Всё что ни делается, всё к лучшему.
(русская старинная поговорка)
1.
Двое молодых людей стояли посреди дороги и смотрели друг на друга.
- Всё у тебя будет хорошо! Прими это как должное! – сказал Максим.
- Сколько раз я убеждался в обратном… - ответил Иван. Он печально опустил глаза и дважды подмёл взглядом асфальт возле своих ног.
- А ты думал, что всё просто так даётся? Но я уверен – в этот раз точно всё у тебя выйдет!
Максим оглядел своего неуверенного друга. Иван, несмотря на чрезвычайно жаркую погоду, был одет в летний полосатый пиджак и аккуратно отутюженные брюки. На голове, скрывая пышную копну светлых волос, красовалась соломенная шляпа с зелёной ленточкой поверх полей. Белые лакированные туфли блестели новизной, хотя им был уже не первый год. От Ивана сильно пахло цитрусовой туалетной водой.
- Я бы на твоём месте одевался немного скоромнее для свидания. Ты же таким образом подчёркиваешь, как хочешь произвести на неё впечатление и зависишь от её оценки. Зачем тебе играть против себя? – сказал ему Максим, почёсывая затылок.
Иван, в свою очередь критично окинул взглядом Максима. Он был в простой малиновой рубашке с короткими рукавами, в простых бежевых шортах и белых шлёпанцах. От него, а точнее от его чёрных волос пахло свежестью недавно принятого душа и только.
- По-моему, если я оденусь подобно тебе, то шансы мои снизится вдвое. И ты ведь знаешь, что каждый мой провал может стоить мне жизни.
- Да брось, всегда у тебя получалось сопротивляться своей болезни и тут получиться… Да зачем об этом вообще думать? Ты ведь сегодня наконец-то заполучишь то, что давно хотел!
Иван тяжело вздохнул и, нервно пожёвывая щёку, задумался, точно философ, усомнившийся в своём учении.
- Всё, хватит грустить! Мне вообще-то пора! Увольняюсь! – сказал Максим.
- Ах, точно… Дело твоё, конечно… В общем, ладно. Пойду я.
- Вот так-то лучше! Выше нос, дружище, ты – Победитель!
Иван, засунув в карман одну руку, а другой – лениво размахивая белым кожаным портфелем, двинулся в путь. Вот рассеянный дурачок, даже руку забыл пожать, подумал Максим. Он немного постоял, глядя вслед другу, а затем сладко потянулся, развернулся и решительно пошёл в сторону места своей работы. Молодой человек уже предвкушал свой триумф, лицо начальника, удивление коллег. Он грезил наяву о том, что сейчас предпримет.
Охранник привычно поприветствовал Максима, чуть пожав его руку своей скользкой, холодной и безвольной, точно мёртвая рыба, рукой. Максим уже привык к этому охраннику, всё прежнее отвращение к нему давно прошло. Особенно сейчас, когда на душе такое настроение, сравнимое только со звуками фанфар! Величественно шагая, Максим чувствовал себя не только хозяином своего положения, но и вообще всей фирмы. Потому, улыбался коллегам, точно глупеньким подчинённым, неразумным малышам. Он шёл с идеально прямой осанкой, отклоняя чуть назад голову. У него и в мыслях не было, что он мог выглядеть довольно странно и забавно в глазах других людей. “Идёт требовать повышения” – думали одни; “совсем чокнулся” – думали другие; “женится на дочери директора” – думали третьи. Но все сошлись на втором варианте, и спокойно вернулись к оставленной работе.
Максим уверенно и громко постучался в дверь своего начальника. Как всегда, не услышав приглашения войти, он повернул ручку и распахнул дверь. На большом кресле с колёсиками возле окна сидел начальник со стаканом какой-то коричневой жидкости, предположительно виски. Напротив окна стоял худощавый, узколицый человек в чёрных очках и медленно отпивал ту же самую жидкость из своего стакана.
- Я вам помешал, Олег Константинович? – спросил Максим, пройдя в кабинет уже на два шага.
- Нет-нет, дорогой мой, входи! Это – мой старый школьный друг, Пётр Алексеевич Шляпин.
Шляпин чуть заметно поклонился, но руки не подал. Хотя непроглядные чёрные очки скрывали глаза, но его испытующий, острый взгляд Максим почувствовал всем своим телом и по спине пробежал холодок.
- Рад познакомиться. Олег Константинович, я к вам, вообще-то, по делу…
- Прекрасно! Выкладывай, что у тебя. Петру Алексеевичу тоже, наверняка, интересно послушать тебя, моего лучше работника! Представьте себе, друг мой, этот молодой человек за год работы у нас уже смог стать менеджером среднего звена! А ему только двадцать четвёртый год… Какое же у него светлое будущее, однако!
- Извините, я пришёл поговорить именно насчёт моей работы у вас, - перебил его Максим.
- Так, что ты имеешь в виду?
- Я пришёл уволиться по собственному желанию.
- Что такое? Почему? Тебя не устраивает зарплата? Или, может, коллектив не тот? Или я тебе надоел?!
- Ну что вы, Олег Константинович, дело только и только во мне, - сказал Максим. Он еле держал себя в руках, его просто трясло под пристальным взглядом Шляпина. Казалось, этот господин давно уже просверлил глазами в молодом человеке дырку и продолжает это упорно делать, постепенно подбираясь к юному трепещущему сердцу.
- Понимаете, - продолжил Максим, - я с самого детства был предрасположен к рисованию…
- Так вот оно что…
- Подождите, дайте мне закончить! Так вот, я любил рисовать, и у меня это прекрасно получалось, и получается по сей момент. Но родители не считали серьёзным мой талант и всячески препятствовали занятием живописью. Но, вопреки их желанию, я тайно продолжал развивать в себе художественные способности. И, совсем не давно, меня оценили! Несколько моих картин купил один очень большой ценитель живописи! А это значит, что меня ждёт светлое будущее, как вы и сказали. Только в другой области.
- Какая банальная история… Максимка, очнись! Все мечтали в детстве стать художниками, писателями, композиторами… и что? Те, кто решили рискнуть – провалились, они сейчас на самом дне. Единицы, понимаешь, единицы становятся знаменитыми! О боже мой, да ты же умный парень, всё сам должен знать! Ты ведь через полгода, а то и раньше, когда совсем нечего будет есть, ко мне приползёшь и станешь умолять меня взять тебя обратно. Но я-то уже не смогу это сделать, твоё место окажется к тому времени занятым.
- Я твёрдо уверен, что смогу войти в те самые “единицы”.
- Да ты что, прослушал сейчас меня что ли?! Я тебе сказал: у тебя НИ-ЧЕ-ГО не получится! Я не подпишусь под твоим увольнением, не дам тебе сделать такую глупость!
- Отпусти парня, Олег, - вдруг сказал Шляпин. Его необыкновенно мягкий, грустный минорный голос, ласково погладив слух, растёкся по воздуху пушистым облаком.
- Ты серьёзно, Петь? Я ведь о нём беспокоюсь, никакой личной выгоды здесь нет!
- Отлично понимаю. Но это его дело. Уволь его, раз он так хочет, а там уж пусть сам выкручивается и становится знаменитым.
Максиму не понравилось, как Шляпин произнёс последние слова. Однако его шёлковый голос смягчал любую интонацию, точно масло осипшее горло, потому молодой человек секунду спустя уже сомневался в том, была ли металлическая нотка в речи Шляпина или нет.
- Да, но мне нужны способные работники.
- Я вам приведу способного работника. А Максима увольте.
Начальник не верил своим ушам, он повернулся в сторону Шляпина и ошарашенно посмотрел ему в лицо. Оно не дрогнуло, оставалось всё таким же безжизненным и холодным. Если бы Максиму сказали, что этот человек и есть Смерть, то молодой человек спокойно бы поверил в это.
- Ну, хорошо… Раз ты обещаешь. Так что ты хочешь делать, Максим?
- Рисовать картины, выставлять их, продавать.
- Ладно, будь по-твоему...
Вот так теплынь, подумала Катя. Она сидела на серой горячей скамеечке перед домом и с гневным трепетом ждала родителей. Они, как всегда, уехали, не предупредив её. А ключи от квартиры ей не доверяли. Как гнусно и нелепо, тупо и безобразно смешно – когда в двадцать лет всё ещё не дают ключи от дома и заставляют жить по указке. Монотонным и пытливым огнём горело солнечное око, воспламеняя деревья в лесах, беспощадно сжигая кожу неосторожных людей, раскаляя бесконечные асфальтные просторы. Редкие тени, пытаясь сберечь последнюю прохладу, каждую минуту отступали в неравной битве с пламенным светом, грозно нападающим на любое непрогретое и затемненное местечко. Со стороны стоящего вдалеке ларька с мороженым доносился какой-то ласковый женский вокал, заглушая еле слышную трель осипших от жары птиц; пахло тёплой, только скошенной травой. И всё вокруг девушку настолько раздражало, насколько могло бы привлечь человека, уставшего от зимы и жаждущего настоящего лета. Она не могла отогнать от себя гневных мыслей о своей вынужденной зависимости. Чуть ли не слёзы бессилия увлажняли её прищуренные и ослеплённые от ярого солнца глаза. Для каждого человека высшее благо – именно такая свобода, которую он хочет иметь. Катя, как не насытившийся беззаботной жизнью подросток, желала лишь одного – полную независимость от родителей.
Вскоре она услышала шум приближающейся машины. Катя нетерпеливо вскочила и направилась к дороге, сурово посматривая в непроглядное лобовое стекло. Когда автомобиль совсем остановился, она стремительно подошла к нему и, скрестив руки на груди, насупилась. Из машины медленно вылез отец, он нежно посмотрел на свою дочь и мягко улыбнулся ей. Но, разглядев её озлобленный вид, безразлично пожал плечами. Катя выпрямилась и сказала:
- Я ждала вас у дома два часа.
- Милая, мы ездили в автомастерскую.
- Меня не волнует, куда вы ездили. Я потеряла уйму времени, жутко измучилась на такой жаре… Просто уж не знала, куда деваться.
- Я уверен, ты неплохо подзагорела, дорогая моя.
- Папа! Я ведь могла получить солнечный удар!
- В следующий раз бери с собой соломенную шляпку, Катюшка, - сказала мама, выходя из машины.
- Да вы издеваетесь надо мной! Мало того, что вы лишили меня всякой самостоятельности и независимости в мои-то годы, когда многие уже имеют отдельную от родителей квартиру! Так ведь теперь вы смеете играть мной, как захочется, и в повседневной жизни!
- Успокойся! Не дури, не повышай голоса на мать!
- Вот видишь! Одна твоя фраза – и уже три приказа, папа! Мне уже целых двадцать лет, а вы всё ещё говорите со мной, как с ребёнком.
- Что же ты не найдёшь себе хорошего молодого человека? – снова вмешалась мама, - Нам бы стало хоть чуть спокойней за тебя. Я, конечно, хвалю то, что ты хочешь сохранить своё целомудрие, пока не найдёшь “того самого” и вы не поженитесь, но твоё одиночество – это что-то из ряда вон выходящее!..
- Мама, как ты не понимаешь… Сейчас не возможны отношения с сохранением невинности. И вообще, я сама вольна решать, быть мне одной или нет.
- Ну, вот видишь, ты что-то решаешь сама, дорогая моя, - снова улыбнулся отец.
- Боже, ещё бы вы меня свели с кем-то насильно! А как же то, что я до сих пор учусь в университете, который терпеть ненавижу, на специальность, которая мне невыносима скучна? Сколько раз я просила просто позволить мне перейти в другой университет – я всё сама бы сделала, мне бы только ваше разрешение – но вы упорно отказываетесь.
- Катюша, опять ты за своё, - недовольным тоном ответила мама, - ну кому сейчас нужны социологи, а? Вот экономист – другое дело, сама подумай!..
Мать и отец продолжили ей что-то вталкивать, но она невидимыми пробками заткнула свои маленькие ушки и изнурённо пошла в сторону дома. Её каштановые волосы развивались на ветру, точно живые, как будто хотели утянуть её за собой, подальше отсюда. Ей хотелось ненавидеть родителей и весь мир, но она не могла сделать первое – просто не могла и всё, что-то призрачное ей мешало, постоянно заглушая её возрастающую ненависть к ним. Тогда она ощутила невыносимую тоску и вновь села на прогретую скамейку, прикрыв лицо руками.
Иван стоял на месте как вкопанный. Вокруг вертелись официанты с подносами, отпуская ругательства в его сторону, иногда проходили мимо посетители, любопытно разглядывающие молодого человека, вставшего практически рядом со служебным помещением. Его глаза остекленели, и казались двумя безжизненными кусочками льда, полуприкрытыми тяжёлыми веками. И хотя всё пространство ресторана было заполнено ароматами всяческих аппетитных блюд, нос Ивана улавливал лишь лёгкий запах холода – пресный и щекочущий свежестью. В ушах глухо звенело, и только иногда этот монолитный звук нарушал пугающий шёпот, доносящийся откуда-то из центра головы. Возьми нож.
Иван старался не слушать его, но жуткое волнение отнимало много сил, которые обычно шли на борьбу с этой проклятой болезнью. Возьми нож и следуй в туалет. Ты – никчёмный, потерянный человек. Лучше уж так, чем снова терпеть унижение и провал. Иди и возьми нож.
- У вас всё в порядке, сударь? – наконец-то спросил один из официантов, оказавшийся наиболее вежливым.
Громкий и басистый голос вырывал Ивана из помутнённого состояния, страшный шёпот сразу же исчез.
- Да, простите… Просто задумался.
Иван мило улыбнулся, кивнул недоумённому официанту и направился к заказанному столику. Слишком яркий свет освещал помещение, и слишком громко галдели со всех сторон; множество столиков расположились полукругом перед сценой, на которой мужчина в смокинге с одухотворённым видом играл на фортепьяно какую-то грустную сладкую мелодию. Иван сел за свой столик и со скучающим видом стал наблюдать за тем, как лицемерно улыбающийся официант принимал заказ у пожилой пары. Видно было, как этот бедный человек с большой радостью снял бы дурацкую улыбку с лица, точно солдат на войне – мокрые сапоги, которые на его ногах вот уже три дня. Но служебный долг и нужда денег заставляли официанта раз за разом в течение дня превращаться в вечно учтивого Тартюфа. И ведь никто не виноват в этом, клиенту просто приятнее видеть улыбающееся перед собой лицо, а не кислую мину.
Внезапно слух Ивана уловил приближающееся за спиной стрекотание женских ножек. Иван обернулся и встал, пытаясь выглядеть как можно естественнее и спрятать как можно глубже волнение. Но как только он увидел образцово прекрасную зеленоглазую блондинку с тоненькими ресницами, отбрасывающими длинные трогательные тени на румяные щёчки, его лоб покрылся испариной от напряжения.
- Привет, Ксюша, я рад тебя видеть! Садись, пожалуйста.
Он скромно поцеловал её в щёку, и галантно отодвинул для неё стул. Она присела, пригладила свою короткую белую юбку и поправила на плечах салатовую тунику, а затем тепло улыбнулась. Тут же подлетел внимательный официант, и нарочито вежливым тоном, как будто перед ним сидел не Иван, а сам президент страны, спросил:
- Что будете заказывать? У нас сегодня замечательные блюда, такие как…
И он стал перечислять самые дорогие лакомства. И непонятно было, хочет ли он большие чаевые за излишнюю заботу или работает на благо компании, дабы получить больший процент от своей работы. Иван натянуто улыбнулся официанту и переглянулся с Ксенией.
- Что ты хочешь, Ксюшка?
- Ой, я бы взяла яблочный сок и…
И она перечислила половину блюд, которые назвал официант. Иван с нескрываемым удивлением посмотрел на неё, но промолчал, а затем сделал свой скромный заказ. Девушка сидела, всё так же кокетливо улыбаясь ему, однако в глазах её сверках неангельский огонёк.
- Почему ты молчишь, Ваня? Расскажи мне что-нибудь интересное.
- Да, я у тебя хотел поподробнее узнать, - спохватился он, - ты говорила, что всю жизнь мечтала стать актрисой. По-моему, это замечательно, но почему ты не делаешь никаких шагов к этому? Я знаю пару людей, которые могут тебе помочь в этом. В каких фильмах ты хочешь сниматься?
- Ох, познакомь меня с ними! В драмах, скорее всего! Хочу, чтобы люди плакали из-за меня. А теперь расскажи мне что-нибудь интересное о себе.
Иван не ожидал такого короткого ответа от Ксении, он замешкался с рассказом о себе, на его выразительном лице проявились признаки смятения. Девушка сразу же это заметила; она взяла в руки малиновую салфетку и начала её сверчивать в трубочку со странной улыбкой, чем ещё больше сбила с толку молодого человека. А затем спросила:
- А в каких странах ты бывал?
- Я никуда не летал, кроме как…
- А кем ты работаешь, я забыла?
- Я же тебе говорил, пока я нигде не работаю, взял тайм-аут.
- А почему? Что произошло с прошлой работой? Из-за чего оттуда ушёл?
Шквал вопросов изрешетил Ивана, точно пулемётная очередь. Он знал, как плохо умеет врать. И страшно боялся назвать девушке основную причину своей безработности – проклятую болезнь.
- Почему ты опять молчишь? Может тебе нехорошо, милый? – приторно ласково сказала она, освещая Ивана своими по-лисьи хитрыми глазками. Он понял, что она всё прекрасно знает и очень тонко намекает ему об этом.
- Нет-нет, всё в порядке. А вот и наш заказ.
Официант аккуратно разложил перед Иваном и Ксенией ряд заказанных блюд; когда он раскладывал их перед молодым человеком, то искоса посмотрел на него смешливой ироничной взглядом, что; Иван немедленно заметил и решил оставить официанта без чаевых.
- Можно сразу счёт, пожалуйста? – спросил Иван.
Он боялся, что Ксении вдруг взбредёт в голову взять что-то ещё вдобавок к уже сделанному безрассудно дорогому заказу. И оба они – и юноша и девушка – приступили к еде, причём Иван ел так же медленно, как быстро и ненасытно Ксения уплетала еду за обе щёки, неминуемо приближая момент продолжения разговора. Но она разорвала тишину ещё раньше, несмотря на то, что поняла, как Иван не любит разговаривать во время еды. Это он заметил по всё такому же плутовскому выражению её серых глаз.
- Почему на меня так пристально смотрит вон тот человек? – спросила она, показав на господина за отдалённым столиком.
- Наверное, потому что он любит наблюдать за всем прекрасным.
- Как это мило! Спасибо. Странно, что ни одна девушка здесь не смотрит на тебя!
Всем своим видом она показала её сокрушительное огорчение этим фактом, и печально пожала плечами, вглядываясь в лица женщин. В следующий момент пришёл официант, положил перед Иваном счёт и очень быстро удалился, как будто боялся не выдержать и взорваться от смеха. Иван мрачно подумал, какими же противными гиенами бывают люди. Он скользнул взглядом по счёту и через пару секунд жутко покраснел, точно спелый помидор. Казалось, он вот-вот лопнет от напряжения.
- Что такое, Ваня? Что с тобой? – с деланной заботой спросила Ксения.
Он исподлобья смущённо взглянул на неё и сразу же отвёл глаза в сторону. А потом тихо и виновато спросил:
- А у… тебя есть с собой деньги?
- Да, а что?
- Да просто… у меня немножко не хватает, чтобы за нас заплатить.
Он всё ещё смотрел в сторону, однако отчётливо ощущал на себе её тяжёлый победоносный взгляд, вырывающий у него сердце, точно у несчастного Прометея. Ну почему, ну за что? – вертелось у него в голове.
- Я не собираюсь платить. Ты пригласил меня сюда – ты обязан за меня заплатить, что бы там я не заказала; в противном случае ты должен был меня предупредить, сколько можно потратить, - холодным тоном сказала она.
- Ну, пожалуйста. Я тебе всё отдам в следующую нашу встречу, обещаю!
- А ты уверен, что будет эта наша “следующая встреча?” – спросила она, сделав акцент на последние два слова. Иван совсем сконфузился и ужасно боялся посмотреть в её сторону.
- Я ухожу, а ты делай, что хочешь. Можешь отдать обратно то, что я не успела съесть, авось сделают скидку.
И она резко встала с совершенно непроницаемым лицом. Однако глаза её говорили, и говорили они то, что такой малоимущий безвольный кормилец ей не нужен. Ксения направилась в сторону выхода преисполненной злости походкой, что цоканье её каблуков отдавалось в голове Ивана страшной болью. Девушка исчезла в дверях, так и не повернувшись хотя бы ради любопытства. Иван прикрыл глаза рукой, чтобы отгородить себя от невыносимо слепящего света сверкающих люстр и множества пристальных и сардонических взглядов.
- Вы собираетесь платить, сударь? – раздался рядом голос официанта.
Иван уже люто ненавидел этого человека и за его лицемерие, и за его назойливость. Эта чёртова гиена в деревянной, дубовой маске уже надоела со своими милыми укусами.
- Это что, нужно сию минуту ВАМ! – под конец фразы Иван дал петуха от ярости. Он отнял руку от лица и кипящим взглядом вперился в спокойное лицо официанта.
- Нет, сударь, но вы не имеете право выйти из ресторана, пока не заплатите за свой заказ, - тактично ответил официант, очевидно подозревая причину стремительного ухода девушки.
- Я всё заплачу, а сейчас оставьте меня.
- Как пожелаете.
Иван, доведённый до белого каления, скрипя зубами, достал мобильник и набрал номер Максима. Но абонент оказался не доступен. Тогда он позвонил Кате. И попросил сейчас же к нему прийти. Когда он отключился от звонка, то уже ясно слышал где-то глубоко-глубоко шёпот, скрипящий и пугающий своими кровавыми нотками. Возьми нож. Иди в туалет…
2.
Катя молнией примчалась в ресторан к Ивану, как только он ей позвонил: благо, это место было не далеко от её дома. Она вбежала в заведение, и, прищурившись от чрезмерно яркого света, стала судорожно искать Ивана глазами. Затем спросила о нём официанта.
- Молодой человек сидел вон за тем столиком.
- А где он сейчас?
- Скорее всего, вышел в туалет, потому что нам было велено его никуда не выпускать, и он не мог…
Последние слова Катя уже не слушала, она стремглав бросилась в туалет, лавируя между столиками, официантами и посетителями. В мужском туалете были три кабинки и две раковины, всё блестело девственной чистотой и пахло чистящими средствами. Девушка окликнула Ивана по имени, но ответом была тишина. Тогда она распахнула одну за другой дверки кабинок. В последней она нашла бездыханное тело Ивана, бледная его рука сжимала нож, а по лбу текла алая струйка крови. Она решительно опустилась перед ним, и положила его голову себе на колени. Порывшись в своей наспех собранной сумочке, она достала оттуда влажные салфетки, и вытерла одной лоб Ивана. Он приглушённо застонал.
- Ванечка, очнись, я здесь, всё хорошо…
Он поднял отяжелевшие веки и мутными глазами поглядел на Катю.
- Катя, слава богу… А я тут чуть руки на себя не наложил… В последний момент додумался себя оглушить лбом о водосточную трубу, чтобы вены себе не порезать… Забавно, правда?.. Этот дурацкий голос, он меня заставляет…
- Всё хорошо, мой милый. Давай, ещё минутку полежи, и потихоньку пойдём с тобой домой.
- Я звонил Максиму, у него недоступен телефон… Я… Прости меня, Кать, пожалуйста, прости, тебе вечно приходится за меня волноваться, когда у тебя своих проблем невпроворот…
- Всё в порядке, дорогой мой. Давай, попробуй встать.
Опираясь одной рукой о руку Кати, а другой – об ободок унитаза, он, пыхтя от натуги, встал и сделал два неверных шага из кабинки, всё ещё держась за девушку. Разглядев при лучшем освещении жалкий вид друга, его белые губы и напряжённое лицо, Катя тяжело вздохнула; её глаза наполнились состраданием и бесконечной печалью. Заметив это, Иван совсем поник и зачах. Он отнял руку у Кати и, собрав все оставшиеся силы, заставил себя выпрямился. Из туалета он уже вышел нарочито твёрдым шагом, горделиво и неприязненно осматривая сверху вниз всех посетителей и персонал ресторана: он хотел всем ясно показать чувство своего собственного достоинства, показать, что он не пустое место. За ним вышла Катя, смущённо поджимая губки и смотря лишь прямо перед собой. Людям не понравился наглый и задиристый вид Ивана, и они все очень быстро отвернули от него свои лица, как от любой вещи, раздражающей глаз. Катя с Иваном расплатились с официантом. Девушка ещё подкинула ему солидные чаевые, чтобы тот благополучно забыл об инциденте и потом не удивился пятнам крови в туалете. Официант удовлетворённо кивнул, ощутив её щедрость. Иван, не заметивший всего этого, таким же величавым шагом вышел из ресторана. На его щеках уже играл здоровый румянец, хотя внутри всё ещё щекотал остаток минувшего ужаса.
Когда они вышли, то Катя тотчас набрала номер Максима. В этот раз его телефон оказался включен и он взял трубку.
- Приезжай скорей к ресторану Золотой век.
- А что такое?
- Ты сейчас очень нужен, с Иваном чуть не случилось несчастье.
- Сейчас буду.
Она убрала телефон в сумочку и увидела, как негодующе смотрит на неё Иван.
- Ну и зачем ты ему сказала? У него такое знаменательное событие сегодня, а теперь я буду виноват, что опять всё испортил.
- Не говорил глупостей, он твой близкий друг и абсолютно готов оказать тебе помощь в любую секунду своей жизни. Тем более он тебе многим обязан.
- Ой, не напоминай мне, пожалуйста!
- Почему же? По-моему, не каждый человек спасал Максиму жизнь. А ты это отчего-то стыдишься.
- Не хочу об этом говорить.
- Как пожелаешь. Но лично он считает, что навечно у тебя в долгу.
И оба они натянуто замолчали. Молчание тоже может быть натянутым, как и улыбка, как и людские отношения – иногда непросто удержать себя от импульсивных комментариев, гневных слов и фраз, но Иван и Катя делали это из разумных побуждений, дабы не поссорится. Ещё двадцать минут назад он просил её прийти за ним в ресторан, а тринадцать минут назад она держала его голову на своих коленях – а теперь они оба дуются друг на друга. Он смотрел вдаль шоссе и видел, как лениво возникали и испарились на линии прозрачного горизонта блестящие машины. А она вовсе задумалась о том, как бывают неблагодарны некоторые люди, и не видела ничего перед собой вообще ничего.
Наконец, на своей белой мазде подъехал Максим и выскочил из неё с сияющим лицом. При его виде Иван и Катя невольно улыбнулись, радуясь его долгожданному появлению.
- Ну, чего вы стоите, как столбы какие-то! Залезайте в машину и поедем кататься! А потом я вас чем-нибудь угощу, ведь с меня причитается, я уволился! И теперь свободен и счастлив!
- Нет уж, сегодня обойдёмся без кафе и ресторанов, - сказал Иван, скривив гримасу отвращения.
- Ах, ну хорошо! Придумаем что-то другое! А сейчас живо залезайте в машину и рассказывайте, что случилось.
Последние слова вновь заставили потемнеть лица Ивана и Кати. Они не особо хотели вспоминать о произошедшем. Но Максима послушались и залезли в салон. Она – на переднее сидение, он – сзади. Максим впорхнул в автомобиль последним, легко и грациозно завёл двигатель, а затем заставил машину тронуться с места. Он всегда становился таким лёгким и непосредственным, когда у него в жизни случалось что-то хорошее – а случалось это постоянно. Даже если событие было освещено чем-то неприятным, Максим видел в нём только радость и обещание чего-то светлого и безоблачного; он был потрясающим оптимистом. И теперь лучащимся взглядом смотрел на тучные лица своих пессимистичных друзей.
- Как я понял, дружище, ничего не получилось. Я тебе, впрочем, говорил не одеваться так вызывающе… Но это совсем не главное. Если ничего не получилось – значит, девушка просто не та. А если и та – то с большими отклонениями! Как же она может быть слепа, чтобы не разглядеть такого отличного парня! То есть опять же она тебе не пара, уж слишком глупая. Боже, да ты ведь ей не демонстрировал свои фокусы, наверное?
- Макс, она издевалась надо мной. Так тонко и искусно уязвляла, что я и сказать-то толком ничего не мог. Видимо хотела показать мне моё место… Какие тут могут быть фокусы?!
- Да ты один из лучших фокусников и иллюзионистов, которых я знаю, дружище! Пора бы тебе научиться пользоваться своими преимуществами! Красив, скромен, обаятелен, а главное – фокусник! Ты этим выделяешься из общей массы, Ваня.
- Да, и видимо именно за эту паршивую клоунскую способность я расплатился болезнью…
- Ой, ну кончай ныть, опять ты заводишь ту же пластинку!.. Всё у тебя будет хорошо. Я тебя ещё с одной девушкой познакомлю, не переживай.
- Нет уж, назнакомился я с твоими девушками, лучше я сам как-нибудь найду себе половинку. Или не найду. Может это моя судьба – быть вечно одиноким!
- Ну, смотри, дело твоё. И откуда вдруг одиночество, когда у тебя есть мы с Катей? Кстати, а ты чего какая хмурая, Катя?
- Родители, учёба, скука… - коротко ответила она.
- Да вы просто святые мученики какие-то! – воскликнул Максим и задумался, куда бы отвезти друзей, чтобы согнать с их лиц печаль.
Он решил свозить их в боулинг, немного развеяться – что впоследствии оказалось очень хорошим решением.
3.
На следующий, учебный, день Катя пришла в свой университет. Как много бы она отдала, чтобы во время пребывания в этом здании она теряла своё безупречное зрение. Ненавистные исцарапанные стены как будто враждебно смотрели на Катю своими призрачными глазами. Противный исшарканный пол грозил разверзнуться и поглотить бедную девушку. Посеревший от грязи потолок грубо давил на рассудок. Тусклые окна с мыльными разводами пропускали через себя лишь зловещий свет. Запах мочи на пол этажа из местных туалетов вызывал рвотные позывы. А вокруг шум, крики, возгласы, раздражающие чувствительный слух – и если бы это были образованные люди, то можно было им простить такое безобразие, но ведь это зоопарк, подумала Катя. Казалось бы: соотношение – семь парней на одну девушку – ну чем не сказка для женского пола? Выбирай – не хочу себе кавалера. Но именно в этом случае качество переходит в количество. Много мужчин – да все вылитые гориллы. Или, того гляди, дети Франкенштейна. Катя с таким отвращением смотрела на всех людей, словно были они вовсе не люди, а какие-то склизкие вонючие твари, которым не место рядом с нормальным земным существом, как она. Порой ей получалось отмечать для себя из толпы отдельных личностей – ярких и привлекательных, однако эту возникшую заинтересованность она беспощадно в себе гасила. Ей хотелось найти достойного человека, именно для него она хранила свою невинность: так зачем же размениваться по мелочам и делать полунамёки другим, когда у них нет ни шанса? Уж в этом месте ей точно не встретить того, кого она ищет и ждёт. Из-за этого Катю считали большой стервой, красивой, но холодной, умной, но замкнутой. И куда бы она не шла, всюду встречала насмешливый ироничный взгляд, точно говорящий: “Найдём мы на тебя управу, найдём… Нечего отгораживаться от нас – либо с нами, либо проваливай”. И так мучили её эти полные мужской неудовлетворённости и злобы взгляды, что даже преследовали её в каждом кошмарном сне.
Зайдя в аудиторию, она почувствовала на себе пристальный взгляд. Катя тревожно поискала глазами владельца этого взгляда. Прищурившись, она осмотрела всё помещение, от окон, до противоположной стены, от входа до конца аудитории. Но никак не могла найти того человека, который так волнующе её разглядывал. Решив, что это очередное самовнушение и ругая себя за паранойю, она села на своё привычное, близкое к доске место, как вдруг уткнулась глазами в чёрные непроницаемые линзы очков. Они, точно большие паучьи глаза, сверкали от солнечных бликов, и напористо давили своим чёрным смутным взглядом на Катю. Она испуганно сжалась под зрительным прицелом этого странного человека. Он барабанил по столу пальцами; остальная же часть его тела оставалась неподвижна. На тонкой шее сидело холодное сухопарое лицо, такое узкое, словно его в детстве сжали в металлические тиски, отчего череп ужасно деформировался. Иногда краешки губ еле заметно вздрагивали, как будто Паук – так окрестила для себя его Катя – старался сдержать улыбку, но у него это не особо получалось. Ярко белый галстук на фоне чёрной рубашки сильно отвлекал внимание от лица, что глаза то и дело сами перебегали от чернеющих очков на белеющий аксессуар и обратно. Набравшись духа, Катя встала и подошла к учительскому столу. Паук перестал барабанить пальцами, и чуть приподнял голову, что сразу стало понятно: сейчас точно не мнительность, из-за черных очков он смотрит именно на неё, на Катю.
- Доброе утро, Вы наш новый учитель?
- Совершенно верно, юная леди, - промурлыкал медовым голосом он. Катя даже слегка отшатнулась от неожиданности, услышав непривычно красивый голос.
- Что Вы будете у нас вести? И как Вас зовут?
- Моё имя – Пётр Алексеевич, вести – историю искусства.
- Подождите… Но ведь это экономический факультет! Какое же здесь может быть искусство?
- Декан получил приказ от высшей инстанции провести на каждом факультете определённое количество часов истории искусства, дабы посвятить непутёвых и малограмотных студентов в тайны этого замечательного явления.
- Вот как… Что ж. Меня зовут – Екатерина.
- Очень приятно, садитесь, пожалуйста. Нет, постойте. Хочу вам кое-что сказать. Пока вы входили в аудиторию и садились на своё место, я наблюдал кое-что крайне интересное. Я хочу предостеречь вас. Будьте осторожны – это для вашего же блага. Вы меня понимаете?
- Не совсем, Пётр Алексеевич, но спасибо Вам за предупреждение, я итак всегда начеку.
- Очень хорошо, ступайте.
Катя стремительно отошла от учительского стола и как можно быстрее направилась к своему месту, чтобы отвязаться от множества пригвождённых к ней заинтересованных взглядов. Ещё бы: здесь практически любую девушку подозревали в половой связи с преподавателем. А тут она, странная личность – да и к нему, ещё более странной личности, подошла…
Максим вплотную занялся работой. Он не вылезал из своей мастерской часами, а то и днями, напролёт. Его воодушевление новым, богемным образом жизни давало ему настоящий всплеск творческой энергии, всё это было дня него в новинку. Тем более что Максим был полностью уверен в личной исключительности и неоспоримой ценности своих картин. За каждым своим рисунком он видел большую судьбу: шикарные выставочные залы, море восторга посетителей, их комплименты и особое внимание… а затем частная коллекция в каком-то огромном богатом доме, где картину будут хранить как зеницу ока.
