Я попробую изложить свои воспоминания о прошлом. Ведь, если не знать историю, то, как правило, она повторяется и жестоко мстит за пренебрежение.
Сейчас жизнь настолько изменилась, что молодое поколение совершенно не представляет, как люди жили раньше. А было плохо, совсем плохо… а люди жили.
В бараках, о которых я иду речь, жили труженики с торфяных разработок в сороковыx и пятидесятых годах прошлого века. Здесь добывали торф, которым снабжали котельные всего города и его фабрик
Работа была сезонная - торф добывали летом. Основная работа велась вручную, добытое машиной сырье складывали в огромные штабели и сушили, а с начиная осени и всю зиму возили гужевым транспортом на фабрики.
Работали в основном женщины, требовалось их очень много. В городе людей для добычи торфа не хватало, и поэтому их набирали по всему Союзу в деревнях. Занимались этим агенты по найму (их называли еще вербовщиками). Сезонные рабочие расселялись в бараках.
Седьмой барак находился как раз на границе поселка и торфяных разработок. Вроде его там не должно быть, потому что в пятидесяти метрах от него существовала топь, а дальше вообще непроходимые места. Но если ему надо было существовать под номером семь, то только здесь. Во-первых, тыльной, глухой стороной он загораживал болото, во-вторых, с другой стороны рядом пролегала проезжая часть (не шоссе, конечно), но вполне добротная грунтовая дорога, ну и, в-третьих, барак был, как бы защитным бастионом для ребятни. Потому что, если задумали бы хлопцы, да и девчата, пойти на болото (а там всегда летом полно ягод, а осенью грибов), то надо обязательно обойти, обогнуть этот барак. А как его можно обойти, если вплотную к нему плетни и заборы, где посажены овощи, а в основном картошка.
Барак состоял из четырех двадцати метровых квадратных комнат. Стало быть, в нем проживали четыре семьи.
С одного бока был отдельный вход, в нем жила семья десятника торфоразработок, так называемая «голубая кровь». К тому времени, когда я описываю эту семью, десятник уже не работал (ему за семьдесят), жена сидела в качалке (он ее выкатывал иногда на улицу), она простудила ноги, работая нормировщицей на торфу. И ноги стали так болеть, что она не могла ходить, поэтому ее видели почти всегда только сидящей или на плетеном кресле, или в качалке. У них был сын Тимофей, который работал в Москве, был не женат, (хотя ему за тридцать), и он был главным кормильцем семьи. Они редко общались с поселковыми, потому что, видимо, считали, что окружающие их люди им не ровня.
Следующая семья, занимающая комнату за их стеной, была поинтересней, Она состояла всего из четырех человек. Мать, престарелая женщина, плохо видящая, а еще хуже слышащая, вообще не в счет. Она никуда не выходила. У нее было одно занятие. Она целый день перестилала две кровати, каждый раз, находя в них непорядок и без конца взбивая подушки, чтобы они были пышнее.
В мою бытность и невольным наблюдением за этим бараком, я знал, что вообще-то в этой комнате проживают трое: кроме бабки Серафимы, были еще сын Федор и сестра Антонина. Обоим было далеко за двадцать. Тоньку, правда, я видел всего несколько раз. Она, как правило, дома не ночевала. Бабы толковали, что, якобы, «торгует» своим телом. Что это такое, я не знал, а спрашивать не хотелось.
А вот брат ее Федор был, в общем-то, хороший парень, старше меня лет на десять. Вскоре пошел в армию. На призывном пункте его спросили, где и в каких войсках он хотел бы служить; ответил, что поскольку его старший брат служит во флоте, то и он бы хотел туда же, так и получилось.
Вскоре прибыл с флота его брат, весь синий, в наколках, состоящих из якорей, звезд, кораблей и, конечно, с надписью на плече: «Не забуду мать родную!» Прибыл он зимой, и не один, а еще с двумя товарищами- фронтовиками. Один из них был уже без флотской формы (вместо нее фуфайка, притом женская), проболтался при разговоре, что нечаянно пропил.
Да и тут эти три дружка пили целую неделю. Я так об этом пишу, потому что видел все это своими глазами. Даже видел то, что они через какое-то время по одиночке выбегали во двор в туалет (он находился за огородами, черт-те где). А потом один из них подошел к нам (мы играли в карты на общей кухне в этом бараке), и попросил нас помочь ему. Оказывается, он выскочил в туалет (дело было зимой), и потерял кортик.
- Кто найдет, тот получит десять рублей, - объявил он…Мы перелопатили все пространство от барака до туалета (а мороз был под двадцать градусов); он был в одной белой рубашке, руками пропахал вслед за нами, но так ничего и не нашли.
