С каких-то пор мы с Толиком ходили вместе в столовую. Стоять приходилось долго. Досаждали также пристраивавшиеся к друзьям, да и просто к знакомым сотрудники. Я как-то не умел этого делать, и ждать приходилось долго, иногда даже опаздывал с перерыва. Стоять в очереди, ничего не делая, было скучно, и мы вдвоём с Толиком стали писать стихотворения, две строчки я, затем две строчки он. Потом он начинал новое четверостишье своей парой строчек, и я завершал. Игра эта увлекала, а через месяцы «напряжённой» работы у нас стали получаться осмысленные стихотворения, пригодные для стенгазеты, редактором которой был Толик. Вначале это была стенгазета нашего отдела, а через пару лет, когда Толю приняли в партию, он возглавил стенгазету нашего Прикладного Института. Наши совместные с ним стихи мы публиковали в обеих газетах. А Толик ещё и передовую статью писал, и проблемную.
У нас в Прикладном Институте был признанный Мастер Стихосложения, который спокойно мог заполнить своими творениями всю стенгазету, причём получался целый роман в стихах, где была передовица, проблемные главы, обзор международного положения, светлая мечтательная часть, защищаемые положения этой стенгазеты, и в конце заключение, мол, всё хорошо, ребята, мы за мир и социализм, да здравствует советский народ и его славный авангард – коммунистическая партия. Да что я говорю, один Мастер! В Прикладном Институте таких было целых два, один из них был наш, это был Лёнчик, или Геронимус, как я его про себя называл, и о котором я уже писал. Второго звали Виктор, он отлично знал литературу, и не только русскую.
Изредка в столовой мы втроём, я, Толик и Лёнчик, стояли в очереди за едой, которую отпускала красавица Татьяна. За то время, пока я работал в институте, она поднялась от помощника повара и раздатчицы пищи до заведующей столовой. Иногда она раздавала пищу. И почти для каждого из очереди она находила пару весёлых и добрых слов. Но до этих слов нужно было выстоять 30-40 минут в очереди. И вот в эти тридцать минут мы и писали «стихотворения» в моём блокноте, перемежая наши строчки.
Я постарался сохранить все эти блокноты, и даже теперь узнаю почерки Толика, Лёнчика, и вижу разный эмоциональный окрас тех строк. Мои, как правило, окрашены щенячьим восторгом перед жизнью, природой, красивыми девами, оптимистичны, все в розовых тонах. Сточки Толика складывались по схеме «сначала хорошая новость, потом плохая», ну, а признанного стихолюбца и виршезнатца Лёнчика уходили в пурпурный эрос, демонстрируя также интерес к интимной жизни котов и кошек, которых он обожал, по его словам. Однако, у себя дома он кошек не держал-с: одно дело любить котов и кошек, описывая их в стихах, или размышляя в беседах с приятелями. И другое дело вечно подклеивать новые обои взамен ободранных живой царапкой, или рисковать задохнуться во сне, если Кошачьему Величеству вздумается устроиться у вас на груди ночью. Да ещё, не дай Бог, вы дома живёте один, как наш сотрудник Лёнчик тогда.
Содержание тех стихов впрочем, кружилось около институтской жизни, наших весенних и осенних выездов в подшефный совхоз, а также предстоящих (Лёнчик и Толик) и прошлых (моей) защит кандидатских диссертаций.
Но всему хорошему приходит конец, в том числе и стихам нашей «Творческой Тройки». Однажды мы стояли вдвоём, я и Толик, в столовой, что-то эпохальненькое пописывали, с мечтой поместить этот гениальненький стишочек в стенгазету. И медленно продвигались ко входу в «чёрную трубу», в которой можно было выбирать себе блюда, где уже никто не мог в очередь пристроиться, воруя минутки, оставшиеся нам до конца перерыва. Нам оставалось ещё пять беспокойных минут – и мы бы уже были в «безопасности» от таких «прилипал». Сколько раз уж я пытался не допустить в очередь пристраивавшихся, приобрёл репутацию «идейного борца за справедливость» в столовой. Но это помогало мало, всё равно лозунги «А я здесь стоял», «А на меня здесь занимали» звучали при каждом сопротивлении нахальству. Мы, я и Толик, дописывали уже свой стих, как к нам подошёл появившийся только что в столовой Лёнчик. И намеревался пристроиться, попытавшись встать между мной и Толиком. На меня с любопытством и кривой ухмылкой поглядели стоявшие впереди, с которыми я воевал сегодня, а сзади из очереди возмущённо поглядывали, но пока не выражали недовольства вслух, а лишь разводили пары.
И я проявил её, Принципиальность, когда ради справедливости, конечно, а не «ради красного словца не жалею и отца», я громко и чётко попросил Лёнчика стать в очередь. Поняв, что я несгибаемый, наш приятель ушёл в хвост очереди, и... перестал быть моим приятелем. До этого мы с женой приглашали его в гости, и ходили к нему на дни рождения в его по-холостяцки скромную и запущенную однокомнатную квартиру. И пили вино и водку, и вместе играли в спектакле по его пьесе на сцене нашего Прикладного Института.
