На углу больничного корпуса, прячась за водосточной трубой, маячила горбоносая вытянутая мордочка.
- Игорь, там никак кошка? Посмотри.
- Где?
- Да вот же. Ты что, слепой? На углу! Ну? Увидел?
- Кошка. На Кешу нашего похожа, - из вежливости подтвердил Игорь Иванович.
Он уже знал наизусть ту процедуру, которая развернётся сейчас на глазах проходящей, и по большей части равнодушной общественности, и незаметно отступил на шаг.
- Кис, кис... Иди сюда, иди! Баушка даст кушать!
Кошка настрополила маленькие уши, различив знакомые шипящие звуки в словах "баушка" и "кушать". Но с места не скрянулась. Уличная жизнь – хороший учитель. И осторожность – первый предмет на её уроках. Нимало не смущаясь кошачьим недоверием, а напротив, одобряя такое поведение животинки, Василина Петровна споро присела на корточки. Прямо на асфальте из видавшего вида баульчика появилась завёрнутая в несколько бумажек, меленько нарезанная колбаска, посреди которой затесались и несколько кусочков рыбы.
Услышав рыбный запах, кошка подошла ближе.
- Иди-иди, не бойся, - уверяла её Василина Петровна, и показала: вот, смотри, кроме вкусной и полезной еды, никакой другой начинки в свёртке нет, и не предвидится. Серая кошка в белых "носочках", вытягиваясь длинным телом, подбиралась к угощенью...
Пока она с жадностью ела, останавливаясь, чтобы оглядеться – не подбираются ли к ней, пользуясь временной занятостью, Василина Петровна и её сын смотрели на неё одинаково жалостливо.
- Голодная, - сказал Игорь Иванович.
- Жалко им кошке бросить кусочек, ну! - поддержала и развила его замечание мать. - Какие жадные люди нынче пошли!
Две молоденькие жадины, проходившие мимо в ватниках поверх платьев, повернули головы.
- Вы бы, мамаша, не кормили здесь, - заметила одна. - Антисанитарию разводите!
- Пусть вас хоть всех тут крысы съедят, - без малейшего промедления парировала Василина Петровна, закалённая в таких ежедневных битвах за доброту.
Сгорбившись в своей короткой, не по росту, джинсовой куртке, Игорь Иванович делал вид, что происходящее, если и касается его, то – постольку, поскольку... На его лице отразилась та естественная неловкость, которую чувствуют все хорошие люди в тех случаях, когда другие хорошие люди публично и во всеуслышание демонстрируют правоту добра.
Внезапный порыв ветра сорвал с тополей и вынес на асфальт веер сухих листьев. Только что было лето. И вот уже осень...
Они вышли из приёмного покоя пять минут назад. В палате на первом этаже, у окна, Иван Иванович водил руками по одеялу, как бы собирая его комками, и шептал еле слышно:
- Скоро... Скоро будет счастье вам... Дождались! Скоро...
- Плохо дело, - сказала Василина Петровна. - Когда руками вот так начинают обирать, это плохой признак.
Врач смотрела на неё молча.
- Доктор! А капельницу нельзя ему? - помогла врачу Василина Петровна. - Капельница – хорошо ведь!
Врач смотрела на неё выразительным долгим взглядом. Хорошие люди не понимают эти долгие взгляды. Поэтому, убедившись в бесперспективности своего гипноза, она смягчилась и процедила:
- Дадим капельницу...
- Помрёт он, - сказала Василина Петровна, когда они расстались с доктором и вышли на крыльцо.
- Ты так говоришь...
- Да по мне, пусть хоть помирает, - незамедлительно отреагировала мать, - сколько мне жизни отнял! Ты вот маленький был, не помнишь, как он загуливал! Как я за ним ездила туда, с тобой маленьким на руках, как надо мной бабы смеялись!
Она заплакала...
- Ну ладно, ну что ты, - Игорь Иванович оглядывался, ломая лицо в страданиях. - Ну, успокойся...
- Пойдём, свечку поставим в церкви? - перестав плакать, предложила она.
В Екатерининской церкви приветливая женщина в платочке спросила у них:
- За здравие, за упокой?
- За здравие!
- Тогда, вот, можете к иконе Пантелеимона: целитель... Вообще, запомните: за здравие к любой иконе, где круглый столик. А если квадратный, то – за упокой. Очень просто.
