Рисунок Тамары Лучшевой
Я уже второй год работаю на радиоузле небольшого провинциального городка. Рабочий день начинается с шести утра и длится до двух часов, потом перерыв до пяти, а затем вновь до двенадцати ночи работа. Кроме основных обязанностей – следить за радиотрансляцией, чтобы та проходила без помех и чтобы чужие станции не попадали на трансляцию, я еще занимался ремонтом радиоприемников и вообще был большим радиолюбителем. Я мечтал сделать такой приемник, чтобы можно было слушать станции, которые в то время считались запрещенными: это «Голос Америки», радиостанция «Свобода» – их глушили, но мы пытались их все-таки поймать, чтобы послушать, что там говорят о нас и о них, хотя это было под строгим запретом.
Радиолюбители пытались отфильтровать «глушилки» с помощью того, что тогда имелось. Тогда еще не было транзисторов в продаже, а высококачественные детали было трудно достать, поэтому отфильтровать было практически невозможно, но тем не менее были попытки.
В тот день я так же сидел и работал над тем, чтобы сделать приемник, способный поймать запрещенную станцию. В дверь кто-то постучал. Я не глядя крикнул:
– Входите, открыто.
Когда поднял глаза, то увидел, что входит маленькая старушка. Естественно, я сразу узнал ее – это была учитель литературы, как мы ее называли, бабка. Я встал и поздоровался, сказал:
– Здравствуйте, Елена Владимировна.
Она посмотрела на меня, кивнула и стала осматривать помещение. Убедившись, что кроме меня там никого не было, она обратилась ко мне:
– Ты что здесь делаешь? – спросила она.
– Работаю.
– Работаешь? Хорошо.
Я стоял, как примерный ученик, держа в руках паяльник. Она посмотрела на паяльник, на приемник, который стоял передо мной.
– А есть кто-нибудь старший здесь или начальник?
Я ответил, что на данный момент старшим являюсь я.
– Ты? – удивилась она.
– Да, я.
– А ты что, понимаешь здесь что-нибудь?
– Да, наверное, понимаю, мне доверили.
– В самом деле? Хорошо. У меня уже третий день не работает радио, вернее работает, но очень тихо, совершенно ничего не слышно. Чтобы послушать последние известия, мне приходится к репродуктору прикладывать ухо, а это очень неудобно. Можно оставить заявку?
– Да, Елена Владимировна, я в два часа приду, исправлю.
– Ты? – снова удивилась она. – А ты умеешь это делать?
– Да. Умею и сделаю.
Она окинула еще раз взглядом помещение и стала боком выходить. Я вышел, проводил ее и сказал, что после двух часов заеду.
Я предполагал, что в проводке нарушены контакты, или, что скорее всего, динамик просится в другое место. Я подобрал хороший динамик, проверил его, прочистил звуковую катушку, продул ее хорошенько, чтобы не было никакого хрипа. Приготовил инструмент, который мне понадобится, провод взял и на всякий случай прихватил монтерские когти, если вдруг придется лезть на столб. Все это я приготовил, чтобы в два часа поехать на велосипеде к дому Елены Владимировны.
Приготовив все это, я сел продолжать свою работу, но работать как-то не хотелось. Я стал вспоминать, когда в первый раз появилась в нашем классе эта учительница. Ее еще до нас все ученики звали бабкой. Как она оказалась в нашем поселке, никто не знал. Говорили, что после снятия блокады в Ленинграде те люди, которые чудом выжили – их из Ленинграда направляли в дома отдыха, чтобы немного поддержать и поправить их здоровье. Так на Кубань попала Елена Владимировна – учительница. Здесь она осталась жить и работать. Она была одинокая, ни с кем дружбы не заводила, жила одна. У нее было очень много кошек, она их очень любила. Иногда она приносила с проверки тетради, на которых виднелись следы кошачьих лапок. А иногда она тетради не отдавала, говорила, чтобы новые завели, потому что старая тетрадь у нее попала нечаянно в нехорошее место. Мы догадывались, что, очевидно, кошечки или порвали те тетради, или еще что с ними сделали. Но мы не обижались.
