Моим родителям, царство им небесное. Лето.
Мне было четыре с половинкой годика, когда начала болеть моя мама. Такая красивая и быстрая, она вдруг изменилась лицом, потолстела, могла идти, вдруг ойкнуть и присесть отдохнуть. Совсем стала не моя мама.
А теперь вообще слегла. За ней присматривала бабушка Вера, известная на всю округу знахарка и травница. Мне так хотелось подойти к маме, погладить её по голове, пожалеть. Ведь она всегда так делала, если я ударюсь или больно упаду. Это же помогает, боль проходит. Вот и я к ней пойду, вдруг тоже поможет. Но бабушка Вера не разрешала.
- Иди малыш, гуляй. Не путайся под ногами.
Вечером вернулся с работы отец, Василий Иванович, как его называли соседи, а мама просто Вася. Принёс белый хлеб и кулёк из сахаром. Такой хлеб я увидел впервые и очень удивился, как он может быть таким белым. Даже самые вкусные блинчики, которые так умело готовит мама, никогда такими белыми не были. Мы рвали хлеб руками, макали в сахар и ели. Вкусно-о-о… Потом я залез на чердак, зарылся в свежее, пахнущее летом сено, и уснул.
Или мне приснилось, или почудилось, что в доме кто-то кричал - не скажу. Наверное - приснилось, потому что когда я утром, по шаткой лесенке спустился с чердака, на кухне было полно народу: и бабушка Вера, и дед Петро, которого за глаза все звали «рябая свинья», словами из его любимой песни, и ещё какие-то люди, я их и не знал. Все весело переговаривались, перебивали друг друга, шумели, раскрасневшиеся и довольные. Мне стало обидно, мама болеет, может ей совсем плохо, а они шумят, веселятся. Даже слёзы на глазах выступили. Дед Петро протянул мне чем-то намазанный кусочек хлеба и полстакана жёлтого, с горьковатым привкусом, напитка.
- О... Наш Алесик проснулся… А у нас радость, мама тебе сестричку купила, такая хорошенькая-я-я.
Бабушка Вера взяла меня за руку и повела в комнату, где лежала мама. Она уже не спала, смотрела на меня и улыбалась.
- А где же сестричка?
Мама отвернула простыню, под ней лежал свёрток, из которого выглядывало синее личико…
- И это такая сестричка? Не хочу-у-у…
Я выбежал на улицу, голова кружилась, ноги подкашивались. Что это со мной? Добежал до старой груши, возле которой на цепи гавкал Рудько, и обнял его за шею. Рудько заглядывал мне в глаза, вроде хотел сказать: - Я тебя, братишка, понимаю, но ничем помочь не могу… А я только и повторял: - Не хочу. Не хочу-у-у.
Так, обнимая пса, и уснул. А когда проснулся, солнце было уже высоко. Верный Рудько стоял рядом и вилял хвостом. День выдался ясный, солнышко согревало землю, омытую ночью летним дождиком.
Как-то сама по себе прошла обида на маму ,купившую такую гадкую сестричку, на бабушку Веру, ещё и красивой её считающей. Да и пожевать чего-нибудь не мешало бы.
Дверь в кухню была открыта, за столом уже никого не было, впрочем, и чего-то съестного – тоже. Нашёл кусочек хлеба, вымазал им остатки с тарелок, и снова выбежал на улицу…
На широком выгоне было весело. Там уже играли в лапту (почему-то называлась - матки) соседские пацаны. Они были старше меня, вот и приходилось стоять в сторонке, среди сверстников, наблюдая как игроки ловко били палками по маленькому красно-синему мячику (назывался он – пушка), потом, пока мячик в полёте, стремглав бежали в противоположный конец выгона, дождаться там, пока ударит следующий игрок - и во всю прыть бежать обратно. И снова бить. Но и противники не дремали. Поймав мячик, старались попасть им в соперника и вывести его из игры. Так могло продолжаться и час, и два.
Но наконец приходил момент, когда все уставали, начинали перебрасываться короткими, звонкими словами. Это называлось – материться. Но как здорово это получалось. Слова процеживались сквозь зубы и сопровождались выразительными жестами рук и тела… Ах, как это всё было интересно. Вот бы поскорее себе вырасти, и тоже так научиться…
- Алесь, ты где? Давай быстренько домой…
Ну вот так, сейчас начнётся самое интересное, а придётся уйти. Пришла Зина, старшая сестра, с ней не поспоришь, вмиг можно получить подзатыльник. Придётся бежать домой.
Так потихонечку проходили дни. Мама уже совсем выздоровела, хлопотала по хозяйству. Сестричка совсем изменилась, личико стало светленьким. Права была бабушка Вера, она и правда хорошенькая, но вредная – или спит, или вопит, неизвестно почему. Дед Петро смастерил ей люльку из лозы, и теперь она качалась в той люльке, подвешенной посредине спальни. Я тоже помог деду в работе – подавал ему лозу и убирал стружку из-под дедовых ног.
Сноровистые у деда были руки, вот только что он взял лозу, провёл по ней ножиком, и уже в руках две ровненькие половинки, и тотчас дед заплетает их в каркас… Мурлычет себе под нос песенку про рябую свинью, а руки знай дело делают. Хорошая получилась люлька. К слову сказать, у меня и в мыслях не было, что через лет пять-шесть я этой люлькой буду в нашем болоте славненьких карасиков ловить. Но про карасей - в следующий раз.
