную драгоценность, которой мы с тобой владели совместно – любовь. Пустоту не пробьёшь. Не во что бить. Её не растопишь, как лёд – нечего топить.
    «А ещё Костя, я всё время вспоминаю ту девушку, с которой ты встречался до меня, помнишь…?»
    Помню, конечно, хотя со мной здесь произошла странная история. Я поймал себя на мысли, что забыл её фамилию, силился вспомнить несколько дней. Так и не знал, вспомню или забыл уже навсегда? Через несколько дней эта заноза вдруг сама вылезла из моей памяти. Ни с того, ни с сего, вспомнил её фамилию. Помню и теперь. 
   «… о которой ты мне рассказывал. Ту, которая родила девочку, а ты отказался жениться на ней, и отказался даже ребёнка записать на себя». Да, я помню и её, и девочку, и чувство стыда за себя, за неумелое решение вопроса. За то, что был с той женщиной не любя её. За то, что давал ей шанс думать что может быть я и есть её суженый. За то, что не встретил её из роддома, хотя она так просила меня об этом по телефону, плача на том конце трубки. За то, что малышка осталась без отца при живом отце. Разве она виновата? Виноват я. Виновата её мать. Но не ребёнок.
   «Боюсь, что ты и со мной так же поступишь. Так же нечестно. Как же верить твоим словам и клятвам в верности?»
   Вика, Вика, подожди, но это же не совсем так, ты знаешь. Вспомни, я говорил тебе об этом. Я не любил ту женщину в отличие от тебя. Ты забыла, как она всякими способами пыталась доставить мне неприятности. Как она нажаловалась на меня в прокуратуру и меня вызывали повесткой, пытаясь уличить в спекуляции. Как она приезжала в деканат моего института, пробуя воздействовать на декана для того, чтобы меня отчислили. Разве мог я любить такого человека? Хорошо, что я расстался с ней до того, как проявились все склочные черты её характера. Я не смог бы прожить с ней и дня. Но с тобой… Зачем ты вспомнила о ней, Вика? Это нечестно, нечестно, нечестно…
   «Не знаю, что со мной, но я должна написать тебе, Костя, что всё между нами кончено. И будет лучше, если я тебе напишу сама».
   Кончено всё. Это мне. Долгожданное письмо.
  « Прощай. И, пожалуйста, не пиши мне больше. Мне очень тяжело читать твои письма, в них ты всё время жалуешься на тяготы – неужели всё в армии так плохо? У нас папа, даже когда у него что-то болит, никогда нам с мамой не говорит об этом…  Я думаю, это по-мужски».
    Но, Вика, ведь мы договаривались с тобой, что я ничего не утаю от тебя и буду писать тебе всю правду о своей жизни здесь. О службе, чувствах, трудностях и радостях. Неужели ты не смогла понять меня? Я не жалуюсь! Я делюсь с тобой. Делюсь так, как ни разу и ни с кем не делился, доверяя сокровенное, как другу. Так неужели ты мне уже и не друг? Или не была им никогда? « Вот и всё. Вика».
    Костя свернул письмо и положил в конверт. Он достал из нагрудного кармана единственную фотографию Вики.
    А вдруг у нас ещё что-то получится? – мелькнула мысль.
   « Я думаю, это по-мужски».
   Да, ты права, Может хоть это будет по-мужски. Он разорвал её фото. В глазах Костика стояли слёзы, и он ничего не мог с собой поделать.
   В голове сами собой, медленно и спокойно ,как бы без участия Костика, стали звучать никогда ранее не слышанные строки:

Не читай мои письма с холодным дыханьем,
Проходи мимо них с безразличьем в глазах.
И пускай не смущает предательский страх,
Когда выбросить их возникает желанье.

Не пиши мне в ответ, не расходуй терпенье,
Отложи на потом неисполненный долг.
Никуда не сбежит, потому что не волк
Твоих строчек узор. Он тебе – не веленье.

Позабудь моё имя, средь знаков и точек,
Раствори в суете букв знакомый коллаж.
Убедись, что прошедшее – это мираж,
Уместившийся в несколько путаных строчек.


Прочитай мои письма в горячечном вздохе,
Укротив на мгновенье стук сердца в груди,
Потому как не ведаешь, что впереди…
Хороши эти вести, иль может быть плохи?

Поспеши отвечать, призови быстротечность.
В нетерпеньи бумагу под ручкой порви.
Говори, что на сердце, что давит в груди.
И прибавь: « Ожидание – что бесконечность».

Не забудь те слова, что сказала однажды,
Пусть их смысл не утратит мгновений поток.
И как свежего воздуха полный глоток,
Напиши: «Я люблю, я скучаю, я жажду…»


- Старик, нас в Венгрию с братом посылают! – это Марат обернулся к нему. - А тебя в пехотный полк в Чебанку. Я же просил Фандеева отправить нас вместе, в любое место, но всех троих вместе. Может ещё можно что-то изменить?
- А может и правда, что-то ещё изменится?  - ответил вопросом на вопрос Костя.
   Марат всё понял, увидев в руках Костика конверт.
- От неё?
- Угу.
- Всё кончено?
- Похоже, что так.
- А помнишь, старичок, изречение: «Есть только одна женщина, которая до последнего дня ждёт солдата – это его мать».
- Марат. А я кажется стихи сочинил.
-Хорошие или плохие?
- Не знаю.
- Так, может, мы ещё песню к ним придумаем?
- Это вряд ли. Грустная будет песня. Так куда ты говоришь, меня отправляют? – переспросил Макаров.
- В Чебанку, в пехотный полк.
- Сколько нам служить осталось, младший сержант Аскеров?
- Это, смотря как посчитать, младший сержант Макаров. По моим подсчётам до нашего приказа осталось семнадцать месяцев.
- Почти семнадцать мгновений!
- Не дрейфь, старичок, прорвёмся!
   Становилось прохладно.
Начался тягучий октябрьский дождь.