Только после прощания с дядей Мишей заметили, что Москва встретила нас пасмурной, прохладной погодой. Мы не имели тёплой одежды. Мама укрывалась шерстяным платком поверх гимнастёрки, а я был одет в её старенький жакет, перевязанный бинтом, чтобы ветер не задувал мне холод под просторную взрослую одежду.
Улица выглядела пустынной. Дома были какие-то невзрачные, грязно-коричневые, неухоженные. Военных, которых в довоенное время было множество, теперь почти не видно. Детские голоса не слышны. При входе в дом на вахте сидела старушка, которая пояснила, что комнаты эвакуированных в 1941 году жильцов от вещей освобождены. Чтобы получить жильё и возвратить вещи, нужно обращаться к коменданту.
Комендант принял маму неприветливо. Вещи, принадлежащие нам, оставленные во время эвакуации, исчезли, и никто не собирался их искать. В общем, временно подселили нас к семье довоенных друзей моих родителей – к тёте Наде Лачугиной. Она жила с дочкой Светланой, моей ровесницей, той Светланой, с которой мы рисовали в нашей комнате на стене Кремль, мавзолей и дедушку Ленина. Дядя Коля, её отец, как и мой папа, пропал без вести на фронте.
С Лачугиными мы встретились как родные люди. Они из Москвы не уезжали, поэтому из вещей у них сохранилось всё, что было ранее. Лачугины охотно делились с нами всем необходимым, пока мы не обжились. Вскоре маме выделили отдельную комнату в двухкомнатном блоке. В ней находились казённый стол, фанерный шкаф, два стула, тумбочка и кровать. У нас не было ничего – ни одежды, ни постельных принадлежностей. Посуды тоже не было. Люди, жившие в соседних блоках, делились с нами всем, чем могли. От них мы получили главное – байковое солдатское одеяло, без которого не могли обеспечить светомаскировку окна.
Наша жизнь в Москве понемногу налаживалась. Маму направили на работу в военный эвакогоспиталь №4244 на Малой Пироговской, недалеко от нашего дома. Выдали продовольственные карточки на одного работающего и одного иждивенца, каковым являлся я. В госпитале получали специализированное лечение больные с ранениями лица. Обычно такие травмы получали подорвавшиеся на минах, обгоревшие танкисты и лётчики, у которых вместо ушей и носов места их расположения обозначались только отверстиями. Ужасные раны оставляли разрывные пули, попавшие в лицо. Зачастую кроме травм лица, например, при подрыве на мине, у бойца травмировались руки, поражались глаза.
Госпиталь размещался в здании 23-й средней школы имени Ворошилова. Огороженная высоким деревянным забором территория имела проходную с работником охраны, обеспечивающим входной контроль и табельный учёт. За проходной перед парадным входом красовалась высокая скульптурная композиция, изображающая маршала Клима Ворошилова, стоящего в полный рост, в длинной армейской шинели, в будёновке, с саблей и пистолетом на боку. Мужественное, строгое лицо смотрело куда-то вдаль, на предполагаемое поле битвы, а у подножья памятника расстилался цветущий мак, и тут же находились сидящие повсюду раненные, перебинтованные вдоль и поперёк. Они грелись на солнышке, перебрасывались словами и курили папиросы «Гвардейские».
От раненных бойцов исходил специфический больничный запах карболки, папиросного дыма и гнилостный запах, источаемый ранами. Таким мне запомнилось первое знакомство с госпиталем. Детей, у которых здесь работали мамы, на территорию старались не пускать, но мы пробирались, используя любые щели в заборе. Нас гоняла охрана, но это занятие для неё было обречено на неудачу. Начальник госпиталя военврач Шор был человек добрый при всей своей внешней строгости, он старался не замечать нарушений госпитального порядка обездоленными детьми, которых не давал никому в обиду. Со временем я стал желанным посетителем в отделении, где работала мама. «Раненные», как здесь называли пациентов, кроме страданий от изнуряющей физической боли страдали от тоски по дому, по семье, по детям.
Может быть, я кому-то из пациентов напоминал своих сыновей, и они охотно со мной общались. Ко мне все относились хорошо – рассказывали удивительные истории, пели песни, рисовали картинки на газетных листах и частенько, прижав к себе, сидели молча, думая о доме, о своих детишках. Видимо, во мне они находили то пристанище души, которое им требовалось, чтобы проявить нежность и заботу к ребёнку, чужому ребёнку, ставшему близким только потому, что я был под руками и напоминал им своё, родное дитя. В то же время я не чувствовал себя чужим в их искреннем ко мне отношении. Нас связывало общее горе: у меня не было рядом любимого отца, у них – любимых детей. В совместном общении мы находили то, чего каждому из нас не хватало.