Максим стоял перед белым холстом. И вот уже появляются первые волшебные линии. Прошло часа два-три, а картина уже наполовину готова, причём она так трепетно и аккуратно нарисована, что диву даёшься такой художественной щепетильности. Натюрморты, портреты добрых людей, животные, пейзажи, улочки красочных городов – всё изображено с такой живостью, так реалистично, что оставалось шагнуть в саму картину и оказаться в том, рисованном мире, который практически не отличишь от настоящего, за исключением того, что рисованный – более идеален.
Недели две спустя, потратив значительную часть своих денежных сбережений, Максим обнаружил, что написал уже два десятка разнообразных картин. И это ещё не считая тех, что до увольнения были созданы им. Он удовлетворённо окинул взором свои творения и, с довольным видом, кивнул самому себе. И тут же отправился звонить в центральную художественную галерею, где хотел сделать свою дебютную выставку. Максим учтиво и даже радостно пригласил заведующего галереей, чтобы он персонально оценил картины молодого человека и решил, достойны ли они быть выставлены или нет.
На следующий день так же, как ждут женихи своих невест под венцом, Максим нетерпеливо ждал заведующего галереей, человека знающего толк в искусстве и понимающего язык живописи. Молодой художник не ведал сомнений по поводу того, что его не оценят; напротив, он был полон уверенности в том, что увидит в скептичных глазах гостя огонёк любопытства и возможно даже восторга. Какого же было удивление Максима, когда пожилой, пятидесятилетний господин в сером пиджачном костюме и лиловой сорочке без галстука, молчаливо скользнул критичным взглядом по картинам и помрачнел. Максиму подумалось, что это, возможно, такая проверка, что, может, так этот человек любит помучить, подержать в неизвестности молодых художников, чтобы потом, широко и тепло улыбнувшись, сказать: “не волнуйтесь, ваши работы прекрасны.”
- Вы, правда, хотите их выставлять? Вы считаете, что они абсолютно закончены, и их следует демонстрировать как обыкновенным зрителям, так и искушённым ценителям?
- Я полностью уверен в этом. Что вы скажите, вам они нравятся?
- Сколько вы работали над ними? Вот, хотя бы, над этой…
И пожилой господин показал на пейзаж, изображающий мост, который одним концом крепко держался на зеленеющем берегу, а другим – стремительно уходил в густой туман.
- Один день… Послушайте, какая разница, сколько я их рисовал? Я знаю немало художников, которые создавали за день порядка десяти картин!
- Простите, вы, верно, сравниваете себя с известными художниками? С гениями? Молодой человек, вам сначала бы не мешало дорасти до этих талантливых людей, поиметь такую же славу…
- Постойте, но как же я “поимею славу”, если вы не даёте выставлять мне мои картины? Вы ведь это хотите мне сказать – что картины не годны для выставки? Многие гении работали именно так, по много картин в день, причём как в самом начале творческого пути, так и под его конец. И каждый из них томился в безызвестности, пока, ближе к концу жизни этого гения, какой-нибудь ценитель ни открывал его всему миру – и всё это из-за таких людей как вы!
Заведующий молчаливо уставился на Максима, точно он сейчас сказал, что дважды два семь, а затем пару раз разочарованно шмыгнул носом и начал:
- Знаете, молодой человек, а ведь не всякого художника и к его старости открывали. И призвали его уже после смерти. И если вы впредь будете так же обходиться и разговаривать с такими людьми как я, то, к вашему не счастью, пойдёте именно по последнему пути. Если в вас действительно есть талант, как вы считаете…
Он отвернулся и ещё раз окинул выставленные в ряд картины; его густые, отчасти поседевшие брови слегка опустились, что глаза вновь приобрели задумчивое критичное выражение. Пожилой господин в поисках чего-то копошил в карманах руками, а затем вынул из правого носовой платок, и вытер им свои толстые губы. Убрав платок, он тяжко вздохнул; Максиму даже показалось, что он видит, как выходит пар из ноздрей пожилого господина. Как это облачко печально крадётся по потолку, а затем воздушная воронка его засасывает в открытую форточку, где оно бесследно исчезает, унося с собой чужие тяжёлые мысли. Всё-таки нелегко кому-то отказывать и говорить о несовершенстве его искусства, вдруг подумал Максим и смягчился. Он решил, что мнение этого заведующего галереей всего лишь одно из тысячи, и, может быть, остальные девятисот девяносто девять людей положительно оценили бы его картину, просто попался не тот человек с не теми вкусами. Эти мысли так легко сбросили груз с осевшего от тяжести сердца, что Максим моментально воспрянул, глаза его посветлели, а морщины на лбу разгладились. Лицо теперь казалось таким же безмятежным, как у спящего человека.
Пожилой господин краешком глаза заметил перемены в лице молодого человека, и удивлённо, даже несколько испуганно, повернулся к нему, отскочив на полшага в сторону; он ожидал увидеть гнев и злобу, но никак не мягкое спокойствие. Это его крайне озадачило. Максим тем временем произнёс:
- Возможно, вы и правы, и картины требуют доработки. Вы первый, кому я их решил показать. Я думаю, следует найти ещё одного человека, ведь ваше мнение отчасти субъективно. Когда я буду знать несколько мнений, тогда и смогу точно судить о своих творениях.
- Да, молодой человек, так и поступите. Сейчас вы говорите очень мудро. Справьтесь о мнении насчёт ваших картин у других ценителей искусства, быть может, они скажут вам что-то более ценное, чем я. Но я остаюсь на своём – вам нужно ещё работать и работать. Безусловно в ваших картинах что-то есть… Но я не могу их принять, простите, - он взглянул на часы, - и мне пора вас покинуть. Прощайте.
И пожилой господин ушёл из квартиры Максима. Как только дверь за гостем захлопнулась, молодой художник молниеносно разыскал верёвки и тканевое полотно; он, немного поразмыслив, выбрал самые лучшие из своих картин. Накрыл их тканью и перевязал. А затем, прихватив заранее приготовленную бумажку с адресами галерей и сами картины, решительными шагами вышел из квартиры.
Иван сидел перед чёрной дубовой дверью и заметно дрожал. Ему мерещилось, что она вот-вот слетит с петель и придавит его к стене своей деревянной массивностью. Его метало из стороны в сторону, хотя он сидел на одном месте. Ощущался явственный запах страха, кислый и одновременно смердящий, точно от гниющего лимона. Внутри леденели сосульки и отрывались, вонзаясь в пульсирующее сердце или низ живота. А в глазах, когда Иван смотрел на белеющее дневным светом окно, обнаруживался целый рой неизвестных маленьких мошек, изъедающих своим громадным количеством последние капли храбрости и спокойствия. Справа от него сидело ещё пару оставшихся человек. Они были настолько бледны, почти прозрачны, словно их вот-вот вывернет наружу. От этого и самому Ивану становилось плохо, потому он поспешно отвернулся. Уже с десяток людей заходило в эту дубовую страшную дверь, и через разные временные промежутки, но всегда с одинаковым устыженным и перепуганным выражением лица, выходили эти люди и понурено шагали в сторону выхода. Когда Иван только пришёл и увидел очередь, он злобно проклял всех и каждого из них, искренне пожелал им провала; также он хотел как можно скорее покончить со всем этим, чтобы очередь дошла до него насколько возможно быстро. Теперь же он сочувствовал каждому выходящему человеку, как собственному сыну или дочери; а то, что он – следующий, его пугало больше, чем то, что он был совсем недавно последним. Иван с радостью оттянул бы время и поменялся местами с теми двумя людьми, что справа от него, однако, судя по их лицам, они скорее предпочли бы умереть, чем исполнить его просьбу. Кроме того всё время ожидания его сопровождал донимающий шепчущий голос внутри головы. У тебя ничего не получится, ты неудачник.
Наконец отворилась дверь, и наружу вышел очередной живой труп, еле державшийся на ногах и шатавшийся из стороны в сторону, точно пьяница в лихом автобусе. Он буркнул что-то, мало похожее на человеческую речь, но Иван понял, что сказал этот несчастный: “следующий”. Собрав всю свою исцарапанную когтистым страхом и ослабленную волнением силу воли, Иван подошёл к чёрной двери. Он дотронулся до дверной ручки, и почувствовал, как она сама давит на руку, и даже если не прилагать никаких усилий, дверь всё равно откроется. Но Иван всё же взял себя в руки и отворил дверь. Сделал стоящий больших усилий шаг и тут же почувствовал, как дверь сама захлопнулась за его спиной, издав приглушённый “тум”.
Он прищурился и огляделся – его глаза словно привыкли к темноте из-за долгого непрерывного наблюдения за чёрной дверью. Слепящий дневной свет растекался по всему маленькому, но неуютному кабинету. Слева – шкаф с множеством книг, папок и специального отгороженного отделения для верхней одежды; впереди – единственное окно, такое чистое и прозрачное, что не сразу и поверишь в наличие стекла в нём; слева – того же цвета, что и дверь, чёрный дубовый столик и роскошное кожаное кресло, потрясающее своим размером. Иван бы не удивился, если кожа, которой обёрнуто это кресло, была снята с большого динозавра. На самом столе не было ничего – он оказался совершенно пуст, как будто здесь и сейчас не ведутся дела, что этот кабинет был до последнего момента покинут и вот только сейчас два господина – Иван, и тот, что спокойно сидел в кресле – пришли, чтобы принять важное решение. Сам господин, сидевший за столом – обыкновенный массивный мужчина в годах, его пиджак заметно обветшал, голубая сорочка выцвела, а галстук вовсе был завязан кое-как. Если бы у этого человека лицо покрывала щетина, то можно было бы предположить, что он с похмелья. Но глаза господина являли собой два кристально чистых шара, твёрдо направленных в сторону нелепо застывшего у порога Ивана; они внимательно изучали его, выражая лишь некоторое любопытство; под этим безразлично-уверенным взглядом Иван терял себя ещё больше, чем до входа в кабинет.
- Садитесь, пожалуйста, - прогремел господин.
Иван беспомощно заерзал на месте, он боялся сказать этому властному и уверенному мужчине то, что давно уже обнаружил: ни кресла, ни стула нет.
- Вы глухой? Прошу вас, садитесь, - снова всколыхнул тишину грозный голос.
Иван, совсем перепуганный и потерянный, медленно подошёл к столу, поставил около него свой маленький чемоданчик, а сам повернулся к окну, залез на подоконник и сел. Господин разразился смехом. Видно он был чем-то доволен.
- Вас зовут Иван Виноградов, так?
- Да, но откуда вы… Впрочем, глупый вопрос.
- А вы молодец, ещё слово, и я бы в вас разочаровался.
Иван, как-то немного успокоившись, решительно посмотрел на свой чемоданчик, и хотел было встать, но повелительный голос его остановил:
- Не нужно мне ваших документов. Я итак знаю все ваши положительные и отрицательные стороны. Самое главное – вы больны, - услышав эти слова, Иван резко помрачнел, - и ещё вы умеете делать фокусы.
Брови Ивана прыгнули вверх; он чуть не свалился с подоконника от удивления.
- Простите, но причём тут это? Я считал, что вашей фирме нужен специалист по маркетингу…
- Именно. И нам нужен сумасшедший человек. Не обижайтесь, любезный, но вы – шизофреник. И фокусник! То, что нам нужно. Чокнутый человек. Такие люди всегда гениальны.
Иван уже чувствовал, как верит в слова господина: да, он, Иван, сумасшедший, у него болезнь, у него странные интересы, и зачем он вообще собирает в своей прикроватной тумбочке маленькие резные фигурки – нэцкэ? Но он тут же себя одёрнул, уверив, что каждый человек имеет право на собственные странности. Не стоит попадать под влияние этого доминантного человека и…
- А вы тоже очень странный человек. Мне кажется, вы – тоже чокнуты и гениальны.
- Да-да, именно! И я этого не отрицаю, любезный.
- А знаете, по-моему, у вас мания величия.
- Молодой человек! Вы понимаете, что такое говорите? Я вам предлагаю место с окладом в сорок тысяч в месяц – и это ещё только по началу – в ведущей фирме бытовой автоматики, а вы ведёте себя, как обиженный ребёнок! Соберитесь!
- А знаете что, я, может и гений, но точно не сумасшедший. Нормальный человек. Как все остальные. А вот вы – псих! Вам срочно нужно в жёлтый дом, понимаете, вам следует…
- Охрана, скорей сюда! – крикнул господин в появившийся у него в руке телефон.
- … пойти лечиться, и немедленно! Вы такое говорите людям и ведь они могут вам поверить! ВЫ монстр! Вам бы только поиздеваться, поиграть кем-нибудь! Сумасшедший! Вы просто не видели лиц людей, которые уходили от вас! Они разбиты и униженны по вашей прихоти!
В этот же момент в кабинет вбежали два широкоплечих, ловких охранника, и скрутили протестующего Ивана.
- Выведете его вон. Он отличный, но идиот. Возьмите его портфель. И больше не пускайте сюда ни на шаг!
Ивана насильно вывели из здания компании, грубо толкнули в спину, что он чуть не свалился, и безмолвно бросили ему в ноги его портфель, словно пару монеток нищему. Охранники скрылись, а Иван, раздосадованный и всё ещё немного злой, с задумчивым видом так и остался стоять на своём месте. Он зря вспылил, но тот человек вправду чокнутый, раз говорит такие странные и нелицеприятные вещи. А может он просто дурак, который любит надсмехаться над теми, кого никогда не увидит после своей глупой шутки и от кого отделяют большие успехи и богатство? Стоя на более высокой социальной ступеньке легко смотреть с надменной улыбкой на тех, кто чуть ли не у самого основания лестницы. Да и чёрт с ним, - подумал Иван. Тебе никогда не стать таким, как он. Ты вечно будешь внизу. Проще всё закончить здесь и сейчас.
Молодой человек, не обращая внимания на голос, наклонился за своим портфелем и небрежно отряхнул его, задумавшись о великой несправедливости бытия. В эту секунду его кто-то окликнул своим звонким женским голоском. Иван немедленно обернулся и увидел прямо перед собой дивную девушку, прекрасную наружность которой он почему-то раньше не заметил, хотя во время ожидания своей очереди на приём сидел от неё в паре шагов. Рыжая, с голубыми сверкающими глазами и какой-то полусмущённой, полувесёлой улыбкой. Девушка так мило и забавно сжимала губки, словно хочет его поцеловать, что Иван враз позабыл о только что случившейся неудачи и мягко ей улыбнулся в ответ. Одна её рука сжимала белую кожаную сумочку, а другая – кротко, длинными нежными пальчиками, завивала свои цветастые кудри. Плотно облегая её аккуратную небольшую грудь, белая блузка резко переходила в чёрную коротенькую юбку, оголяющую тонкие, но загорелые – отчего весьма соблазнительные – ножки. Девушке явно надоело, что молодой человек так долго и безмолвно осматривает её и, недовольно фыркнув, сказала:
- Что же вы молчите? Я думала, вы – особенный!
- Почему это?
- Как же почему, только безумно интересного человека могли вывести из служебного здания два здоровенных охранника!
- Да? И что в этом безумно интересного? Я просто высказал работодателю всё, что о нём думаю, а он не выдержал и вышиб меня из здания чужими руками.
- Так ведь вы единственный, кто решился на такой опасный шаг! Вы безрассудны и смелы, я люблю таких.
И она отчего-то весело засмеялась, и сколько Иван не вникал – не мог понять причины смеха. Он подозрительно посмотрел на эту странную девушку, похожую на шальной костёр, воплотившийся в человека. Она прекратила смеяться также резко, как и начала, и сказала Ивану:
- Меня зовут Олеся, а тебя?
- Меня – Иван. Никогда не встречал девушек, которые знакомятся первыми!
- Ну, вот видишь, мы оба особенные!
- Знаешь, Олеся, ты мне своими мыслями чем-то напоминаешь этого чокнутого работодателя…
- Так ведь я его дочь.
- Что?!
Иван поперхнулся слюной и болезненно раскашлялся. Его широко распахнутые глаза лезли на лоб, точно у лягушки. А голубоглазая лисичка всё стояла с таким же смущённо-милым видом, таким, который принимают девушки, чтобы обаять молодых людей. Особенно поперхнувшихся молодых людей, которые особо беззащитны в момент кашля и ещё некоторое время после него, пока они смущены.
- Но почему ты сидела вместе со всеми, кто пришёл на собеседование?!
- Просто мне было интересно за вами понаблюдать.
- И как же я держался?
- Вы держались забавно, словно у вас лихорадка; глаза беспокойно крутились, точно вы потерялись в пространстве… Но на фоне остальных вы держались очень даже хорошо!
И Алиса снова беспричинно рассмеялась. Иван уже начал подозревать о том, что основное сходство властного отца и прекрасной дочери – в их психическом отклонении.
- Спасибо, мне очень приятно…
- А давайте завтра в девятнадцать часов в Аристотеле встретимся?
- Да вы странная, сами приглашаете меня на свидание!
Голубоглазая лисичка смущённо отклонилась корпусом, лукаво блеснув глазами исподлобья, и кокетливо ткнула рукой в плечо Ивана.
- Да ну, перестать, я всего лишь особенная девушка, а ты – особенный мужчина, и мы подходим друг другу. Какие тут могут быть колебания с моей стороны?
- А что, если я завтра занят?
- Что за глупости? Работы у тебя нет, настолько поздно собеседований не проводят, а всё остальное – встреча с друзьями, чтение книги и так далее – можно отложить ради меня.
Иван не смог сдержать радостной улыбки, он не верил в такую шикарную рыбёшку, которая сама прыгнула ему в руки, и ещё подгоняет его, чтоб он её скорее поджарил или сварил, а потом съел. Эти мысли были ему приятны. Он точно поймал священно карпа голыми руками и даже не вспотел. Иван взял у Олеси номер и пообещал позвонить ей, если что-то поменяется в его планах.
- Но запомни: кроме смерти близких и пожара в квартире, никакие другие отмазки не принимаются!
4.
Картины крепко держались в перевязи и одним большим предметом лежали на заднем сиденье машины Максима. Он вёл, как угорелый, точно боялся, что каждая потерянная минута может стоить его творческой карьере успеха. Однако лицо его не выражало ни волнения, ни тревоги; в нём не проглядывалась сиюминутная одержимость, которая нападает на людей, желающих отстоять и защитить своё творчество, во что бы то ни стало. Наоборот: от вида его веяло особенным спокойствием и абсолютной уверенностью в себе, а почему гнал с такой скоростью – сам не мог понять. Разноцветные машины с протяжными гудками осуждения все чаще проносились мимо него, а ветер всё пуще хлыстал по лицу из полуоткрытого окна – что опять же странно при наличии кондиционера. Облака медленно и бесповоротно покрыли небо своими пушистыми неуклюжими тушами. Солнечный свет пробивался сквозь бреши в облачном покрове, походя на лучи божьи. Максим подъезжал к изящному зданию музея, пользовавшегося общественным интересом; современные картины здесь висели совсем рядом с шедеврами прошлых столетий, что можно было спокойно сравнить гениальность поколений, чем с вопиющей невежественностью и занимались посетители.
Максим вместе со связкой своих картин прошёл уверенным шагом по просторному залу, привлекая к себе внимание гостей музея. Персонал же: охранник, гардеробщица, кассирша и другие – уже настолько привыкли к таким же амбициозным молодым людям, что даже не позволяли себе сделать усилие из любопытства на него взглянуть. Максим очень быстро отыскал нужную дверь с надписью “директор”. И стоит отметить, как необыкновенное везение молодого художника сыграло свою роль: глава музея, этот вечно отсутствовавший, необязательный человек, вдруг оказался на месте.
Этот человек вздрогнул, когда услышал, как его дверь превратилась в глухой барабан, а потом задёргалась ручка, в бесплодных попытках повернуться до конца. Мужчина – средних лет, в обычной коричневой рубашке и льняных летних брюках, со стаканом холодного виски в руке – замер и испуганно посмотрел на дверь. Требовательный стук повторился. Мужчина больно закусил губу, затаил дыхание и остался неподвижен. Он даже боялся поставить на стол прохладный стакан со спиртным, который часто, во время возвышенных рассуждений о жизни, брал со стола, отпивал, и ставил обратно. Стук, уже не такой уверенный, повторился в третий раз. На лице мужчины, отгоняя напряжение, неторопливо зазмеилась победная улыбка. Ещё немного подождав, он прислушался к тишине и с облегчением вздохнул. И этот в самый радостный миг из-за двери донеслось: “Илья Петрович, я вам сэндвичи принёс, как просили, откройте мне!”
Забыв о всякой предосторожности, мужчина подскочил к двери, нетерпеливо её отпер и распахнул. Терзающий его голод оказался неплохим поводом для частичной амнезии. В кабинет зашёл служащий, неся на подносе пару аппетитного вида сэндвичей, несколько круассанов и большое количество разнообразных фруктов. Илья Петрович облизнулся и отступил в сторону, чтобы пропустить подчинённого. Тот прошёл дальше, к столу, а за ним, прямиком, заскочил в кабинет Максим. Илья Петрович аж подпрыгнул от неожиданности и потом принял крайне несчастный и пристыженный вид, точно мама поймала его за руку при очередном воровстве шоколада из верхнего кухонного ящика. Встретив его печальный взгляд, Максим торжественно произнёс:
- Как я понимаю, вы директор этого славного музея?! Очень рад! У меня к вам есть дело.
Осознав, что деваться некуда, Илья Петрович принял смиренный вид и поманил его за собой:
- Пойдёмте, дружок, у меня в соседнем зале сейчас находятся оценщики, вот мы и посмотрим вместе на ваши картины, и решим ваше “дело”.
- Замечательно! А кто такие оценщики? И откуда вы знаете, что дело касается именно моих картин?
- О, это прекрасные люди, я уверен, что они вам понравятся! Их вкус просто неоспорим, они самые настоящие ценители шедевров! Именно к ним вам и надо. А про мою догадку: так у вас на лбу написано, что, вы художник.
- Вот как! Здорово!
И оба они вышли из кабинета – понурый директор и посветлевший молодой художник – и направились в соседний зал. Там, устроив банкет по поводу очередного малозначительного праздника, сидели представители богемы (безызвестные художники, самозваные эксперты… в общем, оценщики), распивая алкоголь и с наслаждением пожёвывая различные халявные кушанья. И реже всего здесь встречались истинные ценители и коллекционеры картин. Ни одного молодого художника это сборище довело до ручки.
Илья Петрович, дабы привлечь к своей большой персоне особое внимание, громко кашлянул. Услышав знакомый кашель своего директора, своего драгоценного оплота, оценщики вмиг замолчали и внимательно, подчас даже трепетно, посмотрели в его сторону. Максим удивлённо окинул быстрым взглядом помещение – помпезные люстры, дорогие картины на малиновых стенах, огромный длинный стол с едой и напитками. Чем-то чванливым и лицемерным это попахивает.
- Дорогие мои, мне нужна ваша немедленная помощь! Ко мне пришёл этот талантливый и необыкновенный человек, который хочет узнать моё мнение о своих картинах, а также можно ли выставить их в нашем замечательном музее! И я решил сделать ему подарок. Вы, дорогие мои друзья, гениальные люди, оцените его – и он будет знать мнение не одного скромного Меня, но целой компании талантливых людей! Давайте же приступим. Покажи нам свои работы, дружок.
Максим, потерявший дар речи от столь неожиданного поведения Ильи Петровича, молчаливо развязал верёвку на своих картинах и скинул с них полотно, а затем стал показывать одну за другой. Какое-то огромное невидимое и тяжёлое существо повисло в зале над головами оценщиков. Оно, точно туча, сверкало молниями и угрожающе гремело. Максим чувствовал это существо – этот комок нарастающего недовольства, критики, отвращения. Молодой человек не смотрел в глаза сидящих за столом, но ощущал, как в него сотней горящих стрел и карающих пуль вонзаются полные злобы и раздражения взгляды. И это запах, отвратный, как от козла, вонючий и едкий, шёл в его сторону – глаза Максима даже заслезились от него, хотя он пытался всеми силами это скрыть. Он поочерёдно показал всего-то четыре свои картины, однако ему почудилось, что вся демонстрация невыносимо растянулась на час с лишним. Показав последнюю картину и уже не имея мочи слышать зловещую тишину, он сказал: “Всё”. И тем самым будто убрал последнюю опору дамбы, державшую титанические массы критики.
- Да вы, кажется, не знаете, что такое кисть…
- ВЫ что, не видите – картины мёртвые!
- Боже, какое невежество и бесталанность…
- Так всё пёстро и радостно, что блевать хочется…
- Вам бы не мешало научиться рисовать, а потом уже приходить к нам!
И так абстрактные гневные фразы сыпались около пяти минут, пока совсем не утихли. Максим стоял бледный, обессиленный, точно сейчас из него выпили всю жизненную энергию, высушили до дна кубок с его жизненной силой; глаза его уже потухли, а тело покачивалось из стороны в сторону, грозясь упасть в обморок от мгновенного изнеможения. Никогда он ещё не испытывал подобного упадка духа.
- Итак, вы слышали моих коллег, дружок, - сказал Илья Петрович, - по-моему, ваши картины неплохи, но вам нужно ещё очень и очень много работать. Попробуйте прийти к нам ещё через год, быть может, тогда мы вас оценим положительно?
Директор беспомощно развёл руками и направился в свой кабинет, чтобы съесть то, что там его заждалось на серебряном подносе. На Максима окружающие уже не обращали внимание, они с особым энтузиазмом были заняты обсуждениями, как хорошо и грамотно критиковали, причём каждый хвалил именно свои критичные выпады (хотя все они были практически одинаково глупы, позже вспоминал Максим). Бедный молодой человек, безвольно опустив голову на грудь и связав картины, мелкими, полными боли и печали шажками, отправился к выходу. Он с ужасом и остервенением отгонял нападавшую на него мысль: “Я не смогу этим зарабатывать. У меня уже почти закончились деньги. Придётся с позором вернуться на работу и бросить свою страсть”. Его рука настолько ослабла, что случайно выпустила картины, которые в последний миг кто-то ловко поймал. Краешком глаза Максим заметил это и повернулся поблагодарить нежданного помощника, когда вдруг наткнулся взглядом на Шляпина. Такого же загадочного и в тех же чёрных непроглядных очках. Он вежливо и осторожно протянул картины Максиму, легко держа их одной рукой. Молодой человек с удивлением отметил про себя необыкновенную силу этого пожилого человека.
- Максим, я хотел бы кое-что тебе сказать… - начал он своим бархатным голосом.
- Я уже понял, что вам они не нравятся и никуда не годятся. Да, спасибо вам за критику…
- Нет, послушай меня внимательно. Картины твои действительно не годятся, но это не значит, что ты бездарен, напротив – я в них вижу большой талант. И даже готов заказать у тебя пару, если ты их напишешь для меня в особой манере. Я уверен, что если ты будешь рисовать именно в этой манере, то я легко помогу тебе попасть на любую выставку.
- Правда? Что же это за манера?
- Тебе нужно рисовать мрачные, пессимистичные картины. Полные горя и отчаянья.
В Максиме мгновенно проснулось кричащее возмущение.
- Но я же оптимист, как я могу рисовать мрачные картины?! Я их терпеть не могу! Мне они противны до мозга костей! Моей душе практически всегда радостно, а вы просите меня писать грязью!
Шляпин сохранил олимпийское спокойствие; он немного подождал, пока молодой человек остынет, и сказал:
- Максим, скажи, тебе сейчас весело? Ты сейчас оптимистичен и уверен на сто процентов в своих силах?
Молодой художник замешкался с ответом, он не хотел говорить правду. И как только собрался что-то ответить, Шляпин его опередил.
- Ну, так вот, напиши для меня такие картины. Хотя бы две. Воплоти в них всё своё возмущение жизнью. И необязательно тебе всегда писать такие картины – как только ты прославишься, даже любое твоё каля-маля будет признаваться гениальным. Однако уйти от той манеры рисования, которую я тебе предложил, ты уже не захочешь, помяни моё слово. Ты теперь знаешь, где меня найти – либо иногда бываю здесь, либо можешь обратиться к Олегу, чтобы он связал тебя со мной. А теперь – до скорого. Удачи тебе.
И худощавый бледный господин вновь отправился к банкетному столу, а на Максима накатила новая волна усталости и безнадёги.
Иван, недолго думая, взял у одного надёжного товарища в долг кругленькую сумму. Затем надел красную рубашку, серые брюки и серые замшевые ботинки. Обильно надушился пряной туалетной водой. Старательно уложил волосы воском для укладки. И недовольно оглядел себя в зеркале. Он всегда был не доволен своей внешностью его: не устраивало своё тело, однако никаких попыток улучшить его Иван не принимал, его не устраивала его одежда и причёска, хотя он никогда не пытался выглядеть хоть чуть проще. Молодой человек вышел, посмотрел на часы и, схватив портфель, сразу бросился бежать – оставалось меньше десяти минут до назначенного времени свидания. А всю дорогу его сопровождал скрипучий голос – у тебя снова ничего не выйдет; ты глупый неудачник, даже можешь не пытаться.
А когда он, опоздав лишь на пять минут (если он опаздывал, то бывало это обычно на полчаса), подошёл, запыхавшийся, к ресторану “Аристотель”, то рядом с входом в него увидел Олесю. Она стояла, слабо размахивая сумочкой, и что-то мурлыкала себе под нос, отрешённо глядя под ноги.
- Олеся, извини, я немного опоздал и…
- Ничего, я уже перехотела в ресторан, пойдём куда-нибудь в другое место, - сказала она, продолжая смотреть на свои замечательные ножки, точно сама никак не могла ими налюбоваться.
- Но куда?
- Не знаю, давай думать.
И она снова приняла глубоко отрешённый вид, и замурлыкала какую-то песенку, теперь глядя на сухое безоблачное небо. Иван тут же начал предлагать то, что приходило первым в голову:
- Может, в кино? Или… в театр мы уже не успеем. Можно в другое кафе, можно просто прогуляться, можно…
- Пойдём, я придумала!
И Олеся молча потянула его за руку. Иван беспомощно поплёлся за ней, не зная, что и сказать. Он немного был смущён странным поведением девушки. Она была слишком эксцентричной, слишком непонятной и он вмиг потерял всякий энтузиазм. Казалось, она специально играет роль человека не от мира сего, чтобы произвести на Ивана и окружающих, а может и на саму себя, неповторимое впечатление. Но, чем дольше Иван чувствовал её руку в своей, чем сильнее ощущал тепло её мягкого прикосновения, тем более странные вещи происходили с его головой. Он ни с того ни с сего стал представлять людей вокруг в масках животных. Вот идёт расфуфыренная пёстрая девушка – ей бы подошла маска павлина. А вот этого молодого человека замечательно было бы одеть в маску медведя, он ведь такой грузный и широкий. А вон та пожилая дама – ну чем не крольчиха? Полицейский – волк, бизнесмен – лев, таксист – страус и так далее. Голова вскружилась, в ноздри ударил странный запах вишнёвых пирогов, хотя нигде в поле зрения не находилось лотка с ними. А все звуки смешались в прекрасную какофонию, и когда Иван прислушивался, то даже угадывал в этом замечательном шуме какую-то еле заметную мелодию, стройную и правильную. Она замыкалась и повторялась снова, как заевшая в проигрывателе пластинка. В любом хаосе рождается порядок и жизнь, подумал Иван про себя. Ему чудилось ещё очень многое, но когда Олеся отняла свою холодную ручку от его руки, то все галлюцинации мгновенный померкли, все цвета остыли, аппетитный запах пропал, а какофония вновь стала бессмысленной и обыкновенной. Иван решил, что вся игра воображения возникла из-за проклятой болезни. Хотя, может безумие Олеси передаётся через прикосновения?
- У тебя такой забавный вид! Мы пришли. Это планетарий. Я хочу найти там особенные звёзды и назвать их в нашу честь! Великий человек достоин своего собственного солнца. А у нас с тобой будет целое созвездие! Пойдём же, что ты стоишь?
- Какое у тебя необычные воображение… и… мы – великие?
- Глупый, конечно! Мы – особенные, сколько же тебе повторять, идём же.
- Но с чего ты это взяла? Как ты определяешь великость?
- Такие вещи не нужно определять, они видны сразу!
Она, не дожидаясь ответа, вошла в массивное куполообразное здание планетария. Иван поспешил за ней. Через несколько минут они уже с билетами в руках шли смотреть на красоту звёздного неба.
- О-хо-хо-хо! Катя, иди ко мне, детка! Иди, не бойся!
Совсем уже завечерело, и Катя направлялась домой из книжного магазина. По пути она наткнулась на ненавистных ей однокурсников, которых давным-давно отшила и даже не желала разговаривать с ними. Она уже тысячу раз осознала свою ошибку: не следовало поступать так категорично, Катя лишь задела изнеженное и ранимое Эго молодых людей, и теперь они злобно мстят ей, поминая о саднящей ране. Особенно те, чьи успехи в амурных делах оставляли желать лучшего; и даже если она не отшивала этих людей, то они, уподобляясь своим дружкам, сваливали всё своё тотальное невезение на неё. Молодые шакалы бродили неподалёку от большой львицы и злорадно лаяли, оскорбляли, опасаясь подойти чуть ближе. Непоколебимой львице приходилось их игнорировать, сохранять железное спокойствие. Но будь её воля – она бы сама расправилась с ними кроваво и беспощадно, думая в тот момент лишь о своей испорченной судьбе, о том, что учится не на том факультете, и вообще живёт не своей жизнью.
По приходу домой её ждала ненавистная зубрёжка самых ненужных ей предметов, самых блеклых и скучных, полностью лишённых живости. Точно траурная незавершённая симфония Шуберта – звучала её жизнь: такая же неоконченная, со смутным гнилым будущем. Пустым. Всё же в нём была загадка: может быть, она найдёт в себе силы пойти против мнения родителей? Но одна мысль об этом вызывала в горле ком страха и обиды – такого точно не случиться, слишком прочны кандалы, которыми она пригвождена к стене родительского дома. Что же это за палка о двух концах? Неужели нельзя сломать её о колено и отбросить в сторону, тем самым освободив себя? Но ведь нужно ещё додуматься, как это сделать.
- Дорогая моя, ты изо дня в день всё мрачней и мрачней. Может, я могу тебе чем-нибудь помочь? – сказал её отец, когда она сидела вместе с ним за столом и ужинала.
- Нет, всё нормально, папа, просто очень тяжело учиться.
- Ох, помню, сам я дни и ночи напролёт…
И отец Кати пустился в радужные светлые для него воспоминания, но невыносимо скучные для самой Кати. Она всё пыталась сдержать раздражение. Но краешки её губ, заметно дрожа, предательски поползли вниз – такое лицо могло быть только у человека, от которого дряхлая и грязная королева мира требовала поцеловать её зловонную босую ногу, всю заросшую серым грибком. Катя подумала о таком забавном и противном сравнении и, её передёрнуло от отвращения. Этого папа никак не мог оставить без внимания. Он повернулся к ней всем телом и возмущённо спросил:
- Да что с тобой такое, а?! Ты вообще меня слушаешь?!
К сожалению, да, - горько усмехнулась про себя Катя, а отцу ответила:
- Извини папа, просто я устала. И… эти парни, они всё так и преследуют меня почти каждый день, издеваются, будто я им сделала что-то ужасное.