Лёнчик не простил мне этого случая в столовой. Уже сейчас, через много лет, он побывал в городе, где мы сейчас живём с женой, уехав на ПМЖ в Германию. Но не сделал и попытки хотя бы встретиться, или позвонить нам, хотя у нас есть общие знакомые, с которыми он встречался, и мог бы узнать от них наш адрес и телефон. Но он этого не сделал. Когда-то в его трудную минуту я поддержал его, будучи профоргом нашей лаборатории. У нашего завлаба профессора, доктора Чайнова я просил за Лёнчика, чтобы ему разрешили стать соискателем, и защитить готовившуюся им диссертацию. Тогда он был в опале из-за того, что не отказался письменно от уехавшей за рубеж сестры. И никакие секретности нашего Прикладного Института не могли оправдать то давление, которое оказывали на Лёнчика «компетентные органы».
Партийные органы, естественно, требовали от него отречения. А я, как профсоюзный лидер лаборатории, выступил в его защиту. Робко и вежливо я просил нашего начальника Чайнова разрешить члену нашего профсоюза Водкину, он же Лёнчик, защищать его диссертацию. Получилось так, что Профсоюз выступил против Партии. Не знаю, что такое случилось, но Водкину разрешили защищаться. И мы с ним даже повзаимодействовали, когда он разрешал свои математические трудности. Ведь я всё-таки теоретик, и математика была тогда моим хлебом.
Он защитил свою диссертацию. И он остался в Украине после перестройки и раздела государства. А мы с женой уехали за рубеж. А там, и тогда, когда мы ещё стояли в очереди в столовке, писали свои стихи, и надеялись стать хоть на 1% от Пушкина, или хотя бы Евтушенко, мы ждали нетерпеливо хоть каких-то перемен, надеясь на лучшее. Я надеялся, что изучение поведения пузырьков газа в жидкостях выведет меня на защиту докторской диссертации. Что партия наконец-то откажется от диктата, станет прислушиваться ко мнению народа, что мир разоружится, а моей семье станет легче выживать. Толик надеялся, вступив в партию, забраться наверх, и управлять нами, неразумными. Ну, а Лёнчик мечтал защититься, опубликовать свои стихи и поэмы, и жить достойно.
Мои мечты не сбылись. Естественно, из-за моих недостатков: нерешительности, негибкости, слабой социальности, то есть желанием справиться с трудностями в одиночку. Я один из нас троих уехал в не очень дальнюю Германию, где немного удалось поработать на предприятии. Написал множество стихов, которые смог «переварить» лишь интернет, и немало рассказов по примеру моей талантливой жены, у которой рассказов написано меньше, да лучше, и «сидят» эти рассказы тоже в интернете в моём же сайте, в разделе «Рассказы девочки индиго».
Толя почти достиг желаемого: он поднялся наверх, хотя управляет не нами. Женившись на «кулачке», стал «подкулачником» по терминологии вторых лет второй революции 1917 года. Обладая челюстями бультерьера, он крепко вцепился в холку науки, да так и едет верхом на ней. Толик элегантно решил квартирный вопрос после женитьбы, вовремя прописавшись к любимой двоюродной бабке незадолго перед получением тою квартиры. А получив квартиру в только что выстроенном доме, молодые с вовремя родившимися младенцами сдали старушку в дом престарелых, так что бабкина нога в новостройку не вступала. И теперь Толик сеет разумное, доброе, вечное в ВУЗе, учит студентов. И овеществляет свои мечты.
Лёня работал до пенсии там же, в Прикладном Институте, который стал академическим благодаря новому постперестроечному директору. Лёня опубликовал книжки своих стихов, напечатал Кошачий Эпос в стихах же, где проследил несколько поколений одной кошачьей семьи на манер «Песни о Гайавате» Лонгфелло, или «Ермоловых» Берсенёвой. Я этот труд читал с большим интересом, читал, читал, да и не дочитал до конца. Мне было непонятно, куда будет цеплять заслуженый кот Василий, основатель этой кошачьей династии, упомянутые в стихах эполеты: прямо на шерсть, или всё же пошьёт себе мундир? И ввело меня в смущение его, кота Василия, необузданное многожёнство. А так всё хорошо, и рифма гладкая, и стих льётся легко. Правда, мне ближе «Песнь о Гайавате» в переводе Бунина, «Калевала», и «Рыцарь в тигровой шкуре», а также мышино-лягушечная пародия на «Илиаду» и «Одиссею» Гомера.
А память нет-нет, да и возвратит меня в то время, когда мы втроём, Алик, Лёнчик и Толик, стояли в длинной очереди в столовке, писали смешные, забавные, иногда горьковатые строчки в мой блокнот, и получался разноцветный стих, а в нём надежды...
4 августа 2012 г.