А сегодня у нас праздник. Зина с отцом ушли в «местечко», так почему-то назывался центр села. Раньше, до революции, там и правда был маленький городок, с торговыми рядами и лабазами. Была большая, красивая, построенная из дерева, церковь, и громадный костёл с каменными стенами, благо и камня было достаточно всего в пяти – шести километрах. Мирно сосуществовали украинцы и русские, поляки и евреи. Выращивали хлеб, торговали, занимались ремеслами. Нужно сказать, что село имело историю ещё со времён князя Ярослава. Расположилось оно на Змиевом Валу, который тянется почти через всю Украину. И до сих пор одна из улиц так и называется – Вал. И он взаправду возвышается над огородами настолько, что даже дома построенные рядом – кажутся маленькими.
А от «местечка» осталось одно название. Церковь после революции сожгли и разрушили неизвестно кто: то ли красные, то ли белые, или вообще - синезелёнокоричневые. Костёл разграбили, а после войны с него сделали двухэтажную школу, и теперь там учатся старшие классы. А дома, где жили священники и их прислуга, отдали под младшие классы. Да это я так, отвлёкся…
Так вот, ушли Зина с отцом в магазин, а мы с мамой остались « по хозяйству», и начали пироги лепить. Ну не смейтесь, я тоже участвовал, из–под стола выглядывал и очень удивлялся, как это у мамы получается, что такой бесформенный и липкий кусок теста, в её руках вдруг превращается в красивый, аккуратный пирожок : с творогом, капустой, яблоками – на любой вкус.
Наконец работа завершена, пирожки отправлены в печку. Но и мне дело нашлось. Я старательно соскребал остатки теста со стенок корыта и смешивал с тем, что успел стащить у мамы. Пирожки я лепить не умел, поэтому скрутил два бублика, а когда мама приоткрыла заслонку печи – примостил на поду печи и оба бублика. Правда, для этого пришлось через всю кухню табурет тащить, но чего не сделаешь, если уж очень хочется…
А вот уже и пирогами в доме запахло, аж слюнки потекли. Да и мои бублики, наверное, уже испеклись. Мама вынимает пирожки и складывает в сито. И я уже тут как тут, тяну руку к пирожкам, и получаю лёгенький шлепок.
- Подождёшь, ещё не остыли… А есть будем все вместе, когда папа с Зиной вернутся. А ты же бублики пёк, где они?
Бублики тоже испеклись, но вид у них был неаппетитный, совсем не такой, как у маминых пирожков.
- Алеська, я побегу на огород, немножко картошки выщупаю, а ты последи за сестричкой, покачай её, если проснётся, чтоб не плакала, может ещё уснёт…
Сестричка сопела в люльке, только носик торчал из пелёнок. Ну и славненько… Мама ушла, схожу, гляну как там наши пирожки поживают.
- А ничего, румяненькие, пышненькие, блестят намазанными боками. Да если я один возьму – никто и не заметит, их вон как много… Пирожок в мгновение исчез во рту, вроде его и не было. А рука уже за следующим тянется. Но не успел его и ко рту поднести, как из комнаты донёсся писк, всхлипывания, они становились всё громче и пронзительнее. И всю эту какафонию издавал маленький свёрток с названием – сестричка Лена. Сколько не качал люльку, а именно так и делала мама после того, как покормит сестричку грудью, она не замолкала, а орала ещё громче. Может она проголодалась? А что, маме хорошо, дала ей одну из своих титек, полных молока – всё. Сестричка сосет, сопя и причмокивая. Наверное вкусно…
Я тоже просил попробовать, но мама только засмеялась: – Ты уже своё отпробовал. Да когда же это было, не помню…
А у меня пирожок есть, дам, может замолчит. Достал пирожок, такой румяный и пахучий…
- Да что же это такое получается? Всё ей? Ей молоко, теперь ей и пирожок? Я тоже их люблю. А ей и бублика достаточно.
Разломанный на кусочки бублик понемножку исчезал во рту сестрички, крик становился всё тише и тише. Наконец она замолчала. Должно быть - наелась и уснула. Вот и хорошо, а я к маме сбегаю.
Мама стола среди грядок и выпалывала бурьян, лицо было потное, руки в земле… В корзинке, на дне, лежало с десяток розовых картофелин.
- А ты чего пришёл? Маленькая спит?
- Ещё не спит, но плакать уже не будет…
МАма удивлённо посмотрела на меня: - Почему это?
-Она, когда проснулась, реветь начала, наверное есть хотела… Так я её бубликами накормил.
Мама побежала с огорода, даже руки не вытерев, не разбирая дороги. Я конечно удивился, но тоже понёсся за ней. Сестричка молчала, но только личико у неё было ещё синее, чем тогда, когда я увидел её впервые…
Всё окончилось благополучно, меня даже не наказали. Только бабушка Вера мне потом сказала, что это Боженька маму в дом вовремя привёл, если бы ещё руки стала мыть, было – бы поздно, и что маленькие дети бублики не едят. А почему же Боженька мне об этом не сказал? Я бы ей, так уж и быть, пирожок скормил, хоть и жалко, конечно…