- Господи, найди себе молодого человека, Катерина! Он будет тебе опорой и ты…
- А вот ты меня точно никогда не слушаешь, папа! Сколько раз я тебе говорила, что он найдётся сам, причём раз и навсегда. Такой, что я сразу захочу связать с ним свою жизнь. Единственный, которому я поскуплюсь отдать самое ценное. Понимаешь?
- Да, но…
Катя уже не слушала, она резко вскочила с места и стрелой метнулась в свою комнату, заткнув уши. Ей опять стало противно и невозможно скучно. Споры с отцом были бесполезны, всё равно он настоит на своём и ни за что не сдаст позиций, сколь бы они не были глупы. Она закрылась на замок и присела на мягкую одноместную кровать. Потом некоторое время устало смотрела перед собой, размышляя о чём-то отвлечённом; в её голове сейчас волновалось море призрачных бесцветных мыслей, дабы поглотить в свою пучину всё нехорошее, обосновавшееся в мозгу за долгий и непростой день. Закончив эту немудрую медитацию, она взяла свой плеер и включила загадочную музыку Губайдулиной, одной из её любимых женщин-композиторов (искусство более всего она любила, если оно принадлежало руке женщины), а затем взяла очередной трогательный роман Франсуазы Саган, которую Катя очень любила, не смотря на очевидную безмятежность автора. Но полежав минут десять с книгой, она гневно откинула её в сторону, вынула наушники из ушей, вскочила с кровати и стала беспокойно ходить взад-вперёд по комнате. И тут её лицо осветила долгожданная мысль. Она устремилась к зеркалу, чтобы привести себя в порядок и как только с этим покончила, то медленно подошла к двери и прислушалась: ни звука. Она аккуратно отперла дверь, вышла, и как можно тише затворила её. Затем бесшумно пробралась в прихожую, надела туфли на невысоком каблуке, взяла сумочку и вышла из квартиры. Мысль о том, что она должна будет провести весь поздний вечер и половину ночи за скучным до слёз учебником, настолько её угнетала, что она решила бежать от всего этого, и чем дальше – тем лучше. В ночь, в ночь, в ночь.
5.
Прежде чем ехать домой, Максиму нужно было зайти за продуктами в супермаркет и потратить на них последние свои деньги. Участь провести вечер и утро с пустым желудком и точно таким же пустым холодильником ему казалась весьма ужасной. Он остановил машину напротив мерцающей вывески с названием магазина. “В этом магазине я обрёл вкус к жизни!”, “Вся наша семья питается в этом магазине и счастлива!”, “В нашем магазине такие скидки, что можете даже не доставать бумажник – хватит мелочи из кармана, чтобы расплатиться!” – всплыли патетичные слова из множества рекламных роликов про этот супермаркет. Максим скептично покачал головой, вздохнул и направился вовнутрь, ведь около любого другого магазина можно было точно также покачать головой и тяжело вздохнуть. Оказавшись среди многочисленных продуктов с пёстрой наружностью и одинаково гнилой сущностью, Максим снова смиренно вздохнул, и, закрыв, взял первое попавшееся в руку. Белое освещение раздражало его, а единый запах всевозможной еды вызывал ещё большее чувство голода, что вскоре Максим окончательно принял хмурый вид. Тихое настырное жужжание очередного холодильника с молочными продуктами вдруг прервал знакомый голос:
- О, Макс, Максимка-а-а, привет!
Максим удивлённо обернулся и ошарашенно выпучил глаза, когда увидел перед собой еле стоявших на ногах Ивана и симпатичную рыжую девушку. Они были сильно пьяны и на их лицах играли блаженные улыбки, точно они достигли просветления. Подобной картины Максим точно не ожидал в сегодняшний день.
- Ребята, вы что же, напились? Иван, ты же никогда не пил, что это с тобой? Боже мой!
- Чё-ё-ёрт, Максимка, это Олеська-а моя будущая жена! Ты представляе-ешь, мы сейчас нашли себе собствен-н-ное созвездие-е! И решили это опра-аздоновать. Верно, мила-а-ая?
Иван неуклюже повернулся к Олесе, не разжимая объятий, и громко чмокнул её в нос, а она звонко рассмеялась.
- Да-да, да, мой великий! Мы с тобо-о-ой большие люди теперь! Максим-м-м, вы должны называть нас: Ваше величество-а!
- Да, Максим… Мка! Ты называй теперь нас только так.
- Сейчас, подождите меня здесь, короли, сейчас я вернусь за вами! Стоп, а где мой бумажник? – спохватился Максим, ощупывая минуту назад топорщившийся карман.
- Оть, вот и он! – сказал Иван и вынул бумажник из уха Максима.
Олеся громко рассмеялась и уткнулась в грудь Ивану. Максим, словно профессиональный покупатель продуктов, словно бизнесмен, боявшийся потерять лишнюю секунду своего драгоценного времени, мигом облетел весь гипермаркет, взял всё, что нужно, быстро оплатил это на кассе, поторапливая кассиршу, выбежал и положил пакеты в машину. Затем снова вернулся, взял Ивана и его девушку за руки и потащил к выходу. Они немного, для приличия упирались, чтобы досадить Максиму, но особого сопротивления не оказали – сразу было видно, как они устали за длинный вечер. Максим перебросил свои картины на переднее сидение, а сзади усадил пьяную парочку. Затем сам сел за руль.
- Олеся, где ты живёшь?
- Я – В-ваше в-величество, обращайтесь к-ко мне так…
- Где живёте, говорите быстрее!
- Не помню… г-где я живу, Ванечка?
- Нав-верное теперь у меня-я, ты ведь без пят-ти минут моя-я жена!
- Д-да! Вези! Поехали, извозчик, НО-о-о!
Максим, крайне недовольный ответом, решил повезти обоих к себе, ибо в таком состоянии этих двоих сумасбродцев оставлять в квартире Ивана не безопасно. Мало ли, что они сделают по пьяни, ведь Иван, насколько помнил Максим, пил последний раз на школьном выпускном. Молодой художник ехал и чувствовал, что сегодняшний день у него явно не удался, не смотря на весь оптимистичный настрой. На редкость безобразный день. Но ведь должны быть такие для разнообразия? Максим уверил себя, что завтра обязательно будет как всегда удачным и светлым. Он объедет ещё пару-тройку галерей, поменьше предыдущих. И действительно: начинать нужно с малого! И завтра точно всё получится. Но сейчас он ощущал себя несчастной волчицей, которой по воле судьбы предстояло всю ночь кормить своим молоком маленьких несносных Ромула и Рема.
Спустя пять минут, пассажиры запели, а потом загорланили старые песенки как “голубой вагон” или “прилетит вдруг волшебник”. А мрак ночи всё сгущался и сгущался, уже практически не боясь света фар.
Утра было грустным и сонным. Максим сделал два кофе своим гостям, но они всё не поднимались. Хотя это ещё не известно, потому что добропорядочный хозяин не заглядывал в их комнату, дабы вдруг не помешать им и не смутить. В половине двенадцатого вышла с непроницаемым лицом Олеся. Она даже не взглянула на Максима, а гордо и изящно, точно цапля, подошла к столу. Девушка, даже не присевши, залпом, выпила уже остывший кофе и поставила пустую чашку в раковину.
- Всё в порядке, Олеся?
- Да. Спасибо. Я уже ухожу.
Максим пытался хоть как-то разглядеть за её маской, что же творится у неё в голове и почему она так резко и холодно себя ведёт. Он не выдержал и спросил:
- У вас всё нормально с Иваном?
Сквозь её маску пробилась злобная ухмылка, и она, наконец, посмотрела в глаза Максима. Ему не понравился этот полный едкой иронии взгляд. Точно он смотрел в глаза самодовольной тигрицы, разорвавшей в клочья своих тюремщиков.
- А вы спросите у него самого. Он всё вам точно расскажет. Ну ладно, спасибо вам за гостеприимство, - она чуть кивнула головой, - и я пойду. Всего хорошего.
Той вчерашней сумасбродной девушки и след простыл. Утро словно отрезвило её не только от алкоголя, но и от собственной ребячливости. Она натянула туфли, встряхнула и причесала свои рыжие волосы перед зеркалом, взяла сумочку и ушла. А Максим так и остался сидеть на своём месте на кухне, не в силах подняться. Он знал, что сейчас ему придётся унимать новую вспышку болезни у Ивана. Максим-то думал, что, наконец, у его друга появилась такая красивая и необычная девушка. Но нет, всё как всегда пошло из рук вон плохо. А ведь он-то думал, что сегодня у него удачный день. Но Максим быстро отмахнулся от печальных размышлений и устало поднялся со своего места.
Дверь в спальную оказалась заперта. Максим постучался, но ничего не услышал. Он громко позвал Ивана, забарабанил в дверь, стал стучать об неё ногой, но когда прислушался, приложив ухо к двери, то не смог различить даже шума дыхания. Тогда он не на шутку забеспокоился и крикнул, что ломает дверь, если Иван сейчас же ему не откроет.
Иван сидел на кровати и смотрел в одну точку. Возьми ещё одну таблетку. Давай же. Чтобы наверняка больше не мучиться. Он хотел заплакать, хотел покрыться обжигающими, как спирт, и холодными, как роса, слезами, чтобы они капали одна за другой с его бледных щёк, беззвучно касаясь пола или кровати, и вместе с его горем, высыхали. Но глаза оставались сухие и горячие, как раскалённые угольки, и, наверное, такие же красные. Иван даже чувствовал смутный запах гари, как будто медленное пламя охватило его самого, тихо сжигая его измученное сердце и утомлённый мозг. Сквозь звон в ушах и скрипучий шёпот ненавистного голоса в голове Иван слышал, как кто-то стучится в дверь. Но ему сейчас было всё равно. Откроет-не откроет: какая разница? Всё равно он уже покойник. Давай, ты выпил всего лишь пол пачки, этого не хватит. Тебя откачают, и ты покроешься несмываемым позором, будешь ещё большим неудачником. Пей ещё! Хотя бы ещё одну таблетку! Ну почему так, думал Иван, она же сама меня позвала на свидание, сама призналась в своей пылкой симпатии, сама поцеловала в губы и весь вечер смеялась над моими шутками, прижавшись к моей груди! Почему так вышло? Иван услышал, как дверь слетела с петель, и краешком глаза увидел, как в комнату вбежала чья-то мужская фигура. А не все ли равно? Слишком сильно хочется спать…
Максим, увидев раскиданные возле Ивана пустые блистеры из-под снотворного, схватил друга, понёс его на кухню и посадил на табуретку, прислонив к стене. Затем быстро приготовил ему сильный концентрат соды и влил эту жидкость в рот слабеющего Ивана. Тот периодически закрывал глаза и терял всякое выражение лица, словно погружался в Нирвану. В такие моменты Максим упорно шлёпал ладонью по его щеке, пока друг снова не приподнимал отяжелевшие веки и не устремлял на Максима смутный и безразличный взгляд. Как только Иван допил последние капли, то Максим отнёс его в туалет, где Ивана тотчас сильно вырвало. Потом Максим умыл его и перенёс обратно в кровать, закутав и убрав из виду и пустые и всё ещё полные блистеры таблеток. А затем обессилено плюхнулся на кухонную табуретку, и прикрыл глаза трясущейся рукой, ощущая, будто только что при смерти был не его друг, а он сам.
В ту ночь, когда Катя ушла гулять, с ней не случилось ничего необычного. Она прошлась по пустым, тускло освещённым улочкам; посидела на скамейке, любуясь озорными сверкающими звёздами и спелой луной; покаталась на скрипучих качелях, погружаясь в детские воспоминания; подышала свежим бархатным воздухом нежной ночи… Ей для ощущения своего бунта не нужно было идти куда-то далеко: хватало того, что сейчас она находилась вне дома и не готовилась к экзаменам. Хватало гулять по родному и знакомому району, безопасному и приветливому даже поздние часы. Здесь так мило, так легко душе, словно она создала себе собственный иллюзорный мирок, ограниченный рамками романтичного воображения.
Родители даже не заметили её отсутствие. Она также тихо и аккуратно, как уходила, вернулась к себе в комнату и легла спать. После этого события она дала себе обещание хотя бы раз в три дня выходить в сумерки с небольшими прогулками. Впоследствии Катя стала гулять каждую ночь. Мелкий бунт и прохлада ночи дёргали в ней какие-то потаённые струны, дрожь которых очищало душу от мук быта и ненавистной рутины. Катя смеялась над тем, как она легко и невинно обманывает родителей. И ведь обман – то, что сейчас более всего нужно. Видно, обман бывает и благим.
На следующий светлый день – который оказался почему-то для Кати более светлым, чем обычно – она отправилась в университет как-то даже без привычной ненавистью за пазухой. Причём Катя была в некоторой мере заинтересована походом в университет: уж больно ей хотелось поговорить с тем загадочным преподавателем истории искусства, благосклонным Пауком.
Пётр Алексеевич очень просто согласился на предложение Кати прогуляться во время большого перерыва возле университета и поболтать. Потому они вместе вышли из корпуса и направились вдоль здания университета прогулочным шагом, попутно рассматривая забавно копошащихся в траве воробьёв и голубей. Неприкрытые головы сильно припекало солнце, накаляя волосы тяжёлым жаром, потому Катя и Пётр Алексеевич спрятались под кроном дерева, где пахло тёплой травой и сладкой смолой. Не смотря на то, что девушка сама затеяла подобное мероприятие, она не знала, с чего начать разговор с преподавателем, внимательно смотрящим на неё из-под своих чёрных линз. Каким-то непостижимым образом она знала, что взгляд его добр и ласков, и он готов ответить на любой её вопрос – хотя откуда взялось такое знание, она не могла понять. Тогда, собравшись духом, девушка решила начать беседу с одного давно тревожащего, хоть и совершенно нетактичного вопроса. У любого другого человека она не позволила бы себе спросить подобного, но сейчас почему-то она спокойно рискнула.
- А почему вы постоянно носите эти чёрные очки? Вы никогда их не снимаете?
Не один мускул на лице Паука не дрогнул, однако что-то в его облике изменилось. Когда он начал говорить, в его интонации засквозила лёгкая насмешка.
- Вы боитесь меня, верно? Вас пугает мой странный образ?
Катя не нашлась, что ответить, её рот так и остался полуоткрытым, не имея сил выдавить из себя потерявшиеся слова. Тогда, оглядев Катин растерянный вид, преподаватель своим нежным шёлковым голосом продолжил.
- Понимаете, дорогая Екатерина, в нашей жизни много нелепого и несуразного. Иной раз вовсе не понимаешь, почему получилось так, а не иначе. И очень забавно наблюдать, как жизнь шутит над другими, но почему-то всегда становится не смешно, когда она начинает шутить над вами. Иногда её чёрный и грустный юмор кажется таким невозможным и невыносимым – ведь одно событие очень часто ведёт к событию другому, ничем не связанному с первым. И когда вы уже видите результат, то остаётся только осуждающе покачать головой и сказать про себя: “ну что это на глупость?” Я уверен, вы сталкивались с подобным. И хотя, наверное, мои слова кажутся вам расплывчатыми и малопонятными, со временем вы в них вникните и осознаете, что я был прав. Вам нет смысла заглядывать далеко в будущее – всё равно в конечном результате выйдет то, что вы меньше всего ожидаете. Не пытайтесь постичь прихоти жизни и судьбы – они, точно живые существа, тоже скучают. Им также как и нам нужно развлекаться. И делают они это по средствам своего замечательного юмора. Так что старайтесь быть осторожной и предусмотрительной здесь и сейчас. Обращайте внимание на детали. И тогда жизни станет труднее над вами пошутить – вы будете, хотя бы, готовы к этой шутки и она пойдёт вам на руку, нежели за ней последует катастрофа.
И Паук замолк. Он как будто заснул, вмиг превратившись в идущего рядом с Катей сомнамбулу. Но следовало только Кате протянуть руку, чтобы прикоснуться к локтю преподавателя, как он вновь продолжил со смешливой интонацией:
- А почему я ношу эти очки, либо ты сама догадаешься, либо я тебе скажу позже.
И Катя звонко рассмеялась. Она выслушала длиннющую тираду в надежде услышать ответ на тревожащий её вопрос, а впоследствии ей самой дали задание разгадать эту тайну. На смех с удивлением обернулись девушки и молодые люди, находящиеся неподалёку. Они отметили про себя странную девушку, гуляющую вместе с пожилым преподавателем. Развращённые их умы стали плести узоры самых гадких домыслов. Но такова сущность человека – все сплетничают понемногу, когда ничего не знают о предмете сплетен.
- Позвольте, дорогая моя, мне нужной идти на урок, уже прошло достаточно времени…
- Но подождите, я у вас не спросила и половины, что хотела, наше общение было похоже на монолог!
- Отчего же? Я тоже слышал вас – вы довольно громко молчали и слушали. Все ваши выразительные взгляды и спонтанные движения говорили за вас. Не стоит себя настолько недооценивать, Екатерина, вы, как и любая женщина, лучше выражаетесь языком тела, чем словесным языком.
И Паук удалился, шагая невероятно красивой походкой, свободой и естественной, и держа идеально прямую осанку. Катя сама невольно выпрямилась, почувствовав своё собственное несовершенство рядом с этим, казалось, невзрачным и даже неказистым человеком.
А затем у Кати зазвонил телефон – звонок от Максима
6.
Время близилось к вечеру. Максим провёл бессонную ночь и ужасное утро и поэтому совсем потерял способность здраво соображать. Его мысли путались, он всё время, пока охранял тревожный сон Ивана, думал о своих творческих неудачах. Обычно с ним такого не происходило, но сейчас минувшие события вновь и вновь всплывали в его памяти, причиняя адские муки. Каждое лицо, презрительно скривившееся от вида его картин, каждый отказ – всё он отчётливо видел и слышал, словно наяву. Ему казалось, что ещё немного, и он помешается, что его прежде выносливые надёжные плечи не выдержат такого неподъёмного груза, а сердце проткнёт тупая игла безысходности. Максим как будто влюбился и тотчас был отвергнут, как только признался в своей любви. Но он размышлял – ведь всё что ни делается, всё к лучшему, так? Значит всё неспроста, значит, эти музеи всего-навсего недостойны его внимания, или выставь он в одном из них свои работы, так с ним бы вдруг случилось непоправимое: или обанкротился, или сгорел, или его обокрали и так далее. А не сегодня-завтра найдётся тот самый мастистый человек, кто оценит его картины именно таковыми, как они есть без всяких условностей, типа – хватает мрачности. А значит в ближайшие дни, когда Ивана можно будет спокойно оставить одного, Максим отправится ещё в несколько культурно значимых мест, где его работы примут, оценят и точка. Всё будет хорошо.
Максим ежечасно ощущал, как всё больше и больше погружается в какую-то мрачную глубину размышлений и рефлексии; наваждение накатывалось на его разум, а в своём теле он ощущал странное похмелье, хотя не брал ни капли спиртного в рот с самого нового года. Тогда он решил принять холодный душ, чтобы очистить тело и душу от накипевшей грязи. Но Ивана нельзя было оставлять без присмотра – мало ли что он начнёт творить, как проснётся. Он сейчас почти как трёхгодовалый ребёнок в комнате с десятком доступных мокрых розеток. Возможно, его болезнь вновь даст о себе знать, причём в более тяжёлых формах. Максим тяжело прошлёпал до своих помятых брюк, висящих на спинке стула ещё со вчерашнего вечера, и вынул из кармана мобильный телефон. Пока он искал номер Кати, про себя заметил, что в квартире стоит какой-то тошнотворный сладкий аромат, напоминающий гниющий гранат с примесью пота.
Катя сразу же взяла трубку и, выслушав друга, ответила, что сейчас приедет. Максим облегчённо вздохнул, небрежно бросил телефон на стол и пошёл открывать окна, чтобы выверить весь неприятный запах перед приходом гостьи.
Когда Катя, единственная, кроме Максима, знающая о болезни Ивана, и единственная, кому можно было полностью довериться, пришла, Максим уже собрался в душ и всё для этого приготовил. Увидев Максима с полотенцем на бёдрах и отрешённым выражением на лице, она усмехнулась. Молодой человек несогласно покачал головой.
- И не смешно вообще-то, посмотрел бы я на тебя в такой ситуации.
- Успокойся, Максим, иди в душ и смой с себя всю эту меланхолию, а то я из-за неё тебя не узнаю.
Он сдержанно ей улыбнулся и захлопнул за собой дверь ванной, а она прошла в спальню, где ждала обнаружить спящего Ивана. Но когда Катя вошла в комнату, Иван с кислым видом, ещё не отошедший ото сна, сидел на кровати и смотрел в одну точку перед собой. Внезапно услышав шаги девушки, он резко дёрнулся и с ужасно перепуганным лицом посмотрел её в сторону, как будто она была не его подруга вовсе, а решивший зайти в гости Вий.
- Ты чего, Ваня, что с тобой? – она приблизилась, - Ты уже меня не узнаёшь?
Было видно, как Иван расслабился, поняв, что ему померещилось, но виду не подал – решил изобразить удивление появлением Кати.
- Ты что тут делаешь, где Макс?
- Ты не рад меня видеть?
- Да, извини, очень рад, спасибо, что зашла. Где Максим?
- Он в душе, приводит себя в порядок. Честно говоря, вид его даже похуже твоего будет.
- Почему, что он такового делал?
- Всю ночь и утро просидел около тебя, присматривал.
Иван покраснел, ему стало жутко стыдно, что он так отяготил друга. Причём отяготил на целую ночь и целый день.
- Кошмар…
И замолчал. Иван посмотрел на лучи света, бьющиеся из-за штор. Солнечные змейки, точно живые, извивались от порывов ветра, колыхавших занавески. Они открывали свои маленькие, лучистые пасти и пытались дотянуться до Ивана, но он был недосягаем для них. Также он был недосягаем сейчас и для Кати, которая пыталась разглядеть в лице друга что-либо, дающее ей представление о случившемся или хотя бы один ответ на миллион её вопросов. Но голова её слегка кружилась от духоты и затхлости в комнате, потому она подошла к окну, полностью раздвинула занавески и открыла все дверцы окна. Солнечные змейки превратились в одного солнечного питона, и он поглотил Ивана.
Вскоре пришёл посвежевший и румяный Максим, он рухнул на ближайший стул и принял удовлетворённый вид. В его очах сквозила усталость, но он был полон решимости расспросить обо всём Ивана.
- Итак, дорогой друг, я вижу, ты уже в состоянии отвечать на наши вопросы. Для начала скажи, чтобы точно знать: как ты себя чувствуешь? Только честно.
- Нормально…
- Хорошо. А теперь ответить, откуда у тебя взялось снотворное?
- Купил в тот вечер, когда встретился с… Олесей. Только не помню, как и когда купил. Совсем не помню.
Катя и Максим переглянулись.
- А почему ты не помнишь?.. Ты был слишком пьян или это из-за твоей болезни? – спросил Максим.
- Не знаю! Это ужасно. У меня как будто вырезали кусочек мозга с памятью об этом эпизоде!
Катя фыркнула, а затем сказала:
- А ты не расскажешь всё с самого начала? А то я ведь не в курсе, вообще ничего не знаю и только смутно догадаюсь о том, о чём вы говорите…
- Ладно… познакомились мы, когда охранники меня выставили из офиса одной компании, куда я пришёл на собеседование… - начал Иван, косясь в пол.
- Что? – округлились глаза у обоих слушателей.
- Не важно, это я потом расскажу, не перебивайте. Так вот, Олеся сама первая начала знакомство. Сказала, что я великий человек и она тоже. Олеся показалась мне очень красивой и забавной. И также я узнал, что она дочка того человека, который, собственно, вёл со мной довольно странное собеседование… Но сейчас опять же не об этом. Она сама назначила мне свидание. Я пришёл в обусловленное место и время – то есть к ресторану в семь часов – но она перехотела туда идти и повела меня в планетарий. После того, как мы насмотрелись на звёзды и присвоили себе одно созвездие…
- Ах, вот о чём вы тогда бормотали, - сказал Максим.
- Да, именно об этом. Когда мы вышли из планетария, то нам очень захотелось по мороженому. Точнее ей, я лишь впоследствии понял, что хочу. И решила она поесть мороженое не в каком-нибудь Баскен Робинсе, а в пивном ресторане. Ну, я нашёл ей такой ресторан, мы туда пришли и она вдруг попросила официанта сделать ей мороженное с пивом…
- Что?! – не поверила Катя, - чокнутая!
- Я её, слава богу, отговорил от этой затеи. Тогда она попросила абсент с мороженным – не наоборот – и я уже ей не стал ничего насчёт этого говорить, чтобы не показаться в её глазах высоконравственным занудой. Олеся попробовала эту горючую смесь и попросила меня взять себе то же самое и съесть. И ответила на моё возмущение, что обидеться, если я не попробую это мороженное. В итоге каждый из нас съел по две порции такого блюда – и вот тогда мы опьянели. После почему-то захотелось чипсов, и мы побежали за руку к ближайшему супермаркету, где нас и нашёл Максим. Он отвёз нас к себе, и здесь мы почти моментально уснули. А когда я проснулся, уже протрезвевший, то увидел, как поспешно собирается Олеся. Она, похоже, была чем-то очень раздражена, и одевала свою одежду с каким-то остервенением. Когда я спросил у неё, в чём дело, она не ответила. Лишь стрельнула в меня коротким презрительным взглядом. Не знаю, почему так получилось, что я не так сделал… Я тогда впал в такое отчаянье, что потерял контроль над собой. И в голове не просто зашептал чёртов голос – он стал громким, властным, приказным. Сколько я не боролся с ним – он оказался сильнее, и мне пришлось его слушаться. По его настоянию я принял половину таблеток; после этого голос утих и уже, как обычно, скрипучим и мерзким шёпотом стал меня уговаривать принять ещё…
Иван замолк. Он ещё некоторое время смотрел в пол. Затем, сделав усилие, оторвал взгляд от пола и выпрямил шею. Уголки его губ слегка дрожали, а руки конвульсивно сжимались и разжимались. Он не выдержал:
- Ну, чего вы молчите-то?! Скажите что-нибудь, прокомментируйте! Почему так вышло?! Катя, ты же девушка, тебе проще понять поступки Олеси, скажи, почему всё так?!
Девушка сидела молча и сложив руки на коленях. Она задумчиво теребила пальцами своё летнее светлое платье и не торопилась с ответом. Наконец, когда она уже заметила очевидный накал Ивана – а он, прежде бледный, весь ужасно раскраснелся от натуги ожидания и волнения, словно раскалённый металл – Катя заговорила.
- Понимаешь, Иван… ты встретил весьма необычную девушку, даже, я бы сказала, очень эксцентричную… Её бросает из крайности в крайность. Она жутко непостоянна и избалована в силу того, что является дочкой богатого человека. Олеся (так её зовут, да?) любит доминировать в людских отношениях, но, как и любая девушка, хочет, чтобы довлели и над ней. А также она привыкла к постоянной череде новых ощущений. И ощущения эти должны быть яркими, чтобы её к себе хотя бы ненадолго привязать. А ты…
- А я действовал по её указке, а я не вызвал у неё особых эмоций. Всё для неё было довольно тускло…
- Да. И потом… ты попросту ей наскучил за вечер, уж прости за откровенность, и она от тебя убежала в поисках новых ощущений. Ты просто её перестал интересовать.
- Да-да, именно так… - подавленным голосом ответил Иван. Внутри него всё напряглось и сжалось, а в горле застыл огромный горький ком. Его ноздри раздувались так сильно, насколько он пытался держать себя в руках, чтобы не пустить слезу. Иван даже при друзьях, как и практически любой другой современный мужчина, боялся заплакать.
Максим, всё время, пока говорила Катя, со скорбным видом смотрел в окно и слушал трели соловьёв, чтобы хоть как-то загородить себя от уязвляющей друга речи. Однако, даже не видя состояние Ивана, Максим ясно почувствовал его на расстоянии. Его сковала цепь из непримиримой горечи и кипящей ненависти к себе – те чувства, которые в эти секунды испытывал Иван. Молодой художник тотчас повернулся к нему и заметил, с каким напряжением Иван сдерживает свои эмоции где-то глубоко внутри, создавая на лице почти идеальную каменную маску.
- Спокойно, дружище, всё хорошо! Она сама – дура, ты тут не причём. Ты ведь думал, что, наоборот, этой девушке нравится быть главной… короче, она тебе не пара. Не переживай, ты найдёшь другую.
- Да сколько я её ищу, чёрт побери!!!
- Чем дольше ты ищешь, тем лучше найдёшь свою половинку. Сам подумай, с каждым разом ты ведь приближаешься к той самой. Зачем тебе размениваться на всяких сумасбродных идиоток или высокомерных шлюх? Уж раз пошёл по Катиному пути – найти единственную и неповторимую – то, уж сделай одолжение, не сдавайся! Я уверен, осталась совсем чуть-чуть. Быть может она уже следующая по счёту, а ты пасуешь сейчас, прямо перед самой финальной линией!
Слова Максима произвели некоторое впечатление на Ивана, и он немного успокоился.
- Ты только скажи, Вань, голос перестал тебе что-то шептать?
Иван на протяжении всего разговора с друзьями слышал далёкий, словно он бы на другом конце улице, голос. Но слова его можно было различить. Ты ничтожество. Разве не понял? Тебе нет смысла больше жить.
- Нет, всё в порядке, он уснул благодаря вам. Спасибо, друзья…
7.
После того, как друзья уехали, Максим прибрался в своей квартире, и как только на диване в гостиной его голова чуть коснулась подушки (а себе он пообещал, что приляжет на минутку), он погрузился в глубокий и спокойный сон. И десять часов подряд неподвижно лежало его тело; уши не слышали как несколько раз звонил телефон и как дождевые капли забарабанили в стекло; нос не чувствовал, как воздух вмиг стал влажным и тяжёлым, точно мокрое полотенце; глаза не видели ярких вспышек молний, на мгновения покрывавших всю комнату ядовито-жёлтым светом, возбуждающим в голове неуправляемый страх. Окно так и осталось после ухода Кати и Ивана распахнутым настежь. И случилось то, чего очень боятся и всячески предостерегают одни, и избежать чего с абсолютным спокойствием самонадеянно рассчитывают другие. Жутко мрачное небо, чёрное и неровное, точно грязный тюфяк на полу поземной темницы, выплюнуло из себя сгусток сверкающе яркой и необычайно подлой деструктивной энергии. Сгусток быстро падал вниз, на землю, постепенно принимая очертания шара, горящего опасным светом – взглянув на это страшно-жёлтое око, сразу вспоминались бескрайние желтеющие просторы мёртвых пустынь, пожирающих всё живое, а также лица умирающих людей, заболевших желтухой.
Шар заметил бесстрашно распахнутое окно и уверенно влетел вовнутрь, но дальше продолжать свой путь он не смог: внезапно взорвался ослепительной вспышкой прямо около занавесок. Огонь охватил ткань, стремительно пожирая сантиметр за сантиметром. От звука взрыва Максим зашевелился. Он так и не проснулся, но где-то на подсознательном уровне почувствовал неладное и начал усиленно бороться с неотступным сном. Тем временем сильно дымящий огонь перекинулся на обои, а затем язык разыгравшегося пламени лизнул две близстоящие картины. Минуту спустя огонь устроил себе настоящее пиршество, он необычно быстро перескакивал с одной картины на другую, попутно пожирая обои и линолеум. Одно полотно неожиданно хлопнуло, когда её беспощадно пожирал огонь, и в этот момент Максим открыл глаза.
Он вскочил, как ошпаренный, хотя пожар ещё не успел добраться до дивана. Максим в ужасе отшатнулся от представшей его глазам картины. Его шедевры, плоды его стараний и вдохновений с каждой секундой безвозвратно чернели под жгуче-яркими языками пламени. Рисунки умирали, а Максим никак уже не мог их спасти. Он бросился в ванную, кинул тазик под кран и врубил на всю мощь холодную воду. Пока струя воды медленно наполняла большой таз, Максим нервно заламывал себе руки, и топтался на месте, точно от довлеющего желания справить нужду. А глаза его лезли из орбит, от невыносимого волнения. Как только таз заполнился наполовину, художник схватил его и кинулся в гостиную, а затем водой ополоснул ещё только начавшие гореть картины. Но огонь был быстрее, он алчил страшного разрушения, и уже перебрался с картин на диван. Внезапно дверь выбили и в образовавшийся проём вбежали пожарные (впоследствии Максим узнал, что их вызвали соседи, увидев с улицы, как дымит из его окна). Один из пожарников схватил Максима за руку и потащил к выходу. Художник брыкался, пытался вырваться и броситься на выручку своим картинам, но хватка пожарника оказалась сильнее, и Максима выволокли на воздух.
- Мне очень жаль…
Катя стояла рядом с Максимом. Они вместе смотрели на окно квартиры, где ещё совсем недавно спокойно сидели и разговаривали о несчастье Ивана. Оттуда валил уже редеющий серый дым, а также утраченные мечты.
- Понять бы мне, почему так вышло, - сказал Максим и очень тяжело вздохнул.
Катя оглянулась на него. Она долго смотрела в его ржаво-бурые от света уличного фонаря глаза. Она хотела было прикоснуться к нему, но в последний миг одёрнула себя и вновь замерла с равнодушным и усталым выражением лица. Максим это заметил.
- Не всё в нашей жизни объяснимо. Да и потом не всё делается к лучшему, как видишь. Несчастья и успехи настолько перемешены, что никогда не скажешь, что будет в следующий момент. Но чаще всего – всё идёт к худшему, пока ты сам не возьмёшь в руки весло и постараешься грести в другую сторону, против течения.
- Катя… Кать. Замолчи. Я верю, что всё наладиться у нас и…
- Ты сам себе врёшь. Ты давно уже не оптимист, Максим, слишком много ты увидел и испытал плохого, чтобы верить в хорошесть мира. Сейчас в твоей жизни далеко не всё так гладко как раньше, когда ты работал менеджером.
- Катя. Я виноват перед тобой, я такой эгоист. Занят лишь собой, да за Ваней слежу всё время, а тебе звоню только по делу, только лишь за помощью к тебе обращаюсь… Я ведь даже не знаю, как у тебя дела. Расскажи мне.
- Что, прямо сейчас? – спросила Катя, сумев сдержать лёгкую улыбку от такой неожиданной самоотверженности друга.
- Почему бы и нет? А что грустить? Страховка у меня есть, картин ещё кучу нарисую, если надо. Заодно будет мне уроком, что перед сном нельзя окошки открытыми оставлять… - Катя услышала в его голосе нотки фальши, он явно скрывал свою горечь, но обличить его она не посмела, - Ну так что, как твоя жизнь? Как твои дела?
- Всё в порядке, Максим…
- И это всё, что ты скажешь?
- Ну, да. Ничего примечательного не случилось. Всё такие же тяжкие для меня отношения с родителями и учёбой. Всё такое же одинаково мрачное будущее. Всё те же увлечения женским искусством.
Катя подумала над тем, сказать ли Максиму про её маленький бунт – ночные прогулки – или нет. В последний момент, когда рот уже раскрылся, чтобы выпустить слова, она решила умолчать об этом.