Она ставила нам столько двоек и единиц, что, посчитав все колы и пары, которые нам ставили другие учителя вместе взятые, цифра эта все равно будет меньше. А получить кол было очень просто. Если она что-то спросила ученика, а тот встал и начинал со слов: «Ну, вот…», то она сразу прерывала его и говорила: «Садись, единица!». При этом добавляла: «Вот когда вы запряжете меня, вот тогда и будете нукать!». Также, если ученик начинал предложение с деепричастного оборота, то происходило то же самое.
– Я вам преподаю литературу – русскую литературу на русском языке, поэтому давайте говорить на правильном русском языке. Я понимаю, что вы казаки, что вы балакаете. Но когда будет балаканье введено как основной или второй язык на Кубани, вот тогда я с вами с удовольствием побалакаю, а пока я вам преподаю русский язык, поскольку вы живете на Руси и вы – русские, хоть и называете себя казаками, воинами. Вы русские люди и давайте говорить по-русски. Запомните, что в русском языке предложение начинается с подлежащего.
Елена Владимировна нас учила именно русскому языку и русской литературе. Мы с удовольствием слушали ее уроки, она знала очень много. И вот сейчас я вспоминаю, как она преподавала нам, эта маленькая старушка. Сколько лет ей – никто не знал. Мы как-то не интересовались, бабка – она и есть бабка: маленькая, худенькая, седая совершенно, с большим портфелем, в котором она таскала наши тетради. Я представляю, как ей это было тяжело, но она все равно всегда брала тетради домой на проверку. Когда она возвращала нам тетрадки после проверки, в них было много красных чернил – она исправляла всегда только красными чернилами, причем перьевой ручкой. Иногда бывало и так, что ее красных чернил было больше, чем наших фиолетовых. Она добросовестно исправляла каждое сочинение. Любое неправильно написанное предложение, или просто не понравившееся ей сочетание слов она зачеркивала красной перьевой ручкой и сверху писала правильный вариант.
В два часа я на велосипеде приехал к Елене Владимировне. Проверил – конечно, проводка старая. Кое-где на соединениях отсутствовали контакты. Проводка вся была сделана на скрутках, очевидно, сразу после войны было проведено радио, а может быть, еще и в военные годы, когда был дефицит проводов, потому и собрана была проводка из разных кусочков. Я заменил всю проводку и спросил ее, куда установить розетку для репродуктора. Она указала мне место, куда я аккуратно поставил розетку и подвел новый провод. Все время, пока я работал, она стояла и внимательно наблюдала за моими действиями. Кошек здесь было действительно много. Некоторые котята пытались даже играться со мной, хватали провод.
Я установил розетку, подключил динамик, который принес с собой.
– Елена Владимировна, – обратился я к ней, – ваш репродуктор я возьму с собой. Я его проверю и подправлю. Вам я оставляю вот этот репродуктор, он работает хорошо. А завтра я к вам приду. В какое время можно будет к вам прийти?
– А почему завтра? – поинтересовалась она.
– Я сегодня работаю до двадцати четырех, а завтра у меня выходной.
– Тогда в любое время, когда вам удобнее. С семи утра, пожалуйста, приходите.
– В семь для меня рано, а часов в десять я приду, хорошо?
На этом мы расстались, я взял ее репродуктор и заехал домой пообедать. Вечером я осмотрел его, осмотрел динамик и убедился в том, что, конечно, все уже требует замены. Я старые детали все выбросил, установил новые, отрегулировал. Мне хотелось сделать старой учительнице что-нибудь приятное, поэтому я попробовал в этот репродуктор собрать приемник, хотя бы с длинными и средними волнами, но места было мало, если бы были полупроводники… А тогда их как таковых еще не существовало в продаже. У меня были пальчиковые лампы, и я собрал приемник с длинными и средними волнами, разместив его, в коробке репродуктора Елены Владимировны.
На следующий день я приехал к ней, привез приемник.
– Как работает радио? – поинтересовался я.
– Очень громко работает, приходится приглушать, – ответила она.
– Хорошо, если вам нравится этот динамик, можете себе его оставить. Но на тот случай, если по какой-то причине вновь будет плохо работать радио, то вот, пожалуйста, я вам еще принес приемник, который можно также включить в электросеть и слушать не только трансляции, но и другие передачи.
Я включил и показал ей наглядно, как настраивать. Ей это очень понравилось. Она поблагодарила меня, сказала спасибо.
