Партия — это структура власти. Демократы всегда будут проигрывать диктаторам, хотя бы потому, что они оставляют им право на существование — человек имеет право на свободомыслие и волеизъявление, даже диктаторское, но сами диктаторы под корень истребляют инакомыслящих.
Можно согласиться с утверждением Дмитрия Лихачева, что в сталинщине, хрущёвщине, брежневщине и так далее, виноват каждый, то есть весь народ.
Я согласен понести наказание, но вместе со всеми руководителями, без всяких скидок — что натворил, то и получай.
Что я смог натворить за ту нищенскую зарплату, и что натворил, хотя бы — председатель колхоза, спившийся, и разворовавший колхоз?
Как можно говорить о равной доле ответственности? Нельзя весь народ ставить под одну гребенку. Такая позиция очень удобна для преступника, который, нагло глядя тебе в глаза, говорит, что он тут ни при чем, виноват весь народ, то есть с него и взятки гладки.
И о гуманности, и терпимости вспоминают каждый раз тогда, когда преступника припирают к стенке, и требуют, чтобы он нес ответственности за свои злодеяния. Вот тогда раздается, как сейчас, мощный хор голосов, что наказание не исправляет, и как плохо живется в тюрьме, какие жестокие нравы там, и надо улучшать их, и вообще, не расстреливать, и давать как можно меньшие сроки, и договариваются, чуть ли не до того, что преступника лучше не судить, чтобы его вконец не испортить. А там и до награды и поцелуев в щёчку недалеко.
Вчера не было желания оставаться после работы, ожидал, что клуб будет закрыт, но все же, прошел мимо, как раз его открывали, и я вошел. Скоро пришел Левитан и принялся рассказывать, о поездке в Новокузнецк, где собрались 300 делегатов на съезд Союза рабочих. Многие представляли такую же малочисленную группу в 15-20 человек. Выступал Травкин, с погромной речью, предложил всем вступить в его народную партию, которую создает, а о социализме прочно забыть, все уже поняли, что это такое. Хлопали бурно, но не поддержали. Наш Союз решили переименовать в Конфедерацию труда, но органы власти пока ее не зарегистрировали, создали совет выборных делегатов, которые будут регулярно встречаться для выработки общего направления.
Скоро пришел Иванов, который только что вернулся из Москвы, куда ездил на съезд социал-демократов, проходивший в каком-то здании, его снаружи охраняли 15 милиционеров, а внутри — бравые молодчики-афганцы с синими повязками "СД". На съезде присутствовал престарелый сын наркома Цюрюпы, которого хотели выбрать почетным представителем президиума, но он встал и сказал, что, умирая, его отец сказал:
— Если доживешь до хороших времен, попроси у народа извинения за то, что мы с ним сделали,
Другой выступавший привел секретное письмо Ленина, в котором тот писал, что содержится в заточении в Горках, и не имеет никакой силы и возможности помочь адресату, который просил вызволить его из Германии.
Было очень много антиправительственных речей, требовали считать коммунистов врагами и потребовать к ответу за все злодеяния. Ельцин не присутствовал, был болен, хочет отобрать молодых делегатов и отправить на учебу, а потом на стажировку на три месяца во Францию, чтобы научить управлять государством, так как современные функционеры это разучились, и не имеет никакого представления.
Как бы нам попасть в число учеников и поехать во Францию?
Толстого Иванова после его речи очень много фотографировали, он разоблачал и приводил факты, показывал документы, в которых указывались факты злоупотреблений на ВАЗе. После этого он подружился с Ильёй Заславским, и многие депутаты стали с ним на дружеской ноге. Три дня он жил в гостинице "Россия", где народ кланялся им в пояс, и говорили спасибо, что они создали такую партию. Иванов рассказал, что десятого мая на заводе готовится забастовка водителей-испытателей, и многие зарубежные корреспонденты взяли у него адрес и дали свои, пообещали приехать с группой телевидения в этот день и заснять забастовку.
