***
Окраины старой империи. У азиатов грустные глаза и жестокие рты; головы на бычьих шеях; притворства волна, жижа всеобщей любви вдрызг разлетится о их крепкие скулы.
Последняя декада тысячелетия; ожидание грядущих чудес; гибель Красса, сыновей и кампании, в самом начале, Парфия; брезентовая крыша. Начальники в домиках и мы, в шестиместных палатках по двое, на железных кроватях.
Алтын-Тепе, Илгын-Лы; Туркмения, Кара-Кумы, такыр, гряда гор на границе с Ираном – Капетдаг. Человек тридцать, мужчины, четыре женщины: неприступная Дама-учённая, Старая Начальница и Повариха, добрая, набрякшая от водки; вместе с Поварихой оттуда, там переспали, морозною ночью в палатке, один раз и ещё; здесь жарко.
Девчонка, не помню, как зовут; фигурка под солнцем; лицо грубое, прыщи; «доброе утро» и «спокойной ночи». Манит; приходят члены экспедиции, после заката.
Рисую во второй половине дня; этюды акварелью; раньше всюду с этюдником, даже в горах; нынче – картонка, камень, корточки; раньше серьёзно, свинцовые тюбики; устаёшь и выбираешь, что легче.
Стол из досок; солнце садится; деревянная перекладина, чтобы натягивать тент, рама для картины «Закат в пустыне». Картина живая; багровая пустыня гаснет, сереет; вот и ночь; пейзаж простой, в одну линию; вечерами такой «телевизор»; ещё нет мобильников, Сети; у Бывшего Рок Гитариста приёмник «ВЭФ» и самодельная солнечная батарея, ловит плохо – помехи; где достать водки и свежего мяса, надоела китайская тушёнка и портвейн «Бизмеин», в бутылках из-под шампанского. Новости; газеты для растопки привозит повар-туркмен, старые; оказывается, убит певец Тальков; не знаю, люди обсуждали.
Сёстры алмазные, первая звезда в сумраке востока; Луна опоздает на час; дождя не бывает; песчаная буря, скупая взвесь капель, через месяц.
Стемнело. Люди в палатках; кто-то на улице; ржавые койки; алтынка – понос, вызванный минералом английской соли в воде; ничего нельзя сделать, ждать адаптации; страдают, изнурены, ни пьют, ни поют.
Начальство в домиках; мерцает «летучая мышь», Профессор читает статьи, сверяет чертежи; он живёт в палатке; разумный человек, интеллигент, средних лет; не селится в почётных домиках, между панелей кишмя грызунов.
Профессор не ходит к Девчонке в гости.
Сказала в обед «зайди вечером», уезжает. Отрываюсь от счёта звёзд и ожидания Луны; поднимаю тент: сидит на кровати, одна, читает книжку, в шортах и фуфайке, обгорелая на солнце; красно светит «летучая мышь», тени ёжатся; ношу комбинезон на голое, чёрное от солнца и грязи тело.
Присел на кровать, стенки опущены и вход завешен. Живёт в палатке особо, по вечерам приглашает гостя, иногда, если скучно. Пять утра, темно, звёзды, нет луны; Профессор в одиночестве жжёт костёр, кипятит чай на всех; пораньше копать; земляной истины жаждет; Девчонка расшнуровывает вход, в ватнике; холодно, пробивает лёд в рукомойнике; умыться, почистить зубы; одна; спит ли с ней кто-нибудь? Беседы; переспать с русской девушкой не для смельчака, без обязательств, а бывает, никак нельзя! Словно невольно ограждена, и годами не решаются преступить, нарушить; у нас встретишь деву двадцати лет - смешно, неуспешно; дефлорация с 14 до16, в цивилизованном мире, без дураков….
Разговор не говорится. Что за книга? Я читаю «Иудейскую Войну»; заправляю «мышь» соляркой; её книжка – так….
