"История в обрывках облакофф"
…не знаю, на каком из чердаков Кремля он проявился, но проявился именно там середь осенней и ветреной ночи. Этак, примерно под три часа ночи послышались вдруг скрипы и даже сквозь шумы сквозняков вроде шаги, потом стуки, шорохи. Что-то как грохнуло, свалившись на пол, заваленный рухлядью многих лет, покатилось и словно вспыхнуло с треском и искрами и вот проявилось во тьме.
Ильич среди ночи вздрогнул, дернул занывшей ногой и прислушался к какому-то охватившему его беспокойству. Ветер шумел, и каталось по ночному двору пустое ведро. Форточка заскрипела и, прикрытая последним порывом, остановила все звуки, кроме мягкого дыхания и таких же шагов тут рядом в углу за печкой.
- Ты, Наденька? – Приподнявшись с подушки, молвил Ильич. Но, хрипнув вместо ответа, нежданный гость заскрипел прямо к стулу и сел устало черной глыбой на фоне синеющего окна.
Ильич спал с кочергой, и сейчас все пальцы впились в четыре грани ее теплой от одеяла поверхности, и все на мгновение замерло до дальнейших странных и страшных метаморфоз. Ильич в их преддверии онемел и вместо голоса из горла как выпорхнул нечеловеческий какой-то скрежет и завис так же, как очертания незнакомца, неподвижно и мертво.
Наденька же смутно спала в соседних покоях. И рука ее в сне оперлась о жестяной чайник тут же при голове на низенькой смрадной тумбочке. Она ничего не услышала. Потому что только-только закрылась пеленами сна, в котором были какие-то серо-зеленые потоки воды, ветлы беспокойно качались над каменной мостовой далекого города, навстречу шли люди, волоча за руки детей в летних одеждах и с цветами в соломенных шляпках. Потом какофония звуков вывела ее на задворки чужого дома, где она, прислоняясь к шершавой стене, смотрела в низь синеющих далей с полями и лесом в предгорьях, наверное, Альп. Она вздохнула и сразу все вспомнила.
Вчера еще матросня издевалась над каким-то мелкого росточка юношей в потасканном кителе черного цвета. Вот дали ему по зубам так, что он нелепо опрокинулся прямо в канаву, кто-то при этом стукнул его прикладом под бок, а третий нагнулся и, схватив шевелюру, потянул из канавы наверх, стуча кулаком левой руки по затылку.
- Володя, ну что же это они выкомаривают? – возмутилась Крупская, - Зачем его так? За что?
Она пыталась из всех сил открыть засохшую раму, а Ильич оторвался от стола, на котором из обрывков бумажек складывал башню.
- Что там за крики?
- Так ведь они его бьют!
Он уже подобрался к окну и, цвиркнув зубами и наклоняясь, глянул вниз.
Там внизу этот в кителе полулежал на присохшей земле и держался рукой за голову, всю всколоченную и в крови, а рядом присевший вплотную матрос чего-то вышучивал и вдруг опять неожиданно врезал правой рукой прямо в место, из которого и так уже текла теплая кровь, и все остальные снова зашлись в злобном смехе, а юноша повалился навзничь и почти инстинктивно согнул ногу. И по ней тут же с силой ударили какой-то железкой.
Ильич отвернул голову от окна и, взяв Надюшу под руку, повел к столу с несобранной башней.
- Наденька, давай-ка лучше займемся своими делами. А там, - он махнул на окно, - они без нас разберутся.
Надежда смахнула очки с одутловатых щек.
- Да они же его убивают! За что?
Ильич ответил быстрее, чем резкая тень с морщиной пересекла ему сократовский лоб:
- Значит. Есть за что. Уж поверь, просто так человека бить не будут. А этот наверняка негодяй и вор, раз попался. Вот и бьют.
Надежда с нервозностью теребила душки снятых очков. Она знала, с таким Ильичом уже не поспоришь.
- А после и вовсе убьют, и пусть! – уже накалялся Ильич. Он ворошил свою бумажную башню и два кусочка уже слетели под стол.
- Если мы тут с тобой будем лить слезы по каждой сволочи, то завтра же нас нужно будет кончать точно также!
Он подошел к Крупской. Отобрал из рук очки и повторил с хитринкой в глазах:
- Слышишь меня? Точно также…
Принесли чай, и они тотчас сели пить его с каким-то прогорклым и кислым вареньем, а за окном в этот момент послышался сухой выстрел и снова один, но Ильич так усердно копался в розетке с вареньем, что внимания не обратил. А потом стал пересказывать Наденьке свои доводы по поводу предстоящего летнего отдыха где-нибудь в Копотне и еще вспомнил смешную историю про колумбийский галстук, которую услышал однажды в Цюрихе.