Все усилия были бесполезны, дело усугублялось морозом, он начал замерзать: одно ухо стало белым, пальцы уже не сжимались. Мы попросили его уйти, а уж ножичек, если найдем, обязательно вернем. Протрезвев, он ушел, чтобы согреться, а потом вернулся и продолжил поиски. Видимо, нож был очень дорогой.
Мы тоже основательно замерзли (а было нас восемь человек); первым бросился в барак Мишка Батон и …увидел кортик, который был воткнут в косяк двери. Моряк, наверное, вонзил его, чтобы не носить в туалет и не потерять. А получилось с точностью до наоборот. Ну раз нашел Батон, их сосед по бараку, то он же и получил червонец. Но сначала мы все с интересом рассмотрели находку. Да, ножичек стоил того, что бы его искали. Хороший, красивый, ничего не скажешь, любой мечтал бы иметь такой. Да еще с надписью на клинке. Такому –то за храбрость и еще что-то, что я не запомнил.
Батон поспешил вернуть находку хозяину, получил червонец и через полчаса проиграл его в карты.
Вообще-то, Батон-это была его кличка. Он жил в этом же бараке, в такой же двадцатиметровой комнате. Семья состояла из шести человек: мать (отец погиб на фронте), старшая дочь Зоя двадцати лет, ее сестра Рая, четырнадцати лет, брат Санька шестнадцати, брат Мишка (Батон) четырнадцати и младшая Галя семи лет от роду.
Кстати, Батон его звали не зря. Ну ничего не попишешь, действительно, голова его была вытянутая, похожая на батон. Правда, старшая сестра звала его еще булкой, когда он игнорировал ее просьбы-а он почти всегда ее в упор не замечал и делал все так, как ему вздумается. Как они размещались в этой комнате, я не представляю. Однажды я как-то заглянул в их комнату (причину уж не помню), и увидел одну только кровать и кучу тряпья за печкой….
По первоначальному замыслу осенью все бараки должны были освободиться, потому что торф добывали летом. И люди, работавшие на торфоразработках, вербовались из деревень. Видимо, в тридцатые годы прошлого столетия такое практиковалось. И все рабочие должны были вернуться в свои деревни, а весной агент разъезжал снова по деревням и набирал рабочих на новый сезон.
Но большинство рабочих домой не возвращалось. Во-первых, они знали, что там им тоже будет не сладко, а во-вторых, здесь, на торфоразработках, многие обзавелись семьями, да еще с приплодами, это куда же еще возвращаться-то?
Поэтому бараки стали утеплять: делать двойные стены и засыпать их торфяной крошкой, благо ее было здесь в избытке, класть печи в каждой комнате, используя для отопления торф, которого тоже хватало.
Но некоторые бараки нельзя было заселить жильцами на зиму – они были слишком большими, с тонкими стенами. Так, например, недалеко от седьмого находился тринадцатый барак. Он представлял собой огромную коробку длиной метров семьдесят и шириной десять. Причем половина была занята женщинами, вторая половина мужчинами. Никаких перегородок не было, только посредине барака был проход поперек его, шириной три метра с огромным нагревательным водяным титаном для горячей воды. Но речь пока не об этом монстре….Это летний барак.
Я описываю утепленные бараки, где люди жили постоянно. Конечно, надо закончить с седьмым и его обитателями, но никак нельзя обойти тринадцатый барак, который сыграл трагическую роль в судьбе поселка, вернее с женской ее частью.
Этот огромный барак на зиму, заняла фабрика по изготовлению сначала шелковых платков и косынок, а потом позднее галстуков и праздничных фраков. На эту фабрику (она называлась «Басонной», что это значит, черт ее знает!), устроилась работать мать Цыплаковых (такая была фамилия семьи Мишки Батона). Очень удобно Клавдия устроилась – не надо ходить за пять километров в город, на фабрику, и на обед не надо тратить деньги, всего-то в пяти минутах ходьбы то дома.
Хорошо-то, казалось хорошо, да ничего хорошего.
Буквально через три месяца мать Цыплаковых умирает. И не только она, а все женщины в количестве двух десятков оставили своих детей сиротами; последняя скончалась через полтора года. Причина прозаичная: все началось с глотока спирта перед тем, как идти на обед (спирт был обязателен при изготовлении красителей и отбеливании тканей).
Сначала никто из поступивших женщин даже на помышлял о спиртном. Но через неделю у одной из работниц должен быть день рождения. Она честно попросила мастера плеснуть ей чуть-чуть спирта. Он отлил бутылочку. Этого хватило, чтобы Настя Сазонова справила свой день ангела с подругами (мужей ни у кого не было). На другой день кой у кого побаливала голова. Но все хлебнули за компанию уже на работе, не отходя от рабочего места. Ну, а дальше по нарастающей. Cначала перед обедом, потом перед окончанием смены, а дальше приспособились принимать на грудь перед началом работы. И таким образом все стало на свои места: два раза в смену, и перед уходом домой – на посошок. Так постепенно распадался женский коллектив. Конечно, меры ужесточили, но процесс…пошел. И первой жертвой пала мать Цыплаковых. С ней дети еще как-то держались…
Когда мне пришла пора идти школу, (правда, после болезни), то я плохо соображал, зачем надо учиться вообще, и мне в частности.