Потеем. Выдают воду, 1 ведро, 2 в неделю; женщинам уступаем; надо спросить начальника, чтобы взять; пустыня, тьма, лагерные огоньки в стороне, голый под звёздами; короткий плеск, ушла в такыр; жаркий выдох, высохли подтёки на теле; пыльная одежда, под стопами размытая глина, засохнет - отвалится.
Вода из скважины, за пять километров; возим во флягах без резинок, половина выплёскивается; но товарищ Ниязов подарит бочку на колёсах, из-под пива; тогда ещё не Туркмен Баши; коммунисты-предатели.
За водой; 2-е и шофёр; купание в бассейне, в пустыне; сорок градусов, бутылка водки, охлаждается и на бетонный бортик; кино. Аспирант, до скважины туда-обратно бегом, вечерком, когда не ходит к Девчонке в гости, или наперед; нет пороху, шесть часов с тачкой, только на машине; и этот понос; но у меня ещё нет; Аспирант уже был Бухаре, в том месяце. Комар редок; укусит, лучше прижечь спичкой – пендинка, в аулах у людей следы на лицах; получаем 139 рублей в месяц, полное содержание и дорожные.
У скважины – кошара, в ней пропадает шофёр Василь Иваныч, козёл отпущения, тупая скотина; поссорился с двоюродным братом и недорубил топором; сидел; что-то долго, мстит, не дозовёшься; «Василь Иваныч» - кричу; старуха в сальном халате, лопочет не по-русски, машет руками. Я за руль, возвращаемся; жалко старика, обратно к кошаре - ушёл; перелетаю через сухое русло, бьюсь днищем, вылетел масляный шланг; просто солнце в глаза, не разглядел; добрался до лагеря.
Самоходом в Россию, в наказание, и начальник сэкономил на билетах. Сопровождал Чапая, с цыганом из Москвы, который лето работал и теперь нету денег; посетили в Ашхабаде моих родственников евреев и туркмен; больше их не видел. Денег дали мало; продали дальнобойщикам спальники, рисовал абреков в Красноводском порту, за копейки, за еду и водку; выпили, сменяли ящик коньяку, отправленный начальником домой.
Старик в лачуге; моет грузовики из пустыни; шланг, радуга брызг, солнце, Азия; здесь и живёт; невестка выгнала, говорит, из дому; тюфяк на топчане, отвернул и вынул, дрожа руками, Сталина в раме. Проезжали Чечню – рай на земле, ещё до….
Остальное загнал Чапай, хоть не нуждался, даже наши ему частично вручили; зажал, сука уголовная; щедрость – чайник зелёного чая и блюдечко рафинаду в чайхане; хорошо посидели, блеял за жизнь свою убогую. Чапай вёз щенка туркменской овчарки, продать; очень злая, по ночам грызла уши; в дороге поведал, как лечить геморрой паяльником, лучший анекдот; были обстреляны в Дагестане, гуляли в Дербенте на свадьбе, у Цыгана украли нож; у станичников стоим запросто и еда сытная, дом – полная чаша, славяне на Кавказе привечают; поймал двух голубей, надломил крылья, чтобы потом съесть, а они под груз вползли и не достать! Заезжали к чапаевским родственникам в шахтёрский городок; не любили Василь Иваныча, не хотел он к ним; Цыган пробил бак. Допивали начальников коньяк, отъедались колбасами хозяев; с девушками ничего – Чапай вмешался; Цыган уехал на маневровом, кататься, с бутылкой и машинистом, я завалился в будку Полкана - свобода политзаключённым; честной пёс пришёл, затемно, посадил на цепь. Никаких проблем с собаками; цыган купил новые брюки, всё как полагается, на последние; во Воронеже Чапай у других родственников, любимых; нас в дом не звали, вынесли, однако ж, бидон сливовой бражки и хлеба. Ночью мороз, наша зима; берём мешки Василь Иваныча, у него два – один вместо матраса; Чапай возник, что б не брали: как мол, в минус 10 без мешков, суки? Я из армии, не лезь, и так достал, приложил лицом об ящик; до Москвы без остановок; Цыган дох с бражки; расставаясь, подарил Чапаю ведро туркменских помидоров, зря, мог бы и продать…
Жили у цыганской жёнки, русской; спал в кровати с её старшим сыном, на кухне; рисовал дочку, полтора года; однушка в столице, зима; дала мне рубль на метро, позвонить, купить что-нибудь; ходил в Пушкинский за бесплатно, по фальшивому студбилету; звонил домой, выслали денег на поезд; расчет только по возвращении; ничего не получил, понятно; сын Начальницы продал пару моих работ за копейки, взял ещё и исчез в Эстонии; не со зла, потом лечился в психушке - суициды, наркотики, Белое братство.