- Всё, больше ничего?
- Да, больше ничего.
Они оба замолчали, по-прежнему глядя в занавешенное дымом окно. Дул лёгкий ночной ветер – то, что осталось от грозных туч, некогда основательно заслонявших небо. Теперь в небосводе встречались лишь редкие облачки, медленно плывущие и ревниво прячущие за собой редкие звёзды. Дымом и гарью уже не так сильно пахло, ощущался обычный аромат летней ночи – свежий и расслабляющий. Каждый глоток воздуха успокаивал нервы и клонил ко сну. Ни много ни мало прошло несколько часов, прежде чем друзья разошлись. Максим отказался от предложения Кати переночевать у неё, не хотел пускаться в долгие объяснения с её родителями, что он не тот самый её единственный, а просто близкий друг. Катя настолько устала за этот день, что отказалась от всякой ночной прогулки и сразу, по приходу домой, легка спать. Иван узнал о произошедшим только не следующее утро, когда заехал к Максиму за советом. Ивана решили не беспокоить новостями о пожаре, чтобы из-за волнения его болезнь снова не обострилась. Услышав об этом, Иван здорово обиделся, но уже через несколько минут всё забыл и просил совета насчёт работы. Сам Максим всю ночь (так и не сомкнув глаз) и утро думал и думал насчёт того, правда ли всё ведёт ли к лучшему или нет.
8.
По всему университету пронеслась новость: на выходных будет большая студенческая вечеринка в центре города! Хотя по масштабам её стоит назвать общегородским мероприятием. Она продлится всю ночь (исполнять музыку будут ведущие ди-джеи и поп-звёзды страны, а также будут зрелищные номера) и закончиться лишь под самое утро; студенты младших и старших курсов, отличники и двоечники, умники и весельчаки – все вместе встретят первые лучи солнца на огромной площади, обустроенной под танцпол. Такое масштабное мероприятие в связи с днём России решила подарить администрация самому нестабильному и интересному слою общества. Студенты встретили этот подарок с большой признательностью и воодушевлением. Все друг друга по сто раз спрашивали: “А ты пойдёшь? Точно пойдёшь?” Или если кто-то отвечал отрицательно, то его сразу же причисляли к сумасшедшим или настоящим занудам. Такой же вопрос задали и Кате. Парень, её сокурсник – Артём, пытливо смотрел на неё и ждал, когда же она скажет “да”, и он сможет начать лелеять надежду встретить её на этом празднике. Но она сказала, что у неё нет настроения куда-либо идти веселиться, а уж тем более на такие массовые мероприятия, где будет тесно, душно и шумно. Расстроенный Артём разболтал об этом половине своих друзей, которые сказали про это своим друзьям, а те – своим, а те – своим. И таким забавным образом, о том, что Катя останется сидеть дома, знали почти все.
Катя и вправду не любила такие грандиозные события, и потом её всё тревожили размытые предостережения Паука. Она подумала, что они вполне могли касаться вечеринок, где собирается много пьяного и дикого народа. Дикари современности совершают там свои богохульные и безнравственные подвиги, а потом чтят себя истыми героями. Где ещё так успешно она могла бы найти неприятностей на свою голову? Потому никто её не мог уговорить пойти туда со всеми остальными студентами.
Иван, пытающийся проникнуться духом оптимизма Максима, посудил, что на такой крупной вечеринке вполне сможет найти себе девушку. Тем паче, если он выступит со своими фокусами и иллюзиями – тогда шансы его резко возрастут; его особа будет отмечена повышенным вниманием. Потому он целыми днями готовил программу фокусов с небольшой группой помощников – тех людей, с кем он прежде выступал, до окончания университета, и имел большой успех в этой области. Может быть, он сумеет извлечь для себя дополнительную выгоду: вернуть свою прежнюю славу? С медовым привкусом на губах и теплой улыбкой вспоминал Иван про былые дни своего триумфа, вплоть до того, как началась взрослая жизнь, работа, и до милых сердцу фокусов перестали доходить руки.
Максим тоже решил сходить на это событие и развеяться. Он так и не написал ни одной картины с того момента, как в его квартире случился пожар. Сюрпризом для него была находка картин, которые он возил показывать в музей, где их раскритиковали оценщики. Оказалось, он оставил их в машине, когда вытаскивал из неё пьяных Ивана и Олесю. Немудрено, что это совершенно вылетело из его памяти, голова в те минуты была занята совсем другим. Однако в остальные музеи свои сохранившиеся рисунки он уже не отвозил – при одной мысли об этом, его ударяло током отвратных воспоминаний, где его талант был растоптан и смешан в землю, причём три раза – сначала в его квартире, затем около стола оценщиков, и, наконец, при беседе со Шляпиным. Да и смысла не было их демонстрировать: всё равно он уже не смог бы сделать небольшую персональную выставку, только разместить свои работы рядом с картинами других – что явно претило желаниям Максима. Он считал это слишком маломасштабным и совсем несерьёзным. Однако теперь в груди художника уже не воспламенялось вдохновение, держа в руке кисть, Максим просто не мог начать – голова была абсолютно пуста. И он подумал, что, возможно, лёгкая встряска в виде городской вечеринки поможет ему найти потерянную нить творчества.
Настал вечер вечеринки. В этот день Катя решила вообще никуда не выходить. Тем более что на следующей неделе у неё начиналась череда мучительных и истязающих экзаменов, давно отравлявших ей жизнь. И, конечно, ей хотелось сдать их с первого раза – чтобы, наконец, избавиться от ужасного груза, который придавливал к земле, не давая идти быстро или вообще идти в желанном для себя направлении. Катя поужинала – что она теперь нарочно делала всегда в одиночку – и села за учебники. Глаза сразу же стали слипаться, мысли улетать куда-то в солнечные страны и золотые города, а любой шум делал только что прочитанное предложение полной тарабарщиной. Вдобавок, чтобы сконцентрироваться, Катя преодолевала необычайное сопротивление невидимой силы, пытающейся сковать ослабшую волю девушки по рукам и ногам – Кате было также необычайно трудно собраться, как толкать автобус в гору. Она насильно пригвождала взгляд к нужно строчке, и заставляла читать, учить, учить и читать. Когда терпение сдало уже хрупче рыбных хрящей, Катя ежеминутно теряла внимание, а находив потерянную строчку, снова начинала остервенело читать, мало понимая что-либо из прочитанного. А когда до неё доходил сей горький факт, то она вновь и вновь перечитывала последний абзац, сжимая челюсть от внутреннего кипения.
Через два часа Катя была уже на страшном взводе; она пошла на кухню за парой конфет, так как просто не могла находиться в своей комнате – всё в ней её жутко раздражало. Придя на кухню, Катя окинула всё вокруг критичным и невольным взглядом, словно арабский шейх – построенный для него новый дворец. За столом сидели отец и мать и спокойно попивали чай, уставившись в телевизор, где шло какое-то глупое вечернее ток-шоу. Катя неприязненно посмотрела на эту картину, и ощутила желание остаться незамеченной. Ей до смерти не хотелось, чтобы сейчас кто-то из родителей обратил на неё внимание и сказал хоть слово, обращённое к ней, как будто слова эти будут пропитаны желчью и болезненным ядом. Ведь именно родители были виновниками того, что она сейчас подвергала себя самоистязающим мукам последнего круга ада, которые можно было бы не только избежать, но даже заменить приятным познавательным процессом, если бы она училась на социолога. Однако проказница жизнь, из своего вечного чёрного юмора, естественно сделал так, что родители почувствовали какое-то движение за своими спинами и обернулись, а затем растянули тёплые улыбки на своих самодовольных лицах.
- Ну как учиться, дорогая?
- Нормально, - процедила Катя сквозь зубы, еле себе сдерживая.
- На пятерку учишь, или как? Мы ведь ниже оценки не признаем! – рассмеялась мама.
Катя не ответила, её лицо совсем раскраснелось от гнева.
- Ты знаешь, я ведь в твоём возрасте была отличницей, лучшей в своей группе! И вот теперь я на престижной работе, где меня по-настоящему ценят!
Кате хотелось выкрикнуть, что она-то, мама, училась на ту специальность, где ей было хорошо. Она не томилась вечерами над ненастными учебниками, не испытывала той гнетущей беспомощности, когда не могла разобраться в глупых цифрах и словах, кажущихся полным бредом. И как хотелось ей объяснить, что ценят тех работников, кто любит свою профессию и именно оттого работает блестяще. Но всё это бесполезно, и приведёт к куче предложений, типа “да, Катюша, но…” и потому Катя просто промолчала, сжав потуже челюсти. Но вместе с тем у неё сильно сжались губы, что стали неестественно тонкими, точно тростинки. Отец это заметил.
- Ты чего Катя? Мама ведь правду говорит, она, да и я сам, учились в твоём возрасте хорошо. Да ещё и работали!
- И по дому делами занимались полезными! – подхватила мама, - у меня, например, сестрёнка была, и я её, буквально, сама выхаживала… А ты рожу корчишь! Только подумай, сколько у тебя возможностей – бери и учись!
Катя не выдержала.
- Да замолчите вы оба!!! Вы что, сознательно меня взбесить хотите?! Я по вашей милости должна учить то, что больше всего ненавижу на свете, а вы мне тут травите поучительные байки!
- Так, что это за тон, Катерина! Опять ты повышаешь голос! И вовсе не байки – мы с твоей матерью действительно трудно жили!
- Хорошо, но причём тут я?! Почему, раз вы жили трудно, я тоже должна жить трудно, либо, если я живу легко, должна за это чувствовать перед вами вину или долг?! Почему??
- Ты не понимаешь, Катюша, мы ведь старались для тебя, а ты палец о палец для нас ударить не хочешь, приводишь тут всякие глупые доводы, что мы виноваты!... – сказала мать.
- ЭТО Я палец о палец не ударяю??!! По-вашему, кто убирается в квартире каждую неделю, кто следит за наличием продуктов, кто раскладывает вещи по местам, которые вы, не замечая того, разрабатываете?!
- И что? Теперь мы должны тебе за это кланяться?
- Нет, но не говорить, что я ничего не делаю!
- Да мы тебя кормим, одеваем, а ты нас лицом в наши недостатки ещё суёшь! Мы и сами без тебя можем убираться и покупать продукты!
- Так что же не делаете?!
- А что ты тогда делать будешь? Ведь и учиться не хочешь, и мужчину нормального себе не найдёшь, чтобы замуж выйти за него удачно и жить безбедно, что образование не так уж важно будет. По крайней мере, нас с твоим отцом освободишь от груза…
- Ах, от груза, говоришь!..
Мать вдруг сильно покраснела, точно от удушья, она поняла, что перегнула палку, но всё же вернула себе воинственный вид, и уже было раскрыла рот продолжить свои слова, но Кати и след простыл на кухне. Она, следуя слепому импульсу, возникшему от дикой ярости на непонимающих родителей, вбежала в комнату и начала одеваться. Она негодовала и гневно думала, как же всё это глупо – у других такие сцены проходили в пятнадцать-шестнадцать лет, в переходный возраст, а она вот сейчас оказалась действующим лицом в подобной перепалке. Она грозила в воображении родителям, продолжала им мысленно отвечать на их неустанные упрёки и порицания. Одевшись и прихватив с собой сумочку и косметичку, выбежала из дома и дошла до лавочки, где спешно, но аккуратно подкрасилась, глядя в зеркальце. И пошла, всё ещё гневно стуча каблуками и дырявя асфальт, куда глаза глядят. А на улице уже начинало смеркаться.
На сцене было очень уютно под лучистым огнём тысячи глаз, устремлённых на Ивана. Он чувствовал себя окрылённым, и парил, словно Гермес, над всеми этими людьми, которые ждали настоящих зрелищ. В воздухе стоял сильный шум, гвалт; очень часто разносился смех в разных точках толпы, точно случайно падающий снаряд. Однако этот снаряд часто попадал в одну лунку дважды. Свежий воздух щекотал ноздри, дурманя и наполняя мозг весёлыми мыслями и надувая грудную клетку до отказа. Огни мерцали то там, то здесь, блестели, отражаясь в вечернем небе. Оставалась несколько секунд до объявления Ивана. Он стоял и чувствовал привычное лёгкое волнение перед выступлением – то, что заставляло показывать номер лучше, мастерски, красивей. Волнение для Ивана было некоторое время даже наркотиком – перед и после выступления возникала какая-то необъяснимая эйфория, вызывающая смех, неудержимую радость и солнечное настроение.
Донёсся басистый голос диктора, назвавший имя фокусника. “Иван Виноградов, неповторимый художник иллюзий и король невозможного”. Как громко сказано, подумал Иван, и к тому же плохо сказано – художник иллюзий… Максим ведь здесь, не слишком приятно ему это слышать. Он ведь сейчас в многочисленной толпе, от которой не прочь отделиться, а Иван – тут, на сцене, интригует одним своим существованием всех и каждого. А может Максиму и всё равно. Он ведь друг, который умеет искренне радоваться победам своего товарища, и потом он не завистлив, тем более что незыблемо верит в наличие у себя большого таланта.
Иван встал и замер на краю сцены, а тройка его ассистентов расположилась позади него. Ассистенты яро похлопали. Многие в толпе последовали их примеру. Всё внимание толпы было направлено на сцену; возникла неестественная и удивительная тишина, словно на подмостках стоял не обыкновенный фокусник-иллюзионист, а какой-нибудь полубог воплоти. Все терпеливо ждали волшебства, каждый хотел вспомнить своё детство и вновь поверить в чудо. Иван мог посмотреть в глаза любого человека и увидеть в них готовность восхищаться. Из глубины головы начал нарастать голос. Ты неудачник, ты провалишь свой номер и… Иван приказал заткнуться голосу и тот сразу же замолк. Заиграла музыка в огромных динамиках: поначалу величественная и торжественная, а затем перетекла в мистическую, создающую атмосферу загадочности и многозначительности, точно сейчас на глазах у всех произойдёт ошеломляющее таинство. Тогда Иван оторвался от своего места, он начал колдовать свои иллюзии и фокусы. Он вошёл в раж, наслаждался процессом всего своего сиюминутного творчества, также как музыкант чувствует усладу от сочинённой им музыки, которую он играет, танцор восхищается своими же пируэтами и фигурами, а актёр театра слышит восторженное и напряжённое молчание в зале во время его игры. Он колдовал.
Максим всё это время стоял в толпе и с восторгом наблюдал за происходящим на сцене. Он всегда знал, что его друг талантлив и мистичен, помнил былые времена его славы. Быть может теперь, вновь ощутив любовь толпы, Иван поймёт, что он в полном порядке и может достичь практически всего, что захочет. Однако мысли о творческих муках и о том, как жить дальше без денег, не желали выходить из головы. Они исчезали, пока Максим дивился фокусам, но как только его переставало захлёстывать любопытство, он снова окунался в мерзкую грязь обречённости на провал в своём творчестве. Навязчивые мысли точно надоедливые мошки – вечно пристают и раздражают при всей своей незначительности; прихлопнешь одну – возникнет другая. А как только смиришься и ослабишь внимание, то они вдруг больно укусят, что от их ничтожного вида явно не ожидаешь. И так Максим стоял, мучился от своей внутренней боли, пытаясь себя убедить, что всё будет хорошо, однако уже не особо веря в свои доводы.
Его кто-то окликнул в толпе, он обернулся, но бесконечная череда лиц сбивала с толку, к тому же всё больше сгущался вечерний сумрак, потому человека, позвавшего Максима, было просто невозможно различить. Но позвавший голос прозвучал снова; Максим на сей раз тревожно огляделся, изо всей мочи пытаясь найти зовущего его человека. В следующий раз имя Максима прозвучало совсем близко, где-то в двух метрах от молодого художника. Он обернулся и упёрся взглядом в крупного парня, легко одетого во всё белое и изрядно вспотевшего. Было видно, как он взволнован: широко раскрытые глаза, потерянное выражение лица, крупные капли пота, выступившие над верхней губой. Он пахнут страхом – резко и неприятно, точно сера. По тяжёлому дыханию этого человека Максим догадался, что тот минуту назад куда-то или от чего-то быстро бежал. Дав немного ему отдышаться, Максим спросил:
- Что случилось, дружище? Ты хотел мне сказать что-то важное?
- Да, Максим! Максим – ведь верно, да? Это вы?
- Верно…
- Нам срочно, очень срочно нужно бежать!
- Куда бежать, зачем? Ты точно меня ни с кем не путаешь?
- Вряд ли! Но это дело жизни и смерти, скорее! По пути расскажу, а сейчас нам нужно торопиться! Бегите за мной!
- Хорошо.
И они начали быстро просачиваться сквозь толпу, как вода просачивается сквозь почву в поисках своей первозданной обители. Молодые люди же спешили к чему-то определённому и крайне важному.
Катя просто шла вперёд. Она задалась именно такой целью – идти всё время вперёд. И хотя она отлично знала, куда её приведёт эта прямая дорога, но пыталась не думать об этом, ведь тогда пропадал всякий драматизм мгновения и её порыв вовсе не был романтичным. Она шла, её лицо ничего не выражало, а полуприкрытые глаза придавали ему космическое спокойствие и безмятежность, что казалось – Катя вот-вот задремлет на ходу. Однако она шагала, не переставая, не вслушиваясь в уличный шум, представлявший собой повседневный вечер мотив, перемешанный с оперой птиц и завывания ветра в ушах. Порывистый ветер доносил обрывки далёкой музыки и слов – вечеринка на центральной площади была в самом разгаре и Катя неизбежно приближалась именно к тому месту. Она дала себе обещание не заходить на площадь, пусть для неё будет невидимая стена, одновременно отгораживающая и защищающая её от громкой толпы. Пусть эта стена остановит её за несколько десятков шагов от скопления людей и не подойти к нему ближе. А ведь захочется посмотреть на представление; Катя тут же вспомнила, что сегодня на сцене выступает с фокусами Иван, и что её поддержка для него, возможно, очень важна. Как же он воодушевится, как только узнает по смс, что она здесь и тоже сжимает за него кулачки, как и все, кто болеет за него душой. В воздухе возник пресноватый солёный запах, шедший от людей. Также витали ароматы сладкой ваты, попкорна, мороженного – десятки палаток разместились по периферии площади, просто не имея права пропустить такой удачный момент для продажи своих товаров..
Катя встала в пятнадцати шагах от кромки живого моря: где люди стояли ещё разреженно и не тесно, но чем ближе к сцене скользил взгляд, чем больше была заметна адская давка, ужасающее столпотворение людей. Катя посмотрела на сцену – там выступал какой-то танцевальный коллектив; это не заинтересовало девушку, и она на несколько минут погрузилась в себя, обдумывая последние свои поступки и своё нынешнее положение.
Был ли этот, на первый взгляд, детский бунт настоящим? Много ли она достигла своим резким не свойственным ей поступком? В любом случае, родители удивлены, они задумаются немного глубже, чем обычно, над произошедшей ссорой. Никогда в их памяти не возникало такой вспышки гнева у Кати. Но скорее всего они решат, что это только лишь следствие недосыпания, перенапряжения нервной системы из-за грядущих экзаменов; они мило вспомнят о своей юности и будут весь вечер в гостиной говорить вслух, каждый для себя, как он или она тоже сильно волновались перед экзаменами. И, выслушав самих себя, они удовлетворённо сойдутся во мнении, что у Кати всё непременно пройдёт, что всё это временно. Они не додумаются до корня проблемы, и даже не допустят мысли о Катином переводе в другой университет или, хотя бы, на другой факультет. Слишком, по их мнению, много воды утекло, слишком поздно. Зачем же этот глупый маленький бунт? – думала Катя. Наверное, для себя. Чтобы знать, что она способна на сопротивление, у неё тоже есть своя воля и мнение.
Неожиданный голос прервал её размышления. Он прозвучал совсем рядом, буквально шепнул ей на ушко её имя. Она резко повернулась, широко открыв глаза, и уставилась на нагло ухмыляющееся лицо. Загорелая, короткостриженая голова с острым волевым подбородком и глубоко посаженными глазами сидела на широких плечах, которые продолжались внушительно накаченными руками. Из-под майки выпирала массивная грудь, а тёмные джинсы были просто натянуты на мышцы ног. Катя обескураженно разглядывала этого типа, а он, тем временем, подошёл к ней ещё ближе и взял за руку, желая что-то сказать. Но девушка одёрнула руку и с невыразимой агрессией стрельнула глазами в незнакомца. Он на мгновение растерялся, но секунду спустя его жадные губы снова расплылись в улыбке, а в глазах появился опасный блеск.
- Катя, ну что же ты, меня не узнаёшь?
Она внимательней присмотрелась к нему и вспомнила – он студент с её факультета, но на курс младше. Его звали Володей. Он познакомился с ней совершенно случайно, перед новогодними каникулами, когда она ждала своей очереди зайти в деканат. Тогда он стоял рядом и точно также блестел глазами, однако его лицо тогда ещё не было таким плотоядным, оно светилось добротой и отзывчивостью. Во время того случайного знакомства она мало поверила в его искренность, и сейчас, видя его выражение лица, отчётливо понимала, как оказалась тогда права.
- Да, я тебя помню… что ты хочешь?
Володя насмешливо поджал губы. Он хитро скосил глаза куда-то в сторону, но повернув голову туда, Катя ничего особенного не увидела.
- Просто, хотел с тобой поболтать. Ты ведь не против пройтись со мной немного, поговорить кое о чём?
- Прости, но я не настроена сегодня на разговоры и пришла сюда посмотреть представление. Ты бы мог меня не отвлекать? – сказала она ледяным тоном.
Его улыбка стала ещё шире, а глаза лукаво прищурились.
- Конечно, Катюша. Я тебя ненадолго оставлю. Жди меня здесь.
И он ушёл в толпу, которая тотчас его проглотила. Катя ощутила возрастающую тревогу. Ждать его здесь? На этом самом месте? Слишком как-то опасно прозвучало, а вдруг он вернётся не один?
Катя беспокойно заерзала на месте, её ноги стали ватными, а зубы застучали, словно она продрогла до мозга костей. Сильное волнение охватило её с головой. Она не знала куда деваться, и тогда ей стало по-настоящему страшно. Она вызвала из памяти образ Володи, и всё тело напряглось от ужаса – таким он угрожающим ей предстал. Тогда она ринулась подальше от того места где рассталась с этим пугающим человеком. Катя шла быстрым шагом, буквально бежала и периодически оглядывалась – не идёт ли он по пятам? Но как только толпа скрылась из виду, она сбавила шаг и услышала далёкий голос ведущего мероприятие. Он объявлял о выходе Ивана Виноградова на сцену. Огромная досада охватила Катю; она на мгновение даже подумала, не вернуться ли ей. Так она и стояла с минуту в пустом переулке, прозябая в нерешительности, где кровавый закат тускло освещал дорогу; всё вокруг отливалось бордовыми ржаво-красными оттенками.
В конце концов, она приняла решение идти домой, как можно дальше от этого гиблого места и неприятных эмоций. Она дико устала, и всё тело просилось под душ и в кровать, где было безопасно и тепло. И только она собралась идти, как наткнулась на чьё-то тело. Катя настолько погрузилась в свои мысли, что не заметила, как к ней кто-то приблизился, точно бесшумный гепард к своей жертве. Она опасливо подняла глаза и встретилась с взглядом толстолицего громилы, чья жирная вздувшаяся шея была чуть ли не продолжением головы. Он угрожающе нависал над ней, не говоря ни слова. Слева от него возник голос.
- Катя, не бойся, это Артур. Слышишь, какое у него благородное имя? Он и сам такой же благородный и учтивый, главное только его не злить.
Это снова перед Катей появился Володя, блестя своими лукавыми глазами. Его низкий басистый голос тревожил перепонки, переполняя голову неподдельным ужасом. Катя приросла к земле, её ноги не слушались, хотя самое время было бежать. Недаром любая религия душу держит выше тела: оно порой даже не выполняет той мелочи, которая от него требуется. Так случилось и с Катиным окаменевшим телом. За своей спиной она услышала звук приближающихся шагов. Ещё двое парней загородили ей проход. Это были её однокурсники из той шайки, которая часто любила её поддразнить. Причём одному из этих двоих она когда-то безжалостно отказала в походе в кино. Злопамятность его, видимо, сыграла не последнюю роль в происходящем.
- Что вы хотите от меня? Пропустите! Мне срочно нужно идти, меня ждут родители! Если я не приду через десять минут, они могут позвонить в полицию, они так уже делали однажды!
Но по лицам молодых людей Кате сразу стало понятно, что её ложь никак не подействовала. Наоборот, Володя сочувственно улыбнулся, точно погладил её по голове, и сказал:
- Правда? А гулять по ночам они тебя отпускают? А то ведь последнюю неделю ты только и делаешь, что по улицам под луной шатаешься.
Катя выпучила глаза от удивления и новой, более сильной волны страха. Она хотела вскрикнуть, позвать на помощь, но грудь так сдавило от нарастающего ужаса, что воздуха не хватало ни на единое слово. Она лишь испуганно таращилась на людей, которые, оказывается, уже как неделю следят за ней. Всё ей сейчас казалось не реальным, или она хотела в это верить – не важно. Она бы всё отдала за то, чтобы это был обыкновенный сон, и она проснулась сейчас в своей постели, вся в холодном поту, но в полной безопасности. Её маленький бунт привёл к чему-то очень плохому, и неизбежному, она это чувствовала. Как только лёгкие отпустило, она выпалила:
- Что вы хотите? У меня нет денег!
- А с чего ты взяла, что нам нужны деньги?
- Так что же вам нужно?! – не выдержала Катя, перейдя на крик.
- Чтобы ты пошла с нами. Всё будет хорошо, девочка.
Володя кивнул Артуру и тот резко, не смотря на свой вес, схватил Катю, что она никак не успела среагировать. Он прижал её к себе, а двое её однокурсников, связали ей руки и заткнули кляпом рот. Катя заныла, забарахталась в объятиях громилы, точно он был морем из жира, в котором она безвыходно тонула. В её висках громко стучала кровь, заглушая практически весь внешний шум, сердце выпрыгивало из груди, а по лбу катились бусинки ледяного пота. Её глаза выпучились, в них читалась мольба, но Володя лишь усмехнулся и показал Артуру на дорогу. И они понесли её дворами в направлении чего-то неизбежного и мрачного. Судьба Кати теперь была полностью в их руках.
9.
Иван закончил свой номер; он изящно поклонился, и рёв восхищённой толпы, подобно грому, разорвал напряжённую тишину; казалось, что их крик восторга приобрёл цвет, он стал ярко красным и сейчас заполняет ночное воздушное пространство алым фейерверком торжества. Ассистенты поспешно убирали инвентарь, а Иван стоял и вдыхал всю эту буйную энергетику толпы, захлёстывающую его, точно цунами, с головой. Он чувствовал себя великим иллюзионистом, фокусником всех времён, несравненным ни с кем феноменом. Не хотелось оставлять места – аплодисменты всё сыпались, возгласы не прекращались. Но как только Иван почувствовал спад волнения толпы, тут же покинул сцену; он не хотел видеть угасания восторга, ему желаннее было запомнить только момент неописуемого триумфа, точки накала зрителей.
За кулисами его и ассистентов пламенно поздравляли с успехом, словно они только что покорили весь мир своим безупречно поставленным номером, или коллективно получили нобелевскую премию. Корреспонденты журналов и телеканалов так и норовили взять у него интервью, чем бы обеспечили себе солидную премию, а Ивану – потешили самолюбие. Иван выпрямился, задрал подбородок и стал смотреть на всех свысока; он как никогда так не чувствовал собственного превосходства над всеми, как в эти минуты. Красивый, талантливый, неподражаемый – всё объединялось в нём. И все люди смотрели на него с неприкрытым обожанием. Однако Иван ощутил на себе один странный взгляд. На него глядела добродушно улыбающаяся девушка, она не была им восхищена, она была не готова, как другие, тотчас пасть ниц перед ним или с остервенелой улыбкой жать его руку, или бесконечно целовать его обожествлённое лицо. Она просто смотрела на него с симпатией, смотрела как на человека и мужчину, а не как на только что получившего всеобщее признание фокусника. Она увидела в нём не славу и будущее богатство, но человеческую душу. Это до глубины сердца тронуло Ивана; он, смотрел в обыкновенные серые очи девушки, и не видел голубые или зелёные горящие глаза расчётливых и лицемерных дам, мелькающие тут и там возле него; он вообще ничего не видел, кроме этих глаз. Иван ещё не успел потерять только что обретённый на сцене кураж и подошёл к незнакомке. Её искреннее и правдивое лицо выражало открытость, она тепло посмотрела на него из-под еле заметно дрожащих ресниц и позволила завязать с собой знакомство.
Крупный незнакомец с длинной шевелюрой и большим вытянутым носом вёл Максима за собой. Молодой художник, следуя за незнакомцем, пытался вспомнить – видел ли его когда-нибудь раньше. Пока Максим бежал, он отметил про себя, что из-за огромного носа и тонких губ лицо человека было некрасивым. Странным образом в этом человеке сочеталась дородность и сухопарость: большому животу противопоставлялась впалая грудь, тонкой женственной шее – широкие богатырские плечи. Он бежал огромными шагами, вытягивая свои тонкие ноги во всю ширину и сильно размахивая в бегу мускулистыми рельефными руками, похожими на две булавы. Максим спешил за ним, боясь отстать. Он где-то в самой глубине чувствовал, что если потеряет из виду этого незнакомца, то совершиться что-то ужасное и непоправимое. Тут и там мелькали лица людей, довольные и мрачные, весёлые и скучающие. Один обозвал Максима. Второй толкнул его. Третий со смехом гиены замахнулся на молодого художника. Но Максим уклонялся от столкновений, он боялся отстать, ведь с каждой секундой незнакомец всё больше удалялся от него. Вскоре Максиму стало казаться, что вокруг него орда адских тварей, настолько в их лицах читалась агрессия и злоба, настолько они были уродливы в последних лучах рдеющего закатного солнца. Ему казалось, что ещё мгновение, и всё это полчище монстров наброситься на него и станет с нескончаемой жаждой крови раздирать его на маленькие кусочки, пока от его тела не останется и мокрого места, лишь красные следы на сером истоптанном асфальте. А когда музыка со сцены закончилась – что означало конец номера Ивана – то с невыносимой силой взорвалось всё вокруг от крика и шума восторга. Точно вокруг разом упал дождь из снарядов, ударной волной захлестнув всех и каждого, что резко зазвенело в ушах. Красные лучи в воздухе стали будто ярче, кровавей и насыщенней – точно в пространство между небом и толпой брызнул фонтан из горящей крови или вина.
Когда Максим благополучно выбрался из толпы и увидел недалеко впереди себя своего друга-незнакомца, то позволил себе на секунду оглянуться. Толпа никак не изменилась, не поредела, не увеличилась. На сцене уже не было Ивана, только что вышел какой-то другой человек. Незнакомец, позвал Максима, он махнул ему, что бы тот бежал быстрей, ибо они могут куда-то не успеть. С полной доверчивостью художник бросился изо всех сил за этим странным человеком, его голова в этот миг совсем опустела.
Вскоре они добрались до какого-то переулка. Незнакомец остановился и встал как вкопанный. Максим подошёл к нему ближе и разглядел на его лице жуткое разочарование. Краешки его губ дёргались толи от злости, толи в желании вот-вот разрыдаться, а густые брови опустились вниз, образовав грозную дугу. И, хотя плечи беспомощно поникли, кулаки его воинственно сжались, что даже побелели костяшки.
- Что мы тут делаем, что случилось? – спросил Максим, не выдержав.
Незнакомец скосил на него свой освирепевший взгляд и стал в тот момент похож на взбешённого вепря, пускающего пар из своего огромных ноздрей.
- Они уже утащили её. Я бы не справился один. Но мог попробовать. Проклятие. Нам нужно искать их! Возможно, они ещё не далеко ушли.
- Что, о чём ты говоришь? Кто кого утащил?
- Катю. Эти ублюдки.
Максим хотел было спросить, зачем утащили, но осёкся. “Ублюдки” сразу же представились ему нечто средним между опустившимся человеком и мерзкой тварью. В его доселе пустой голове вдруг обнаружилось море пугающих мыслей, что могут сделать с беззащитной девушкой несколько огромных варваров.
- Сколько их было?
- Четверо.
- А как ты оказался здесь? И вообще, откуда ты меня знаешь?
- Просто… я люблю Катю. Я всегда за ней слежу. Тебя я тоже знаю, ты ведь её друг.
Максим растерялся, он не нашёл, что ответить. Его поразила внезапное признание этого несуразного здоровяка. Его слова очень похожи на правду, подумал Максим, будь я внешне таким же, как он, то, наверное, тоже боялся бы к ней подойти и открыть свои чувства. Причём, с большой вероятностью, Катя его бы отвергала – это было в её характере. Безжалостная правда её уст ранила душу каждого ею отверженного, что те люди либо впадали в депрессию, либо вознамеривались ей отмстить. При мысли о мести Максим вздрогнул, его охватило предчувствие, что именно она играет здесь главную роль – во всей этой ситуации. Он почувствовал необыкновенную решительность и сказал:
- Что же мы стоим? Нам нужно срочно её искать! Каждая минута может стоить ей очень дорого.
- Да, ты абсолютно прав. Мы должны искать, - ответил незнакомец, подхватив пыл, - Они наверняка связали её и им нужно идти так, чтобы никто не заметил их, особенно Катю. Значит, они пошли дворами.
Максим покрутил головой в поисках наиболее вероятного пути преступников. Почти около самого конца переулка была еле заметная темнеющая арка.
- Вон туда, скорее! – крикнул Максим, показав на неё и оба человека, объединённые одной целью, бросились в её сторону.
Несмотря на позднее время, сгустившуюся темноту и малолюдные переулки, компания из четырёх сомнительных личностей и одной дергающейся, беснующей фигуры, была многими кем замечена. Однако ни один наблюдатель этой странной компании даже не подумал позвонить в полицию; ни у одного не возникло желания проверить, всё ли в порядке с той девушкой, которая окружена четырьмя мужчинами – что само по себе уже вызывает смутное подозрение. Хотя мысль о чём-то преступном и опасном возникла в каждой голове и дёрнула за струнки инстинкта самосохранения, а ещё вернее – за струнки эгоистичного страха.
Катя не могла вырваться, её долго куда-то вели, точно животное на привязи; она брыкалась, выворачивались, как можно громче мычала, но в результате лишь получала грубые пинки от Артура. Надежда убежать у неё ещё не угасала. Катя вообще поражалась себе, откуда у неё столько сил для сопротивления. Она как лишённая пыльцы бабочка, из последних сил пытается оторваться от порочной грязной земли и взмыть в спасительное небо. Но слишком поздно, грязь большими комками прилипла к телу бедняжки непосильным грузом. Теперь ей придётся узнать, на что способны наземные жестокие твари.