Мама утопала в работе. Госпиталь, функционирующий в режиме военного времени, не допускал отклонений работников на что-то личное. Здесь всё подчинено главному – восстановлению здоровья раненных. Вкладывая свой добросовестный труд и заботу в каждого из обслуживаемых пациентов, мама была уверена, что и её мужа, моего папу, никто не оставит без внимания в случае такой же беды, гоняющейся за каждым фронтовиком. Железная дисциплина и высокая сознательность работников не считалась с их личным временем. Медперсонал оставался в стенах госпиталя не только сутками, но и неделями. Никто не роптал. С фронта приходили автомобильные колонны санитарных полуторок, битком набитых раненными.
О прибытии таких колонн сообщалось заранее. На изолированной от посторонних глаз внутренней территории за главным госпитальным корпусом готовилась приёмная площадка. Расставлялись транспортные тележки, контейнеры с перевязочными материалами, пост оформления документации. Транспортировка людей велась автомобильным потоком. Урчащие моторами полуторки, заполненные раненными, въезжали на территорию госпиталя. Они выстраивались в очередь для разгрузки. Я сидел в стороне, наблюдая, в надежде, что и мой папа может оказаться в числе доставленных с фронта.
На моих глазах происходило следующее. Сразу по два автомобиля с красными крестами на заляпанных грязью боках подъезжали к месту разгрузки. Санитары распахивали двери, и наружу вырывалось зловоние. В кузове лежали и сидели на полу перегруженной машины раненые бойцы, обвязанные бинтами. Медработники, проворные, как муравьи, немедленно приступали к работе. Выводили и выносили беспомощных людей и укладывали на застеленные клеёнкой кушетки. Тут же с них снимали одежду, пропитанные кровью бинты, обрабатывали раны.
Зачастую на развёрнутых бинтах, в глубине ран копошились черви. Запах гниющего мяса слышен на расстоянии. Раненные стонут, но облегчение наступает от интенсивной работы медиков при реальной надежде, что они будут спасены от самого страшного – от смерти.
После предварительной санитарной обработки пациентов транспортируют в приёмный покой и, завершая последующую обработку, распределяют по отделениям: кого – в палату, а кого – сразу на операционный стол. Отделения заполнялись раненными полностью, включая коридорные пространства. В дни массового поступления раненных медработники сутками не отходили от рабочих мест. Зачастую их самих, валившихся с ног от усталости, спасали, оказывая экстренную медицинскую помощь.
Большие трудности у медицинского персонала возникали от отсутствия лечебных препаратов, перевязочных материалов. После каждого массового приёма «пополнения» снятые с больных окровавленные бинты отмачивались в холодной воде, затем их стирали вручную и развешивали для просушки на задворках госпиталя. Порой другого выхода с бинтами не было, и все свободные от смены женщины участвовали в этой необходимой работе. Зачастую ходячие раненные добровольно помогали в этом медперсоналу. После тепловой обработки бинты использовались вторично на менее ответственных перевязочных работах.
Мама тоже включалась в работу по обработке бинтов после основной смены – ответственно, с полной отдачей энергии, не считаясь со временем. Правда, мне приходилось туго без мамы. Иногда она по несколько суток подряд была вынуждена находиться в госпитале, и тогда я прибегал к ней прямо в отделение, прятался в фойе третьего этажа. Там около огромных окон, закрытых тяжёлыми светонепроницаемыми шторами, стоял диван. Днём я прятался между окном и шторой в просвете между ними шириной не менее метра, а ночью, если не было строгого начальства, устраивался спать на диване. Свернувшись колечком, я тихо лежал и со стороны был незаметен. Мама подходила ко мне ночью, делилась едой, которую им давали во время дежурства, и укрывала одеяльцем.
До начала рабочего дня она отправляла меня домой и приказывала никуда не ходить и с хулиганами не водиться. Я с её требованием соглашался, но, скрывшись с глаз, забывал все её просьбы и советы. В Москве у детей любого возраста столько дворовых приятелей и различных дел, что ни одному взрослому в голову не придёт догадка об их разнообразии…
Был у меня в то время приятель, с которым нас свёл случай. Как-то раз я играл около подъезда в большом противопожарном ящике, заполненном песком. Среди детей и подростков практиковалась такая игра – в ножичек. Игра была интересная, коллективная, но я, не имея партнёров, играл сам с собой.