В сидячке без стекла в окне, без электричества; замерзаю насмерть в горах, на леднике; очнулся, открыл глаза, Навалочная, Питер! Чтобы сохранить немного денег, за проезд отдал часы; в служебке проводники и вор-перекупщик, набились; надо дать ещё денег: стекло-то поцарапано; должно оставить на еду, на первое время; родители порознь; мать с мужиком, сошлась, пока я служил и на всю жизнь; с тех пор без наручных часов.
Это всё…. Сейчас, в палатке, смотрю на Девчонку: стройная, роста среднего, узкие щиколотки, грудь с ладонь, шея прямая, спина плоская, рот большой, нос мясистый, глаза чёрные, брови густые; тёмные, слипшиеся от пота и глины волосы, до плеч; и у меня слиплись; теперь брею уже редкую шевелюру, нет проблем.
Вот, сидим; между нами книга; ночь, лампа, наши тени вразбежку; телли древних городов; давным-давно здесь шумели сады, и с гор Копетдага текли реки; теперь такыр – глиняная пустыня, словно стиральная доска; каменная гряда мертва.
Уедет. Её надо отправлять, ведь скоро прибудут туркмены. Проберёт алтынка, и я отправлюсь на излечение в Бухару, где никогда не буду после. Пропустим автобус и пешком по пустыне, под звёздами, 80 км до станции Душак, я и три молодых придурка, беглых от армии.
В аулах вода и лепёшки, арбуз или дыня в придачу. Я забыл паспорт; автобус ходит раз в сутки, но явление главного начальника, лекция про раскопки, явка 100%; опоздали; это его коньяк выпили в дороге. Через тридцать километров мотоциклист-укурок, на спине, в пыли, лыбится; заглохший ИЖак в стороне, крутится колесо; милицейский бобик в пустыне, из радио «Севильский цирюльник» на всю мощь, по-туркменски, сразу узнаешь; документы, до меня не дошли, устали читать паспорта; могли дать 15 суток на хлопке – погранзона. Довезли до станции; спутники-придурки спросили травы, носились по посёлку на старом «Урале» - трава «йок», мотор «п-ц»; купили бутылку спирта. Погранцы документы не проверяли, только спросили: откуда; наши, славяне; в лагерь приезжал капитан Николай, потом; не пил, не понимал, что делает на иранской границе де факто не существующей страны, месяцами без содержания, без жены и сына – уже отправил в Россию; начались проблемы, в прошлом месяце обстрелян наряд, если так пойдёт и дальше…. нет на них Сталина.
Поезд Москва-Душанбе, стоянка 2 минуты, мест нет, отдали проводнику деньги, почти всё, что было; сидим на полу в тамбуре; разборки с людьми из купе проводников; с ними шлюха; красная помада и бесцветные волосы, из наших; абреки курят в лицо; зажал рукоять ножа в кармане; кстати, отдал его за обратную дорогу. У Дарьи я уже на полке, деревянной, коричневой; рядом рокотал гигантский узбек, прогибая своё ложе дугой. Утром разбавленный спирт, лепёшки; мусульмане ещё пьют, но нас уже не любят.