Среди ночи Иван Иванович встал. Он вдруг вспомнил, что в тумбочке стоит целая бутылка холодного лимонада, неоткрытая. Очень хотелось пить. Но в тумбочке бутылки не было. Посмотрел на всех полках: нет бутылки... Иван Иванович снова лёг и повернулся на другой бок, к тумбочке спиной. На соседней кровати сидела женская фигура, вся в тёмном. Там спал мальчик, которого привезли на "скорой" пару часов назад. Хотя фигура сидела совершенно неподвижно и не обращала на него ни малейшего внимания, почему-то она не нравилась Ивану Ивановичу. Он опять повернулся к тумбочке, вспомнил о бутылке лимонада, сел, открыл тумбочку и стал шарить по всем полкам. Бутылки не было. Иван Иванович подумал, что ведь уже искал, и тоже не нашёл, и ещё подумал, что он под влиянием высокой температуры начинает делать странные дела, а не надо бы. Не успел Иван Иванович подумать, как ноги сами вынесли его за дверь палаты, и он с опозданием обнаружил это, когда шагал по абсолютно пустому и ярко освещённому коридору. Здесь, конечно, было бы ему самое время понять, что теперь его мозг и тело живут по разным временным шкалам: быстрой и медленной.
В этом нет ничего странного и необычного.
О существовании другого времени, а точнее, других времён, знают все, хоть раз выходившие за рамки обыденности. Те, кто время меряют не часами, а собой. Та временная шкала, назовём её обычной, по которой мы живём здесь, отнюдь не абсолютная. Это адаптивная шкала. Средние, оптимальные для данной среды значения. Жил бы на другой планете, и твоё время было бы другим... Не так уж мало подобных "инопланетян". Более того, каждый бывает, хоть раз, а бывает... "инопланетянином".
Яркие моменты своей жизни мы проживаем именно в таком времени.
Но Иван Иванович над этим даже не задумывался, а просто шёл и шёл, и так миновал пустой пост, отсутствием дежурной сестры нимало не озаботился, а шёл и шёл, пока наугад не пришёл к туалету в самом конце этого длинного коридора. И тут вдоволь напился холодной водички из-под крана. Тем же путём он вернулся в палату. Чёрная фигура по-прежнему сидела на соседней кровати. Не глядя в ту сторону, Иван Иванович лёг и вскоре уснул.
Когда он проснулся утром, то соседняя кровать была уже пуста. С неё сняли и унесли всё постельное бельё, а матрас скатали. Теперь было хорошо видно, что сетка на кровати ржавая, а матрас испещрён пятнами. Иван Иванович не стал задумываться над причиной такого беспорядка, а с неожиданным аппетитом съел кашу и выпил стакан жидкого чая. Не задавая вопросов, он понимал, куда исчез его вчерашний сосед, и кто была ночная женщина.
Когда Иван Иванович был ещё просто Ванюша, то на месте нынешнего микрорайона, и Октябрьского проспекта, который сначала назывался именем Патриса Лумумбы, и на месте больницы, простиралось одно гигантское торфяное болото. Жители соседних домов, эти горожане в первом поколении, самовольно разбивали и возделывали здесь свои картофельные плантации. Летом, в жаркую погоду, торф самовозгорался. Там, где пласты раскрывались, на отвалах плясали прозрачные завораживающие языки. Ходить сюда родители строго-настрого запретили. Но в детстве не боишься смерти и не думаешь о ней. На этих природных газовых плитах (которых в наших домах тогда не было и в помине) мы пекли картошку, накопав на ближайшем огороде. Время детства, жизнь на нуле. Сгорело это время, отплясали весёлые огоньки в земле. На месте былых торфяников давным-давно выросли аккуратные "ёлочки" типовых пятиэтажек.
Этим же днём его перевели из общей палаты в маленький бокс. Кроме Ивана Ивановича, там находился ещё совсем маленький ребёнок, грудничок. Почему он лежал один, и где была его мать, Иван Иванович не спрашивал. Ему поставили капельницу, и уже к вечеру температура, населившая обыденность жутковатыми фантазиями поющей крови, начала спадать. Ребёнок в своей высокой кроватке плакал, не уставая и не переставая. Время от времени приходили, чтобы сделать ему внутривенное. На крошечном тельце не было вен. Делали в голову. Иван Иванович лежал под своей капельницей и смотрел, как опытная сестра вначале отшлёпает младенца по попке, добиваясь нужной для дела интенсивности вопля, а затем, когда от истошного крика у ребёнка набухают на головке вены, делает туда укол. Наверное, будь это прежний, вчерашний Иван Иванович, то от такого зрелища он убежал бы куда глаза глядят, и капельница не помеха. Новый Иван Иванович, живущий по двум временным шкалам, выходил на медленное время и почти сразу же погружался в блаженное состояние, хорошо знакомое некоторым, но по другим причинам.