Ко мне подошёл коренастый мальчишка моего возраста, но по росту гораздо ниже меня, хоть и я был маловат. Он посмотрел на мою игру и представился:
– Я – Витька из четвёртого подъезда, но все меня зовут Клоп. На кличку не обижаюсь, и ты зови меня так, если нравится. А тебя Серёжа зовут? Я слышал твоё имя, когда тебя домой звала мама. Вы, наверное, недавно приехали? Раньше я тебя не встречал здесь, – сказал он и предложил в «ножик» играть вместе.
Увлечённо играя, в разговоре не заметили, как к нам подошёл мальчишка старше нас и, выхватив из песка мой нож, забрал его себе. Я упрашивал его возвратить вещь, но куда там, он и слушать не хотел. Клоп стоял в стороне и в разговор не вмешивался, а потом неожиданно с разбега так дал обидчику головой в живот, что он тут же свалился, выпустив нож, схватился за живот и заорал от боли. Клоп подошёл к нему, взял нож и сказал парню:
– В другой раз за такое получишь больше. Пошли, Серёга. Пусть валяется, пока не отойдёт. Видеть не могу таких шакалов.
С той поры мы подружились с Клопом и всё свободное время проводили вместе. Он был большой любитель путешествовать по Москве, и с ним скучать не приходилось. Его отец тоже пропал без вести на фронте, а мама, как и моя, работала в госпитале. Мы практически оставались без присмотра почти всегда, в любое время суток.
Для начала, катаясь по Москве на трамваях любого направления, изучили все городские и пригородные маршруты. Денег мы не платили, а если кондукторы прогоняли – выходили и пересаживались на следующий трамвай. В метро так вообще проблем не было. Мы пробирались не через турникеты, а шли против движения выходящего потока пассажиров. Беспризорных детей по Москве шаталось много, и их никто не трогал, если они не хулиганили. Однажды мы попали на какой-то железнодорожный тупик, где на путях находился настоящий военный бронепоезд. Он состоял из массивного паровоза, облицованного стальными бронированными листами на заклёпках, и сцепленных воедино нескольких бронированных секций со скошенными боками, с торчащими пулемётами и пушками.
Весь состав был окрашен в зеленоватый цвет, сливающийся с местностью. С обоих концов бронепоезда стояли часовые с винтовками и посматривали вдоль состава, чтобы никто ни подходил близко. На нас особого внимания не обращали. Дети здесь крутились часто и от них, как от мух, не отмахнуться. Мы наблюдали за жизнью экипажа. Его населяли люди в военной форме. Утром они выходили на построение, занимались боевой подготовкой, чистили, красили и протирали различные части железного чуда. Днём строились, получали приказы на дальнейшие работы или занимались строевой подготовкой. Однажды бронепоезд загрузили углём, и из трубы локомотива повалил дым.
Мы с Клопом забеспокоились, что поезд скоро перегонят на другое место стоянки, а скорее всего – отправят на фронт. Домой ехали неохотно, тем более, что нас никто там не ждал. На этот раз солдаты с бронепоезда нас угостили сухим пайком, состоящим из хлеба и кусочка сала. Мы около них крутились часто и нас уже не гоняли даже тогда, когда мы подходили к поезду близко и заглядывали всюду, где было возможно.
Таким образом, под одной из секций мы нашли полость, неизвестно для чего предназначенную, видимо, для инструмента. Кому в голову пришла мысль использовать эту полость для плана, который мы тайно вынашивали, не могу вспомнить, но мы с Клопом решили бежать на фронт на розыски отцов, и нашли способ. Бронепоезд, по нашему мнению, больше всего подходил для этой цели – спрятался и доехал до самого фронта. В таком возрасте всё решается просто.
– Ну что, Клоп, махнём на фронт? – спросил я приятеля в полной уверенности, что он согласится.
– Поедем! Хоть сейчас.
– Сейчас не получится. Нужно с мамами попрощаться. Отложим отъезд на завтра.
– Пока мы поедем прощаться, так поезд укатит и наши возможности вместе с ним, – возразил Клоп. – Нужно ехать, пока с паровоза дым идёт. Думаешь, они просто так дымят? Они пар напускают в бочку, чтобы сила от него была для движения, и на гудок хватило. А с мамами встретимся, когда с фронта придём. Про нас они и так всё знают – хоть рассказывай, хоть не рассказывай.
– А откуда мамы узнают, где мы? Мы же будем далеко, – спросил я у Клопа.
– Ты думаешь, что они не догадаются, что мы на фронте? Да мы ещё им письма пришлём, когда устроимся, чтоб не переживали, – успокоил меня Клоп.