Одновременно со мной в школу пошли, причем тоже в первый класс, Санька Бибка (брат Мишки Батона) и сам Мишка. Хотя они были старше мен, соответственно, на четыре и пять лет. Не могу точно сказать, почему они раньше не ходили (скорее всего, во время войны было не до школы). Я запомнил точно, что в школе они продержались ровно неделю. Если бы не воскресенье они бы еще походили, на после воскресенья они ни дня школу не посетили. Заставить посещать школу, их было некому…
Как они голодали - трудно описать…
У бабки Феклуши пала корова. То ли объелась чем-то, то ли отравилась или проглотила что-то.. короче, корова сдохла.
Пастух заметил слишком поздно. Попытался пустить кровь, полоснув по горлу ножом, но кровь только капала, но не лилась, а это признак того, что скотина давно труп.
Феклуша, конечно, баба умная, все-таки велела дохлятину освежевать: снять шкуру, тушу разделать, что мужички за магарыч и исполнили. Хотела продать мясо на рынке. Но как только появилась у ветеринара за разрешением, он тут же выписал штраф за самоуправство и обман, так что бабка понесла и второй урон.
Пока шкура висела на заборе, Мишка Батон тихонько отхватил ножом кусок кожи сантиметров двадцать. А я в это время возвращался из школы и увидел, как Мишка развел костер и стал палить шерсть на огне.
- Что это он делает? – подумал я и подошел посмотреть. Батон долго держал кусок шкуры на палке над костром, пока лоскут кожи не свернулся в трубку и не задымился. Потом он попробовал откусить немного, и ему это удалось. Я тоже попросил укусить, но у меня ничего не получилось. Шкура была сырая, противная и пахла паленым. Но Мишка продолжал обжигать до тех пор, пока не стала капать с нее какая-то жидкость, и кожа не свернулась в трубку. Но он ее расправлял и снова обжаривал на огне. В конце концов, Мишка стал ее жевать и маленькими частицами глотал.
В будущем, когда у нас появилось корова, и мой отец продавал мясо на рынке (вернее, мать продавала, а отец рубил говядину на куски), я однажды, вернее, во второй раз попробовал проделать Мишкин опыт, у меня ничего не получилось – есть было невозможно.
Так голодала семья Батона.
Правда, Мишка, в отличие от своего брата Саньки, был все же талантливым парнем. Он здорово плясал и играл на гармошке. Но это ему не пригодилось. И с работой ничего не получилось. Рядом с их домом строился завод «Металлоконструкций», они с братом устроились туда. Мишка хотел выучиться на слесаря, а Санька на сварщика. Оба не проработали даже до получки – выгнали, как совершенно не приспособленных к труду.
Куда им было податься? – Некуда! Старшая сестра Зоя их подкармливала, но затем пришел участковый и увел сначала в отделение, а затем, присоединли к ним еще двоих (все с нашего поселка) и отправили за сто первый километр, как тунеядцев. Через два месяца пришло сообщение, что убили Мишку, а еще через месяц почему-то умер Санька. И те. кто был с ними- же с ними Витька Курбатов и Григорий Ершов- сгинули там же…
Третьими соседями в этом бараке была семья Подлесовых. Мать, Арина Архиповна, отец, Семен Иванович, и дети - Анна, Александра, и сыновья - Николай и Петр. Здесь все было по-другому. Отец, конечно, содержал семью, и, кроме того, восемнадцатилетнюю Анну сплавили замуж за хромого, но нормального мужчину, и, хотя Анна была поначалу недовольна, но прожила с ним тридцать лет. Сестра ее, Александра, сначала побесилась пару лет, перепробовав почти всех парней в соседнем поселке. Потом вышла замуж за закоренелого пьяницу, сторожа фабрики, который не мешал ей соблазнять мужичков, слабых на женский пол, за что она и поплатилась. Подхватила гонорею и скрывала до последнего часа. А когда стало совсем невмоготу, пришлось отправиться на кладбище.
