Конкурс Копирайта -К2
«тот, кто имеет зачем жить, может вынести любое как...»
Ницше.
Сверчки молчат. Два часа ночи. Тихо. И если бы не живой, вечно болтливый маятник стенных часов, было бы совсем тихо в доме, как в могиле.
Я сижу у стола и пишу. В полузакрытое ставнями окно смотрит любопытная звездочка. Она мило улыбается, щурит лукаво голубой глазок и заигрывает со мною. С удовольствием бросил бы работу, облокотился бы о стол и отвечал бы на ее заигрывания. Но некогда.
Из соседней комнаты вдруг доносится шорох одеяла и знакомый усталый голос:
– Не спишь?
– Нет.
– Так поздно? Портишь глаза!
– Пустяки! Спи, мама!
– Не могу!
Молчание.
Продолжаю писать и слышу, как она ерзает, тяжело дышит, стонет. Она задыхается.
В маминой семье было двадцать пять детей. Жили тяжело, голодно, но как-то выкачались, выросли, вышли в люди. Мама, последыш, родилась с больным сердцем и приговором врачей - «не жилец».
Она сидит на железной кровати в углу, на подушках. Понурившись, как бы придавленная тяжестью, и на стене отпечатан ее силуэт. Я подсаживаюсь к ней, привычной рукой обхватываю и легонько подсовываю правое плечо под ее нежную голову, – голова мамы моментально и мягко, как пух, ложится на плечо, – и спрашиваю:
– Что, мама?
Она поднимает лицо, – лицо у нее теперь бледное, припухлое, с синеватым оттенком, – заламывает руки и, задыхаясь и покачивая головой, отвечает:
– Сердце… Воздуху… Душно…
Она при этом широко и часто раскрывает рот и растерянными глазами обводит всю комнату, словно ища воздуху.
Разметать бы эти душные стены с желтыми обоями, потолок, мебель и на-гнать сюда из лесов и долин потоки свежего, живительного воздуха или умчать ее в горы, степи, к широкому морю, озерам…
– Соды хочешь?
Усталая усмешка.
– Соды? Каждую ночь соды!.. Мне бы новое сердце!
Это было бы недурно. Но где достать его? Не придуманы еще фабрики, производящие новые сердца?
Она продолжает широко и часто раскрывать рот, как выброшенная на отмель рыба, ловит неподатливый воздух, стонет, разводит руками, и по щекам ползут тяжелые свинцовые слезы. Они скатываются на шею, заползают за воротник.
– Впрочем, дай соды.
Осторожно высвобождаю плечо, иду на кухню и готовлю ей лекарство. Она пьет и морщится. Я снова подсаживаюсь к ней и спрашиваю:
– Легче?
Та же многозначительная усмешка.
Спустя немного времени мама уснула. Из слегка раздувающихся ноздрей вылетает легкий свист, прерываемый изредка тяжелым вздохом.
Мне надо работать, но я не иду, боюсь потревожить ее сон. Прижимаюсь к ней теснее и прислушиваюсь к ее сердцу. Оно как бы замерло, молчит. Бедное, больное сердце! Я разглядываю ее лицо, столь родное мне, близкое, милое. Как оно измучено!
Мама, из-за своего больного сердца, очень остро воспринимала жизнь. Понимала всю кратковременность, хрупкость отведенного ей чуда. Пыталась каждый отведенный миг проживать полнее. Ее отношения с жизнью были наполнены благоговением и любовью.
Она хотела иметь семью и, не смотря на запреты врачей, родила детей. Не берегла свое больное, слабое и такое нежное сердце.
Передо мной в полумраке комнаты, наполненной холодными, молчаливыми тенями, проходят картины прошлого. Вспоминаю вечер. Мы с братишкой сидим у стола. Я решаю задачу, а он мастерит перочинным ножиком из красной коры, найденной им на пристани, лодочку.
Часы бьют десять. Бросаю задачник и иду на кухню. В ней страшно натоплено, и вся она заплыла густым, едким паром.
С трудом различаю накаленную добела печь, огромный чугунный котел, в котором пузырится белье, и мать в подоткнутой красной фланелевой юбке, без кофты, в сорочке, над большущей лоханью.
Пышные золотые волосы у нее разметались и влажны, лицо красное, потное.
В лохани куча белья, и мать трет его голыми руками так, что вся фигура ее трясется. Она чуть не до потолка взбивает мыльную пену, которая летит во все стороны клочьями, ложится на ее лицо, глаза, нос, щеки и стены. И для того, чтобы работа спорилась, она звонким и чистым, как серебро, голосом поет песни.
– Мама, ты скоро?
– Скоро. Иди спать.
– Я пойду тогда, когда и ты. Пойдём, завтра окончишь!