– Какие письма? Мы же писать как следует не умеем. Нас только осенью во второй класс пошлют, а нам завтра ехать, – уравновешивал я разговор реальностью наших возможностей относительно грамотности и поездки на фронт.
Клоп не сдавался:
– Письма нам помогут писать боевые товарищи. Если мы теперь будем терять время на грамоту, то война закончится без нас. Смотри, как поезд дымит? Наверно, окончательно растапливает свои двигатели. Хоть бы успеть, а то уедут без нас, и жди следующего. А другого поезда может здесь не быть, вот в чём беда – все они там, на фронте, а мы без поезда останемся в Москве.
– Ага, паровозные командиры не знают, что мы с ними поедем, поэтому могут не прислать новый поезд, – насмешливо сказал я, но самому хотелось на фронт и, настроившись на поездку, вспомнив про маму, предложил приятелю:
– Давай сейчас доберёмся до госпиталя, с мамами попрощаемся и бинтов с йодом попросим – вдруг получим ранения. Если ранят, у нас будут бинты для перевязки, а не ранят – поделимся с товарищами.
Клоп согласился, и мы покатили для встречи с мамами. В госпиталь нас не пропустили, а дырку в заборе заколотили так, что мы не смогли сделать лаз. Решили, не прощаясь, уехать завтра утром, и чтобы не потеряться друг от друга, ночевали вместе – у нас дома.
Ночь прошла беспокойно. Постоянно просыпались, боясь опоздать. С рассветом мы были в пути. К нашему счастью, бронепоезд стоял на прежнем месте. Его обитатели ещё спали, а часовой, уморившийся за ночь, сидел на рельсах вблизи паровоза и глядел в землю – видимо, дремал. Мы пробрались к месту расположения обнаруженной ниши и, открыв металлическую дверку, улеглись на деревянный настил. Затворив за собой дверку, зафиксировали изнутри запорное устройство и притихли. Мы долго лежали вплотную друг к другу и, пригревшись, задремали. Сколько прошло времени, неизвестно, но поезд стоял на пути и никуда не ехал.
Мы слышали, как объявили построение. Снаружи происходило перемещение людей, раздавались команды, слышались разговоры, топот.
– Серёга, скоро поедем, – сказал Клоп, но, почувствовав неладное, притих. Похоже, вблизи нашего местонахождения кто-то ходил.
– Вася! Иди сюда, – позвал чей-то голос Васю.
– Посмотри, опять кто-то спрятался в ящике. Возьми ключ у дневального. Изнутри задвинута защёлка, так не откроешь, – сказал Васе бдительный человек, подёргав дверку.
Вскоре нас извлекли из транспортного убежища и повели вдоль бронепоезда.
– Вася! К начальнику их! Пусть разбирается, – строго сказал военный, видимо, старший по званию.
Нас подвели к двери округлой формы, больше похожей на люк, и помогли взобраться внутрь по железной лесенке. Мы оказались в боевой машине среди всякого военного имущества. Вдоль всего пространства располагались ящики с боеприпасами, зачехлённые пулемёты, торчащая дулом наружу пушка. На одном из ящиков сидел командир и смотрел на нас строгим изучающим взглядом. Мы молча стояли и ждали, что с нами будет дальше.
– Кто вы такие и почему находились на военном объекте? – спросил командир, закурив папиросу.
Мы молчали, не зная, что говорить.
– Я повторяю вопрос: кто вы и почему прятались на военном объекте? Может, вы немецкие шпионы или диверсанты?
– Дяденька, не шпионы мы и не диверсанты. Мы хотели на фронт попасть на вашем поезде. На простом поезде можно уехать не в ту сторону. С вашим поездом не заблудишься, он – боевой, поедет на фронт, а то куда же ему ещё. Нам нужно своих отцов найти, – жалобно пояснил Клоп. Я молча кивал головой в подтверждение его слов.
Командир, оглядев нас, вновь заговорил:
– Как вы себе представляете встречу с вашими отцами? Вы, наверное, думаете, что они сидят на лавочке на конечной станции под названием «Фронт» и ждут, когда к ним приедут два недисциплинированных мальчика на бронепоезде? Находиться на фронте – не детское занятие. Чем вы можете быть полезны на фронте?
– Мы в разведке можем служить, – немного осмелев, ответил я.
– Вам нужно сидеть дома или ходить в школу, а не отвлекать ваших мам от работы, создавая лишние беспокойства. Им и так горя хватает. Представляете, что будут делать ваши мамы, когда придут домой с работы, а вы – на фронте. Они от горя с ума сойдут. Папы нет, и вас нет. Все ушли воевать, а кто же будет в школу ходить? Кто будет помогать маме, беречь её? Вы об этом подумали?