Володя привёл всю компанию к недостроенной многоэтажке, работа над которой была недавно заморожена до лучших времён. Если обычное здание представить в виде изящной руки, то это была противная культя, с ещё незажившей гниющей конечностью. Они вошли вовнутрь. Внутри пахло цементной пылью и засохшей грязью. Шуршащие о замусоренный пол шаги отдавались гулким эхом по всему зданию, многократно удаляющимся и возвращающимся от стен. Катя слышала и ощущала горячее дыхание Артура на своей шее, она уже не сопротивлялась. Ей даже мерещилось, что она слышит, как нервно барабанят лапки паука по стене и где-то вдалеке раздаётся глухой звон падающих капель о лужу. Кате было одновременно страшно и безразлично; она уже перегорела, устала лелеять надежду на спасение – уже слишком далеко всё зашло.
Когда они добрались до шестого этажа – недостроенного – стены и пол стояли на месте, но потолок отсутствовал – то Володя с торжественным выражением лица повернулся и сказал:
- Ну, вот мы и пришли. Как тебе здесь? Ну, разве не прекрасно? Открытое небо, свежий воздух, волшебная ночь! А какой интерьер, так здесь всё постапокалиптично!
И он замер на несколько секунд с нескрываемым восхищением собой, какое он произнёс красивое слово. Катя бессильно оглядела всё вокруг. Возле одной голой стены стоял столик с разными спиртными и безглагольными напитками, а чуть дальше – несколько стульев. Около другой стены, перпендикулярной первой, стояла тумбочка с магнитолой и разбросанными на ней дисками. Но то, что было у третьей стены, снова заставило Катя сжаться от ужаса. Там стояла большая двухместная кровать. Володя заметил перемену в Кате, он проследил за её испуганным взглядом и расцвёл дьявольской улыбкой.
- Нравится? Она хоть и старая, видала виды, но должна выдержать эту ночь. Да если даже сломается, ничего страшного, не так ли, Артур?
Громила что-то одобрительно буркнул себе под нос. Катя судорожно начала глотать воздух, грудь вдавливал тупой и невыносимый страх. Словно насильно выпитый яд, страдание растеклось по всему её телу, заставляя холодеть кровь и каменеть мышцы. С напряжённым вниманием она следила за каждым движением всех четверых мужчин. От всякого взгляда в её сторону тело охватывал колотящий озноб, а ноги подгибались так, что она вот-вот рухнет. Но Володя в темноте не смог разглядеть всех проявлений страха, он лишь увидел у девушки заметно дрожащие руки и колени, точно по Кате пускали ток.
- Так… ладно, тебе следует привыкнуть к нам. Я буду первый. Вы пока попейте, парни.
Артур подвёл Катю к кровати и закинул на неё так, что девушка взвизгнула и скорчилась от боли в спине при ударе о её жёсткую поверхность.
- Тихо-тихо, не убей её, она нам на всю ночь пригодится. Потом уже можешь делать с ней, что захочешь, - сказал Володя.
На его лице уже не было привычной улыбки. На нём возникло бесконечно жадное, алчное выражение, которое бывает у кладоискателей, которые нашли сокровища и мгновенно приняли решение не делиться им ни с кем. Он снял с себя майку, затем залез на кровать. Катя хотела ударить его свободными от пут ногами, но он успел схватить их, прежде чем они соприкоснулись с его лицом.
- Не шали, крошка, иначе будет хуже.
Его плотоядные глаза уже насиловали Катю, когда он только с остервенелым сладострастьем рвал на ней блузку и лифчик, срывал с неё джинсы и трусики. Когда он начал расстёгивать свой ремень, Катя окончательно потеряла контроль над собой, она взывала, как будто её резали на кусочки или сжигали заживо, и стала перекатываться из стороны в сторону, уже не совсем понимая, кто она и где она. У неё лишь осталось одно мучительное чувство, которое возникает у осуждённого на смертную казнь, когда его голову кладут на плаху и вот ещё секунда, и он лишится самого дорогого – своей единственной и бесценной жизни. Тогда у него просыпается безумный протест, последний крик ужаса его физического тела и сильное, непреодолимое желание повернуть время вспять, сделать всё по-другому, скрыться от этой висящей над головой смертельной угрозы. Катя тысячу раз обозвала себя идиоткой и дурой за то, что поругалась с родителями и стала заниматься такой необычайно глупой ерундой – как её маленькие ночные бунты. Если бы не вся эта глупость, панически думала она, ничего бы не случилось. Её тело содрогалось от беззвучного плача, глаза обжигали бесконечные слёзы, а челюсть настолько сильно сжалась, что был слышен скрип зубов друг о друга. В следующий момент, когда к ней снова приблизился Володя, она потеряла сознание.
Максим и Слава – как выяснилось, так звали незнакомца – рыскали по переулкам, пытаясь найти хоть какие-то следы компании, которая увела Катю. Они спрашивали у редких прохожих про неё, но большинство отвечали, что никого не видели, а те, кто видели – то размыто показывали “куда-то туда”. Максима и Славу с каждой минутой всё больше обуревала злость – хоть в собаку превращайся, чтобы учуять запах и найти след! Других зацепок не наблюдалось.
Прошло больше трёх часов и с девушкой за это время могли сделать что угодно. Она вполне даже может быть уже мёртвой. Но Максим не терял веры в то, что она ещё жива, хоть и невыносимо страдает, лучше уж так. Каждая мысль о её страшных муках подстёгивала молодого художника на поиски. Уже в каком-то полубреду он выискивал мельчайшие детали, которые могли дать представление о пути этой компании ублюдков. Уже начинало светать, тоненькая золотистая полоска у самой кромки горизонта, прежде пробуждающая восторг своей изящной красотой, теперь вызывала такое глубокое отчаянье, что Максим буквально бегал по улицам, пытаясь услышать зов о помощи – всё безрезультатно.
Максим заметил, что Слава начал сдаваться – на его лице читалось нарастающее безразличие и большая усталость, его голова поникла, а полуприкрытые глаза заметно слипались, точно у работавшего всю ночь шахтёра. Руки безвольно повисли вдоль туловища, а ноги настолько заплетались, что Слава того и жди упадёт. Максима очень удивила слабость такого внушительного на вид тела, но он выбросил крамольные мысли из головы – сейчас следовало думать лишь о Кате. Ничего не изменилось, она по-прежнему в серьёзной опасности; нельзя прекращать поиски.
Пару раз в мыслях и самого Максима пронеслось такое предположение, что Катя, возможно, уже сама выпуталась, что ей помог кто-то другой. Что сейчас она мирно посапывает в своей кровати вдалеке от всякой опасности. Также несколько раз в голове молодого художника зарождалось сомнение в честности Славы: не наврал ли он? Быть может, он нарочно его запутывает в следах, может, он подкуплен теми негодяями, что схватили Катю. Вероятно, они её связали даже совсем в другом месте… Но Максим старался надеяться на лучшее, ему ничего не оставалось, как верить Славе.
Когда четвёртый час подходил к концу и оба молодых человека шли изнурённые и обозлённые на весь мир, как вдруг послышался резкий звук удара стекла об асфальт. Максим повернул голову в сторону звука и навострил уши. Бутылка разбилась вдребезги около недостроенной многоэтажки. Очевидно, её швырнули с верхнего этажа.
- Обычно, то, что твориться на высоких этажах, не слышно внизу, - сказал Слава.
Они с Максимом понимающе переглянулись и ринулись в сторону входа в брошенное здание. Утренний свежий ветер гулял по лестничному проёму, заглушая своим воем шаги молодых людей. Они медленно поднимались по серым ступенькам и периодически останавливались, прислушиваясь к происходящему наверху. Максим про себя удивился их слаженности со Славой – видимо, всё-таки он был на его стороне, и сейчас, не рвясь сломя голову вперёд, он осторожно шёл рядом с Максимом, полностью сосредоточившись на слухе. Однако сжатые кулаки его заметно дрожали то ли от волнения, то ли от злости. Он сейчас походил на одержимого и в тоже время хладнокровного Отелло, решившего совершить возмездие свое возлюбленной. В данном же случае для Славы были совсем другие объекты для возмездия, и они, вероятнее всего, находились на последнем этаже.
Когда Максим и Слава приблизились к шестому этажу, они услышали рёв ритмичного рока, перемешанный со звоном бутылок и весёлыми разгорячёнными голосами. Ещё через пару мгновений Максим уловил несколько звуков, сперва заглушаемых музыкой, от которых он неприятно поёжился, а потом вдруг так вскипел от накатившего гнева, что еле удержал себя на месте, чтобы не броситься очертя голову с кулаками на тех, кто был на шестом этаже. Он услышал скрип кровати и сдавленные стоны, полные беспомощного отчаянья, всхлипы и резкие вздохи от боли. Иногда были слышны вскрики, которые острой мукой отзывались в сердце Максима. Он поглядел на исказившееся лицо Славы – оно всё надулось и так покраснело, что вот-вот лопнет. Его губа дрожала от клокочущей в груди ярости, а в глазах, совсем недавно мутных, плясал адский огонёк, желающий вырваться наружу и уничтожить всё, что встретиться на пути. Максим даже отшатнулся от его устрашающего вида, он понял, какая невиданная сила проснулась в Славе. Ни о каком плане не шло и речи, когда рядом стоит берсеркер, готовый в любой момент сорваться с цепи. Тогда художник решил сохранить холодный ум, дабы разбавить пыл своего товарища.
После очередного женского вскрика, лицо Славы смялось от боли, а затем снова исказилось. Он сорвался с места с такой испепеляющей ненавистью в глазах, что воздух в том месте, где он только что находился, казался раскалённым. Максим бросился за ним следом, приготовившись к драке. Он сплюнул по пути и сжал кулаки, ожидая самого худшего и надеясь на то, что противник будет застигнут врасплох.
Слева, у стола, находилось трое: Володя, голый по пояс и покуривающий сигару, и два худощавых парня в одних трусах, державшие в руках стаканы со спиртным. А на кровати под исполинской тушей Артура, извивалась в судорогах боли Катя.
Потерявший всякое осознание себя, Слава метнулся к кровати и огромными, звериными руками оторвал громилу от девушки и с нечеловеческой силой шмякнул его о пол. Максим, тем временем, поняв всю сложность положения, встал в боевую стойку, напротив стола с тремя мужчинами. К великому счастью, мысль использовать бутылку как оружие пришло именно в голову Максима (он решил применить её, только когда противники отойдут подальше от стола), а не тех троих, которые, отбросив в сторону вещи, что были в руках, мгновенно встали со стульев. Первым к Максиму подскочил Володя; лицо этого урода светилось не ненавистью, но злорадным азартом. Он наперёд уже грезил, как свалит Максима на обе лопатки и будет безостановочно квасить его лицо кулаками. Замахнувшись на него правой рукой, он, совсем потеряв бдительность из-за самонадеянности, полностью открылся. Так же из-под земли вылезают осмелевшие черви, а через минуту становятся жертвами дальновидной птицы. Максим нырнул под летящий кулак Володи и одновременно нанёс ему удар в пах. Злобная улыбка на губах противника тут же померкла, он скрючился, а лицо его потемнело от глухой нестерпимой боли. Тогда Максим выпрямился и, взяв одной рукой Володю за шею, врезал ему коленом в самый нос, из которого мгновенно хлынула фонтаном кровь.
Тем временем Артур, лежавший лицом вниз, начал вставать, но его тут же всем весом пригвоздил к полу Слава. Он схватил громилу за волосы и стал его головой набивать ритм о пол. Но Артур, взревел, точно медведь, и, сосредоточив все свои силы в руках, он напряг животные мускулы и перекатился на спину. Слава в этот короткий миг успел обеими руками обнять и сдавить толстую и железную, точно фонарный столб, шею громилы, потому теперь оказался примятым под телом Артура. Громила, пыхтя и раздувая ноздри на покрасневшем лице, стал вырываться из смертельных объятий Славы. Артурина неземная сила на секунду развеяла затмение в голове Славы и вызвала у него удивление. Этой секундной слабости противника хватило Артуру, чтобы вконец освободиться от рук Славы и встать. Молодой человек, потерявший запал ярости, вдруг ощутил страх, когда на него упала гигантская тень, точно Колосс Родосский презрительно склонился над ним, щуря свои каменные глаза. Тонкое сияние золотого ореола обрамляло фигуру Артура, вставшего спиной к поднимающему солнцу. Слава оторопел, потеряв всякую возможность двигаться, его сковало какое-то неведомое ранее горькое и пугающее чувство неизбежного поражения.
А пока происходила эта борьба между здоровяками, на Максима накинулись два сухопарых, оскалившихся, точно гиены, парня, прежде стоящих у стола. Когда они приближались, Максим живо наклонился и подобрал пустую стеклянную бутылку, которую тотчас разбил о голову, подлетевшего к нему первым, противника. Тот сразу же упал навзничь, потеряв всякую связь с действительностью. Второй, уже поняв, что следует быть осторожным, стал рьяно перескакивать с места на место, точно боксёр, тянущий время раунда. Он не спешил подходить, напротив, скалился и рычал издали, пытаясь утомить своим видом соперника, чем вызывал у Максима невольную улыбку. Увидев, как его враг надсмехается над ним, сухопарый парень плюнул на всякую осторожность и, осатанев, пулей налетел на Максима. От любой атаки художника он юрко уворачивался и одаривал его слабыми, но внезапными ударами, словно маленькая мошка кусает массивного льва. Максим не на шутку разозлился, видя, как ловко противник избегает его выпадов и в сердцах плюнул в его лицо. Это ошарашило сухопарого, и во время очередной атаки Максима он промедлил, от чего получил с лихвой по худосочной морде. Со вздохом отчаянья он упал наземь и растянулся, теряя сознания от удара головой о пол. Максим облегчённо выдохнул и обернулся.
Артур своими тяжёлыми, как гири, ногами бил по почкам извивающегося от боли Славу. Максим раздосадовано покачал головой, всё ещё сохраняя ясный и холодный ум, а главное – иронию, и с прыжка врезал неповоротливому и медлительному Артуру в челюсть. Тот, ухнув, громко и тяжело рухнул на пол, после чего не пошевелился.
Слава поднялся и отряхнулся, недоумённо переводя взгляд с Максима на Артура и обратно. А затем ещё на троих поверженных противников.
- Однако… неожиданно… - сказал он тихо, как бы про себя.
В этот момент послышался сдавленный стон Кати. Оба молодых человека повернулись к кровати и посмотрели на её чуть смуглое, купающееся в рассветных лучах тело – такое невинное, не смотря на произошедшее осквернение. Бледное от нескольких часов горьких мучений, изнеможённое лицо продолжалось тоненькой изящной шеей, на которой еле заметно, устало пульсировала жилка. Женственные маленькие ручки, с тоненькими пальчиками, как у скульптора, безвольно распластались поперёк тела. Округлые бугорки грудей, такие упругие, что сохраняли свою форуму, даже пока Катя лежала на спине, волновали душу и надолго приковывали взгляд своим пышным очарованием. Но когда взгляд Максима, не в силах остановиться, скользнул ниже, по маленькому трогательному животику, то вдруг наткнулся на красные капли ближе к лобку. Максима передёрнуло, но он заставил себя посмотреть ещё ниже, и обнаружил, что все гениталии и даже ноги у Кати под покрывалом запёкшейся и свежей крови. Он не мог двинуться с места, настолько это зрелище потрясло его и ужаснуло, его разум некоторое время отказывался верить, что это не краска, а горячее вино из пульсирующих жил Кати. А новый, тихий и протяжный стон девушки заставил его вздрогнуть; по спине пробежали мурашки и лоб покрылся испариной. Он склонился над Катей. Она наполовину разомкнула веки и смутно взглянула на Максима. Страдальческое выражение её лица смягчалось лишь тенью еле дрожащих ресниц, падающей до середины щёк. Она попыталась что-то сказать, но посиневшие губы и язык её не слушались, и тогда она вновь простонала, только уже слабее. А затем смежила веки и как будто заснула. Максим тут же сунул руку в карман, извлёк оттуда телефон и позвонил в скорую помощь и полицию.
10.
Иван и Максим сидели в комнате ожидания. Утомлённый молодой художник откинулся на спинку стула, запрокинул голову и устало прикрыл глаза. Он слушал стенания Ивана – всего сжавшегося, сконфузившегося, чьи красивые голубые глаза выражали одновременно злость на себя и жалость к себе.
- Боже, ну ведь мог я сразу после своего выступления позвонить ей! Хотя бы просто так, да и вдруг она пришла на меня поглядеть! Или тебе позвонить, чтобы спросить о впечатлении! И тогда бы я узнал, что случилось, мигом бы к тебе примчался! Ты ведь опасности себя подверг, вдвоём на четверых лезть! А Катя-то, она… О боже мой, боже, боже…
- Мне понравилось твоё представление. Очень здорово. Верно, ты и сам понял это по реакции публики, - тихо сказал Максим, не поднимая век.
- Да причём здесь выступление?! Вы оба были в смертельной опасности, а я, как последний эгоист…
- Ну, пожалуйста, давай не сейчас, расскажешь мне потом, какой ты плохой…
Иван застыл от удивления, ещё больше сконфузившись. Он никак не ожидал от Максима такой реакции: всегда друг выслушивал его, а сейчас так безжалостно от него отмахнулся. Что же это такое, неужели он вправду так виноват перед друзьями? Ты паршивый эгоист, ты бросил друзей в трудную минуту в свою угоду, говорит голос в голове. Ужас пронизал Ивана до мозга костей. Он вскочил со стула и упал на колени перед Максимом.
- Ну, прости, меня дружище, прости, я эгоист, паршивый эгоист!...
Максим хотел было гаркнуть на него от накопившегося раздражения, но, открыв глаза и увидев перед собой на коленях изнемогающего от отчаянья Ивана, похожего в этот момент на просящего еду кота, утратил всякое раздражение и разразился безудержным смехом. Иван вновь застыл в недоумении и посмотрел на друга широкими глазами, отчего ещё больше стал напоминать кота. Максим повалился со смеху. Иван помрачнел, надулся и с крайне недовольным выражением лица вернулся на свой стул.
- Да-а-а, дружок, видел бы ты сейчас себя… о-хо-хо-хо… Вот умора! Не обижайся, но это правда было смешно! – трясся от смеха Максим.
Когда он успокоился и утёр тёплые слезы, то похлопал по плечу Ивана и тяжело вздохнул, точно далёкий странник, только что присевший после долгого пути.
- Послушай, я привёз сюда Катю, прождал, пока мне не сказали, что всё будет хорошо – а ждал я до полудня – затем отправился домой, принял душ и перекусил. А после – снова сразу сюда. Ночь не спал, причём сложную ночь, всё утро томился в волнительном ожидании, весь день не сомкнул глаз – ну что ты от меня хочешь? Вот уже вечер и вся накопившаяся усталость надавила на мои плечи. Дай мне сейчас отдохнуть, о твоих проблемах поговорим чуть позже…
- Так ведь у меня не проблемы, а успехи!
- Ещё лучше, поделишься ими после того, как отдохну, чтобы у меня были силы радоваться. А сейчас позволь мне ненадолго вздремнуть, кажется, у меня получится это сделать сидя. Если придут и что-то скажут эти люди в белых халатах – сразу буди меня, хорошо?
- Ладно, договорились…
Максим снова принял своё первоначальное положение тела, а Иван со скучным видом устремил неподвижный взгляд в окно, где от сильных порывов ветра тряс своими тонкими ветвями клён.
Через десять минут пришла медсестра, она тихо и робко сообщила Ивану, что к Кате можно ненадолго зайти. Иван, было, повернулся и раскрыл рот, чтобы высвободить друга из объятий Морфея, но увидев бледное, точно свет пасмурного дня, безмятежное лицо Максима, разгладившееся от долгожданного сна, что просто не посмел его будить. Пусть лучше ещё минут десять поспит, пока я буду у Кати, подумал Иван. Потом, когда вернусь, разбужу его – будем к ней по очереди заходить. И нам проще и ей легче, когда мало народу в палате.
Он осторожно приоткрыл дверь индивидуальной палаты, куда поместили Катю по требованию Ивана, а также за его неплохой презент – часть вознаграждения за выступление на мероприятии (ну, хоть в чём-то я смог ей помочь, подумал он), и смущённо вошёл, с деланным интересом оглядывая помещение – ему не очень хотелось сразу же столкнуться с подругой взглядом. Палата выглядела достойно и подстать заплаченных за неё денег. Белые стены уютно обрамляли зеркало и пару картин. В углу около двери находился умывальник, а напротив него, в другом углу – шкаф для одежды и иных принадлежностей. Кровать стояла около большого открытого окна, выходящего на внутренний двор больницы, что из него можно было наблюдать за спокойными прогулками других пациентов или любоваться живописностью разноцветных ухоженных клумб. Из окна доносился приторно-сладкий аромат тех самых цветов, что так пёстро украшали собой клумбы. Телевизор напротив кровати показывал неопределённый канал, и звук его был отключен – видно, телевизор включили для фона, чтобы не чувствовать себя одиноко в этом незнакомом месте. На серой деревянной тумбочке возле кровати лежала заложенная посередине книга Бронте “Грозовой перевал”. Ну, естественно женская проза, с теплой улыбкой подумал Иван.
Наконец, он заставил себя поднять глаза на Катю. Она выглядела ещё бледнее, чем Максим; такой хрупкой и слабой Иван её ещё никогда не видел. Её вид вызывал настолько сильную жалость и сочувствие, что Иван на мгновение отвёл взгляд, не в силах смотреть на прежде непоколебимую и пышущую здоровьем девушку. Как же она за эти ночь и день успела увянуть и похудеть!
Заметив скорбное выражение лица Ивана, Катя тяжело вздохнула. Она прикрыла веки рукой и застыла. Ей была понятна реакция чувствительного друга, человека, который начинал страдать лишь от малейших отрицательных изменений внешнего мира вокруг него. Особенно изменений дорогих ему людей в определённо худшую сторону.
- Как ты, Катюша? – неуверенно спросил Иван.
Ни с того ни с сего ему показалось, что она может его прогнать за любую резкость. Он ощущал непреодолимый страх перед своей подругой. Катя, не отрывая руки от глаз, слегка подвинулась, освобождая ему место на кровати, чтобы он присел. Иван замешкался, сомнение пронизало его: стоит ли ещё задерживаться? Но потом он сам над собой мысленно посмеялся – стоит ли задерживаться! Вот так вот вопрос! Она ведь ему даже не успела ответить, как себе чувствует.
Потому Иван, оглянувшись по сторонам, словно боясь, что его обличат в каком-то преступлении, присел на предложенное местечко и затаил дыхание, ожидая реакции Кати. Она всё молчала, думала о чём-то неопределённом и размытом. Проще говоря, в его ещё не прояснившейся голове сновали туда-сюда и путались разношёрстные мысли, переплетались друг с другом, внезапно составляя причудливые узоры и конструкции, и разлетались вдребезги. Катя сквозь туман в голове подумала, что именно такое состояние, наверное, переживают многие душевнобольные и наркоманы. Ощущение теплоты правой ногой напомнило, что рядом сидит её друг и ждёт от неё какой-либо реакции. Тогда она поборола затуманенность разума и вернулась во внешний мир.
Катя отняла руку от глаз и смутно взглянула на Ивана, напряжённо молчащего возле неё. Его лицо окаменело в одном выражении: расширившиеся глаза тревожно блестели, на лбу образовалась лесенка морщин, а в нижнюю губу впились зубы. Иван в подобной гримасе был настолько трогателен и уморителен, точно испуганный брундучок, что Катя не удержалась и тихонько весело рассмеялась. Иван надулся и скрестил руки.
- Ну что это такое? Целый день надо мной смеётесь! Я вам не клоун, чёрт возьми!
- Не ругайся, Ванюшка-дурашка, просто у тебя очень забавно получается морщить лобик.
- Да ведь… Кхм. Так как ты себя чувствуешь?
- Гораздо лучше, но есть очень сильная слабость.
- Сильная слабость! Однако!..
- Не придирайся к словам, Ванечка. Где Максим?
- Он уснул в комнате ожидания, я решил его не будить. Уж слишком он усталым выглядел.
- Всё правильно… Только когда пойдёшь, всё-таки разбуди его, я хочу его видеть…
Волна ревности и раскаянья моментально захлестнула Ивана, он понял, что Катя хочет выразить признательность Максиму, для неё он сейчас важнее. Он спас её жизнь и теперь очень близок ей.
- Катюша, прости меня, прошу! Я ведь мог позвонить тебе или Максиму перед или после спектакля! Боже, я так виноват перед тобой, так эгоистично себя повёл, был в трудную и опасную минуту для тебя на сцене! Купался во всеобщем внимании, когда должен был беречь тебя! Какая же я свинья! Так…
- Успокойся, Ванечка, - нежным голосом сказала Катя, - ты тут вообще не при чём. Ты ведь думал, что я дома, и ты также должен был выступать, так как обещал организаторам…
- Да но…
- И потом, ты же мне не мама или папа, ты друг, и ты не обязан следить за каждым моим шагом: как бы я, точно маленький ребёнок, не споткнулась о камешек и поранила коленку…
- Но здесь ведь шла речь о твоей жизни!
- Всё верно. Но я сама виновата во всём. Сама ушла из дома, поссорившись с родителями, сама пришла на концерт, хотя знала, что там много людей, которые меня, мягко говоря, не очень любят. Сама попалась на крючок этих людей, хотя могла всё предвидеть и избежать этого.
- Ты поссорилась с родителями?!
У Ивана подобная новость не укладывалась в голове. Катя, прилежная, тихая и спокойная Катя – поругалась с родителями! Куда же катиться мир, ошарашенно думал Иван.
- Именно. Нет в этом ничего удивительно. Но давай не будем сейчас об этом. Я уже слишком устала, а мне ещё нужно поговорить с Максимом. Позови его сюда, пожалуйста.
Максим всё также посапывал, запрокинув голову и прижавшись спиной к жёсткому стулу, словно бывалый путешественник в ожидании своего самолёта. Иван растолкал его – сыграл вынужденную роль будильника. Максим лениво поднял веки и устало посмотрел на друга.
- Что случилось?
- Катя зовёт тебя.
Без лишних вопросов Максим вскочил, словно только что выпил несколько чашек кофе, кивнул Ивану и двинулся прямиком в палату Кати. Когда он туда зашёл, то обнаружил, что его подруга уже не одна. Возле кровати стоял, чуть склонившись еанд девушкой, Шляпин. Он почтительно кивнул вошедшему Максиму и вновь повернул голову к Кате. Максим подошёл ближе к кровати и посмотрел на бледное фарфоровое лицо своей дорогой подруги, оно одновременно блестело на свету и поглощало свет. Катины глаза прыгали от лица одного посетителя к другому.
- Что вы здесь делаете, можно узнать? – холодно спросил Максим Шляпина.
Тот не повернул голову в сторону молодого человека, он так и остался стоять, чуть сгорбившись, над Катей и смотреть в её потускневшие глаза, насколько можно было догадаться по направлению его тёмных очков.
- Я пришёл навестить свою ученицу, Максим. Я её педагог. По-твоему, только ты имеешь право её навещать?
Шляпин медленно повернулся к Максиму, предположительно, с вопросительным взглядом. Молодой человек почувствовал, что ему почти нечего сказать, его сразу загнали в тупик.
- Вы тоже можете, конечно. Я не знал, что вы её учитель. Необычное совпадение. Как ты себя чувствуешь, Катя?
- Уже лучше, Максим. Откуда вы знакомы?
- Это долгая история, я как-нибудь потом, при случае тебе расскажу.
- Стесняетесь меня, молодой человек? – сказал своим привычным медовым голосом Шляпин и еле заметно улыбнулся уголками рта, - что ж, ваше дело. Вы помните, что я предлагал вам рисовать картины определённого стиля? Быть может, сейчас попробуйте, когда у вас такой заряд негативных эмоций? Это принесёт вам славу и много денег. Я знаю, вы сейчас на нуле, ведь прошло уже много времени с того момента, как мы встретились в кабинете вашего директора. Я могу вам дать за ваши творенья – а я уверен, что они будут потрясающими – большие деньги. Их хватит…
- Прекратите сейчас же! Я не собираюсь потыкать вашим старческим пессимистическим слабостям! Я буду рисовать, как хочу и слышать не желаю ни о каком там мрачном стиле! Слышите меня? Н-Е-Т!
- Зря вы так резко говорите со мной. Хотя я не обижаюсь и отлично могу понять вашу вспыльчивость исходя из последних событий вашей жизни. Так что если надумаете, вы знаете, где меня искать.
И он, не дав сказать Максиму не слова, мгновенно исчез за дверью палаты.
- Удивительно, Максим… - сказала Катя, так и не поняв всё до конца.
- Да уж, сволочь он, как и все эти оценщики.
- Какие оценщики?
- Потом расскажу, всё потом, тебе сейчас не следует волноваться, а там не очень приятное… Знаешь, тех ребят, которые с тобой… ну, в общем, изнасиловали тебя, их посадят. У меня знакомый – прокурор, как раз тот, который будет вести процесс. Он говорит, что они очень не скоро выйдут из-за решётки, так что теперь ты можешь спать спокойно. Хотя вряд ли ты это можешь…
- Максим, спасибо тебе, спасибо тебе за всё. Если бы не ты, то я не знаю, чтобы со мной случилось… Всё у нас будет хорошо. А сейчас оставь меня, я очень устала. Мне нужно немного отдохнуть, да и тебе тоже…
- Хорошо, Катюш, до скорого, поправляйся быстрей.
Он заботливо поцеловал её в лоб и вышел. Как только дверь за ним захлопнулась, Катя тут же дала выход своим эмоциям – слёзы заструились по её щекам. Она чуть не спятила, когда Максим напомнил, про насильников. Их смуглые, наглые и сластолюбивые лица и сейчас висели перед глазами Кати, мучали её. Их грубые руки всё ещё трогали и лапали её – она до сих пор чувствовала их прикосновения в некоторых местах. Эти участки тела зудели, горели, саднили, точно на них были сильные ожоги. Катя, набравшись сил, перевернулась на живот и уткнулась в подушку, чтобы медсестра вдруг не услышала её рыданий. Когда она закрыла глаза, то вновь ощутила это страшное чувство, что все четверо ненавистных бесов стоят вокруг её кровати, что они только и ждут, когда она откроет глаза, чтобы вновь накинуться на неё и изнасиловать ещё более жестоко и беспощадно. Они лишили её самого ценного – невинности, которую она бережно хранила для своего единственного… Что же теперь она скажет любимому, когда они найдут друг друга? Он же воротит от неё нос, сморщится от отвращения, если узнает что в её святая святых побывала плоть четырёх грязных похотливых нелюдей, адских тварей, от которых она даже может иметь ребёнка!! Что он скажет ей, как только узнает, что её на протяжении всей ночи употреблял квартет демонов воплоти, которые теперь будут остаток своей никчёмной жизни терпеть за решёткой?!.. Острая боль вонзалась иглой в Катино сердце, наполняла её несчастную душу своей чёрной всёразъедающей желчью. Какой же это ужас…
11.
Неусыпная совесть периодически подмывала Ивана обругать себя. Пока его родная подруга лежит в совершенно неясном состоянии в больнице, он собирается пойти на свидание. Иван видел в этом поступке проявление истинного эгоизма, грязного и непростительного. В течение целого дня он неустанно занимался самобичеванием, хотя и словом не обмолвился об этом Максиму, так как знал, что тот его очень быстро успокоит – а этого Иван не хотел. Что-то мазохистское разглядывалось в сущности Ивана, видно, он испытывал какое-то смутное удовольствие от душевных страданий.
Во всяком случае, хотя Иван и корил себя, но отменить свидание не посмел. Тем более что, - также успокаивал он себя, - я назначил его ещё до того, как узнал о случившимся с Катей. Здесь нет моей особой вины…
День близился к вечеру. Настала пора собираться и идти к назначенному месту. Иван, как всегда, навёл лоск в своём зеркальном отражении. Надел белую рубашку с высоким воротником, лёгкий синий пиджак и такого же цвета узкие брюки, а так же голубоватые замшевые туфли (их вычистил так, что даже замша блестела). Затем уложил свои волосы назад, и долго критично разглядывал себя в холодной плоскости зеркала. Как же всё это глупо и легкомысленно, думал он, но ведь по-другому нельзя!
Его знакомство с Ольгой, девушкой с добрыми и ласковыми серыми глазами, оказалось весьма успешным. Он тогда плюнул на всё и сразу же признался ей, что она его очаровала. К счастью, Иван своим поступком попал в самое яблочко, девушка очень ценила искренность, так как сама была её воплощением. Она ответила взаимностью. Тогда Иван предложил ей встретиться, на что она ему кокетливо намекнула, что давненько не была в театрах и очень не прочь сходить на оперу. Счастливый Иван тут же вызвался сводить её послезавтра в театр, и пусть опера будет случайной – так интересней. Потом они обменялись номерами, и Ивану уже нужно было идти, так как его с негодующим нетерпением ждали другие люди.
А сейчас он приближался к монументальному зданию театра оперы, куда он в последний раз ходил, если не ошибается, лет семь назад, когда ещё учился в школе. По дороге к театру он раз десять проверял в бумажнике наличие вдвое сложенных билетов, потеря которых для него была равноценна шагу в бездонную пропасть.
Иван весь трепетал от волнения, его колени как всегда подгибались, хотя на его счету за последние три-четыре месяца был десяток свиданий. Правда, каждое из них заканчивалось всё более и более трагичнее предыдущего. Живот урчал и грозился сделать подлянку Ивану – молодого человека часто мучила медвежья болезнь. А в груди происходила настоящая революция: животрепещущий страх взял верх над всеми другими эмоциями. Однако голова у Ивана оставалась всё ещё ясной, и он с нечеловеческой выдержкой преодолевал все эти проявления волнения вовне себя. Потому ни один прохожий не мог сказать, что перед ним неуверенный и трясущийся от страха молодой человек, напротив, все видели в нём красивого молодого успешного джентльмена, стоявшего на земле настолько уверенно и крепко, как будто он – боксёр, только что уложивший противника на ринге.
Когда Иван входил в театр, он про себя вскользь заметил, как тот эпично и примечательно выглядит (он ведь здесь так давно не был, а билеты покупал в интернет-кассе). Но когда он зашёл вовнутрь и на него упал свет тысячи пламенеющих ярким торжеством свечей, а всё вокруг застелило в его глазах невыносимо прекрасным блеском, то Иван тут же прирос к полу и от восторга открыл рот. Всё здесь захватывало внимание: помпезные колонны с дорическими капителями, внушающие своим колоссальным размером уважение; длинные орнаменты, пролегающие по краям потолка, обрамляющие двери и окна – они тянули взгляд за собой в эстетическую карусель по залу; а цвета – золотой, алый и белый – создавали такую атмосферу могущества и несокрушимости мироздания, что казалось, будто действительно время повернулось вспять и все посетители театра оказались в имперскую эпоху России. Вдобавок ко всему пространство обволакивала музыка небольшого оркестра, входящего в раж, что был расположен возле изящной с красной ковровой дорожкой лестницы наверх.