На следующий день его выписали из больницы. Почему так рано, почему ещё два дня назад он умирал в бреду и лихорадке, и обирал пальцами одеяло, а уже сегодня, слабый, но здоровый, покидает больницу своим ходом, этого Иван Иванович так никогда и не узнал. Да, сказать по правде, в новом состоянии это и не волновало его.
Иван Иванович спустился с крыльца приёмного покоя, почувствовал слабость и поскорее сел на скамеечку. Он сидел, помахивая ногами. Порой какая-то сила тянула Ивана Ивановича назад, норовя перевернуть вверх ногами. Но он в этих случаях только крепче хватался руками за краешек скамейки. Немного посидев, Иван Иванович встал и пошёл. По пути он почему-то вспомнил Пастернака: "Где воздух свеж, как узелок с бельём, у выписавшегося из больницы". И засмеялся: ну, что за чепуха? Как может быть в узелке свежее бельё? Свежее тот, кто выписался, надел на себя, а в узелок собрал поношенное... Напоследок уличив классика, Иван Иванович покинул территорию лечебницы.
За углом он миновал бабушку и молодого человека, они кормили пугливую уличную кошку, и неспешной походкой направился к переходу. В ряду других он перешёл на зелёный сигнал светофора улицу, обогнул молочный комбинат и вышел к маленькой, утонувшей в зелени Екатерининской церкви.
Сразу же у входа, в церковной ограде, сидела нищенка. Иван Иванович опустил рубль в её бумажный стаканчик, где уже лежала какая-то мелочь. В благодарность она обещала ему спасение.
В церкви приветливая женщина в платочке спросила:
- За здравие, за упокой?
- За здравие, - выбрал Иван Иванович.
- За здравие к любой иконе, где круглый столик. А если квадратный, то за упокой. Запомните.
Иван Иванович возжёг десятирублёвую свечу и вставил её в свободное гнездо. Свободных было много. Он постоял с минуту, думая о постороннем. Потом вздохнул и вышел из храма. На крылечке воздух вдруг налетел и обнял Ивана Ивановича, крепко и по-дружески, как старый приятель после долгой разлуки.
- Ух, - сказал Иван Иванович, невольно покрутив головой, и спустился по деревянным ступенькам.
У выхода не было нищенки. На её месте стояло нечто вроде крытого лотка, за которым сидела улыбчивая женщина в платочке. Она не говорила ничего, но смотрела на Ивана Ивановича, как бы ожидая, что он и сам догадается.
Иван Иванович, догадавшись, вынул из кошелька сторублёвку. Женщина притворилась, что не смотрит, как он пихает купюру в щель ящичка, на котором значилось: "Пожертвуем на восстановление Екатерининской церкви, пострадавшей от пожара", или что-то в этом роде. Не удивляясь и не задавая вопросов, Иван Иванович пожертвовал.
- Вы православный? - приветливо спросила у него женщина в платочке.
- Н-нет, - удивился вопросу Иван Иванович.
Он вышел за ограду и, проходя под каменной аркой, пригнул голову. "Вырос я, что ли? - удивился Иван Иванович. - Снесить-те леший...". Впрочем, он не дал своему удивлению должного хода, а покапшал себе вверх по улице Вольной, в горку, всё ускоряя шаг.
Это удивление так и осталось у Ивана Ивановича в своём роде единственным. Он жил с тех пор медленно и быстро, и такое разногласие внутренних часов не вызывало дискомфорта и не причиняло ему никаких неудобств в дальнейшем.
И только иногда, ни с того ни с сего, возникало вдруг такое странное ощущение, как будто бы он начинает переворачиваться в воздухе вверх ногами. Но с годами ощущение возникало всё реже, да и наш Иван Иванович уже научился не бояться его.
Свою прежнюю жизнь он почти не вспоминал. А если и вспоминал, то как бы сквозь мутное стекло, как будто он жил под водой. И все люди из прошлой жизни начали казаться Ивану Ивановичу ненастоящими, как тот Патрис Лумумба, которого Иван Иванович никогда не видел и толком не знал, и о которого в детстве сломал не один язык.
2012.