Чудесная Бухара; музыка из динамиков, нарядные халаты, тюбетейки, ослы, верблюды, медресе, Хандворец; возвращаются отправления культа, звучат призывы с минаретов. Я хожу сам по себе, товарищи ищут счастья, т.е. денег; делаю зарисовки. Поселились в гостинице, в заброшенном медресе, без моего паспорта, трое как один; администратор, из наших, мой ангел; русских в городе мало, жмутся, смотрят вниз. Сотоварищ заховал денег и купил узбекский ножик на базаре; хотел перепродать интуристам; местные - в морду, всё отняли и, мол, заглянут к нам, и адрес дал взаправду, козёл; они говорят, надо бежать, а я уж точно не сменил бы жилья и, сделав копьё из ножа, верёвки и карниза, выставил пост в галерее; придурки дежурили до утра по очереди, в ужасе, жизни взалкав; ничего, ведь в армию-то не пойдут…. Рисовал портреты джигитов, за десятку, по пояс, с дамами, в чайхане бухарского, у памятника Насреддину. Хозяина тоже, но он не отдал чирик, сказал приходить утром завтракать, одному; чай с сахаром, яйцо и четыре манты. Так я вдыхал воздух Бухары в первый и последний раз, а эти пытались как-нибудь заработать; уехали за мой ножик, с крепким стулом; всего один раз в день ходили за ворота медресе в туалет, на площадь! Вокзал; пацан-узбек врезал в грудь ногой, просто так, завопил и бросился в белую «Волгу».
Проводником молодой таджик, аристократ гор; повздыхав, что у нас нет денег, взял нож. Из Душака на попутном водовозе; думал заехать к нам, чтобы Начальница заплатила в счёт будущей зарплаты, но сломались километров за пять.
На заброшенном городище, среди остатков глиняных стен, я фантазировал, как жили люди в древности, что-то рисовал; арбуз и лепёшки. Вдруг небо заволокло и ветер, полный песка, с редкими каплями тёплой воды – началось; мы напрямик, через такыр, к палаткам вдалеке.
Но это тоже потом, и, как видите, никаких женщин; а мы с Девчонкой сидим, разговор не клеится, на столе дурацкая книжонка и чадящее, мечущееся пламя; пора бы фитиль подрезать, вот так; я встаю, прощаюсь, желаю хорошего пути, говорю, что может, ещё встретимся – чушь!
Конечно, хотелось; за целый год почти не бывал с женщинами; некая архитекресса-чертёжница, романтическая связь, неделя; Повариха, это 2, да, дважды; да, избежал соития со Старухой Начальницей, после распития казённого спирта из её сундука.
Выхожу на улицу; душа в счастливом мире, уже ничего; сёстры Звёзды подмигивают из своих галактик и, мне кажется, что я отныне всю жизнь проживу так…. Девчонка уехала за день до джигитов из Ашхабада; джигиты до смерти боялись змей, сколопендр и скорпионов; мы, незадачливые, ловили их в пустыне дикими и приручали в трёхлитровых банках; ходили босиком, потому что полагались кирзачи, гады никого не трогали; чуждые мы - невидимки. Джигиты, ядовитые фаланги, алчные до нежного мяса; Учённая неприступна, как директор школы, Старуха Начальница – ну её, Повариха раздалась от портвейна; студентки-туркменки, их нельзя; дефлорация в урочный час, после диплома; замуж, хорошие мамы.
Туркмены ели свинину, недолюбливали русских; ещё уважали Ленина; привезли в лагерь свинью, зарезать; опутали проволокой ноги, ударили ножом в зад; животное металось по кузову 66-го; мы управились, за мясо, я и Бывший Рок Гитарист; приказали освежевать, чтобы на барана похоже; мяса выдали мало, высокомерно.
Кучка жарких углей; Зоолог; кумкан чаю на угольях; отправляемся к персидскому городищу; уже луна и вдалеке - огромный параллелепипед на плоскости такыра, телль; лунные тени; без дороги, напрямки; штурмуем звенящую твёрдолобость, всё глина; забираемся вовнутрь, через остатки стен и башен; я подбираю черепки глазурованной керамики с рисунками птиц и зверей, новодел, мы копаем халколит: шашечки, кресты, свастики.