Моя работа была окончена, поэтому я стал прощаться с ней. Мне показалось, что она хочет что-то мне сказать, но стесняется. Кстати, я не заметил ни на ее столе, ни где-нибудь еще тетрадей учеников, которые она обыкновенно брала с собой, чтобы проверить их дома. Странным показалось и то, что она сказала мне прийти в любое время, хотя сейчас уже шли по расписанию занятия в школе. Я решил, что вероятно у нее сегодня выходной день. Я уже начал выходить, как она обратилась ко мне:
– А ты в институт думаешь поступать?
– Да, – остановился я, – я уже второй год отрабатываю. Сейчас в институт можно поступить либо отслужив в армии, либо отработав два года на производстве – такое постановление издало правительство, я это выполняю.
– Но ты же не очень грамотный.
– Что есть, то есть. Поэтому я сразу и не поступил в институт.
– А в какой ты поступал?
– В медицинский, – ответил я.
– В медицинский, да? И что?
– По всем предметам пятерки, а по вашему – по литературе – тройку получил.
– Ты всегда был неграмотный – не в пример твоей сестре и брату, которые грамотные.
– Елена Владимировна, так уж сложилось. Я самый младший, наверное, потому…
– Так ты думаешь все-таки поступать в институт? – перебила она меня.
– Да, конечно, думаю.
И тут я замечаю, что у нее задрожала нижняя челюсть, было заметно, что она пыталась унять эту дрожь, прикусив губы. Потом она подняла на меня глаза и сказала тихим голосом:
– Хочешь, я буду с тобой заниматься? Я буду приходить к тебе и буду тебя учить грамоте.
– Я бы с удовольствием, Елена Владимировна, я сам буду к вам приходить.
– Нет! Я буду приходить к тебе домой, – резко сказала она.
Я не очень понял почему.
– Почему? Ведь я же далеко живу.
– И пусть!
У нее на глазах появились слезы, нижняя губа, подбородок неестественно дрожат.
– Меня выгнали из школы…
– Как?
- Новый директор сказал, что мои методы преподавания устарели, и я порчу показатели школы, поэтому меня сократили. Я просила, чтобы он позволил мне хотя бы факультатив вести бесплатно. Мне бы только в школу приходить, а он сказал: «Чтобы духа твоего не было в школе».
У нее выступили слезы на глазах, она достала платок и своей сухой рукой стала вытирать глаза. Подбородок у нее все так же дрожал.
Мне жалко стало эту женщину, эту старушку, которая всю жизнь отдала школе, ведь она не представляет иной жизни без школы.
– Я буду к тебе приходить, – продолжала она тем временем, – и буду думать, что я хожу в школу, буду знать, что я кому-то нужна.
Я не знал, что ответить. Согласие мое тут и не нужно было, ее предложение я принял с радостью.
– Ты когда свободен?
– Я работаю через день.
– Вот и хорошо! Два раза в неделю тебя устроит?
Я ответил, что, конечно устроит. Она попросила составить меня мой рабочий график, чтобы она знала, по каким дням она может приходить и в какое время. Я ответил ей, чтобы она приходила в любое удобное для нее время.
– Мне удобно всегда, когда ты свободен. Я буду приходить и буду думать, что я прихожу в школу. Хоть одного ученика, но буду учить.
Я сел за стол, взял бумагу и написал, когда я работаю.
– Что мне надо? – спросил я ее, когда отдал ей график.
– Ты будешь сочинения писать и диктанты, – сказала она так, как сказала бы перед классом.
На этом мы простились. Я шел и думал, что человек, всю жизнь проработавший в школе, сейчас остался совершенно одиноким. Мы даже не знали, есть ли у нее родственники, есть ли дети. Говорили, что у нее все погибли во время блокады, но и подруг, друзей у нее тоже не было. Почему – не знаю. Никто ничего не знал о той жизни, которая была у нее в Ленинграде. А здесь у нее была только одна жизнь – школа и ученики. Она учила нас, а теперь вот стала учить меня одного.
Она приходила ко мне дважды в неделю, я всегда встречал ее. Она, как и в школе, брала книгу и начинала диктовать мне одному: сначала был диктант, потом задавала мне вопросы по литературе. А больше рассказывала сама: про Петроград, потом Ленинград, рассказывала о тех пригородных дворцах и парках: о Петродворце, о Пушкине, о Павловске, о Гатчине. Для меня это было далекое все.