При упоминании мамы мне стало её жалко. Слёзы покатились по щекам. С Клопом творилось то же самое. Мы молчали, уткнувшись взглядом в пол. Командир говорил убедительно и не зло.
– Дневальный! Накормить гвардейцев и отправить домой! Дать им на дорогу по куску сахара из моей порции. Пусть подрастут, защитники родины, успеют навоеваться, – сказал командир.
Он похлопал нас по плечу и, обняв обоих, в сердцах произнёс:
– Эх, ребята, ребята! Нелёгкая у вас доля. Станете взрослыми – будете рассказывать про войну своим деткам. Намерения у вас хорошие, но годиков маловато для фронта.
В это время нас позвал дневальный:
– Идите сюда, ребята. Кушайте кашу из одного котелка. У нас не ресторан. Это командир вам свою порцию оставил. Мы уже привыкли к таким, как вы. Не первый раз вылавливаем в этом ящике детей, желающих воевать. Не ящик для инструмента, а ловушка для юных воинов.
Мы жадно ели перловую кашу с хлебом. И совсем осмелев, спросили у военного:
– Почему из трубы паровоза идёт дым? Готовитесь на фронт ехать?
– Это военная тайна, но вам как будущим разведчикам скажу. К поездке на фронт мы всегда готовы, но пока не отправляют, а дым идёт – пищу варим для экипажа. Кушать всем хочется и на фронте, и в тылу.
Мы вернулись домой. Меня ждала мама. Принесла мне пайку хлеба и луковицу. Она заставляла меня кушать лук, чтобы не заболел цингой. О наших «подвигах» с Клопом я ей ничего не рассказывал. Уставшая, обессиленная мама легла отдохнуть, а я, не прикоснувшись к еде, оставил всё для неё – пусть покушает, когда проснётся. Мы, успокоив своих мам, показавшись им на глаза, как всегда, с неразлучным другом пошли на прогулку, которая обычно приводила к новым приключениям.
* * *
С Клопом мы так подружились, что практически всегда были вместе. Я вспомнил, что когда-то мы с мамой и папой были на территории Новодевичьего монастыря, который находился в конце Большой Пироговской, за трамвайным кольцом. Меня здесь привлекали старинные высокие стены, похожие на Кремлёвские, интересные постройки с входными арочными нишами, перегороженными массивными железными воротами, и установленные у входа чугунные пушки, около которых были уложены в аккуратную кучку круглые ядра. Пушки, почерневшие от времени, были очень просто устроены – отлитый из чугуна ствол, установленный на лафете, и всё.
Это были крепостные орудия, они даже колёс не имели. Мы рассматривали диковинные рельефные изображения на корпусе пушки, засовывали руки в дуло, пытаясь там найти что-либо старинное, и соображали, по-своему, как это она стреляла без прицела туда, куда нужно.
Изучение Новодевичьего монастыря нас увлекло настолько, что мы там иногда проводили почти всё свободное время. Знакомились с великолепными, украшенными витиеватой лепниной, надгробными памятниками, читая надписи и высчитывая годы жизни покоящейся особы. Рассматривали бюсты именитых особ, заглядывали через металлические кованные двери в таинственные родовые часовенки с полированными гранитными надгробиями. Мы пробирались сквозь заросли к заброшенным временем памятникам, стоящим в торжественной тишине, и, глядя на безмолвные изваяния, пытались представить людей, пребывающих здесь в вечном сне.
В монастыре располагались две красивые церкви. Одна из них действовала, и на православные праздники там проводились богослужения. Мы с Клопом не умели ни молиться, ни креститься, но ради любопытства заходили в храм во время службы и молча топтались в сторонке от основной массы людей, рассматривая иконы и прислушиваясь к песнопению. Голоса поющих расплывались по просторам огромной церкви и откуда-то сверху находили нас, скромно стоящих в укромном месте и слушающих эту божественную музыку, проникающую в самые глубины сердца.
Волнами накатывали и вдруг сменялись в хоровом виртуозном пении высокие протяжные нотки, выпущенные под своды храма женскими голосами, и тут же дополнялись степенным звучанием баритонов, подкреплённых густым, благородным басом. Мы стояли, заворожённые услышанным, сердцем парили под куполами и думали о Боге, который вглядывался в наши лица, как и мы в его скорбный лик, изображённый на иконе. «Господи! – думал я, – если ты всевидящий и всемогущий, то помоги моему папе на фронте и сохрани его. Ни о чём тебя больше не прошу, сверши это ради меня – и всё. Остальное я сам сделаю».