Иван очнулся от эйфорического наваждения только после того, как к его правому сжатому кулаку прикоснулись чьи-то нежные холодные пальчики. Он повернул голову вправо и обнаружил рядом с собой ласково улыбающуюся Ольгу. Её сверкающие от света серые глаза, гуляли от одного его глаза к другому. Он скромно и застенчиво улыбнулся ей в ответ, силясь придумать хоть что-нибудь впечатляющее вместо обычного приветствия. Однако в голову ничего не приходило, лишь далёкий назойливый голос шептал что-то унизительное, и Иван бросил эту затею. Просто слегка прикоснулся к её светлым, почти золотым волосам и вместо того, чтобы посмотреть в её глаза, уставился на её маленький аккуратный носик, усыпанный трогательными веснушками.
- Привет Оля, - сказала он, а затем добавил, вспомнив её любовь к искренности, - я очень-преочень рад тебя видеть. Правда.
- Здравствуй, Ваня, взаимно! Билеты, наверняка, с тобой. Нет-нет, не нужно показывать, я тебе доверяю, - последнее слово было слаще мёда для Ивана, - пойдём сразу в зал, а то здесь слишком светло. И уж слишком ослепительно прекрасно, чтобы любоваться всем этим. Красота испаряется в твоих глазах, если подолгу на неё смотреть.
Иван слушал её с неподдельным вниманием. Он восхищался, видел, что пока всё идёт гладко, надеялся на то, что сегодня ничего не приключится. Хотя уже отчётливо слышал донимающий голос в ушах, голос, который был порождением ада, отравой его и без того несчастной жизни.
Сидели они в третьем ряду партера, на бархатных красных стульях. Причём Ольга так близко склонялась к Ивану, когда что-то ему говорила, что к его лицу слегка прикасались её волосы, от которых тянулся тонкий аромат фиалок. Ивану показалось, что всё, он наконец-то пришёл к той черте, где резко заканчивается чёрная полоса, и также резко начинается белая. Он вспомнил своё недавнее выступление; Иван видел его и записанным на камеру – и в этот момент ощущал необыкновенную сладкую истому, такую же, какую испытывает поэт, раз за разом перечитывая своё прекрасное только что написанное стихотворение, композитор – слушая свою музыку, художник – любуясь своей пахнущей свежими красками картиной. У Ивана теперь есть работа, ему предложили выступать во многих концертных залах страны! А сейчас вот, он сидит здесь, в этом живописном огромном зале и слушает щебетание прекрасной девушки, которой, он, кажется, небезразличен. Ну что же это, если не счастье? Видно, он, Иван, вправду что-то стоит в этой жизни.
Наконец заиграла оркестровая музыка, и началась опера. Прекрасные мелодии, сопровождаемые ангельским пением актёров… или это пение актёров сопровождалось райской музыкой? В любом случае, этот сладкий симбиоз, неповторимый коктейль из дара неба – музыки, и дара земли – чудесного пения, воздействовал на Ивана каким-то магическим образом, что он, при каждой новой песне уносился куда-то далеко в приятный туман. Ему в голову приходили какие-то неописуемые футуристические картинки, поражающие своей нереальной красотой. Иногда Иван задумывался о чём-то. Он думал о героях, которых сейчас мастерски играют актёры… Но в людях на сцене он не видел обыкновенный профессионалов своего дела; о нет, он верил этим людям, что они есть те, за кого себя выдают в данный момент. Иногда он воображал, что живёт в девятнадцатом веке. Хватало лишь не вглядываться в людей, сидящих впереди и по сторонам, а неотрывно смотреть на сцену. Тогда действительно возникало такое ощущение, что на дворе ещё царская Россия, а он, Иван, сидит посреди сударей и сударынь, пышно одетых и весьма галантных по своей манере.
Но, естественно, всё не могло быть совершенно гладко. Через минут десять-пятнадцать после начала спектакля Ольга начала что-то периодически нашёптывать в ухо Ивану, что-то очень смешное, по её мнению. Поначалу Иван был этому только рад, что девушка уделяет ему так много внимания, даже больше, чем тому, что происходит на сцене. Затем это стало его слегка утруждать и раздражать. Но он героически терпел ребячество Ольги. Однако чем дольше он терпел, тем сильнее на девушку нападала скука. Она, именно она, позвавшая его на это чудесное представление, в это необыкновенно красивое место, вдруг стала вести себя столь неподобающим и нелогичным образом. В голове Ивана стали толпиться мысли о том, как бы тактично намекнуть девушке о её неуместном желании поболтать. Ещё через десять минут её трещание стало просто невыносимым, и Иван, собрав всё свою мужество в кулак, всей душой желал наступления антракта. К его огромной удачи, антракт случился очень скоро. Когда занавес опустился, а свет в зале вновь во всей своей солнечной яркости зажёгся, Иван облегчённо вздохнул и потер ладонями своё лицо. Ольга тут же вскочила, точно натянутая под ней пружина не выдержала напряжения, и нетерпеливо его погнала вперёд, желая скорее оказаться в буфете.
Когда они взяли себе по два бутербродика с икрой и с ветчиной, а также по стакану яблочного сока, то уселись за один из последних свободных столиков. Вокруг все галдели, шумели, громко ели и без капли стыда во весь голос смеялись. Пахло всевозможными напитками, витала в воздухе горючая смесь духов различных дам, бродящих туда и сюда в неопределённости либо же в томительном ожидании еды, в очереди за которой стоят их кавалеры. Иван смотрел на всё это с нескрываемым недоумением. Он не понимал, как сей храм культуры, святилище интеллекта и алтарь всего человеческого может так просто оскверняться львиной долей его посетителей? Зачем вообще пришли все эти люди, если в них нет ни капли от человека культурного, но свинью в них можно разглядеть невооружённым глазом?
В следующий момент Иван вспомнил, что ему нужно сказать Ольге о её недостойном поведении. Трусость мешала ему, но он прекрасно знал, что если уступит глупому страху, то голос, уже отчётливее шепчущий в его голове, захватит себе ещё более выгодную позицию. Иван решительно не хотел уступать своему главному врагу, и потому резко, пока новая волна страха его вконец не сковала, сказал:
- А почему ты так по-детски ведёшь себя, Оля? Шепчешь мне всякую всячину, пока идёт представление, отвлекаешь меня через каждые пару секунд? Неужели тебе настолько скучно? Но ведь ты сама намекнула мне, что не была в опере давно и хотела бы сюда сходить.
Но как только Иван заметил разительные перемены в лице Ольги, то сразу пожалел о своём выпаде. Её улыбчивое лицо вмиг потемнело, в глазах возникла какая-то тусклость, и от взгляда её потянуло холодком.
- Да, мне скучно. И я виновата, по-твоему, да?
- Ну, я такого не говорил, Оля.
- Но ты ведь это подразумевал, правильно я поняла?
- Нет, же нет! Я о тебе высокого мнения, я не могу тебя винить в…
- Как же ты можешь быть обо мне высокого мнения, если только что обозвал меня ребёнком?
- Прости, Оля, я не хотел тебя обидеть, я думал…
- Ты думал, что сказав мне, что я ребёнок, я тут же стану взрослой и воспитанной? Что вмиг меня заинтересует скучная опера, и я перестану быть виновата во всех страшащих тебя грехах?!
Она всё больше давила на Ивана.
- Нет, подожди, не кипятись, пожалуйста…
- Это кто, я, что ли, кипячусь? – Ольга возмущённо покачало головой, - подумать только, я всё своё внимание ему уделяю, а он ещё мне нотации читает и указы даёт.
- Оля, Оля, я не даю тебе никаких указов.
- Я же только лучше хотела сделать, тебе приятнее, шутила часто, тебе свою симпатию хотела показать… - её голос вдруг стал резко падать, её глаза увлажнились, а носик стал плаксиво сопеть.
- Успокойся, ну ты чего, Оленька!
Иван вообще не понимал, что это такое происходит. Ольга стала заливаться горькими слезами, словно ей сейчас сказали, что её заветная мечта никогда не сбудется, и суждено ей быть вечно одной. Её лицо захватила судорога страдания, будто её только что прилюдно оскорбили и опустили. Люди начали оглядываться на неё, а затем на Ивана, любопытные взгляды умножались с каждой секундой. Тогда Иван, сконфузившийся от неловкости, взял руку Оли в свою, чтобы её успокоить. Она моментально перестала рыдать и спокойно посмотрела на Ивана. Совсем сбитый с толку и перепуганный такой резкой переменой, он хотел было оторвать свою руку от её, но в последнее мгновение спохватился. Мало ли к чему это может привести: новой истерике или чему-то пострашнее. Уж лучше так.
Ты неудачник, ты вновь вляпался в какую-то нелепую историю, вновь рядом с тобой полоумная девушка. Тебе нет смысла продолжать свои мучения.
Иван застыл, вслушиваясь в уже громко раздающиеся, точно колокольный звон, слова в голове. Голос говорил сейчас правду. Опять он попал во что-то неприятное.
Тем временем Ольга продолжала также спокойно сидеть, ни один мускул на её лице не шелохнулся. Она сказала медленным ровным голосом:
- Пора нам в зал. Слышишь третий звонок? Сейчас уже всё начнётся без нас. Пойдём, пойдём скорей, Ваня.
И они дошли до своих мест. На протяжении всего времени до следующего антракта Ольга сидела неподвижно, послушно глядела на представление и редко зевала. Однако Иван, присмотревшись к ней внимательнее, заметил в её глазах мельтешение тысячи каких-то мыслей; Ольга о чём-то усиленно размышляла, об этом говорил её серьёзный и задумчивый вид. Она лишь притворялась, что смотрит на сцену. И эти её неясные, сокрытые от Ивана, не охватываемые его пониманием думы пугали его ещё больше, чем недавно произошедший перепад настроения Ольги. Только полтора часа назад, в том же кресле, окружённый теми же людьми, Иван думал о внезапно наступившем для него периоде счастья, а сейчас он вновь чувствует, какая же безжалостная и бессмысленная судьба ему уготована. За что ему всё это? За что
Наступил второй антракт, свет вспыхнул. Иван вгляделся в застывшие черты лица Ольги: она как будто и не собиралась вставать, даже двигаться! Просто стала восковой статуей и всё.
Иван прикоснулся к её холодной маленькой ручке, и она, встрепенувшись, рассеяно подняла глаза на Ивана. Он не знал, что ей сказать, практически вся нежность к ней, некогда переполнявшая его душу, теперь внезапно исчезла. Внутри себя он ощущал какую-то воздушную пустоту; так посторонний человек бы сказал про него сейчас – а парень-то совсем бесчувственный. И правда, ничего более к Ольге он не испытывал, она была ему абсолютно безразлична. И настолько его поразила эта резкая перемена в себе, что он не удержался и сказал ей:
- Ты знаешь, Оля, а я к тебе, кажется, больше ничего не чувствую, видно я перегорел. Точно как потух горящий фитиль бомбы, а она сама тем временем стала негодной от сырости. Ты понимаешь?
Она промолчала, выпрямилась, старалась держать себя безучастно. Однако Иван всё же заметил, как на её лоб легка едва заметная тень. Ему стало жаль и её и себя.
- Прости меня, если я вдруг задел тебя, Оля, просто, мне кажется, мы не созданы друг друга…
- Не извиняйся, просто так и скажи, что ты не мужчина.
Её фраза, произнесённая ледяным тоном, так больно и внезапно ударила незащищённого Ивана, что он выпучил глаза от такой безжалостной атаки.
- Подожди, всё не так, Оля, я не об этом, в смысле…
- В смысле ты меня понял. И я всё поняла. Ты никчёмен.
- Оля, да что с тобой такое?
Иван совсем переполошился, в его голове созрела ясная мысль, что Оля, наверное, таким способом пытается себя оправдать. Но какой ценой! Как мучительны эти на первый взгляд безобидные уколы, направленные в самую ахиллесову пяту Ивана.
- Со мной ничего, - последовал ответ, - а вот ты, кажется, унылое ничтожество.
- Да что такое, что всё это, чёрт побери, значит?! Почему вы все, женщины, так ведёте себя со мной?! Вы издеваетесь надо мной, да?! Что я такого сделал вам, чем я заслужил такое отношение, что раз за разом вы, словно сумасшедшие, причиняете мне демоническую боль, вырываете вместе со своим уходом целые куски из моей души?! Кромсаете мне сердце!
Ольга, как на мгновение показалось Ивану, смягчилась, жалостливая тень пробежалась по её лицу, брови сочувственно опустились. Но в следующий момент всякое сострадание на её лице улетучилось, и она, всплеснув руками, металлическим тоном сказала:
- Да просто ты неудачник, вот и всё!
А затем резко встала, даже вскочила, как ошпаренная, и, шелестя своим платьем, прошла мимо него к выходу; растворилась в нём, так ни разу не обернувшись.
Иван сидел, поражённый. Он сидел неподвижный, со скорбным видом, мертвенно белый и смотрел невидящими глазами в размытую пустоту. Он слушал одну и ту же пластинку, невыносимую, как скрип металла по стеклу, и притягательную, как флакончик с ядом для решившего избавиться от страданий человека. Шёпот перешёл в нормальный громкий голос, спокойный, властный, баритонный. Ты понял, тебе прямо сказали, что ты неудачник. Тебе нет смысла больше страдать. К чему всё это? У твоих друзей и так полно хлопот, чтобы им отвлекаться на твои мучения. Катя – изнасилована, и частично по твоей вине. Ты мог это предупредить своим звонком. Максим – на мели, его творчество никто не признаёт. Он на грани отчаянья, а ты его даже ни разу не поддержал! Ты эгоцентричное ничтожество, тебе нет места среди всех этих добрых людей. Ты должен сейчас покончить со всем этим. Пощупай правый карман своих брюк. Иван дотронулся до кармана. Затем окунул в него свою руку и нащупал там что-то холодное, острое, продолговатое. Как оно попало к нему в карман? Маленький ножик, размером с перочинный, но более острый. Молодец. А теперь ты знаешь что делать. Глупо дальше мучить себя и своих бедных друзей. Покончи с этим. Покончи.
Иван сразу принял решение. Он продолжил смотреть оперу, восхищаться про себя её волшебной музыкой и берущим задушу пением. А когда до конца оперы оставалось десять минут, он спокойно, не спеша встал со своего места и аккуратно, адресуя направо и налево извинения, пробрался к выходу. Спустился по холодной мраморной лестнице на этаж ниже. Разглядел дверь с треугольником вниз. Вошёл в неё, огляделся. Всё происходило как во сне. Всё уже было не реально. Но Иван смог запечатлеть в своей памяти бездушные голубые стены туалета, белоснежные умывальники, весящий в воздухе запах свежести и потрясающей чистоты, а уши не улавливали ничего, кроме мягкой тишины, иногда прерываемой приятным звуком путешествия воды по трубам. На губах Ивана заиграла слабая, усталая и в тоже время умиротворённая улыбка. Да, он всё правильно делает. Это именно то место, которое должно быть последним – такое чистое и невинное, неосквернённое ни кем и ни чем. Ни пылинки, ни пятнышка грязи, ни тонкого запашка табака, ни следов случавшихся совокуплений – ничего здесь нет от мира тех свиней, что сидят там, наверху, и, похрюкивая, смотрят на представление своими маслеными глазками.
И он сейчас окропит эту невинную чистоту своей кровью. Ивану стало необычайно жалко, что через минуту он испортит здешнюю идиллию. Но решимость довести дело до конца, напрягшая все до одного его мускулы, толкнула его в одну из кабинок. Иван заперся. Достал блестящий, холодный ножик, маленький и пугающий, точно волчий клык. Рука дрогнула, чуть не выронив оружие, как только Иван представил, что он вонзает ножик в свою горячую плоть. Сделай это, сейчас же. Нет смысла тянуть, потом станет поздно, и ты будешь страдать до последних дней своих. Иван всё мешкал, убедительный голос пока не мог преодолеть его чувства страха перед болью, а главное – смертью. Ты и дальше будешь отравлять жизнь своих друзей, они из-за тебя будут несчастны… Иван полоснул ножом по венам на своей левой руке. Уж своим-то друзьям он больше хлопот не доставит, они станут хоть чуточку свободнее и счастливее, подумал Иван. Он опустился на колени. Хотел полоснуть и вторую свою руку, но левая, поражённая, вмиг побелевшая, не смогла от слабости удержать в пальцах нож и выронила его. От звука удара лезвия о плитку, Иван как будто очнулся. Устремив расширенные от ужаса и боли глаза к левой руке, он увидел мириады алой крови, стремительно фонтанирующей из неё. Он отчаянно вскрикнул, попытался зажать рану другой рукой, но когда увидел, как враждебно-красная жидкость сочиться сквозь пальцы правой руки, тотчас потерял сознание и растянулся на полу. Порезанная рука лежала очень близко двери и быстрая лужа крови вокруг неё неустанно росла.
12.
Полуденный шум из окна, звук телевизора, еле слышные шаги за дверью палаты – всё будоражило Катю. От каждого внезапного шороха она вздрагивала, а воображение дорисовывало ей смутную ужасную картинку – к ней медленно подбирается один из четвёрки насильников. Этот страх терзал её рассудок, она постоянно вскрикивала, чем заставляла к себе каждый раз вбегать дежурную медсестру. Ей стали колоть успокоительное. Но страхи были не в её голове, они как будто витали снаружи; призраки её несчастья донимали её днём и ночью, принося с собой запах алкоголя, свет кровавой зари и громоподобную музыку – всё что сопровождало её той ужасной ночью. И чтобы ей не говорил доктор, она не могла избавиться от назойливых галлюцинаций.
“Паранойя” – уже поставил ей предварительный диагноз доктор. “Не мудрено, - рассуждали медсёстры, - после такого-то стресса и тронуться можно!” И все её жалели.
Несмотря на то, что Катю мучили кошмары наяву, она всё же не потеряла счёт времени и вполне сознательно поглядывала на часы. Уже прошло три дня, как она находилась в этой ослепительно белой больнице. В первый день, как её сюда привезли, ближе к вечеру у неё была масса гостей. Иван, Максим, Паук, мама, папа, некоторые однокурсницы… Всё-таки друзей у неё было мало. Однако же сей факт её никак не смущал. Мало – зато настоящие. Её удивило, что Максим знаком с Пауком, а также то, что она лежит в отдельной палате, да ещё такой комфортабельной. Ей мучительно хотелось расспросить своих друзей об этом, но она решила, что лучше сделает это, когда выздоровеет, когда её покинут галлюцинации. Во второй день к ней приходил лишь Максим, и просидел у неё до обеда, когда уже его почти насильно выпроводили. А затем, в течение всего следующего дня вообще никто не появлялся. Телефон у неё отняли родители и отвезли домой, дабы он её не беспокоил, и теперь она была словно в инкубаторе, отграниченная от всего внешнего мира. Но тот факт, что ни один из её заботливых друзей больше не появился у неё в палате, неустанно тревожил её. Вряд ли они забыли о ней – слишком уж это нелепо и нереалистично. Может, с ними что-то случилось?
А на этаж ниже Максим, совершенно мрачный и бледный, терпел невыносимую боль при каждом мимолётном взгляде на Ивана. Его друг лежал в палате, где находилось ещё два человека. Ивана успели доставить в больницу; он чудом выжил, едва не потеряв больную часть своей крови. Когда опера закончилась, какой-то мужчина, сильно желавший в уборную, молниеносно добрался до соответствующего помещения. Как только он зашёл туда, то сразу увидел на белом чистом полу медленно растущую алую лужу. Мужчина оказался очень быстрым и сообразительным, он тотчас набрал скорую помощь, а пока она ехала, сам взломал дверь кабинки и как смог, затянул на левом предплечье Ивана жгут из собственного платка. Затем беднягу доставили на полной скорости в больницу и перелили в него огромную порцию крови, найдя в его паспорте нужную группу крови и резус-фактор.
А теперь он лежал, неподвижно уставившись в потолок. Его эмалевые глаза были пустые и мёртвые, как будто вместе с огромной массой крови из него вытекла вся его душа и жизненная энергия. Матовая кожа нездорово блестела при дневном свете, обличая сильную бледность лица, которую не мог скрыть даже тёмный загар. И так он лежал уже долгое время, не издав ни единого звука. Максим боялся сказать ему хоть что-либо, ему чаялось, что единственное слово, произнесённое им и нарушившее гробовую тишину, сейчас же убьёт полуживого друга. Однако тишину разорвал больной с соседней койки, лупоглазый, с квадратным лицом, обильно заросшим жёсткой щетиной. Он рьяно захохотал над чем-то, что разглядел в толстом глянцевом журнале. Максим скорчился от отвращения и подался вперёд, чтобы на него обратил внимание этот несуразный и противный человек.
- А не могли бы вы потише выражать свои эмоции? Мой друг в ужасном состоянии, ему необходим покой…
Человек повернул к Максиму голову и недоумённо взглянул на него, а затем, что-то заметив, растянулся в нарочито-тёплой улыбке, отложил свой журнал в сторону и сказал необычайно приторным голосом:
- Любезнейший, на воздушное пространство этой палаты у меня есть столько же права, как и у вашего милого неподвижного друга, и я также могу устанавливать тишину в нём или насыщать его угодными мне звуками.
- Что? А как же взаимное уважение, сочувствие? Вы же прекрасно видите, как ему плохо, можете…
- Да, я могу очень многое, любезный, но не всегда хочу. Знаете, за свою долгую и интересную жизнь я понял одно правило: что каждый обязан отвечать лишь только за себя. Проблемы другого – его проблемы. И если только этот другой – ваш близкий друг или родственник, тогда появляется некая обязанность помочь и ему, ведь если вы ему не поможете, это может отрицательно сказаться на вашей репутации… Называйте это как хотите: эгоизм, эгоцентризм, беспредел, самодурство, себялюбие и так далее – меня тем самым вы, любезный, ни в коей мере не устыдите и даже не обидите. А сейчас оставьте меня, я хочу продолжить чтение этого замечательного журнала о современном и глупом мире.
И человек замолк, вновь взявшись за основательное чтение глянцевого журнала. В глазах Максима человек тут же переменился, молодой художник понял, что имеет дело с весьма умным и своеобразным человеком, а главное – гордым. С таким спорить бесполезно, такой может разглагольствовать и философствовать очень долго и, в конце концов, не уступит. Благо, второй сосед, седой боротый старик, лежал спокойно, не издавал никаких звуков и читал томик Достоевского. Так всегда: рядом с каждым человеком должен находиться хотя бы один злодей, один добродетель и один равнодушный – что, собственно, было и сейчас, хоть и с большой долей субъективизма. Максим сообразил, что следует искать другой путь, попытаться перевести Ивана в отдельную палату, как и Катю. Правда, в тот раз всё произошло за деньги Ивана. У Максима же сейчас не было ни гроша в кармане, чтобы совершить похожий поступок, а к средствам друга он не имел доступа. Тогда молодой художник решил воспользоваться обычной силой убеждения. Максим не медля направился к главному врачу.
Он даже не успел дойти до кабинета главврача как столкнулся с ним в коридоре, именно в тот момент, когда тот запер свой кабинет. Облысевший, высохший, с идеально выбритым подбородком, он стоял перед Максимом и медлительно протирал о подол своего белого халата круглые очки. Надев их, он внимательно изучил молодого человека, периодически кхекая и поглаживая свой идеально гладкий подбородок. До Максима донёсся мягкий запах цитрусовой туалетной воды, совсем как у Ивана, и резкая острая мысль о друге пронзила его, заставив начать разговор.
- Извините за беспокойство, уважаемый доктор, у меня есть к вам дело.
- Что случилось, дорогой мой?
- Постарайтесь понять. Мой друг в крайне тяжёлом положении, он сейчас находится в палате с одним ужасным типом, который постоянно нарушает покой моего друга. Не найдётся ли у вас свободной палаты, для моего друга, или, хотя бы, для нарушителя спокойствия?
Главврач озадаченно и участливо посмотрел на Максима, как будто это он был больным, вставшим с кровати, и просящим немедленно отпустить его домой.
- Прошу простить меня, мой юный друг, но мы не можем себе такого позволить. Ежедневно к нам привозят множество больных, и мы не знаем, куда их разместить. А потворствовать вам – было бы большим с нашим стороны свинством…
Максим прекрасно понимал, что всё это ложь. На его лице появились признаки нетерпения и нарастающей злости, кулаки незаметной сжались. Главврач притворился, что не заметил этого.
- Пожалуйста! Он в тяжёлом состоянии… Можете взглянуть, вы убедитесь, что ему требуется покой! Его сосед вполне уже здоров, а мой друг выглядит чуть ли живым мертвецом!
- Вот как? Второй сосед вашего друга, вероятно, не жалуется на шум от первого, так ведь?
- Всё так, но…
- Стало быть, всё в полном порядке. А, кстати, как зовут вашего друга? Что с ним приключилось?
- Иван Виноградов его имя. Он недавно прославившийся фокусник, - Максим сказал последние слова в надежде на то, что врач всё же сжалиться над Иваном в силу исключительности его личности, но, увидев выражение главврача, понял, что сказал это зря, - с ним произошёл несчастный случай…
- Вы сказали – фокусник? Несчастный случай, дорогой мой? Вы говорите слишком витиевато, можно конкретней? Ах, подождите, я сам посмотрю… хотя есть у меня кое-какие догадки.
Главврач резко куда-то направился быстрым шагом, и Максиму ничего не оставалось, как последовать за ним. Через минуту главврач листал дело Ивана.
- Иван Виноградов… Тот самый, тот самый… Мне очень жаль, мой юный друг, но через пару дней нам придётся отправить вашего друга на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу. По нашим данным он страдает прогрессирующей суицидальной шизофренией и, увы, мы ничего поделать не можем…
Максим застыл, как вкопанный, его лицо сначала перестало выражать что-либо, а через пару секунд его мутные глаза забегали в поисках выхода, губы лихорадочно сжались, а лицо от напряжения покраснело, как маков цвет. Нервно хрустя пальцами, Максим перебирал тысячи вариантов, имён, недавних событий и встреч. Всё искал зацепку, как бы переубедить доктора, остановить непоправимое. Максим прекрасно помнил, как в последний раз его друга грозились отправить в лечебницу, и сколь дико Иван противился этому, чуть ли не лез из кожи, чтобы доказать, что он нормальный, только бы остаться на воле. А сейчас, едва только он стал восходящей звездой, когда обрёл гигантскую возможность прославится и доказать себе, что он не пустое место – а это, насколько знал Максим, Иван хотел больше всего на свете – вдруг появилась реальная опасность кануть в лету. После того, как он выйдет из жёлтого дома, вряд ли его пригласит хотя бы один режиссёр на своё мероприятие, даже самое мелкое. И тут Максим неожиданно вспомнил кое-что. Вспомнил с невыносимой болью, вздрогнул, словно его незаметно укололи булавкой в руку и выпрямился. Выход есть.
- Извините… Константин Олегович, - Максим прочитал на бейджике имя главврача, - я, кажется, знаю, что могло бы и меня и вас удовлетворить.
Главврач не ответил, он нетерпеливо кивнул молодому человеку, не спуская с него внимательных глаз. Максим достал из кармана мобильный телефон, и напечатал на дисплее кругленькую сумму. Лишь только главврач посмотрел на экран телефона, его глаза алчно зажглись. Демонический огонёк поглотил цифры и разросся в пожар. Лицо главврача, прежде интеллигентное и вежливое, переменилось. Его губы скривила довольная ухмылка, глаза хитро сощурились, брови опустились; главврач немного ссутулился, и, потирая руки, спросил:
- Когда?
- Через пять дней.
Главврач удивлённо и одновременно недовольно вскинул брови и отвёл голову назад, он был обескуражен такой наглостью.
- Да вы, дорогой мой, злоупотребляете моим терпением.
- Ни в коем случае, Константин Олегович. Я вам обещаю, клянусь, что ровно через пять дней исполню своё обещание. Только дайте мне время, прошу.
Главврач на минуту углубился в себя. К его лицу вновь вернулось прежнее интеллигентное выражение, а вместе жадного потирания рук, теперь он вдумчиво тёр свой скрипуче-гладкий подбородок.
- Ну, хорошо. Но если вы не выполните своего обещания… Боюсь ваш друг не скажет вам спасибо. Причём, скорее, уже никогда.
В глазах главврача промелькнула угроза, он на мгновение стал похож на беса в очках. Максим выставил обе руки ладонями вперёд, как бы останавливая угрозу главврача на полпути.
- Я обещаю. И ещё, пусть все думают, что это было нападение, а не попытка суицида… Я сам поговорю со свидетелем, а вы – со своим персоналом.
- Здравая мысль, мой юный друг, договорились.
Дверь Катиной палаты распахнулась настежь и вошла медсестра с подносом, впуская за собой разные звуки и запахи из коридора. На белом подносе стоял стакан с водой и небольшая прозрачная ниша с лекарственным порошком. Катя оглянулась на неё и приподнялась на локте.
- Тише-тише, милочка, вам просто пора принять лекарство. Я сейчас же оставлю вас в покое, как только вы выпьете его.
Катя ничего не ответила. Она послушно высыпала лекарство в свой рот и запила прозрачной тёплой водой. Медсестра в этот момент не сдержалась и широко зевнула, прикрывшись рукой.
- Простите, - сказала она, - просто девушка, которая должна была сменить меня вчера вечером, на ночную смену, внезапно заболела, и мне пришлось временно исполнять её обязанности, пока не нашли ей замену.
- Ничего страшного, я понимаю.
Катя безразлично кивнула ей, поставив стакан на поднос. И легла на бок, отвернувшись к окну. Она ждала, что с секунды на секунду послышится лёгкий звук закрывающейся за медсестрой двери, но ничего так и не услышала. Вдруг голос над ней, манерный голос изливающей душу медсестры, прозвучал отчётливо и назойливо, что Катя тихо простонала про себя от разочарования. Покоя ей в ближайшие полчаса точно не видать.
- И вот мне пришлось несколько часов сидеть, знаете ли, среди лиц этих больных стариков! Другое дело вы – молодая, прекрасная, смирная, – а они, боже мой, что за люди! Ходят туда-сюда, кряхтят, рожи страшные корчат и, уж простите, воздух портят! Ну, вот как в такой атмосфере с ума не сойти? А потом ещё мне, для полного счастья, самоубийцу привезли, всего в крови, еле дышащего! Ну, вот за что мне всё это?
Катя вздрогнула. Её пронизало неприятное предчувствие. Словно кто-то щёлкнул в её мозгу и, как надрессированный тигр, из черноты на свет выпрыгнул страх. Пугающие мысли пронеслись в её голове и она, чтобы как можно скорее их рассеять, спросила:
- А каков был этот самоубийца? Вы не помните его имени?
- Имени… Ну, нет. Как всех запомнишь? Вроде оно на “В” начиналось. А может и нет… А собой? Вот я сама подивилась – собой-то красавец оказался! Нарядный такой, в брюках, пиджаке, туфлях замшевых… Жаль только всю одёжку свою кровью попортил. Говорят, из оперного театра привезли, в туалете он себя порезал, бедняжка.
У Кати расширились глаза от ужаса. Не может этого быть. Только не это. Сердце застучало так сильно, что она еле расслышала свой следующий вопрос.
- А больше… ничего о нём не знаете? Быть может, он актёр, или, к примеру… фокусник?
Сердце ещё раз дёрнулось и замолкло, сжалось в маленький комочек ледяного ужаса; в глазах зарябило от сильного волнения, руки сжали одеяло грозясь вот-вот проткнуть его ногтями насквозь. Катя, вся на взводе, затаила дыхание и ждала, когда медсестра припомнит что-нибудь. Женщина в белом халате потёрла одной рукой шею, другой рукой держа поднос, и тут её внезапно осенило.
- О да, фокусник! К нему, кажется, ваш друг даже приезжал, к главврачу зачем-то ходил – я видела! А вы знакомы с тем человеком, да? Почему он себе вены перерезал, не знаете? Уж очень любопытно, зачем нынче молодые люди с такой внешностью себя на тот свет отправить хотят!..
Катя уже не слышала её. Иван пытался покончить с собой, причём у него это почти получилось! Видимо, каким-то чудом его удалось спасти! Или…
- Он живой? – дрожащим от волнения голосом спросила Катя.
- Да, но с ним что-то не то. Лежит себе и не двигается. Как мумия фараона, знаете ли. Видели их? Вот я, когда в Египет ездила, ненароком…
Значит, живой, подумала Катя. Она облегчённо вздохнула. Значит, Максим потому к ней не пришёл, что он с Иваном, который ещё в более худшем состоянии. Катя внезапно вспомнила, как ещё позавчера Иван сидел вот здесь, у её ног, и раскаивался в том, что не позвонил ей, когда завершил своё выступление. Тогда он свалил на себя всю вину за её изнасилование. По его смятому от боли, потемневшему лицу было отчётливо видно, как он страдал. Катя испытала к нему прилив нежности и жалости. И в тот же момент подумала: а не из-за неё ли он попытался покончить с собой? Может быть, она плохо его тогда переубедила в его невиновности? Хотя нет, его же нашли в оперном театре… Значит, опять женщина? И проклятый голос? Катя беспомощно закусила губу, она не знала, как помочь её другу. Но внутри неё пульсировала такая невыносимая решимость что-нибудь для него сделать, для этого вечно преданного трогательного человека, что она откинула одеяла и свесила ноги с кровати.
- Вы что, милочка?! Вам нельзя вставать!
Катя подумала о своём состоянии. Всё нормально, кроме… Мысли о своём теле вновь натолкнули на болезненное воспоминание. Катя снова услышала громоподобную музыку, почуяла запах алкоголя, увидела красные лучи заката… почувствовала горячие грубые прикосновения к телу… Ощутила, как держат её руки, сжимают её грудь, ей в рот заталкивают склизкий язык… подкатывает волна тошноты. А потом она ощутила чужую плоть в себе. Яркий всплеск невыносимой боли, раскатившийся кипящей волной по всему телу. И ещё, и ещё, и ещё больней…
Катя со всей силой топнула ногой о пол, пытаясь отогнать галлюцинации. Туман перед глазами стал потихоньку расплываться, а размытые черты силуэта, склонившегося на ней, большого и давящего, начали ещё больше таять. Катя сжала зубы от злости, махнула рукой, как бы отгоняя гнетущее видение. Она вскочила на ноги и оказалась прям лицом к лицу с громилой Артуром. Он нависал над ней. Весь обнажённый, увенчанный звериными мышцами, с недоразвитыми чертами лица. Его горящий блудный взгляд пожирал Катю, вонзался в её мягкую и нежную плоть, вытягивал из неё соки. Катя отчаянно вскрикнула и сделала шаг ему на встречу. Он растворился. Теперь она была окружена двумя сухопарыми насильниками по краям и Володей посередине. Все они зловеще улыбались, их лица рдели от первых кровавых лучей зари. Катя оглянулась – она уже не была в палате, а снова стояла на шестом этаже того недостроенного здания. Музыка разливалась вокруг, лёгкий ветер доносил до её ноздрей запах перегара от троих стоящих впереди её голых тел. Они резко и одновременно стали приближаться к ней. И хотя Катя частичкой своего сознания понимала, что всё это вокруг всего лишь иллюзия, обыкновенная галлюцинация, способ сопротивления засевших в её мозгу страхов, всё равно она испуганно сжалась. Ужас пробрал её до мозга костей, заковал рассудок в свои холодные путы, не давая здраво соображать. Но Катя из последних сил цеплялась за мысль, что всё это нереально – только лишь пустая работа мозга. Вдруг она поняла, что если до сих пор находится в палате, то медсестра видит всё, что с ней происходит. Она наверняка уже побежала за помощью. И если ей вколют успокоительное или другую дрянь прежде, чем она сумеет избавиться от галлюцинаций, то её попытка окажется безуспешной. А на вторую у неё может и найтись сил.