– Нельзя.
– Тогда я подожду. Так и знай, раньше тебя спать не лягу.
– Ах, какой ты! - Мама в отчаянии.
Оставляю кухню. Братишка заснул над своей лодочкой и я беру его бережно под мышки, веду к кровати, стаскиваю с него ботинки, рубаху и укладываю, потом достаю книжку. Передо мной проходит вереница смелых героев, я путешествую с ними по странам и живу их жизнью.
Дзинь, дзинь, дзинь! Двенадцать! Я вздрагиваю и лечу опять на кухню. Кухня по-прежнему наполнена густым паром, по-прежнему на раскаленной печи в котле пузырится белье, стоит мама над лоханью, и вокруг нее летают и садятся ей на лицо и плечи хлопья мыла.
Мама поет, как раньше, но это уже не то пение. В голосе слышна усталость, натертые докрасна руки вяло трут белье.
– Ты не спишь еще? – спрашивает она с изумлением.
– И не буду. Я ведь сказал.
– Упрямый мальчишка! – В голосе ее теперь слышится и досада, и затаенная радость. Ее трогает моя любовь.
Час ночи. Захожу в третий раз на кухню. Мама больше не поет. Она стоит над лоханью и перевязывает палец.
– Что случилось?
– Кровь. Я напоролась на иглу в наволочке. Меня всего передергивает.
– Ужасно. Когда конец?
– Вот переменю воду и еще раз прополощу. Мама подводит под лохань ведро и выливает воду. Я помогаю. Лохань тяжелая. Помогаю потом наполнить ее свежей водой и развести синьку.
Мама кладет в нее белые как снег комки постиранного белья, а я подкаты-ваю рукава своей рубахи.
– Это зачем? – спрашивает мама тревожно. – Не смей!
– В первый раз, что ли, мне? Скорее окончишь! Она протестует, ласково грозит, умоляет, но я не сдаюсь.
Мы стоим рядом и выжимаем белье.
– Так хорошо? – спрашиваю.
– Хорошо! – болезненно улыбается она. – Только лучше, если бы ты бросил.
Нелегкая работа. В груди и руках ломит, кровь приливает к вискам. Я стараюсь не выдавать себя и думаю: «Я вот только три рубашки выжал, и мне тяжело. А каково ей стирать с шести часов вечера с больным сердцем?! И откуда в ней силы берутся?!»
Откуда?… Она работала через силу.
Другая картина. Большая мрачная комната. Поминутно входят, стуча, как ломовые лошади, тяжелыми и грязными сапожищами, не снимая фуражек, дворник и еще какой-то субъект и выносят то диван, то шкаф, то стол, самовар, стенные часы, картину, лампу. Мама, как затравленная, мечется из угла в угол и ломает руки.
В углу сидит братишка – тоненький, нежный, бледный. Он только вчера оправился от тифа. На нем мамина кофта, и он смотрит большими недоумевающими глазами на вандалов, разрушающих наше гнездо. Он не понимает ничего, что вокруг делается.
Дворник усердствует до того, что выдергивает все крюки из стен и гвозди. Мама бросается в коридор. Там, прислонившись к перилам, стоит хищная дама–хозяйка.
– Что вы делаете?! Бога у вас нет! Куда я теперь денусь с больным ребенком?! У меня нет квартиры!
– А мне какое дело?!
– Бог накажет вас!
– Все вынесено. Можете уходить! – заявляет дворник. Глотая слезы, мама укутывает братишку в шаль.– Идем! – говорит она ему.
– Я не хочу, я не могу! - У него от слабости кружится головка.
– Как же быть?! Ты видишь – нас гонят?!
– Но я не могу, не могу!
Мама целует его, успокаивает и берет на руки. Я следую позади с опущенной головой. – Куда мы идем? – спрашиваю, когда выходим на улицу.
– Куда?! Куда?!
Мама сама не знает…
Тихо в доме. Только мечется веселый, неунывающий, болтливый маятник. Тускло горит посреди комнаты над круглым столом лампа и в ее свете все предметы – стол, буфет – кажутся мертвыми, холодными. Голова мамы с пепельными кольцами волос и застывшими на ресницах слезами покоится у меня на плече. Она спит.
Она просто хотела жить. И не смотря на больное сердце, жила полной жиз-нью. Как бы не была строга к ней судьба, помнила, что это был ее выбор. Помнила каждую минуту о чувстве собственного достоинства, не изменяя себе, проявляла истинно христианское отношение к миру. В ней не было ненависти к судьбе, и она сумела подарить любовь своего больного, но большого и нежного сердца детям.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2012
Свидетельство о публикации №21203080590
Рецензии
http://www.proza.ru/comments.html?2012/03/08/590