Два раза в неделю она приходила. Я ждал, когда придет эта старушка, бабка, как ее называли, эта маленькая, худенькая, седая женщина. Когда она начинала рассказывать, то мне казалось, что передо мной стоит гигант, обладающий такими знаниями, которыми мне не овладеть никогда.
***
Коллектив учителей обратился в город Пушкин Ленинградской области, где был дом престарелых учителей, с просьбой принять Елену Владимировну. Через полгода им пришел ответ, что Елену Владимировну могут принять в этот дом престарелых учителей. Я провожал ее, когда она уезжала. В том же году я приехал в Ленинград и поступил в институт. После зачисления сразу поехал в город Пушкин в дом престарелых учителей. Когда я увидел ее, на лице ее была огромная радость, ее глаза светились. Она была счастлива, что ее помнят, что ее даже здесь навещают – в Ленинграде, Пушкине.
Она стала расспрашивать, как я сдал экзамены. Я рассказал, что благодаря нашим занятиям по литературе я получил четверку, чем она осталась весьма довольна. Труды ее увенчались моим успехом
Мы пошли гулять по парку. Дворец был еще в руинах, но она знала там каждую комнату. Очень уж она печалилась, что нет янтарной комнаты, что янтарная комната пропала. Когда я слушал ее рассказ, мне рисовалась прекрасная, чистая и свежая картина Екатерининского дворца еще до того, как он пострадал от этой страшной войны, которая превратила красоту в руины…
***
В том году, на третьем курсе, я вернулся с каникул во второй половине сентября, поскольку занятия должны были начаться в октябре. Стояла прекрасная осень, это время не раз описывали поэты и писатели в своем творчестве. Как писал поэт: «В багрец и в золото одетые леса…». Так и сейчас – вторая половина сентября: леса и парки одеты во все цвета радуги. Уже было несколько заморозков, но этот день выдался солнечный.
Я решил съездить навестить Елену Владимировну. С юга я привез с собой домашние варенья: абрикосовое и вишневое. С тем к ней и пожаловал.
Она очень обрадовалась моему приезду. Я передал ей гостинцы, она расспрашивала о знакомых, а потом мы пошли гулять с ней в парк. Было уже прохладно, прошли первые осенние заморозки. И сейчас хоть и было ясно, но прохладно. Она надела поношенное пальтишко, старенький платок, который я еще помнил в Новокубанске – в нем она всегда ходила в школу.
Мы вышли и пошли по парку. День был прекрасный, воздух чистый и свежий. От того и настроение было хорошее. У дворца встречались группы туристов, большей частью иностранцы. В шестидесятые годы иностранца легко было отличить от нас: во-первых, они были гораздо лучше одеты, одеты были по моде, да и качество было намного выше. У нас промышленность была рассчитана на массы. Мы, молодые, с завистью смотрели на иностранцев, которые носили такие красивые одежды.
Мы проходили мимо довольно взрослой группы туристов-иностранцев, которым молодой экскурсовод что-то рассказывал. Мне показалось, что он говорит на французском языке, хотя французского я не знал. Елена Владимировна приостановилась, посмотрела на этого молодого человека, дождалась, пока он закончит рассказ, а затем обратилась к нему:
– Молодой человек, вы говорите по-русски?
– Что вы хотите?
– Молодой человек, вы несете чушь, вы не знаете предмета, садитесь!
Молодой человек опешил, я тоже не понял, что произошло. И вдруг Елена Владимировна заговорила на французском языке. Вся группа обернулась к ней и подошла поближе, а один пожилой мужчина начал задавать вопросы. Мне, двадцатилетнему, он, конечно, казался стариком. Елена Владимировна ответила ему не задумываясь. Группа тем временем обступала ее все ближе и ближе.
– Кто это? – спросил меня экскурсовод.
– Это моя учительница, – спокойно ответил я.
А вокруг Елены Владимировны шел разговор на непонятном мне языке. В школе, а после и в институте, я изучал, или учил, так как тогда мы не изучали, а учили, немецкий язык. Параллельно хотел изучать и английский, но скоро бросил, потому что к языкам я не способен: ни к русскому, ни к английскому, ни к немецкому. Грамоте меня доучивала Елена Владимировна уже после школы.