Катя вспомнила своих любимых героинь: Мадам Бовари, Жанна д’Арк, Оливия Лэтам… Все эти бесстрашные дамы нашли в себе силы бунтовать, сопротивляться. И неважно чему: общественной морали или целому государству. И она тоже женщина – у неё хватит сил перешагнуть через это, никак не желающее забываться, прошлое. Всего лишь глупая иллюзия. В её жилах течёт горячая, бурлящая кровь бунтовщицы, а её дорогу перегородили смутные тени людей, которые теперь будут надёжно упрятаны за решёткой! Он сможет постоять за своё душевное спокойствие, точно леди Чаттерли за свою необычную любовь. Катя набрала как можно больше воздуха в лёгкие, резко выпрямилась, выпятила грудь, и, сдерживая неслабую дрожь по всему телу, сделала решительный шаг навстречу троице насильников. Один за другим они растворились, превратившись в клубы белого пара. Всё вернулось на свои места, приобрело былую чёткость и ясность.
Катя протёрла глаза. Как только они привыкли к слепящему из окна свету, она разглядела свою палату: всё было также, разве что на полу валялся опрокинутый поднос. Стакан и ниша для лекарства, видимо, закатились под кровать. Катя опустилась на колени, достала оба предмета, поставила на поднос, а его положила себе на тумбочку. В этот же момент в палату вбежало несколько человек в белах халатах, что в глазах даже замельтешило от их одинакового цвета одежды. Из-за их плеч выглядывало перепуганное личико медсестры. Катя остановила врачей рукой и спокойно спросила:
- Что случилось, к чему такой переполох?
- Нам сказали, что вам очень плохо.
- Не знаю… видимо, мы с этой уважаемой дамой, - Катя указала ладонью на медсестру, от чего так ещё больше выпучила от испуга глаза, - не совсем друг друга поняли. Здесь какое-то недоразумение, господа, я прекрасно себя чувствую.
Все люди оглянулись на бедную медсестру, которая вжалась в уголок.
- Боже правый, опять вы за своё, Василиса Марковна!
- Но она…
- Да прекратите уже! А ну вас ко всем чертям!
И люди быстро покинули помещение, а за ними в дверь нырнула медсестра, боясь остаться один на один с Катей.
Катя устало улыбнулась и хотела, было, присесть на кровать, но в последний момент одёрнула себя. Нельзя, подумала она, давать себе слабину. Нужно срочно же выписаться и навестить Ивана. И придумать, чем ему можно помочь. А ещё не все экзамены сданы, следует срочно этим заняться. Ведь теперь у неё точно хватит сил совершить то, что она давно хотела.
13.
Шкварки обоев свисали с полуголых уродливых стен. Следы беспощадного пожара тянулись грязной чернотой, оставляя в очах неприятную муть, а в ушах далёкий звук ехидно потрескивающего пламени. Максим смотрел свою гостиную с явной печалью в глазах. Его нос улавливал ещё не выветрившийся до конца запах гари. Всё вокруг было таким обнажённым и жалким, как будто огонь оставил в этой комнате свою нестираемую печать разрушения, которая теперь всегда будет терзать Максима при одном лишь мимолётном взгляде на неё.
Максим отключил мобильник, отбросил его в сторону и с тяжёлым вздохом присел на уцелевшую, хотя и не очень чистую, половину дивана. Страховку свою он ещё не успел получить – да и что там? Сущие копейки дадут на восстановление квартиры. Придётся ему вкладывать свои деньги в ремонт – только вот где эти деньги, когда в кармане пусто?
Художник устало опустил мгновенно ставшую чугунной голову на спинку дивана и устремил задумчивые глаза к потолку. Ладно, если бы деньги нужны были только ему самому – уж перебился бы как-нибудь или взял у одного из многочисленных товарищей взаймы, так ведь нет, сейчас от него, Максима, и его финансового положения зависит Иван. Зависит его жизнь, его будущая карьера, его счастье. Всё в руках Максима, и любой шаг в сторону, грозящий провалом всему замыслу молодого художника, способен насмерть убить Ивана. И ведь кровь его будет на руках Максима. Как же это тяжело, думал он, как же это тяжело…
Просидев ещё с полминуты, рассматривая бывший некогда белым, а теперь с масштабными чёрными пятнами потолок, он поджал губы и прищурился. Затем медленно, точно малиновое рассветное солнце, встал, осветив решительным блеском в глазах комнату, и двинулся к мольберту, загодя вынутым из кладовки. На мольберте стоял пугающе белый холст. Он отталкивал своей слепящей пустотой. Недаром многие писатели бросали своё ремесло из-за страха перед чистым листом. Своей целомудренной белизной он пожирает всякую гениальную мысль, закравшуюся в ум, и приводит творца в жуткое смятенье. Но Максим знал все уловки коварного чистого листа, он давно научился сопротивляться его пугающему виду. Тем более что безусловный долг подгонял художника, давал импульс в его руку, чтобы она взяла кисть, подталкивал в спину ближе к холсту.
Когда Максим начал рисовать – он не знал, что именно, просто начал – то испытал горькое разочарование. Вырисовывался пейзаж. Зачем это? Шляпин вовсе такого не оценит. Начав сначала, Максим задался целью нарисовать что-нибудь мрачное. Но что означает – мрачное? Мрачный вид покинутого города? Мрачная картина убийств под покровом ночи? Мрачная история несчастной любви в одно из её мгновений? Или, может, нужно просто нарисовать чудовище? Что значит – мрачное?
Максим пытался реализовать каждую из приходивших в голову идей. В течение пяти часов он брался за несколько сюжетных картин, пейзажей, панихидных натюрмортов. Но каждый раз на полпути отбрасывал начатую картину – он в определённый момент понимал, что это не оно, что это глупая безвкусная картина, а он, Максим, бездарь. Вот этой своей перепачканной в масляных красках рукой, которая сейчас держит кисть, он, не желая того, убьёт Ивана. Вместо того, чтобы кисть прикоснулась к бумаге и создала чудесный узор, она опуститься на смутный образ Ивана и закрасит его белыми, а затем чёрными красками. В глазах с каждой минутой темнело, рябило… Или это просто за окном наступает ночь?..
Максим проснулся на следующее утро на полуразрушенном диване. Вся его одежда, руки, лицо – всё было в красках. В желудке пребывала мучительная пустота. В голове пульсировала острая боль. Художник, страдальчески корчась, вытянулся и встал. Его позвоночник отозвался быстрой мелодией хруста. Его лицо тут же овеял прохладный поток воздуха, прошедший ласковым гребнем по его волосам. Хрустально чистый свет лился из распахнутого настежь окна. Наступаю на те же грабли, подумал Максим, вспомнив роковой вечер, когда он также решил поспать на свежем воздухе. Когда его мутный, ещё не прояснившийся после сна взгляд остановился на нескольких поставленных к стенке холстах, у Максима из горла вырвался сдавленный стон. Уже прошёл один день, а он ещё не нарисовал ничего путного. А если он нарисует нужную картину в самый последний день, бросится искать Шляпина и не найдёт? Да и сейчас его искать нет смысла – ведь нет ещё ни единой картины. Значит нужно постараться нарисовать их как можно раньше!
Максим, вмиг забыв о том, что со вчерашнего полудня и маковки во рту не держал, остервенело кинулся к мольберту и в порыве злости на себя стал пытаться рисовать. Он бесился, что ничего не выходит, убивался, скрипел зубами, чуть ли не плача, когда вновь осознавал, что картина не та. Что всё – пустое. Что всякие попытки тщетны. И правильно говорил его начальник, что это глупое и рискованное дело – живопись, уж лучше бы он остался на прежней работе со всеми её перспективами и детскими заботами. Но вспоминая о том, как бы ему скучно тогда жилось, вспоминая о своей мечте, о том небольшом количестве громких и искренних похвал его творчеству, в конце концов, вспоминая Ивана и Катю – Максима снова находил силы и брался за работу. Если он потеряет веру в себя – то это станет настоящей катастрофой. Он всегда являлся оптимистом, и нельзя было, чтоб это качество изменило ему именно сейчас, в самый неподходящий момент. Радужная призма, через которую Максим видел мир, уже дала несколько трещин. Но, если она треснет и рассыплется, то увидит ли он мир таким, каков он есть, или же взамен бывшей призме возникнет другая – заволочённая мрачной дымкой, угрюмая, гадкая?
Под вечер второго дня Максим всё же поел – нашёл в ящике над холодильником макароны и сварил их. А затем, на протяжении целой ночи работал, рисовал, изводил холсты, тратил краски, терял надежду.
Когда, в третий день, на землю начал ложиться покров темноты, а лимонный закат блестел своими последними искрами, сокрушённый Максим плюхнулся на диван. Он был подавлен, зол, словно ограбленный бедняк. Ему очень хотелось расплакаться, в горле стоял горький ком. При каждом взгляде на холсты его желваки гневно ходили, глаза как-то одержимо и яростно блестели. Безнадёга поглощала Максима, он был на грани капитуляции.
Рано утром четвёртого дня он встал, помятый, заспанный, безразличный ко всему. Он – точно прозрачная безвкусная вода. Он пресен, пуст, в нём нет больше ни веры, ни надежды на светлое будущее. Его выпьют залпом, даже не почувствовав душевную горечь. А потом будут изрядно потеть им, выделять из своих жирных пор, пока он не выйдет совсем и высохнет в своём гадком безразличии. Ведь он – простая вода.
Максим сдался, ему было всё равно, чтобы ни случилось, какая-та безжалостная апатия поглотила его. Его сейчас бы ничем не получилось удивить или растрясти – точно он насытившийся жизнью девяностолетний старик. В дверь кто-то постучал. Но ему не хотелось открывать. Ему ничего не хотелось, он был рваный флаг, уже не развивающийся на ветру из-за своих основательных дыр. Он был горсткой пепла, мягкой и серой, которую вот-вот сдует ветер, разметёт безвольную горстку, разнесёт её крупинки по всему свету, что единым целым она уже никогда не станет.
Внезапно перед глазами, а может и в голове, вспыхнул отчётливый образ. Иван, полумёртвый, бледный, как полотно, со стеклянными глазами и безжизненным выражением лица лежал на койке, точно никому не нужный окоченевший труп, который не сегодня-завтра выбросят на помойку, где он будет в невыносимом одиночестве разлагаться на мелкие атомы. Максим поёжился от такой картины. В нос ударил цитрусовый аромат туалетной воды его друга. Он напомнил молодому художнику ещё тот далёкий миг, когда они с Иваном стояли посередине дороги и дружески болтали. В тот момент Иван собирался идти на свидание, а он, Максим – увольняться с работы. Сколько тогда было надежд и амбиций! Сколько всего они сулили себе в будущем! А что сейчас? Грубые безобразные стены, мёртвое будущее, несчастные друзья…
Максим встал с дивана и безотчётно начал разглядывать ряд своих начатых картин. Он, не зная почему, взял одну, совершенно случайную, и подумал: а какая разница? Всё равно он уже проиграл. Тогда лучше уж доделать все эти зарисовки, раз начал. Вдруг копейка на хлеб перепадёт.
Художник, совершенно не задумываясь, начал водить кисточкой по бумаге. И в это самое мгновение что-то освободилось в его груди. Как будто какая-то невидимая сущность скинула с себя железную сеть и воспарила с непривычной лёгкостью пёрышка. И тогда Максим временно потерял свой рассудок, он растворился в своём творчестве. Как будто в его душе проснулась ночная гитара, она стала издавать низкие басистые ноты, глубокие и бездонные, как пропасть. В голове стали всплывать мрачны образы… Все, раз за разом, попытки Ивана покончить с собой, его отчаянье… Катино несчастье, её неудовлетворённость жизнью и вынужденность покориться своей гнетущей судьбе… а затем воспоминание, как Максимины картины отверг глава музея, а затем целый зал оценщиков и критиков, художников и ценителей… Пожар… Изнасилование Кати… Иван на грани смерти… И весь этот живой мрак вырывался клубами густого дыма из груди Максима, а затем вливался в его руку, которая неизменно держала кисть и послушно водила по бумаге в неопределённо-нужных направлениях.
К полудню было закончено три картины: мрачная экспрессивная абстракция, изображение пустого безжизненного города, как будто секунду назад в нём кто-то ещё жил и портрет какого-то пугающего господина, черты которого были взяты из головы.
Максим, осмотрев свои работы, безразлично пожал плечами, накрыл их полотном, связал и поехал с ними на машине в музей, сжигая последние капли бензина.
К счастью, не пришлось бегать по всему городу в поисках Шляпина, он оказался на том же месте за столом, где, вроде бы, безмолвно сидел, когда работы Максима рьяно критиковали. Шляпин, увидевший молодого человека, резко встал из-за стола и направился к нему. Остальные люди, вновь, как и в прошлый раз, пирующие, не обратили особого внимания на пришельца, приняли его за своего. И действительно, Максим выглядел как типичный сумасшедший представитель богемы – со всклоченными волосами, мятой красной рубашкой, запылившимся коричневыми ботинками. Стоял и спокойно ждал, когда Шляпин достаточно близко к нему подойдёт, чтоб вместе они вышли из зала и посмотрели картины.
- Максим, здравствуйте! Как я понимаю, вы всё же решили воспользоваться моим советом. Это очень правильно с вашей стороны, - медовым голосом пропел он.
- Просто мне нужны деньги, вот и всё.
Сухость Максима, видно, несколько удивила Шляпина, по его секундой замешке в ответе. Но он быстро опомнился и, неопределённо кивнув, сказал:
- Да, бывают и такие моменты в жизни. Покажите же свои картины скорее.
Максим молча развязал их, откинул в сторону верёвку, снял полотно, и выстроил в ряд у стены все три рисунка. А затем на минуту отвернулся, чтобы не смущать своим взглядом Шляпина, хотя вряд ли можно было чем-то смутить этого непростого господина.
Максим, стоял, не оборачиваясь, около пяти минут, так и не услышав ни единого шороха со стороны Шляпина. Возросшее любопытство (всё-таки он продолжал где-то глубоко в себе переживать за свои картины), несколько разбавившее безразличие Максима к ходу событий, заставило его оглянуться. В следующий миг он был не на шутку удивлён, увидев Шляпина впервые без тёмных очков. Этот бледный высохший господин оказался на один глаз слеп – его правое глазное яблоко было задёрнуто отвратительной молочной пеленой, и веко над ним еле заметно дрожало, как будто грозилось прикрыться, но что-то ему неотвратимо мешало. Второй глаз, ослепительно голубой, завораживающий своим лазурным юношеским блеском, заколдованно был устремлён на все картины, или на одну из них – трудно разобрать. По впалой бескровной щеке катилась одинокая слеза, оставляя за собой сияющую дорожку. Брови заметно дрожали, словно Шляпин был на грани того, чтобы разрыдаться от умиления. Всё его лицо, вытянутая шея, руки, судорожно держащие тёмные очки – всё отражало его молчаливый и волнительный восторг картинами.
Максим, крайне недоумевая, перевёл свой взгляд на свои рисунки, не нашёл ничего, что не видел в них раньше – разве что от света в музее они стали выглядеть ещё более зловещими. Но вид старика – а теперь Максим точно знал, что этому человеку далеко за пятьдесят – завораживал своим трепетом перед картинами, умилял, трогал до глубины души. Он словно верующий, наконец увидевший Божье чудо и потерявший от этого остатки здравого разума.
Вскоре из сдавленного горла Шляпина сначала донеслось странное бульканье, а потом прорезался бархатный громкий шёпот, затем переросший в торжествующий крик.
- Максим… Я говорил вам… Они прекрасны!! Просто удивительны!.. Я верил в ваш талант! Вы подарили миру три новых шедевра!!
Максим не знал, что ответить. Он скромно улыбнулся и чуть поклонился головой.
- Нет, правда! Сейчас же покажем их дамам и господам, которые собрались в соседнем зале!
Услышав это, Максима вздрогнул. Его обуял ужас, снова вспомнились минуты всеобщего унижения, жестоко ранившие душу. Рана ещё не заросла, а тут ещё минута – и вновь в неё вцепятся когтями и разорвут по новой, только ещё более свирепо.
- Постойте! Зачем им показывать?
- Я уверен, они сразу же увидят в вас гения! Вам это понравится!
- А как же их зависть?
- А вы завидуете, скажем, Айвазовскому?
- Нет, но я же не он.
- Они тоже не вы, у них своя дорога.
- Но в прошлый раз…
- В прошлый раз у вас были другие картины.
И только они приблизились к дверям банкетного зала, как внезапная мысль пронзила Максима, точно быстрая шпага.
- Стойте, стоп!
- Что такое, Максим?
- Скажите сейчас, прежде чем мы покажем эти картины ценителям, какую вы заплатите сумму за них?
- Вы что, думаете, я завишу от мнения тех людей? Однако, вы не самого лучшего мнения обо мне!
- Простите, я хотел сказать вам совсем не это… Просто с моим другом случилась большая беда, и мне нужно знать наверняка, заплатите ли вы или нет. От этого зависит его жизнь.
- Я заплачу вам даже больше, чем вы можете только подумать. Я влюбился в эти картины. Вот увидите, в первый день следующей недели вы проснётесь знаменитым. Особенно мне нравится та, где изображён мужчина с моими чертами лица.
Максим оглянулся на рисунок с мрачным господином и с большим удивлением заметил про себя, что это чуть ли не портрет самого Шляпина. Главным различием между ними было, что у господина на портрете оба голубых глаза целы.
Максим и Шляпин вошли в зал, где всё ещё трапезничали оценщики и художники. Шляпин уже снова был в тёмных очках, вновь его лицо не выражало ничего, кроме холодного равнодушия. Он, ни сказав не слова, громко похлопал в ладоши и шум за столом моментально стих. Тогда он взял у Максима картины и выставил в ряд у стены напротив изголовья стола, чтобы каждый мог видеть их. В воздухе повисло напряжённое молчание, страшно гнетущее и давящее на Максима. Вся апатия его испарилась, и на её месте возникло привычное волнение, когда его работы с таким особым вниманием оценивают. И в следующую секунду он не поверил своим ушам. Ещё секунду назад десятки разнообразных непохожих друг на друга людей сидели не подвижно и смотрели на рисунки с какой-то неявной враждебностью и странным томлением. А сейчас раскатился бурный взрыв аплодисментов, одобрительных свистков, у всех на лице было написано неподдельное восхищение, словно они говорили: вот оно, подлинное искусство, и никакая критика не сможет заставить в нём усомниться… Так зачем же нужно его критиковать, если можно просто перед ним преклониться и безоговорочно принять? Не нужно быть большим эстетом, чтобы заметить красоту неба – им восхищались испокон веков, его красота – аксиома. Так и эти три картины сразу показались неоспоримыми шедеврами.
Максим лишился дара речи, он не знал, как повести себя в подобном случае, и только глупо и счастливо улыбался нескончаемому шуму аплодисментов. Так быстро и странно он стал признанным талантливым художником.
14.
В замке входной двери заскрежетал ключ, что крайне удивило и встревожило супругов Кузнецовых. Оба их личных ключа лежали в сумках и то, что кто-то спокойно сейчас отпирал дверь, по всей видимости, для того, чтобы совершить кражу в присутствии хозяев, да ещё и в светлое время суток, показалось им настолько наглым и ненормальным, что они оба попросту отказались верить в происходящее. Они вновь повернули головы в сторону телевизора: она – у гладильной доски, он – у перевёрнутой табуретки с отвёрткой в руках. Сделали вид, что никакого звука и в помине не было, всего лишь разыгравшееся воображение. И что самое забавное – оба они тут же убедили себя в теории о звуковой галлюцинации. Но то, что дверь приоткрылась, в квартиру не спеша вошла Катя и стала разуваться – уже было труднее причислить к игре света и звону в ушах.
Катя застала отца с матерью в гостиной, где работал телевизор, возле которого, по обычаю, и делались все повседневные дела. Скорее всего, он поначалу предназначался как фон, заполняющий скучную тишину своей бесконечной какофонией звуков. Но получилось наоборот, родители смотрели его, и, как бы между прочим, занимались своими делами.
Но сейчас не были, как обычно, смиренны и отрешённы перед гипно-мерцанием телевизора. Они были всполошены, выпучились на Катю, словно она была призраком и давно пребывала на том свете, а тут вдруг решила их мимоходом навестить. Увидев оглушённых ужасом, глубоко обескураженных родителей, Катя внутри себя громко рассмеялась, хотя на деле ни один мускул её лица не дрогнул. Она не привыкла проявлять живые эмоции при них, даже когда они в таком состоянии как сейчас.
Катя не нашла нужным что-либо разъяснять матери и отцу – раз они не спрашивают, значит им всё равно. И, хотя в глубине души она понимала, что это всего лишь самообман, отмазка, чтобы не пускаться в долгий рассказ о случившемся, всё равно не дала угрызениям совести не только причинить ей какую-либо муку, но даже просто возникнуть.
Она бесстрастно проследовала в свою комнату и медленно закрыла свою дверь. Затем уселась на кровать и подняла лежащий рядом учебник, брошенный ею ещё в тот злополучный вечер городского мероприятия. И только Катя начала погружаться в сосредоточенное чтение, как стук в дверь свёл весь процесс учёбы на нет. Девушка раздражённо вздохнула, и разрешила войти. Дверь чуть приоткрылась, и в свободную щёлку пролез смущённый отец. Он, робея и заламывая себе руки, точно малолетний мальчуган перед взрослой красавицей, встал по стойке смирно, не смея вымолвить не слова. Его язык не ворочался, от чего он ощутил ещё большее волнение и сильно раскраснелся, словно раскалённый металл.
Катя нетерпеливо спросила, показательно нахмурив брови:
- Что ты хотел, папа? Я сейчас занята подготовкой. Времени до экзамена осталась совсем мало, а мне ещё уйму всего нужно выучить или повторить. Прошу тебя, будь краток, а затем сразу уходи, как получишь интересующий тебя ответ. А теперь я внимательно слушаю тебя.
Катя сама невольно удивилась своей уравновешенности и неприсущей ей тонкости речи. Так тактично и безупречно она поставила отцу условия их дальнейшего разговора, что он не мог ей противопоставить ничего разумного, от чего внезапно вспылил:
- Да ты чего, дорогая моя?! Как ты можешь говорить родному отцу такие дерзости! Ставить ультиматум! Почему ты здесь, я думал, ты в тяжёлом положении!
Его глаза искрились злобой на Катю, а если быть совсем точным – на себя. Он лишь сделал виновницей своей глупости дочь, дабы не обвинять себя самого и тем самым не покалечить своё мягкотелое эго. Катя выжидательно промолчала. А затем сказала:
- Отец, из твоих слов и интонации я поняла, что ты меня совсем не рад видеть.
Она сделала намеренную паузу, наблюдая, как меняется выражение лица её отца. Он испуганно вжал голову в плечи, отрицательно покачал ей и с неподдельным ужасом выставил руки ладонями вперёд, останавливая её слова на полпути, пока они ещё не успели его хорошенько ужалить. Катя сделала вид, что ничего не поняла из его жестов.
- Что ж, в таком случае тебе нечего больше делать в моей комнате – ведь я для тебя не представляю никакой ценности, раз ты мне не рад. Прошу тебя удалиться, и дать мне продолжить мою подготовку.
Отец хотел было вновь вспылить, но Катя опередила его и твёрдым приказным тоном повторила:
- Прошу тебя удалиться.
Он показательно сплюнул, разочарованно махнул на дочь рукой и очень аккуратно вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Катя тут же прыснула в кулак. Вспомнив свою последнюю длинную фразу, она с улыбкой покачала головой – настолько забавным и смешным ей показалась её собственная нарочитая серьёзность и твёрдость. Если бы её отец не был в таком неуравновешенном состоянии, то наверняка бы её раскусил. Но нет, ему бы только рвать и метать молнии, он точно мегера в мужском обличии. И в этот миг Кате пришла дельная мысль. Раз отец в таком состоянии, то мать, скорее всего, в аналогичном. Они оба – в полном смятении. А когда снова возникнет похожая ситуация, было предугадать довольно-таки трудно. Поэтому Катя сейчас же решила пойти ва-банк и открыть родителям все свои карты.
Она застала их на прежних своих местах, занятыми теми же делами: отец чинил табуретку, мать – гладила бельё. И оба внимательно слушали и периодически поглядывали на телевизор, даже если там шла самая примитивная реклама. Когда мать краешком глаза заметила какое-то движение в стороне, она тревожно перевела туда взгляд и увидела Катю. На её лицо легла тень волненья, она оставила утюг и озабоченно положила руки на пояс. Отец, разглядев резкую перемену в своей жене, поднял на неё удивлённые глаза, а затем, вскинув брови, повернулся в направлении её взгляда. Они оба вперили свои горящие волнением и любопытством глаза в Катино бесстрастное лицо. Даже ни одна статуя не может похвастаться таким тотальным спокойствием, какое в ту минуту царило в облике Кати. Она, походкой человека, преисполненного собственным достоинством, обошла бархатное зеленоватое кресло и села в него. Таким образом, её мама оказалась напротив неё, а отец по диагонали. Она некоторое время сидела молча, изучая реакцию своих родителей. Многие бы знатоки женщин обманулись в этот самый момент безукоризненной игрой Кати в роковую и холодную, циничную девушку. Но в глубине души она пронзительно смеялась, просто изнывала от хохота, валяясь по полу. Вся эта ужасающая сцена давалась ей не просто – каждую секунду грозилась прорваться сквозь восковую маску насмешливая улыбка. Наконец, горделиво задрав носик и расслабленно откинувшись на спинку кресла, девушка сказала:
- Я хочу вас обоих кое о чём известить, потому что вы имеете полное право знать это, в силу того, что вы – мои родители. Итак, во-первых, как только я сдаю экзамены в моём настоящем вузе – а сдам я их успешно, даже не сомневаюсь в этом – то сразу забираю из него документы и перехожу в другой университет. Поступаю на социологический факультет и учусь там. А, как только я его заканчиваю, то вполне могу восстановиться на нынешнем факультете, чтобы иметь сразу два диплома. Но сразу предупреждаю ваши вопросы: нет, я не могу совмещать два университета сразу, это не даст мне выучиться по-нормальному ни в одном из них; нет, моё решение окончательное и бесповоротное, и, чтобы вы ни говорили, оно не изменится; да, я ваша дочь, но больше не собираюсь слепо слушаться вас, тем самым шагая по прямой дороге к несчастному будущему для меня. Всё, я закончила.
Последние слова зависли в воздухе. Какой-то невидимый накал ощущался в окружающем пространстве, будто воздушный меч сунули в горн. Это внутри родителей всё горело от кипящего возмущения. Их ярый протест сначала отразился на их внешности: лица, напряжённые во время молчания, исказила боль, а затем изуродовал гнев. Вот-вот на Катю должны были посыпаться обвинения. Но отец вдруг, ни с того ни с сего, смягчился, и переглянулся с матерью, безмолвно попросив её на время оставить свой пыл. Он повернулся к дочери и самым участливым и сочувственным тоном сказал:
- Мы тебя прекрасно понимаем, дорогая. Тебе очень трудно и хочется жить в соответствии со своими желаниями. Скажи тогда, зачем тебе на самом деле сдавать экзамены в этом вузе? Я ведь прекрасно знаю, что если ты пойдёшь учиться в другой университет на другую профессию, то никогда не вернёшься сюда. И не только из твоей нелюбви к нынешнему факультету, а из-за того, что этот университет станет напоминать тебе о той ночи, которая даже нас с твоей матерью заставляет содрогнуться.
Катя при упоминании о “той ночи” моментально задержала дыхание, чтобы сохранить душевное равновесие. А затем стала очень глубоко и медленно дышать, слово она находилась на сеансе медитации, а не на лобном месте.
- Мы всё прекрасно понимаем, дочка, - сказала мама, - ты не думай. Мы понимаем, как тебе тяжело было среди твоих безжалостных сверстников, среди вопиющего неуважения к тебе, как ежедневно приходилось идти в университет как на пытку. Мы хорошо осознаём что тебе за всё время учёбы в нём пришлось пережить, какие адские муки испытать. Ты не подумай, что мы какие-то бессердечные люди, мы – твои родные. Но пойми, дорогая, снова идти на первый курс, когда ты заканчиваешь третий – сущее безумие. Так бы ты уже смогла этим летом начать работать по профессии, а что будет, если ты перейдёшь в другой вуз? Вновь борьба за бюджетное место. Вновь нам придётся оплачивать тебе все твои потребности, когда ты могла бы уже в следующем месяце обрести хотя бы частичную финансовую независимость от нас, я же знаю, как ты хочешь этого. Все в твоём возрасте хотят обособиться от родителей и это правильно. Подумай сама, Катюша, ты будешь обеспечивать себя собственными силами, а мы с твоим отцом сможем подкопить денег и купить тебе квартиру или машину. Так что… ещё раз, подумай над моими словами. На социолога ты всегда успеешь выучиться. А момент, когда есть возможность стать передовым экономистом, можешь упустить. Помяни моё слово.
После этой речи, зародившей сомнения в голове Кати, она не знала теперь, что ответить. Родители тоже говорили правильные вещи, и тут возникает два прямо противоположных пути: либо перейти на социологию и сильно отстать от своего поколения, а также остаться в зависимости от родителей, либо сохранить место на нынешнем факультете, продолжать страдать, но зато сделать неплохую своевременную карьеру, а также обособиться от отца и матери, получить от них квартиру или машину. Душа разрывалась на две большие части. Любой разумный человек выбрал бы второй путь, ведь он более предсказуемый, стабильный и простой. Первый – необычно рискованный. Действительно ли она найдёт счастье, если пойдёт на социолога? А вдруг она разочаруется? С другой стороны, второй, разумный путь – не и такой-то простой, как на первый взгляд. Очень тяжело учиться и заниматься тем, что тебя не интересует, а ещё хуже – угнетает. В таком случае второй путь может стать ещё более губительным, если у Кати будет не получаться работать в этой до смерти скучной области для неё. Это оказалась бы трагедией похуже разочарования в социологии. Пойди она в желанный факультет, где ей бы тоже не понравилось, она хотя бы точно знала, что сделала всё что смогла. Это бы принесло некое умиротворение для её души. В ином же случае, останься она на том же месте, где сейчас, её до старости будет мучить вопрос, что произошло, если бы она всё-таки пошла на эту авантюру?
Отец с матерью видели, какая масштабная баталия развернулась внутри Кати. Они смирно сидели, давая ей хорошенько поразмыслить и сделать выбор. Иногда они понимающе переглядывались и кивали друг другу, ведь в конечном итоге были уверены, что она останется продолжать обучение на экономиста – то будет означать послушанием им. Тогда она, как прежде, заживёт по их скромным и в то же время императивным правилам. Но они не учли того, что последнее трагическое событие в её жизни, придавшее ей необыкновенную силу и сопротивляемость внушениям, станет той самой роковой песчинкой, которая упадёт на чашечку весов с вариантом перехода в другой университет. И когда Катя вырвалась из своих раздумий и решительно посмотрела на своих родителей, они самоуверенно улыбнулись ей и кивнули.
- Я поразмыслила над твоими словами, мама, и ты во многом права, - в этот момент мать гордо выпятила грудь и ещё шире улыбнулась, - но… я всё-таки решила поступить по-своему. Если я пойду по предлагаемой вами дороге, то точно споткнусь на кочке и упаду в канаву. А если пойду по другой, то, быть может, и найду своё счастье…
- Ты очень наивна, дочь моя, - сурово сказала мать и недовольно поджала губы.
- Знаешь что, а мы не дадим тебе ничего переменить, - строго сказал отец.
И тогда, вместо того, чтобы разозлиться, Катя улыбнулась.
- Что же мне, как в прошлый раз, бежать из дому, чтобы меня вновь изнасиловали, только уже с летальным исходом?
Неподдельный ужас отразился в глазах родителей, но тут же исчез, точно как свет перегоревшей лампочки. У Кати на этот короткий миг защемило сердце, она поняла, что причиняет боль своим близким, желающим ей только добра. Но её секундная слабость сменилась полной решимостью в своих действиях. Она почувствовала прилив сил, как только выдержала сильный укол совести. Ей тотчас захотелось расставить всё на свои места, чтобы эти, с одной стороны, – родные люди, а с другой – скрытые узурпаторы, сразу уяснили и приняли как должное её мнение. И любое их сопротивление она сразу же рассчитывала пресечь своей железной непоколебимостью.
- Итак, как я уже сказал, я перехожу в другой университет на предпочтительный мне факультет. Это моё окончательное решение, я давно его обдумала и создала чёткий план по его выполнению. Не пытайтесь меня переубедить – это бесполезно. Вы, наверное, спросите себя – откуда такая твёрдость, бескомпромиссность, решительность? Да просто тот самый несчастный случай очень многое открыл для меня. Раньше я была мягкая, послушная, как пластилин – такой вы меня воспитали. Но мы всегда переходим из крайности в крайность. И вот, как только я узрела плоды человеческой жестокости и начала взрослеть, желать независимости, вы перекрыли мне воздух ещё больше, чем прежде. От чего получили ощутимое противодействие. И вот, я перед вами – плод ваших стараний сделать дочь-марионетку. Пластилин затвердел и превратился в камень, который теперь не так-то легко загнать в какую-либо предпочтительную для себя форму. Так что даже не надейтесь на моё дальнейшее вам подчинение и послушание. Думаю, вы меня поняли. Я всё сказала.
Катя вошла в такой раж, что ей пришлось сделать усилие, чтобы остановить свою уязвляющую речь. По скрюченной позе своих родителей, она поняла, как далеко в сердца этих вампиров она засадила осиновый кол из своей непреднамеренной жестокости. Опять в девушке начала просыпаться жалость, и Катя поторопилась встать и удалиться, стараясь держать себя при этом как можно более непринуждённо.
Лишь два маленьких скукоженных комочка, точно детёныши кротов, остались в гостиной. Их лица застыли в неопределённой гримасе, они чувствовали себя подавленно и разбито. Как будто один из жизненно важных органов у них внезапно отмер.
15.
На пятый день, к обеду, как и было обусловлено договором, Максим принёс главврачу нужную сумму денег. Тот поглядел на молодого человека из-за очков и восхищённо покачал головой:
- Да вы настоящий мужчина! Держите своё слово! Я тоже сдержал своё, можете убедиться.
- Что вы имеете в виду?
Главврач хитро блеснул глазами и самодовольно улыбнулся.