От этих историй Надю мутило, а вот ленинский брат Дима гадко и едко смеялся, если только дело в них доходило до издевательств и кровавых насилий над кем бы то ни было. Ильич в этом случае только сладенько щурился, поглядывая на собеседников, и прикидывая, Кто чего стоит и надо ли дальше вникать во ужаснейшие подробности пыток и надругательств. Надо ли говорить, что, чем реакция была неадекватнее, тем более усиливал Ильич картину, придавая ей все более жуткие и жуткие подробности.
В нем этот бес исследователя гулял как столбняк с детства: он, скривившись, во всех подробностях внимательно рассматривал казни кур, ловлю бездомных псов в округе, утопление котят в ведрышке с помоями. А сам с удовольственным ожесточением как раз растоптал птенца-желторотика, выпавшего из гнезда прямо под ноги Володеньки. Мать приметила за сыном эту странную привычку и не один размышляла над этим. Даже посоветовалась как-то с отцом по поводу «наблюдения жестокости», но Илья Николаевич рассеяно выслушав женины казусы, как-то не среагировал, закурил папиросу и, пошуршав, вроде как в раздумье, земской газеткой, заснул. И к этой теме больше не возвращались до самой казни старшего брата Саши. С Володей случилась настоящая депрессия, во время которой он разодрал в мелкие клочья все листья домашних растений и молотком забил кролика, купленного к обеду, да так, что тот превратился в бесформенную кучку окровавленной шерсти. Впрочем, как потом сознался Володя, ему не Сашеньку было жаль, просто нечто витало в эти минуты рядом, словно обволакивая густой непроходимой энергией злобы и ненависти.
Без этого он уже не мог существовавать и в дальнейших своих скитаниях неизменно посещал скотобойни, живодерни и мыловарни. Возвращался потом чуть взъерошенный закраснелый и с остекленелыми не по-детски глазами. В которых действительно как за стеклом оставалось мертвое насекомое-переживание.
Незнакомец на черном стуле чуть шевельнулся, и что-то вывалилось из его рук и лязгнуло под неловко поджатой ногой. Он с хрипотцой втянул прело-холодный воздух нетопленной спальни и затянул ровно песнь бессмысленные слова, от которых Ильичу под суконным одеялом стало особенно жутко. Были эти слова странным напевом тоскливейшей русской песни или каким-то волшебным заговором от бед и несчастий, только вдруг странным образом лишили они несгибаемого вождя непреклонности, и он затрясся в бессознательном уже состоянии, теряя энергию целыми комьями.
- НН-на-дя-я-я, - высвестело беззвучно из опавшей груди и Володя практически отключился.
Незнакомец же шаркнув пыльной и нечистой обувью, тут же поднялся. Нашептывая всё русские да непонятные слова, приблизился к постели, застыл на мгновение, глядя на почти бездыханное тело, и какой-то палкой во правой руке наскоро погрозил и куда-то после этого вышел.
Ни охрана, ни соратники на следующий день, ни Надежда Константиновна не могли понять, что с Ильичом. Тот практически не общался ни с кем, безучастно выслушал очередные прожекты, а на поданной в подпись бумаге судорожным движением вдруг вычертил крест лилового цвета. Бумагу понесли заново в канцелярию, где, молча вглядываясь в начерченный крест, Троцкий стал протирать пенсне и тоже задумался.
А по московским улицам все также неслась нечисть разборок и пьяной ругани между людьми с винтовками и теми, кто не успел примкнуть к новой власти. Вытаскивали с заламыванием рук и просто за волосы из подъездов голосящих вдов, выталкивали в пыль блеклых детей, какие-то старухи выползали сами из парадных в самую даль дворов, где их благополучно тут же заканчивали бойцы в огромных шинелях. Мужчин же стреляли или закалывали прямо в квартирах, чтобы сломить малейшее их сопротивление, и тела выкидывали вниз с буйными криками и реготом:
- Эй, братва. Поберегись!
Тела падали кулями и застывали в самых нелепых позах. Кое-кого раздевали, снимая более интересное тряпье для себя, здесь же примеривали обутку, складывая ее в свои вещевые мешки и загодя радуясь нежданным подаркам. Убитых детей и женщин со двора увозили телегами и на нескольких дрожащих грузовиках в квартал с чадящей котельной, окруженной выгоревшими домами с пустыми окнами. Куча из тел громоздилась прямо посредь проезда к воротам, а там их спокойно тащили также или за ноги или за волосы к печи, попутно сбрызгивая керосином для убыстрения процесса, которому и конца не было видно. Здесь тоже по возможности снимали с убиенных белье, но, во-первых, сами работники уже отоварились выше крыши. Что же до директивы о сохранности одежды и ценностей, изымаемых при массовых казнях, то шли на явное нарушение. Изыскивать эти ценности просто не было времени, поскольку тела прибывали и прибывали. Тряпье же по большей части было такое, что особо не просматривалось. Да и было продрано пулями и штыками, залито кровью и грязью. А то и разными внутренностями. Кому такое сподобится?
"С" Андрей Стаглин