Мимо проходили другие группы иностранцев-туристов. Они тоже приостанавливались, чтобы послушать, о чем говорит эта маленькая, седая старушка. Из некоторых групп туристы оставались здесь, а не шли дальше со своими экскурсоводами, слушали ее. Она, такая маленькая, щупленькая, в поношенном пальто, в стареньком платке, сбившемся немного, говорила по-французски. Иногда я слышал вопросы на английском, она и на английском отвечала. Я даже не знал, что она знает столько языков.
Время шло, а мы все стояли с экскурсоводом. Я, правда, мало что понимал из рассказа Елены Владимировны, но изредка я слышал знакомые всем слова: Версаль, Петергоф, имена Пушкина, Растрелли, Трезини, Монферрана, Брюллова, Шишкина… А вопросы ей все сыпались и сыпались… Она стояла, наклонив голову немного вправо, спокойно и уверенно отвечая. Тот мужчина, который показался мне стариком, особенно часто задавал вопросы, вступая в спор с Еленой Владимировной, которая, как мне казалось, всегда одерживала победу.
Уже больше часа прошло. Мы стояли с экскурсоводом рядом. Он понимал, о чем она говорит, часто записывая что-то в свою записную книжку. Я стоял с ним рядом и вдруг услышал: «Sagan Sie bitte…». Елена Владимировна остановилась, повернулась к говорившей женщине, держа голову прямо, а не как обычно, склонив вправо. Плечи расправились, голова слегка была откинута назад, взгляд стал жестким, она в упор смотрела на ту женщину. Женщина не успела задать свой вопрос, потому что Елена Владимировна сказала ей твердым голосом на русском языке:
– Я не буду отвечать на ваши вопросы, поскольку по вине вашего народа мы стоим у руин величайшего дворца, хотя могли бы любоваться его красотой, его богатством и говорить о людях, которые его создали. Я не хочу говорить на вашем языке и отвечать на ваши вопросы, – сказала она и отвернулась от немецкой туристки.
Вряд ли кто из иностранцев знал русский язык, поэтому поняли ее только одни мы с экскурсоводом. Переглянувшись со мной, экскурсовод спросил:
– Перевести?
– Как хочешь, – ответил я.
В этот момент мужчина-старик вновь задал вопрос на французском. Елена Владимировна, как мне показалось, от имени всего нашего советского народа сказала о том горе, которое мы понесли в эту ужасную войну. Теперь она опять превратилась в учительницу – в ту нашу учительницу, которая учила нас литературе и русскому языку. Она опять стала держать голову немного вправо и снова стала маленькой и худенькой. Седая, в своем потрепанном пальто и поношенном платке, она уверенно и твердо отвечала на вопросы...
Прошло еще какое-то время. Я вспомнил, что нам пора возвращаться на обед в дом престарелых учителей.
– Елена Владимировна, нам пора, – сказал я ей, подойдя.
Она словно очнулась.
– Да-да, мы спешим, мы опаздываем, – проговорила она.
Она обратилась к группе. Я понял, что она извиняется за то, что нам надо идти. Тот мужчина подошел, поклонился, поцеловал ее руку и постоял так какое-то мгновение, склонившись перед ней. У Елены Владимировны на глазах выступили слезы. Еще одна молодая, красивая женщина, в богатых, по моим представлениям, одеждах и в мохеровом, пушистом и модном шарфе, которые только-только начали появляться, естественно, на иностранцах. Эта женщина сняла с себя этот шарф и одела его на Елену Владимировну. У той широко раскрылись глаза. Эта красивая женщина сказала что-то приказным тоном в толпу, обступившую Елену Владимировну. К ней подошел элегантный мужчина и передал ей большой букет цветов. Женщина вручила их Елене Владимировне, говоря что-то при этом на непонятном мне языке. Учительница достала платочек и своей сухонькой ручкой стала вытирать глаза. В этот момент вся группа начала аплодировать. Я взял Елену Владимировну под руку, и мы пошли. К нам подошел тот старик, который больше всех задавал вопросов, и стал что-то говорить мне на французском. Я попросил экскурсовода перевести мне. Экскурсовод сказал, что меня спрашивают, внук ли я этой женщине. Я попросил его ответить, что я ее ученик. Тот быстро передал то, что я сказал. Ответ иностранца был такой:
– Вы должны гордиться своим учителем. Я за всю свою жизнь ни разу не слышал более глубокой, более интересной лекции об искусстве и архитектуре, чем сегодня. Берегите ее, да будет она счастлива.
Я проводил ее домой, в ее дом престарелых учителей.