Возвышенные и одухотворённые, мы вышли из храма. Обошли его вокруг, разглядывая стены, башни, кресты, заделанные витиеватыми решётками окна, а затем, пройдя левее, остановились у второй, рядом находящейся, такой же красивой церкви. С боковой стороны главного входа, у стены, стоял великолепный гранитный памятник герою войны 1812 года Денису Давыдову. На пьедестале в гранитном изваянии, действительно, выглядел геройски молодой мужчина в военном мундире с эполетами, с лихо закрученными усами и своим видом излучал силу, отвагу и жизнелюбие, олицетворяя геройство.
– Дал бы он немцам жару своей саблей, окажись на фронте, – сказал я Клопу.
Клоп со мной согласился и добавил:
– Да, конечно. Я бы на его месте тоже воткнул бы саблю в фашиста и прокрутил бы её в ране. Так больнее будет. Помучается гад да другим своим расскажет, чтобы не совались к нам с вражескими делами.
– Клоп, хватит с немца и того, что он саблей получит, без прокручивания! – останавливая его жестокость, сказал я.
– Никто их к нам не звал, так пусть получают, что заслужили. Ты их жалеешь, а мне так совсем даже не жалко фашистов.
– Ты, Клоп, хороший, и не злой вроде. Да ладно уж, мне врагов тоже не за что любить.
Мы внимательнее посмотрели на Дениса Давыдова – нравился он нам. Походив вокруг памятника, нарвали цветов, выглядывающих со всех нехоженых полянок, и положили к подножию.
– Героев нужно уважать, на то они и герои, – сказал я другу.
Клоп согласился. Он был немногословен. Говорил в основном я, а он соглашался и почти никогда не говорил мне слова «нет».
Уважив героя, пошли вокруг здания, заглядывая в окна усыпальницы, размещённой под церковью. Из небольших окошек, закрытых металлическими решётками, пробивался наружу сырой прохладный воздух. Мы, всовывая головы в закруглённые ниши окон в слабоосвещённом подвале, пытались разглядеть, что там находится. В полутьме вырисовывались стоящие рядами гробы, почерневшие от времени. Любопытство было удовлетворено, но осталось такое чувство, как будто мы бесцеремонно заглядывали в чужую спальню. Испытывая неловкость, оставили это занятие, чтобы не тревожить праздным любопытством пристанище ушедших из жизни людей, и проследовали дальше.
По широкой лестнице поднялись в здание к центральному входу, ведущему в церковь, где размещался филиал Центрального исторического музея. Мы часто его посещали. В музее людей практически не было. Редкий посетитель обычно бродил по просторам огромного помещения в одиночестве часами, рассматривая экспонаты. Экскурсоводы залы не обслуживали, а из персонала была на виду всего лишь одна старенькая бабушка, которая сидела на входе и пропускала посетителей. Билеты тогда не продавались, и вход был свободен для всех желающих. Мы с Клопом там были постоянными клиентами и вели себя хорошо.
Экспонаты имели открытую выкладку. Хочешь – смотри, хочешь –возьми в руки, потрогай, но вот на наших глазах украдкой незнакомые ребята кое-что припрятали в карманах. Мы с Клопом подступили к ним и предложили положить вещи на место. К счастью, они так и сделали, не обидевшись на нас. Мы не ожидали такой развязки и были довольны своим хорошим поступком. Музей – это святое, тем более – в Божьем храме!
Минуя следующую двухстворчатую дубовую дверь, похожую на ворота, посетитель попадал в просторный широкий проход с расставленными вдоль стен экспонатами – мечами, щитами, алебардами, кольчугами, кистенями, ружьями с кремневыми запалами, рыцарскими доспехами и другими воинскими принадлежностями. Далее путь следования продолжался с поворотом влево. С этого момента экскурсант исчезал из поля зрения дежурившей на входе старушки. Она мирно дремала, и никакого беспокойства с её стороны не проявлялось.
За поворотом широкий вход выводил посетителя в центральное место храма – с красивейшею росписью, уникальными иконами, с резным, золочёным алтарём, мощными, увешанными церковной утварью, стенами и колоннами. Вдоль высоких стен на стеллажах открытого типа лежали огромные рукописные книги в дорогих серебряных с позолотой окладах, инкрустированных драгоценными камнями. Их можно было трогать руками, открывать и листать страницы.
Красивым почерком был изложен текст. Каждая глава начиналась с великолепного красочного рисунка и мудрёных заглавных букв, с такими закорючками и узорами, что саму букву можно отнести к категории художественного произведения. Мы часами рассматривали эти шедевры и огорчались тому, что чьи-то шкодливые руки в некоторых местах вытащили из дорогого оклада драгоценные камни, оставив пустые глазницы, кощунственно нарушив строгость и святость бесценных уникальных книг.