- А вы идите, посмотрите, что с вашим другом. Я, конечно, рисковал, делая так, но всё же, по доброте душевной, оказал подобную услугу. Мне кажется, моя услуга очень благотворно повлияла на вашего друга. Идите-идите! Скорее! Я хочу услышать слова благодарности от вас, мой юный друг.
Максим прослушав туманный ответ главврача, поспешно направился к Ивану. Он не только сгорал от нетерпения, чтобы увидеть своего товарища, он также боялся застать его в крайне нестабильном состоянии – мало ли что мог придумать этот неоднозначный человек в белом халате! По его мнению, он может, сделал и лучше, а на деле – всё стало ещё более катастрофично!
Молодой художник зашёл в палату Ивана и чуть не свалился на пол от удивления – такое резкое впечатление на него произвело скопище народа вокруг кровати друга. Все люди – преимущественно девушки – шумели, смеялись, громко болтали между собой и что-то постоянно говорили больному, лицо которого загородили своими телами. В воздухе стояли запахи спиртного и сладкого – такая смесь становилась небольшим дурманом, который, однако, привносил в мысли определённую облачность. Беспорядок в своей голове и в палате Ивана вызвал дикий ужас у Максима. Он вдруг решил, что всё это наверняка может погубить друга и уже начинает его медленно и верно убивать, точно коварный рак. Максим подскочил к кровати, растолкал девушек и с нескрываемой тревогой заглянул в лицо Ивана. Но что он там увидел! Выражение искреннего счастья, радости, беззаботности! Точно бушевание и гвалт вокруг него дарили ему неземной покой, погружали его в тёплые реки Нирваны.
Максим, не веря своим глазам, ошарашенно застыл перед ним. Его широкая, не похожая на остальные, тень накрыла Ивана. Больной тут же заметил Максима и необыкновенно счастливо ему улыбнулся, будто перед ним стоял не его друг, а сам ангел-хранитель, аккуратно сложив свои крылья за мускулистой спиной. Максим сначала всё равно не поверил этой улыбке, он подумал: не от безумства ли она? Или, быть может, она застыла на губах Ивана от его болезни уже давно, и он теперь, точно кошка, не переставая улыбается? Но тут же молодой художник откинул эти глупые мысли. Такие мысли всегда приходят на ум, если мозг пытается включить свою бессильную и слепую логику. Когда Иван обводил тем же счастливым взглядом всех присутствующих и задорно им улыбался, точно приглашал прогуляться с ним по вечно зелёным Елисейским полям, то до Максима дошла причина всего этого. Конечно же! Иван вдруг нашёл внимание и признание! Несомненно, эти девушки были поражены его талантом иллюзиониста, а также не последней красотой его тела, и сейчас пришли его повидать, высказать свои соболезнования и поддержать. И каждая из них считала своих долгом прикоснуться хоть кончиком пальца к восходящей звезде, будущей легенде своего мастерства! Окружённый лаской и восторгом Иван ожил и теперь прибывает в не прекращаемом экстазе.
Когда одна из девушек отделилась от общей массы и уже собиралась уходить, как Максим незаметно отвёл её в сторону и спросил про Ивана, как он ей.
- О, да он просто восхитителен! Я обязательно завтра же сюда вернусь! Сейчас, к сожалению, нужно идти на работу, моя смена в кафе вот-вот начнётся… Но Иван так прекрасен! Его выступления – это просто чудо! Как жаль, что в нашей стране на таких великих людей, как он, нападают, и нападают даже в туалетах таких культурных мест, как театры! Это же смешно и нелепо… наверняка это совершил какой-то глупый завистник… Я очень надеюсь, что его поймают. И ему воздастся по заслугам за это страшное преступление.
Максим поднялся к главврачу и сердечно отблагодарил его.
- Перестаньте, перестаньте, мой юный друг! Я всего лишь разрешил устраивать балаган в его палате и пригласил репортёров, с которыми он премило побеседовал (ваш друг, кстати, замечательно даёт интервью!). Всё остальное – последствия его зрелищных выступлений. И, между прочим, соседи Ивана не возмущаются присутствием шума в палате, как когда-то делали вы за него! Хм... Ну, вот и всё, вскоре ваш друг сможет покинуть нашу больницу, он резко пошёл на поправку. Славный малый.
- Постойте! Я же совсем забыл про того человека, который обнаружил Ивана в туалете театра! Боже, он же способен в любой момент опровергнуть наш вариант событий! Мне срочно нужно найти его и поговорить с ним, может быть он…
- Не переживайте, юноша! Всё устроено и без вас.
- Как? Вы даже и в этом случае помогли нам?
- Нет, не я.
- Так, а кто же тогда?
Главврач лукаво улыбнулся, прищурив глаза. Максим не выдержал:
- Ну же, говорите! Не томите меня!
- Честно говоря, я и сам не знаю, кто это. Очень странный субъект. Весь в чёрном, практически лысый, худой, бледный… Узнаете? Он ещё себе на глаза очки тёмные зачем-то напялил.
- А голос, какой у него был голос? – взволнованно спросил Максим.
- Голос… увы, не помню… А нет, как такое можно забыть? Голос у него необычайно мягкий, мелодичный… Я сначала подумал, что он надо мной издевается. А потом прислушался получше – нет, очень естественно звучит. Либо он прекрасный актёр, либо голос у него и впрямь отменный. Может, он какой-нибудь певец?
- Понятно… А когда он приходил?
- Хм. Если я не ошибаюсь, на следующий день, после того, как мы с вами заключили сделку.
По спине Максима пробежал холодок. Да кто же такой этот чёртов человек? Откуда он взялся и что хочет?
- Он ваш знакомый, юноша? Кстати говоря, он заходил в палату вашего бедного или уже счастливого друга. Пойдите, спросите у него сами.
- Да, знакомый… Спасибо большое. Я впрямь пойду спрошу… Всего вам доброго. Ещё раз спасибо за всё.
- На здоровье.
И врач, весьма довольный и гордый собой, пошёл в сторону столовой, насвистывая какую-то невнятную мелодию. Вроде бы Моцарта.
Иван купался в ласке и внимании. Так резко изменилась его жизнь за последнюю неделю. Да, он не зря размышлял в театре о том, что чёрная полоса резко прервалась и возникнула белая. Последняя его неудача с сероглазой девушкой была лишь пережитком чёрных времён, случайно выступившим пятнышком на белой полосе. Зато его попытка самоубийства принесла такие неожиданные и сладкие плоды! Как вдруг он стал популярен! Весть о том, что он, Иван Виноградов, чуть не распрощался с жизнью, сыграла свою роль лучше всякой рекламы. Как на следующее утро просыпается молодой режиссёр, ставший знаменитым уже после первого дня показа его фильма, так и Иван очнулся от сковавшего его доныне печального уныния после любовного прикосновения поклонников. Точно чья-то сильная рука внезапно возникла и, схватив Ивана, вырвала его из медленно затягивающей трясины. А затем швырнула его в фонтан удачи. И вот он здесь, чистый, невероятно счастливый, лучащийся радостью бытия. Он наконец-то нашёл свой долгожданный оазис и теперь никогда не уйдёт из этого райского местечка, пока оно само не сгниёт или смерть не настигнет Ивана без его активных потворств к этому.
Новый Корифей фокусов лежал на своей койке, и мечтательно глядел в потолок, а на губах его играла неисчезающая улыбка. Все черты лица разгладились, выражали тихий и мягкий покой. Щёки покрывал здоровый румянец вечного весельчака, и вся кожа, как прежде, переливалась умеренным бронзовым блеском. Девушек прогнала медсестра – время приёма закончилось. Но Иван всё равно был неповторимо счастлив, и скорее даже не из-за послевкусия только что прожитых сладких минуток женского внимания, а потому что знал, что завтра эти минуты точно повторятся снова. Всегда он этого желал – уверенности, что и завтра его будут продолжать ценить и любить, и послезавтра, и на следующей неделе... Именно это сейчас его здорово питало и ежеминутно лечило от телесных и духовных болезней.
Сквозь пелену светлых видений и дум, Иван услышал, как дверь его палаты отворилась и кто-то вошёл. Иван лениво повернул голову в сторону входа и обнаружил стоявшего перед своей кроватью друга, которому горячо обрадовался. Максим сердечно обнял Ивана, приподнявшегося на локоть, и вновь выпрямился, потому что должен был кое о чём серьёзно спросить его.
- Ну как ты, дружище? – начал Максим издалека.
- Просто превосходно, Макс, ты бы знал, какие здесь райские условия! Изо дня в день я только счастливее! Тебе бы так!
- Нет уж, я как-нибудь переживу без этого, - усмехнулся Максим.
- Ну и зря! Даже попытка к самоубийству того стоит!
Максим удивился про себя, как легко Иван говорит о недавней своей трагедии. Раньше его жалобные стенания длились очень и очень долго, а сейчас – раз! – и всё.
- Я тебя хотел спросить кое о чём…
- О, нет, давай не будем вспоминать о том, что прошло в театре до моей попытки суицида, я уверен, больше такого не повторится! Причём ни того (суицида), ни другого (неудач в личной жизни)!
- Я рад, что тебя больше ничего не будет мучить, и что тебе теперь ничего не грозит. Но я хотел спросить тебя про нечто другое. Точнее про “некто”. Я слышал, к тебе приходил один человек дня четыре назад. Весь в чёрном, в тёмных очках, лысый, с медовым голосом…
- Ах да, помню такого! Необычный человек! Он тогда меня разбудил! В прямом и переносном смысле этого слова. Я спал… А когда проснулся от его голоса, то почувствовал как частично освободился от моего странного апатичного состояния! А этот человек стоит надо мной, улыбается слегка, по-дружески хлопает меня по плечу. Когда он перестал хлопать, у меня вновь на миг затуманился рассудок, однако я, уже почувствовав свободу от помутнения, и сам заставил себя вернуться в живую действительность. Он за весь свой короткий визит ни слова не произнёс, да и я тоже. Он мне вежливо кивнул на прощание, а я ему в ответ. И необычный человек ушёл, оставив меня в полном сознании. И, хотя я ещё был тогда удручён и несчастен, но всё происходящее вокруг прекрасно понимал и осознавал. Ты знаешь этого типа?
- Знаю… Он купил мои картины.
- Ого! Твои картины стали продаваться, как это здорово! Расскажи поподробнее!
- Давай не сейчас, Вань… Мне нужно быстрей зайти в одно место… Скоро тебя выпишут, и мы по-нормальному поболтаем, хорошо?
- Конечно! До скорого!
Они попрощались друг с другом, и Максим решил поехать к своему бывшему директору.
В кабинете Олега Константиновича стоял интимный полумрак. Бархатные малиновые шторы горели томным светом, существенно поглощая резкие дневные лучи. По комнате разливался плотный терпкий аромат китайских благовоний, он так внезапно ударял в ноздри при входе в кабинет, что тело невольно вздрагивало. Не всегда представлялось понятным, почему эту дурацкую вонь называли благой. Вдобавок ко всему играла тихая медитативная музыка, предназначенная для подлинной релаксации. Максим попытался вспомнить, получилось ли у него хоть раз расслабиться и сбросить усталость со своих плеч благодаря прослушиванию подобной музыки. И он не вспомнил ни одного раза, хотя, быть может, музыка расслабляет постепенно, от прослушивания к прослушиванию, и Максим попросту не заметил неспешных изменений в себе? Как знать, как знать…
Поэтому, он не знал, что ему сказать своему бывшему начальнику про окружающую атмосферу. Если Максим не скажет ничего, Олег Константинович его спросит – это точно, это в духе его начальника, задавать вопросы про всё, что хоть коим образом касается его самого. Но не расслышит ли этот себялюбивый человек нотки иронии в голосе Максима, если тот начнёт демонстративно восхищаться атмосферой? Проще бы было отпустить по данному поводу шутку.
Но размышлять долго не пришлось. Всё время, пока Максим стоял на пороге кабинета и оглядывался, Олег Константинович находился в трансе, а сейчас он медленно поднял свои отяжелевшие веки и без всякого выражения посмотрел на нежданного гостя. Затем его лицо исказила язвительная ухмылка и он приподнялся со своего кресла.
- Ну что, не получилось, да? А я ведь тебя предупреждал, что твоё глупое искусство – дохлый номер! Нужно было с самого начала, ещё в после школы, идти в художники. А теперь вот ты приполз ко мне на коленях простить принять тебя обратно! Ты думаешь, что я на таких же условиях…
- Олег Константинович.
- …тебя приму? А ты ведь помнишь, я тебе советовал не бросать работы, но ты, как и все молодые люди остался при своём. И где ты теперь? На коленях передо мной, просишься обратно, а я даже не знаю, проявить ли снисхождение к тебе или проучить, отказать, чтобы ты на всю жизнь понял этот урок, что уважаемых людей нужно слушать!..
- Олег Константинович.
- Я очень расстроен тобой, Максим! Я-то думал, что ты придёшь гораздо раньше, скажешь, что попросту передумал, понял, как сам был не прав, а я тебе говорил дело! Но нет, ты дотянул до последнего, когда у тебя в кармане не гроша и сейчас ты молишь меня о том, чтобы я дал тебе место! А ты не подумал, что оно уже занято? И причём какой-нибудь матерью десяти детей или инвалидом, которых я просто не имею право уволить, чтобы освободить место даже своему старому другу, а?
- Олег Константинович, я пришёл не за этим. Мне нужно спросить вас про Петра Алексеевича.
- Что?! Думаешь, он тебе предложит работу? Да ты мне мозги не пудри, ты специально о нём вспомнил, чтобы перевести тему, как услышал, что я тебя, возможно, не могу принять обратно! Но я очень снисходителен, запомни это! Ты ещё будешь в старости рассказывать своим внукам, каким великодушным человеком был твой директор! Что если б не он, то жили бы твои внуки как бомжи, если вообще бы жили! Я действительно могу тебя принять обратно, если ты меня о том хорошенько попросишь. Давай, я слушаю тебя.
- Олег Константинович, вы меня не поняли. Я, правда, пришёл кое-что узнать про Петра Алексеевича. А работа мне не нужна, я недавно нарисовал картины, за которые получил огромные деньги и неплохую известность. И с каждым днём моя цена, как художника, всё растёт и растёт.
- Что ты такое говоришь?! Да ты мне врёшь прямо в лицо!
- К счастью, нет. Итак, откуда вы знаете Петра Алексеевича?
- Чёрт бы тебя побрал… - расстроенно сказал начальник Максима.
У него не получилось сыграть роль снисходящего повелителя. Он немного помолчал, пытаясь смириться с промахом, и вскоре ответил на поставленный вопрос:
- Я же тебе говорил – мы вместе учились!
- А насколько давно вы с ним не виделись до того, как я встретил его в вашем кабинете?
- Чёрт знает, что за вопросы! Кажется, несколько лет.
- И по какому поводу он к вам зашёл?
- Это что, допрос? Я не обязан тебе отвечать! Зачем ты вообще интересуешься моим старым товарищем, а?
- Прошу Вас, скажите, Олег Константинович, для меня это очень и очень важно! Пожалуйста, скажите, - под конец Максим перешёл на более твёрдый тон и его начальник неожиданно для себя смутился.
- Эм… э… ну ладно. Кажется, он зашёл просто так. Я сам тогда удивился, спрашиваю его – а с чего это вдруг? А он мне – соскучился, мол. Ну, я не поверил, конечно. Но чёрт знает этого старого лешего! Видел же его, понимаешь, что у него в голове творится! Он хоть мне и товарищ, но факт остаётся фактом, он всегда был чокнутый. Пришёл, потрепался со мной немного, а потом ты появился, меня огорчил. Затем ты ушёл, мы ещё немного поговорили с ним и он исчез.
- Всё ясно. А где он сейчас, не знаете?
- Понятия не имею.
- Хорошо, спасибо вам большое. Всего доброго!
И Олег Константинович, недоумённый и совершенно сбитый с толку, остался в своём благовонном полумраке один.
16.
Сдав успешно все экзамены, Катя была уже на полпути к своей цели, оставалось самое простое – забрать документы из одного университета и подать их в другой. Никаких изощрённых планов и несоизмеримых сложностей – всё просто, как бутерброд с маслом. Катя пришла в деканат, твёрдо и уверенно передала свой замысел декану, а тот, добрый малый, с большими очками и маленьким, кругленьким личиком, лишь развёл руками и сказал, что не против. Он отличный человек, хоть и достаточно слабовольный. Он даже написал Кате рекомендательное письмо для другого университета: авось, примут без вступительных экзаменов. И зачем-то положил его в конверт, который потом запечатал, но девушка решила не спрашивать о причине странного действия. Катя тепло отблагодарила своего бывшего декана, взяла нужные документы, письмо и удалилась. Удалилась, как впоследствии она вспоминала, навсегда. Больше ноги её не ступало за порог этого университета, где раньше на неё косо смотрели, а теперь – с неприкрытым любопытством. Казалось, что у шныряющих туда-сюда студентов, ещё немного и сорвётся с уст мучающий их вопрос, но в последний момент они настойчиво сжимали губы или пугливо прижимали язык к нёбу, что вопрос так оставался не заданным.
В другом университете её приняли радушно. Не смотря на то, что слухи о её изнасиловании пронеслись во всякой студенческой среде, она заметила, что здешние студенты не только тактичны, они относились к ней просто и участливо, как будто она всего лишь сломала ногу или случайно разбила дорогую вазу. При этом было понятно, что они сознавали её боль: в их взглядах сквозила поддержка и дружелюбие, потому Катя почувствовала ещё большую решительность поступить именно сюда, где атмосфера была явно ей по душе. Где каждый человек являл собой чистой воды такт, искренность и понимание. По их лицам и глазам она читала это, женское чутьё ей подсказывало довериться. Она была точно блудный сын, долго плутающий по неверной тропе, и, наконец, нашедший пристанище в виде тёплого очага своего отца. Вот он, её уютный очаг – желанный университет!
Когда она отдавала рекомендательно запечатанный конверт с рекомендательным письмом, своему будущему декану, то чувствовала себя весьма спокойно.
Декан, статная женщина, с совершенно прямой осанкой, словно она образцовый солдат или балерина, в узких очках с красной оправой и в деловом сером костюме на белую блузку, сидела нога на ногу и внимательно читала письмо. Её серьёзные глаза успешной женщины быстро перескакивали со строчки на строчку. Затем она обнаружила в конверте ещё один листок, который был вложен незаметно для Кати. По крайней мере, она не помнила, чтобы при ней бывший декан вкладывал в конверт ещё что-то, кроме своего письма.
Женщина посмотрела на Катю. В её взгляде подозрительность перемешивалась с изумлением. Она ещё раз пробежалась по строчкам и окончательно подняла голову от листка.
- Знаете, вам очень полезло. За вас ручается очень уважаемый человек. Декан вашего прошлого университета, Дмитрий Осипович, тоже человек почтенный и его слова для нас много значат, но второй наш общий знакомый… Вам несказанно повезло, уверяю. Вы должны быть ему очень благодарны, ведь мы принимаем вас без вступительных экзаменов.
- Спасибо огромное! – Катя не могла поверить в свою неожиданную удачу. Но кто же так ловко поспособствовал этому? – а могу ли посмотреть содержание писем? Ведь мне их передали уже в запечатанном конверте. А я, из уважения, не стала требовать дать мне прочесть письма перед тем, как их вложили в конверт.
- Хм… Что же сейчас изменилось в вашем уважительном отношении к этим людям? Ведь что тогда, что сейчас читать их письма – это одно и то же! Только в первом случае вы поступили бы честнее.
- Нет, не в том дело… Просто тогда я имела силы сдерживать себя, но сейчас… Я в не себе от счастья и благодарности к этим людям! И мне бы хотелось запечатлеть в памяти их дорогие моему сердцу слова!
На пылкие слова Кати, женщина-декан лишь благосклонно улыбнулась и передала девушке оба письма.
- Ох, молодое поколение… Ваше любопытство просто поражает.
Катя вежливо посмеялась и нетерпеливо схватила протянутые ей письма. У неё даже захватило дух от горящего любопытства – кто же так добросердечно поступил? Кто буквально поднял её на щит, помог ей перепрыгнуть последнюю преграду, с которой она бы, несомненно, справилась сама, но которая причинила бы ей не мало хлопот.
Первое письмо было от декана, Дмитрия Осиповича… Катя для приличия пробежалось по нему. Там давались абстрактные рекомендации, говорилось, какая она хорошая, умная, послушная, талантливая. И в конце письма скромная маленькая закорючка – подпись. Даже расшифровку подписи забыл написать. Лишний раз Катя подумала, как же самоуничижительно всё в этом бедном человеке. Но тут же отбросила не нужные мысли в сторону – перед ней лежало второе письмо.
В нём говорилось о страданиях, выпавших на её долю, о том, как ей пришлось тяжело учиться на нелюбимом факультете в силу непреодолимых обстоятельств. Как она из-за этого замкнулась в себе и терпела насмешки окружающих, и как, в конце концов, стала жертвой страшного преступления. А также автор письма сообщал о её предрасположенности к социологии и скрытым её способностям. Он настаивал, чтобы её приняли без вступительных экзаменов, и за неё он с полной уверенностью ручается. Ниже стояла изящная, красивая загогулина, точно лебединая шея, преходящая в мягкий возвратный полукруг. Ещё ниже стояла расшифровка подписи: П. А. Шляпин.
Катя обомлела, она поначалу отказалась верить своим глазам. Сильно сжав веки, и вновь их раскрыв, она обнаружила всю ту же фамилию под росписью. Катя всполошилась и старательно спрятала всякое внешнее проявление своего удивления, ведь декан всё ещё наблюдала за ней, как она читает. Но внутри себя она была потрясена до глубины души. Её учитель по истории искусств оказался влиятельным человеком и поспособствовал её переходу в другой университет! Но откуда он знал про всё, что было написано в письме? Всё-таки нельзя же это выявить путём обычных наблюдений! Ореолом загадочности внезапно засветился её бывший педагог.
- Простите, а вы не знаете где сейчас можно найти Петра Алексеевича? Ведь его нет в моём бывшем университете, он закончил там читать свой предмет ещё месяц назад и куда-то пропал. Но я бы очень хотела его отблагодарить!
Максим зашёл в огромный зал музея, где только недавно толпа самодовольных оценщиков и художников просто сравняла его работы с землёй, и ещё недавнее превозносила его новые картины до небес. Всегда жизнь любит вот так пошутить – из крайности в крайность. Из больших продолговатых окон лился вечерний свет солнца, хотя на закатном небе уже можно было заметить призрачный силуэт луны. В зале стояла тишина, и пахло чистотой. Такое впечатление, только полчаса назад здесь проводилась генеральная уборка. Значит… музей не работает?
Ответ на возникший у Максима вопрос, случайно дал дежурный, вставший из-за своего стола и подошедший на несколько шагов к молодому человеку, чтобы получше его разглядеть.
- Что вам будет угодно, сударь? Если вы посетитель, то вынужден вас огорчить – музей закрыт для проведения ежемесячных плановых работ… Короче говоря, для тщательной уборки. Так что вам надо?
Дежурный, большелобый мужчина в годах с тоненькими усиками и огромной лысиной, от которой лоб казался ещё более массивным, говорил то с нарочитой любезностью, то плевал на все формальности и переходил на грубый повседневный язык.
- Я ищу Шляпина Петра Алексеевича. Он здесь?
- Прошу меня простить но… это тот тип, который в тёмных очках всё время ходит, да?
- Именно он меня интересует.
- Он уехал, сударь. Я совершенно случайно подслушал разговор… этот тип сегодня летит из России ко всем чертям… то есть в неизвестном направлении. Он не сказал куда, сударь, только сказал, что за границу.
- Надолго ли, тоже ничего не говорил? Может быть, он мне что-нибудь оставил?
- Ох… Вы у нас кем будете?
- Миролюбов Максим.
- Не знаю, вот тут что-то есть для разных людей… вечно у меня эти умники что-то оставляют, как будто я знаю, кому и что передать… Ах да, вот, сударь! Кажется, вам!
Максим взял из влажных ладонь дежурного запечатанный конверт. На нём было указано лишь только имя и фамилия получателя – то есть Максима. Молодой художник нетерпеливо разорвал конверт и достал оттуда банковскую карточку и листок, на котором было написано всего несколько предложений:
Дорогой Максим. На карточку будут приходить деньги от реализации или выставок ваших картин. Новые свои шедевры приносите в данный музей, где их будет забирать в конце каждого месяца мой служащий. Не ищите меня, и не пытайтесь отблагодарить, всё равно ничего не получится. Советую вам просто радоваться удачи и жить в своё удовольствие. Благодарите лучше судьбу. Ваш Ш.П.А.
Вот и всё. Он уехал, так и оставшись неразгаданной тайной. Чудеса в нашей жизни потому и являются чудесами, что они загадочны и недосягаемы для нашего понимания. Максим повертел в руках банковскую карточку, поиграл бликами на ней. Скрепкой к ней был прикреплён маленький листочек с паролем.
На плечо Максима легла чья-то лёгкая тёплая рука, и он устало повернулся, ожидая увидеть старую знакомую, забредшую в музей. На миг у него даже промелькнула мысль, что это, может быть, даже Шляпин вернулся, и вот сейчас он, Максим, повернётся и увидит перед собой бледное бесстрастное лицо, прикрытое маской тёмных очков. А потом услышит приятный, как звуки кошачьего мурчания, голос, зовущий его имени. Но перед глазами возник образ Кати. Максим встряхнул головой, чтобы сбросить накатившую волну секундного морока. Девушка все ещё стояла перед ним и радостно улыбалась.
- Максим! Что ты тут делаешь? Никак не думала, что здесь тебя обнаружу! – сказала она.
Он горько усмехнулся и покачал головой.
- Да уж, знаешь ли, странно найти художника в художественной галерее, ой как странно… Собственно, я здесь по делу. А зачем ты сюда пришла?
- Хотела найти Петра Алексеевича. Ну, с которым ты столкнулся в палате у меня, помнишь? Мой педагог который. Он очень помог мне при переводе в другой университет. И мне сказали, что его можно найти в этом музее, он здесь частенько бывает.
- Вот как… И я его ищу. Он помог Ивану… Постой! Ты перевелась в другой университет?! Да ты ещё и не в больнице, выписалась! Боже, что-то я многое пропустил!
- Не беспокойся, Максим, я всё расскажу потом. Ты правда тоже ищешь Петра Алексеевича?
- Правда. Но его здесь нет. Он улетел за границу. И просил его не искать.
Максим показал Кате его письмо. Она тяжело вздохнула и озадаченно прикусила губу.
- Досадно. Так значит, мы его больше не увидим?
- Кто знает, кто знает… Я уже сомневаюсь, что он существует на самом деле…
17.
Все трое друзей сидели в отремонтированной гостиной Максима. Они только что пришли сюда и так много было у них вопросов к друг другу, не смотря на то, что уже знали историю каждого; так много ещё они хотели друг другу рассказать… Но сейчас, когда они собрались все вместе, то внезапно в голове наступила полная тишина, все мысли предательски улетучились и никто не знал, с чего начать.
Максим смотрел в открытое окно, и в его глазах отражалась скороспелая луна, уже вырисовывавшаяся на фоне закатного неба. Он любовался, как она была освещена уплывающим солнцем, покрыта мягким, с каждой минутой тускнеющим багрянцем, точно осенний листок клёна. Этажом ниже играла какая-то медленная музыка, даже не музыка – просто мужской вокал, очень грустный и в то же время сильный. Если немного включить воображение, то музыка сама заиграет в ушах, сопровождая поющий голос.
Иван смотрел себе под ноги, его мысли давным-давно улетели куда-то далеко и безвозвратно. Он снова вознёсся в своих мечтах до небесного трона славы и всеобщего почёта, он грезил наяву о миллионной публике, что в звенящей тишине будет наблюдать за ловкими манипуляциями его рук, за плодами его иллюзионного творчества. Его острый слух уже улавливал отзвуки тысячи комплементов, адресованных ему преисполненными восхищением людьми. И ощущал жар от их лиц, тепло от их рук – каждый желал заглянуть в глаза легенды и прикоснуться к нему. О чём ещё может думать человек, только недавно инфицированный звёздной болезнью, как о грядущей вселенской славе?
Катя в пример Максима тоже направила взгляд в окно. Она думала: а что если сейчас внизу идёт человек, покрытый закатным золотом, и смотрит ввысь, на их открытое окно? О чём он в этот момент размышляет? Быть может, думает, какие тайны человеческих судеб хранятся за этим темнеющим окном? Что же написано на лице этого случайного прохожего? Катя уже видела его перед собой, задумчивого, внимательно вглядывающегося в темноту их комнаты. Что бы он сказал, если б разом узнал о том, что за последние два месяца случилось с их троицей друзей? Пожалел бы их, сочувственно похлопал по спине и сказал бы: “знаете, дерьмо случается”? Или, может, завидно присвистнул бы и отметил вслух, что всю жизнь желал таких приключений, а они от него всегда ускользали…? Так что же?
Максим первым разорвал тишину; он, всё ещё наблюдая медленный закат, тихо сказал:
- Да, отведали мы всего, что только можно отведать.
И замолк. Собственно, его задача была – всего лишь прервать молчание. Следующего хода он ждал от своих друзей.
- Да, - сказала Катя, - это уж точно.
- Ага, - рассеяно подхватил Иван, а потом уже более определённо добавил, - а знаете, что самое забавное? Что в этих событиях, которые с нами приключились, есть нечто такое, над чем даже можно грустно посмяться.
Он с явным нетерпением оглянулся на друзей, ожидая от них отклика.
- Ну, и что же? – лениво протянул Максим, всё также печально смотря на закат.
- А то, что все беды, которые с нами приключились – вообще все! – привели нас к нашему счастью! Ну, то есть, это слишком сильно сказано; я имею в виду к тому, к чему мы так трепетно стремились и никак не могли этого достичь! Я желал внимания, в частности женского, желал, чтобы меня воспринимали, как нормального человека – и вуаля – я пользуюсь огромным спросом! Про мою болезнь теперь вспоминают с каким-то экзальтированным уважением!! О да, экзальтированным! А ты, Максим. Ты ведь желал славы талантливого художника, хотел, чтобы твоими картинами восхищались! И вот, после всех испытаний ты утерял свой оптимизм, зато приобрёл то, о чём так сильно мечтал! Теперь твои картины считаются сенсационными, они ежедневно будоражат сотни людей, которые приходят посмотреть на твои работы в галереи! Даже меня взбудоражили! А ты, Катя. Ты ведь только в мечтах представляла, что будешь учиться в другом университете, где тебе станет уютно, где ты точно найдёшь своё призвание! Ты даже слово поперёк родителем сказать не могла, точнее, могла, но не более того… И что вышло из твоих несчастий? Ты нашла силы переступить через волю родителей, сумела плюнуть на потраченные силы за последние три года учёбы в не том месте! И теперь ты там, где и должна находиться, разве это не счастье?! Разве мы не можем быть счастливы после всего этого?!
Иван закончил свои пылкую речь, задыхаясь от восторга самим собой и тем, что друзья теперь действительно могут быть счастливы. Он окинул их испытующим взглядом, пытаясь найти в их лицах такую же радость, какая охватила его во время монолога. Но они сидели, искусственно улыбаясь, а грустные глаза и дрожащие уголки губ заметно выдавали их. Максим, немного обождав, ответил ему:
- Слишком много воды утекло, Вань, слишком много… Я смотрю, после очередного покушения на себя ты вдруг стал оптимистом? Вот это вправду забавно. А я уже утратил веру в светлое будущее. Да, мы теперь достигли всего, что хотели, но скольким мы пожертвовали ради этого? И я говорю не о деньгах, дружище, а о чём-то большем… У каждого из нас своё. А достигнутое мы можем очень легко потерять.
Катю пронзила горькая мысль, что её целомудрие, которое она так лелеяла для своего пока не найденного счастья, теперь навсегда утрачено.
- А знаете, - спросила она, - что интереснее всего? Откуда взялся Пётр Алексеевич? Ведь без него, возможно, каждый из нас и не достиг бы того, что смог достичь ценой всех своих жертв. Я помню, как дважды беседовала с ним, причём второй наш разговор больше походил на монолог. Оба раза он предостерёг меня, словно знал или подозревал, что может случиться с нами. Говорил о какой-то шутке жизни и судьбы. Об их чёрном юморе. Боже, да он просто фатум воплоти. Либо ангел-хранитель нашей троицы, либо Мефистофель, решивший нам сделать такой вот неординарный подарок, вдобавок посмеявшись над нами.
- Нет, он точно обычный человек, - ответил Максим, - думаю, всё это простые совпадения, а он влиятельная персона с доброй и широкой душой, решивший помочь нам в сложную минуту. Скорее жизнь над нами посмеялась, она, негодяйка, устроила нам такие испытания. Она подкинула нам решения и выходы из смертельно опасных ситуаций. Она свела нас со Шляпиным. Всё она. Как это ни глупо, но я представляю её отдельной личностью, скучающей и обладающей довольно чёрным чувством юмора, как по твоим словам, Катя, и говорил Шляпин. Жизнь над нами изрядно посмеялась, устроив этот трагично-забавный финал, когда каждый из нас, пройдя через настоящий ад, достиг своей цели, но потерял что-то ценное…
- Стой! Но ведь я же ничего не потерял! – воскликнул Иван.
- Да ты у нас вообще необычный человек, знаменитость настоящая, - сказал Максим и грустно улыбнулся, - ну вот и будь на чеку, мало ли, какая ещё шутка созреет у госпожи по имени Жизнь. Я вот тебя всякий раз не смогу вытаскивать из беды. Катя тоже. А наш волшебный спаситель Шляпин исчез, если и не навсегда, то на неопределённое время…
- Ты уж поверь, я теперь сама дальновидность! – ответил Иван, усмехнувшись.
- А ещё он так и не сказал мне, почему носит тёмные очки, хотел, чтобы я сама догадалась, - продолжала Катя о Петре Алексеевиче.
- Я видел его без очков, - ответил Максим.
- И как он?
- Как все обычные люди. У него голубые глаза.
После этой фразы все они замолчали и вновь устремили взоры в окно, где последние отблески светящейся нитки на горизонте медленно и безвозвратно тускнели. Катя глубоко вздохнула и еле слышно сказала:
- Ну вот и всё. Для нас, наконец, наступило лето… Только посмотрите, как же прекрасен закат! А если представить, что сейчас ранее утро, то кажется, словно на горизонте зарождается рассвет. Заря, светлая заря нашей жизни.
- Нет, это всё самообман, - ответил Максим, - для нас это всё-таки закат. Жизнь – это обман, со всеми своими печальными шуточками. Она сама по себе – есть масштабная шутка и всеобщая иллюзия. Так даже кто-то писал: “Жизнь – обман с чарующей тоскою…”
Иван растянулся в улыбке и сказал ему:
- Да уж, я уже начинаю скучать по своему прежнему другу-оптимисту. Ты ведь совершенно забыл, чем кончается это стихотворение:
Но и всё ж, теснимый и гонимый,
Я, смотря с улыбкой на зарю,
На земле, мне близкой и любимой,
Эту жизнь за всё благодарю .