Вскоре пришел Иван из забастовочного комитета и сказал, что комитет решил не проводить забастовку, так как администрация пошла им навстречу и удовлетворяет многие желания, но, мол, бригада хочет проводить забастовку, и комитет уже подписал протокол. Но лично он не подписывал и говорил, что этот протокол не имеет силы, так как подписало всего шесть представителей комитета из двенадцати, а на него наседали, требуя подписать, и он кричал:
— На меня оказывается давление, так нельзя!
Говорили, что получится нехорошо, если шведы приедут снимать забастовку, а у нас тишь и благодать, в следующий раз они не захотят приехать, надо позвонить.
Иванов:
— Но уже все разъехались, я никого не успею предупредить. Со мной какая-то странная история произошла. Когда собрались домой, один стоящий рядом сказал, что он тоже был на съезде и предложил лететь сейчас на самолете. И прилетели мы в Оренбург. Я в милицию, стал горячиться, а кто-то сказал: Зря выступаешь, тебе лучше быстрей удрать отсюда, пока надолго не задержали. Пойдем, покажу, в туалете есть второй выход, я подгоню машину и увезу тебя. Вот документы, билеты. Приехал в Курумоч, оттуда в Тольятти.
Мастер начал рассказывать, что партия СД, в таких случаях, всегда «ведет» своего делегата, прослеживает весь его путь и, если КГБ задерживает, то они сразу начинает поднимать шум через средства западной печати, и его приходится выпускать, надо бы и нам так поступать.
Иван говорил, что после ужина у них состоится собрание, будут решать вопрос о забастовке, и хорошо бы Союзу рабочих поддержать их. Ломакин не понимал, чем Союз может помочь. Я поддержал его, сказав, что, по сути, у нас нет организации, надо сначала ее создать, и это наша первоочередная задача, но мои слова им не понравились, даже впервые пришедшие молодые рабочие обиделись:
— Если вы будете уходить в кусты, к вам никто не пойдет.
Они не понимали, что мы, пока не представляем никакой силы, и наша поддержка ничего не значит. Единственное, что представители могут пойти на собрание, но вопрос о забастовке должен решаться самими рабочими, а не подталкиваться.
Многие говорили одновременно, спеша высказать свою точку, не слушая и не уважая другого, каждый считал правым только себя. Ломакин поднял вопрос о печати, мол, кому бы поручить, кто возьмется? Я чуть было не выставился, так мне хотелось заняться этим, но в то же время понимал, лишняя и зряшная обуза не нужна? Ведь, наверняка, с союзом ничего не получится, а обузой это будет большой, и неприятностей не оберешься. Чудом сдержался.
Прошло уже два часа, многие старались перекричать друг друга, стараясь убедить в своей правоте, мне всё это не нравилось, надоедало, хотелось деловой работы, конкретных дел, а не словоблудия. Иванов показывал листовку, обращенную к литовским гражданам, я не стал читать, но понял смысл из его слов, что, мол, наше правительство, готовя себе отход за границу, когда их выпихнут, сейчас усиленно распродает дачи, гостиницы иностранцам, чтобы получить валюту, необходимую для безбедной жизни в изгнании.
Эта новость очень похожа на провокационную, не верится в нее, по-моему, ее придумали, чтобы любыми средствами опорочить правительство. Можно было придумать что-нибудь умнее. Вернее, ничего придумывать не надо, а лишь рассказать правду, которой не хватает. Её одной достаточно, чтобы опорочить любое правительство. Поэтому она и скрывается.
Я, не прощаясь, ушел, раздумывая, что ничего у нас не получится с этим союзом рабочих, слишком рабочие инертны, а этим горлопанам от безделья хоть какое-то занятие. Я всё пытался опустить их на землю, говоря, что пока ещё рано заниматься этими вопросами и мечтать о каких-то грандиозных делах, о которых они с жаром мечтали.
Они на секунду спохватывались, а потом опять начинали мечтать, представлять, какие дела они могут наворочать, не понимая, что они пустышки, а им так хочется стать вторыми Травкиными, Станкевичами. Но те были в первом эшелоне, а эти в предпоследнем.
Решил не очень вмешиваться в их дела, надо наблюдать, может пригодиться. После некоторого размышления начал писать повесть о попытке создать на ВАЗе рабочую партию. Кудряшов с интересом прочитал, но сказал:
— Повесть быстро устареет.