В центре зала на возвышении стояла огромная, на сотни литров, серебряная купель, используемая ранее для крещения. К ней мы подходили вплотную – трогали, заглядывали, постукивали, извлекая звук и восхищаясь изысканными художественными формами, долго заворожённо смотрели, мысленно представляя, как происходят таинства обряда крещения.
Далее находился сияющий золотом алтарь, а за ним по всей огромной стене в золочёных рамах были размещены лики святых. Каждый лик был торжественный, загадочный и прекрасный по своей сути. Мы не разбирались в иконописи, не знали имена святых, но душой чувствовали торжественность и значимость этих изображений.
За алтарём висели серебряные в позолоте лампады, стояли великолепные подсвечники в открытом виде с неограниченным доступом посетителей и там же, только в стеклянных шкафах, висели «парадные» одежды высших духовных служителей. Удивительная по красоте, по своей структуре ткань, расшитая золотой нитью, с вкраплением дорогих ювелирных элементов из природных самоцветов производила неизгладимое впечатление о красоте и богатстве этих экспонатов. Образцов одеяний было много – несколько десятков, но все они отличались друг от друга художественной отделкой, и каждое по-своему было оригинально и прекрасно, высокохудожественно. Мы с просветлёнными лицами рассматривали всё это и долго не могли перейти к следующим экспонатам.
Сколько длилось наше присутствие в храме-музее, сказать трудно. Когда мы пошли к выходу, то поняли, что нас, увлечённых осмотром алтаря, смотрительница не заметила и, решив, что в музее никого нет, закрыла дверь снаружи.
– Серёга! Что будем делать? – спросил Клоп.
– Что, что? Не орать же в этом святом месте. Будем дожидаться утра, когда откроют музей. Даже интересно получилось – мне не приходилось ночевать в храме, – без особого волнения сказал я.
– Я тоже не ночевал в таком месте. Может, Бог не обидит? – отозвался Клоп.
– Бог никого не обижает, он воздаёт по заслугам – так мне говорила моя бабушка, – просветил я своего друга.
– Да какие у нас заслуги? Ничего не натворили на сегодняшний день – и слава Богу! – с усмешкой сказал он и осмотрелся вокруг.
Солнце ещё щедро светило в окна храма наклонными лучами и в помещении было довольно светло. Что нам оставалось делать? – ждать утро и только. Нас пробирала дрожь от волнения и прохлады, мы хотели есть, спать. Мы стали подыскивать место для ночлега.
Обшарив все закоулки, подходящего места для спанья не выбрали, но нашли большой свёрток ткани, видимо, используемой для укрытия экспонатов. С трудом затащили эту ткань в купель, разложили её, создав себе вполне уютное гнёздышко. Ткань отделяла нас от холода серебряной купели, и мы, свернувшись в два живых комочка, заснули.
Не знаю, что видел во сне мой друг Клоп – он не рассказывал. А мне снились парящие под куполом ангелы, а святые, вышедшие из окладов икон, собрались около купели, где мы с Клопом плескались в прохладной чистой водице. Сам Бог смотрел на меня молча, указывая перстом в сторону, в тёмный угол, и ждал от меня каких-то действий. Повинуясь его воле, я поднялся и, еле шевеля языком, промолвил:
– Сейчас, Господи, я выполню всё, что ты соизволишь.
Всматриваясь туда, куда мне указывал Бог, я услышал какое-то бормотание в стороне от себя. Повернувшись на звук, в еле освещаемом лунным светом храме увидел контуры человека. Его бормотание перешло в крик мольбы и ужаса. Он, крестясь, упал на колени и бил поклоны, поворачиваясь то в мою сторону, то на иконы, умоляя Господа Бога и небесные силы о пощаде:
– Господи! Прости меня, грешного! Бес попутал. Не брал я из храма ничего. Мысли были, но не брал, поверь мне – не успел, Боже! Посмотри сам! – с этими словами незнакомец распахнул пиджак и вывернул наизнанку брючные карманы.
– Смотри! Могу спичкой посветить. Нет ничего чужого!
Бог молчал, а незнакомец продолжал бить поклоны, изо всей мочи старался замолить свои грехи. В это время проснулся Клоп и, желая выяснить, что происходит, тоже поднялся в купели во весь рост, размахивая руками, чтобы освободиться от укрывающей его ткани.
– Господи! Убери этих чертей! Прости меня за грех мой великий, пощади! – орал обезумевший человек и бился лбом «оземь», вернее, о полированный гранитный пол.