Змея скользнула на дощатом столе, среди объедков; Профессор готовит чай, ещё темно, а люди сжимаются в ватных спальниках, боясь оголиться утреннему холоду, хотя одежда тёплая, сложена под телом; потом надо проверить сапоги, вдруг там кто-нибудь; змеи охотятся ночью на мышей, рядом с палаткой, а бывает, внутри; бросок, словно удар мокрой верёвки о сухую глину, писк жертвы; застегнуть и свернуть спальный мешок; никогда не видел укушенного змеёй человека. Профессор хочет, чтобы пораньше начали, часов в шесть, по холодку; тачки стоят на отвалах, против зари на востоке: Аллах Акбар!
Он очень умён, даже не похож на археолога; такой ум отчуждает, кажется, у него чего-то недостаёт: ноги или пениса.
Учённая раскопала слой 12- 5- Е: на трёхметровой глубине, в прямоугольной яме, глиняный трон, похожий на гинекологическое кресло; разбросаны глиняные посуда и фигурки; скульптурка существа, поднявшего руки, лежит лицом в плошке, заполненной окаменелыми кусочками, богиня; в западном углу пола, под кирпичами из необожжённой глины, кости детского скелета; маленький череп расплющен. Может, Учённой повезло, она наткнулась на остатки древней оргии; в древних плошках окаменелая еда и блевотина; это определит Зоолог, изучив куски содержимого и скелеты мышей. Почему оргия закончилась погромом? Неожиданная эпидемия, приход врага, древний обряд с последующей консервацией помещения? А кости ребёнка 5-6-ти лет, это могила или объедки, закатанные под пол? Науке ещё предстоит дать ответы на поставленные вопросы.
Возвращаемся в лагерь по звёздам; луна зашла, вдруг; Зоолог заговорил о древних ядах, о ядовитых грибах южной Америки; если отравленному цианистым калием тут же вколоть глюкозу, появится шанс; может, Зоолог соблазнял; педераст, извращённая страсть?....
Годы прошли. Нынче, живу я в своей хибарке, на своей земле; денег «йок»; огород и рыбалка; я с Женщиной, есть у меня собака, приблудный щенок Пройдоха, 15кг; вожу её на багажнике в ящике, сучку ( Женщина едет на своём велосипеде); были бы деньги, пожелай я уехать, оставить свою землю, то куда мне положить вещи и еду?
Вдруг, я всего лишусь, вдруг, снова окажусь в Туркмении? Приду я пешком, нищий старик, без семьи и детей; нету рядом Женщины и Пройдохи, далеко они; радушно встретят в аулах такого странника, вызовет почтение возраст, заговорят ли по-русски? Вряд ли; но в арбуз с лепёшкой верю! Станется, найду пристанище у туркменского брата; он грустит на руинах империи; беседы на полузабытом языке, шкафчик наших любимых книг; Евгений Онегин, Война и Мир, Братья Карамазовы, но и Коран, конечно, в переводе Кулиева; Ленин? Вряд ли; басмачи-ленинцы плохо говорили на языке оригинала; всегда враждебные, готовые к резне, они стали новыми людьми, отряхнувшими прах.
Сядем на топчане под старым платаном; зелёный чай с кусками рафинада; вероятно, плов. Такой же, как я, он старый; заведём разговор о книгах; общего не больше, чем с тою девчонкой. Книги, для него знак живой, а для меня – сама жизнь, Женщина, собака Пройдоха и река, там, за горизонтом пыльного такыра, в эпоху праздника урожая и неподвижной рыбалки. Брат мой, Туркмен, прильнёт к источнику моего существа, столь дорогого для него, но и не настолько, ведь есть Коран, пусть даже по-кулиевски; ну да ничего, я буду не один под чужими звёздами и, озаряющим мёртвые горы, серпом, где Иран, граница.