«В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
В деревне Он - в избытке. В чугуне
Он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего. И в шутку
устраивает вечный недолет
объездчику, стреляющему в утку.
Возможность же все это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту…»
И.Бродский
Эх, хорошо в деревне!
Проснешься с первыми петухами, глянешь на храпящую Маньку с откляченой белоснежной задницей и умилишься.
Выйдешь во двор и давай осматривать хозяйство: зайдешь в коровник и с одобрением погладишь теплый бок Буренки; поздороваешься с лениво хрюкающим Борькой; поросенок оторвется на секунду от сиськи свиноматки, глянет на тебя полуслепыми заплывшими глазами, и дальше посасывать; навестишь куриную братию; просунешь капустный лист крольчатам…
Возьмешь могучую косу - и айда на сенокос.
Выйдешь в поле – ширь-то, какая, ширь!
Сенокосная нива упирается в горизонт. Слева – березовая роща, приветливо машущая серьгами. За рощей лес с вековыми дубами. Справа – озеро, в котором водятся аршинные карпы.
Плюнешь на точильный камень, пройдешься им по косе и давай отмахивать свою десятину.
Умаешься, вытрешь пот со лба трудовой ладонью, присядешь, прислонившись спиной к стогу, а тут глядь, – с другого конца поля Манька бежит. Манька хороша: цветастый сарафан с лентами, улыбка с сахарными зубками, коса в руку толщиной до пяток, босые ноги… Короче, мечта художника.
Она принесла тебе обед: крынку молока и ломоть ржаного хлеба грубого помола. Нежно обнимешь ее за шаровидные плечи, заглянешь в бездонные голубые глаза и ласково спросишь: - Ты поросям давала?
Манька опомнится, вскочит и побежит обратно в деревню. Ты смотришь ей вслед, на подпрыгивающие при беге упругие груди, на дородные ляжки, выглядывающие из подобранного сарафана, невольно любуешься и думаешь: «Балда ты склерозная, все равно тебя люблю, хоть ты и постоянно забываешь давать поросятам…»
Возвращаешься с покоса уже к вечеру. Подходишь к деревне, а оттуда доносятся куплеты частушек и задорный девичий смех. Это Гришка Кривой ходит по деревне в одних панталонах, играет на баяне и задирает девок. На входе в деревню, у плетня стоит бабка Пелагея, о чем-то спорит с дедом Игнатом и матерится на старославянском. Она обязательно спросит меня:
- Отмахал, Вань?
- Отмахал, Пелагея Матвеевна!
- Ну, помогай тебе Бог!
- Спасибо, Пелагея Матвеевна!..
А дома уже банька поспела. Отходишь березовым веником ребра, выскочишь из бани, в чем мать родила, разбежишься и прыгнешь с подмостка в пруд. Вынырнешь, на ушах водоросли с ракушками, счастья – полные портки.
Завернешься в простыню, которую принесла раскрасневшаяся Манька, хлопнешь ее ниже спины и присядешь на лавке возле бани. Соорудишь замысловатую «козу» и пыхтишь себе на здоровье.
Все это лишь мечты, грезный дым, фантом…
На самом деле, ты сидишь в бетонной коробке и смотришь в окно. За окном унылый вид: серая обшарпанная хрущевка; вечная трещина в асфальте; гопники с неизменными семечками и «ягуаром»; старушки-сплетницы на лавках; два соседа, которые ведут вечный спор за место на автостоянке; истерично кричащие дети, которые конкурируют с алкашами за место в песочнице; дефилирующие через двор проститутки, уходящие в трудовую ночь…
Так на что мы променяли деревню?!
Эх…