Старший сын, Николай, работал в Москве, говорил слесарем, потом перешел на завод, ближе к дому, но почему-то на заводе ему доверили только копать траншеи. Этот попытался верховодить сначала малолетками, (организовывал набеги на сады и огороды, мелкое воровство), но быстро попал в милицию. Хорошо, что попался добрый участковый, знакомый его отца. Кольку отпустили, но он переключился на девушек (вырос, сексуальные фантазии не давали ему покоя). Хотел ими попользоваться, но однажды Анька Крупина пришла к его родителям, что их сын пристает к ней и ее подругам и не дает им прохода, требуя каждый раз раздеваться наголо. Отец взвился от ярости и чуть не убил его коромыслом, после чего Колька, как будто успокоился или сделал вид смиренный. Но тут подошло время и он «загремел» в армию. Так что многие девушки поселка вздохнули с облегчением.
Потом призвали в армию его брата Петра; через два года он демобилизовался, и через месяц женился. Но о нем еще речь впереди.
Вспоминается одно серьезное обстоятельство. Районные власти вдруг-именно вдруг-стали заниматься расселением бараков. К власти пришел Хрущев, и через некоторое время стали появляться, так ныне называемые хрущевки, все почти пятиэтажные, кирпичные, панельные и блочные.
Главное, что расселению подвергся в первую очередь именно этот, седьмой барак. Все, кто в нем был прописан, получили однокомнатные квартиры в городе. Причем, все, без исключения, кому исполнилось восемнадцать лет, были обеспечены отдельными квартирами. Не верилось в такое чудо, но вот факт: даже такая, самая бедная из беднейших семей, получила три квартиры (Мишки и Саньки к этому времени уже не было в живых). В то время говорили, что в райисполкоме объявился какой-то деятель, который принял за «чистую монету» призыв главы нашего государства, что к восьмидесятому году прошлого столетия все будут обеспечены жильем..
Правда, после такого прорыва быстро очухались, и затем квартиры распределялись уже не с таким размахом, но все равно, многие, особенно многодетные семьи, жильем обзавелись.
Остальных, не попавших на первую волну, селили уже не так шикарно, а многим из бараков досталось при переселении жилье даже гораздо хуже, чем они занимали раньше.
Вот семье Соньки Сазоновой не повезло. Она, хотя и жила в бараке, но у нее был отдельный ход в комнату, крыльцо, как и положено. Под окном огород, дальше луг, где она пасла три козы. А тут раз и всю семью переселили в голод, да еще в общежитие с общей кухней на двадцать комнат и грязным туалетом таким, что Сонька даже стеснялась им пользоваться. Как она там маялась, можно только гадать. А у нее были дети: дочь пятнадцати лет Катя и сын Витя семи лет.
Я застал их еще в поселке. Вите было в то время около четырех лет. Помню, кто-то научил его из соседей (мать на работе, сестра в школе, он один дома), попрошайничать. Он закрывал глаза, подходил к взрослому человеку и речитативом произносил:
- Дайте покушать, пожалуйста, у меня папу убили на войне, мама работает, сестра в школе, а я голодный. Помогите ребенку, - и его кормили. Мать и сестра какое-то время даже не догадывались, что он артистически освоил способ добывания пищи, пока сестра Катя не обнаружила его на платформе в буфете. Там Витю пожалели и кормили как уже постоянного клиента.
Сама Екатерина училась со мной в одном классе.
Надо отметить, что в то время школьникам делали уж слишком много различных медицинских прививок. То какие-то «пирке» царапают на плече, а через неделю проверяют «реакцию», то уколы под лопатку, а потом через какое-то время опять укол в самое интересное место – пониже спины.
Мы с Вовкой, соседом иногда успевали придумать, как можно не делать такую экзекуцию. Способов мы знали много, чтобы улизнуть от такой операции. Сбежать можно или через окно в классе, когда медсестра увлечена следующей жертвой (выпрыгивали со второго этажа на клумбу), или через туалет – тут вообще никаких трудностей. Но не в этом дело.
Вот всем делают «пирке». Через неделю проверяют реакцию: у всех почти воспалилось, где чиркнули по плечу. А у Кати Сазоновой никакой реакции. Ей делают царапины еще раз, опять ничего. Потом оказалось, что Катерина питалась почти одним молоком, поэтому, как заключила медсестра, осуществлявшая надзор за прививками, реакции-то никакой нет. Скорее всего, от молока.
Итак, жили они в общежитии, в ужасных условиях. Мать не выдержала такой «прелестной» жизни и скоропостижна умерла. А Катерина, как только окончила школу, тут же вышла замуж. Муж оказался хорошим человеком; имел трехкомнатную квартиру. Его родители работали в райисполкоме и сумели получить такое жилье (правда, тогда еще была жива бабушка, так что все приобретено на законных основаниях). Вскоре после женитьбы сына родители уехали жить в деревню, где им оставил дом один из их уже родителей. Все они были уже на пенсии, так что все пришлось кстати. А Катерина забрала из общежития с собой брата Виктора. Правда, он тоже через полгода почему-то умер…