Я тоже это понимал. Она хороша сейчас, по свежим событиям, потом начнутся новые, более интересные.
Ходит шутка: Давайте назовем капитализм социализмом, и наоборот, и будем бороться за социализм.
В Москве начинают чистку партии, чтобы не допустить раскола на съезде партии и удержать власть в своих руках. Похоже, в этом году развернутся большие события. Оболенского назначили сопредседателем новой партии СД, решили не создавать ЦК партии, чтобы не уподобляться дискредитировавшей себя партии.
Уже на первом заседании Моссовета был поставлен вопрос — убрать Ленина из Мавзолея, чтобы здесь не вонял. Трансляцию сразу прекратили и убрали этот вопрос из повестки дня.
На встрече Горбачева с ветеранами войны и труда Ленинграда, Людмила Зыкина жёстко заявила Горбачеву:
— Пора уже закручивать гайки.
Привела в пример свой коллектив, где никакой демократии она не допускает. Зал поддержал шквалом аплодисментов. Кузнец из Свердловска Олейников заявил, что он рабочий, живет, как король и даже "Волгу" имеет.
10 мая пошел пораньше в лито. Саша Фонфора сказал, что хочет поговорить о моих рассказах, но его на месте не было. В комнате, на телефоне сидела Лидия Артикулова и долго с кем-то говорила. Всюду упакованные тюки, папки, рукописи, я понял, что скоро предстоит переезд в "Русь", открыл окно, чтобы проветрить от недавнего ремонта.
Артикулова положила трубку и принялась рассказывать о своих неприятностях с ремонтом квартиры, потом появился Николай Трофимович, она и ему повторила этот же рассказ, что ходила к депутату Денисову, который сказал, что квартиру дать не может, но ремонт поможет сделать и даже заменит сантехнику, есть такая возможность.
Пришел Виктор Толстов и начал говорить, что на выступлении в парке на Сашу Арндта обрушился ветеран с обвинением в неуважении и поклепе на ветеранов. Трофимович сказал:
— Если написал, то должен выслушать критику. Выходит, что вас и покритиковать нельзя?
Виктор стал спорить, я обернулся к нему и почувствовал винные пары, он был сильно пьян.
— Недавно Алексей назвал Свешникову маразматиком, это как — можно? — спросил я.
— Я не Алексей, а Виктор, — с пьяной последовательностью ответил он.
— Это неуважение к людям, приходить пьяным.
— Что вы все на меня обрушились.
— Да кому ты нужен?! — заявил я, поднимаясь.
Взял плащ, надел и вышел, оскорбленно, не желая находиться в одной комнате с пьяным. Трофимович было сказал, что он пьян по поводу, и никто не осудил больше. Да и мне нужен был лишь предлог, чтобы уйти, так как Саша собирался разбирать стихи Юрия Владимировича Брусникина, бывшего нашего руководителя, он уже находится на пенсии и всё тешит себя надеждой, что когда-нибудь его признают как поэта. Стихи его всегда были слабыми. Когда он читал их, все вежливо молчали, не высказываясь, чтобы не обидеть своего руководителя, который, как и руководитель, тоже был никудышным, поэтому Ульянов его так легко и сбросил.
Работая с утра, не высыпался, отчего почти весь день страшно клонило ко сну, вялость и раздражительность, которая проявляется по малейшему поводу. В другой раз я бы сдержался, а в такой день высказывался и обижал окружающих, мне всё не нравилось, и думалось, почему я должен выносить и терпеть всю эту муру, которая несется с умным видом?
В другие дни я думал, что нужно проявлять терпимость, все люди имеют право высказывать свою точку зрения, даже глупую, а если не хочешь слушать, то не ходи на такие сборища. Так, я вчера в очередной раз обидел Гену, прервав его рассказ нежеланием слушать сексуальные подробности фильма, который он смотрел по видику, в Тюмени. Мне вдруг стало так нудно выслушивать, в который раз одно и тоже.
Он уже неоднократно говорил это, каждый раз забывая, что уже это рассказывал, я и раньше его прерывал, говоря, что это ты уже рассказывал, и он обижался, что я его обрываю, не хочу слушать, и сейчас я, под предлогом, что рядом находятся женщины, остановил его, но он обиделся и замолчал.
Что значит — одна кровь, он ещё более обидчевей, чем я. Минут пятнадцать дулся, не желая разговаривать. Я тоже молчал. И ему пришлось сделать вид, что он забыл нанесенную обиду, принялся разговаривать и перед уходом заставил допить бутылку вина, которую начали, но не допили. Я не очень сопротивлялся, так как хотелось хоть немного опьянеть, чтобы расслабиться, но ничего не чувствовал, хотя на троих и выпили две бутылки вина, а Гена 300 граммов водки, что по нему тоже не ощущалось.
Пришел домой, недосып и легкий хмель давали знать, и я отправился спать, тем более по телевизору уже который месяц ничего стоящего не показывают, транслируют фильмы 50-летней давности или застойного периода, кто-то упорно хочет показать, вот видите, какая хорошая жизнь была в стране.
Приходила мать в мое отсутствие, молола кофе и рассказывала, что нужно быть осторожными с кооператорами, которые ловят маленьких девочек и режут их на шашлыки. Она сама видела такого человека, который шел с портфелем, который внезапно раскрылся, и она увидела руки и ножки. Она верит тому, что говорит, или хочет, чтобы другие верили? Скорей всего, она — шизофреничка.
По вставкам расклеили устав Союза рабочих, и против фамилии Ломакина кто-то ручкой написал — "Друг Чебураева". Компрометирующая надпись, — Чебураев — председатель профкома МСП. Пойди проверь, так ли это? А сомнение брошено. Точно так же поступили с Ельциным — облили грязью, а потом попробуй очиститься.
Поэтому многие не верят в добрые начинания в нашей стране и уезжают за границу, но не все могут уехать, и не всем там хватит места, а многие рассуждают: пусть уезжают — нам больше достанется. Ума не хватает понять, что никто не даст ему то, что останется, а государство, с каждым уехавшим, теряет большую сумму.
Но у нас государство обезличено и всем наплевать, теряет не лично он, а государство, которое может вынести и не такие потери, и выносит, и будет выносить. Заговорили о переходе к рыночным отношениям, но почти весь народ против этого перехода, так как понимает, что вся тяжесть ляжет на него, трудности он будет испытывать, а начальство по-прежнему будет жировать и разглагольствовать о грядущем процветании.
Всё громче депутаты говорят о некомпетентности нашего правительства, но никто не верит, что оно подаст в отставку, и сам Горбачев не видит на своем месте никого другого, считает, что тогда перестройка свернется. Это может произойти, если придет Лигачев, или подобные ему. Мне же хочется молодого, такого как Станкевич, или Любенченко. Они могут дать мощный импульс нашей захиревшей перестройке. Но их не хотят допускать к власти.
Гена рассказал, что сейчас опасно ездить по дорогам, появился новый вид разбоя: в глухом месте поджидают три машины, грабят проезжающих, ломают машину, чтобы не успел сообщить.
— В таких случаях нужен пистолет, — сказал я, вспомнив еврейку из воспоминаний внучки Троцкого — Аксель, которая на базар ходила с пистолетом.
— Я уже думал об этом, новый стоит пятьсот рублей, а стреляный — 30.
— Какая разница, — не понял я.
— Стреляный — это тот, из которого убили, и милиция разыскивает его. Или иметь, хотя бы макет.
— Я так перепугалась, когда увидела у ребят, — сказала Нина.
Такая игрушка приводит к некоторым соблазнам и можно ожидать, чем это закончится. Но я не стал ничего говорить. Гена долго жаловался, что Сергей не хочет работать.
Власта через Ларису нашла хорошее место в комсомольских кооперативах, но Сергей вел себя слишком вызывающе, независимо, и они отказали ему. Что значит, он не понял жизнь, да и трудно ее понять за спиной отца. А потом он может сломаться, и будет обижаться на жизнь, на отца.
продолжение: http://www.proza.ru/2014/05/15/652