Мы с Клопом тоже перепугались и спрятались в купели, боясь высунуться. Потом всё стихло. Выглянув из своего убежища, заметили – человек неподвижно лежал на полу и не подавал признаков жизни. Рассвет пробивался лучами в глубины храма. Всё было на своих местах: святые – в окладах, Бог – на месте и на нас не обращал внимания. Видно, мы его ничем на этот раз не огорчили.
– Клоп! Пошли, посмотрим, что с этим человеком сотворилось, – сказал я другу.
Он заупрямился:
– А вдруг человек умер, а я мертвецов боюсь.
– Не бойся, они не кусаются. Пошли, посмотрим да нужно искать выход, не сквозь стену же он прошёл, – настаивал я, и мы решились подойти к незнакомцу.
На полу лежал старик, похоже – мёртвый. Видно, от испуга сердце остановилось. Нас знобило от холода и страха. Хотелось поскорее бежать, куда глаза глядят, только бы выбраться отсюда. Стали пробираться к выходу. К счастью, дверь оказалась открытой, и мы, никого не встретив на своём пути, осторожно выбрались за пределы музея и монастыря.
Дома меня ждала мама – вся в слезах, в расстроенных чувствах. Она опасалась, что меня уже нет в живых. Каждый день в Москве дети всех возрастов погибали от несчастных случаев. Зная мою любознательность и склонность к необдуманным странствиям, она на хороший исход моих вылазок не рассчитывала.
Расправа со мной была строгая. Мама, схватив провод от электроплитки, отхлестала меня так, что пару дней я не мог не только уйти из дома – не мог сидеть. Кто из детей в то время не пробовал на своей шкуре гибкий медный провод в эластичной резиновой изоляции и рябой хлопчатобумажной оплётке? Провод, который при значительном собственном весе с размаха «обнимает» твоё тело, повторяя его выступы и впадины, прожигая поверхность тела, оставляя красные рубцы, которые на следующий день, как лакмусовая бумага, превращались в синие.
Кто не испытал такой кары, тот не знает, что такое заслуженная боль от любимого родителя, желающего сделать из тебя ЧЕЛОВЕКА! Лучшие люди страны, безропотно принимая суровые уроки воспитания, пожалуй, только от этого и стали хорошими людьми!
Мама вложила в это действо всю ярость, накопившуюся в ней, измученной работой, горем, нуждой, расхлябанностью своего единственного, практически беспризорного сына. Она старалась уберечь меня от случайной легкомысленной гибели в этом большом, полном слёз городе. И в этот раз после «экзекуции» она, отбросив в сторону провод, схватила меня на руки и, обняв, плакала навзрыд. Я тоже плакал. Плакал не от боли.
Мне было жалко маму так же, как ей меня. Вспоминался наш отъезд в Москву: случай, когда проводник вагона толкнул её на железнодорожные рельсы, и она лежала распластанная, без сознания, в синяках и кровоподтёках. Я безудержно плакал – без обиды на маму. Не наши мамы были виноваты в непредсказуемом поведении отбившихся от рук детей, а бесчеловечная война, покалечившаяся их детство, и последующие стечения обстоятельств.
Какое-то время мы с Клопом воздерживались подходить к музею – боялись, что узнают о нашей причастности к ночному происшествию, но страхи были напрасны. Впоследствии мы вновь и вновь посещали привлекающие нас залы, трогали экспонаты, с интересом рассматривали книги и даже подружились с женщиной-смотрителем, но спросить про того мужчину, проникшего среди ночи в музей, не решались.
Потом случайно узнали, что это был вор, охотившийся за тем, что было доступно для воровства. Попав в храм и неожиданно увидев нас, он думал, что Бог прислал к нему чертей для свершения кары за преступную неправедную жизнь. Вот и случился у него сердечный приступ от испуга, чуть не лишивший его жизни. Факт нашего там нахождения остался незамеченным теми, кто выполнял охранную службу.
Этот рассказ о судьбе кладбищенского воришки мы услышали от мужчин – камнетёсов, которые работали во дворе под кирпичной стеной Новодевичьего монастыря. Они «выкорчёвывали» дорогие княжеские памятники на старом кладбище, сбивали тексты, указывающие, кто под этим памятником был захоронен, и, облагораживая теперь уже обезличенный камень, гравировали на нём текст на другой стороне для следующих клиентов. Ими были советские привилегированные особы, которых хоронили на «новом» кладбище, отгороженном кирпичной стеной, куда простых посетителей не пропускали круглосуточно дежурившие военные в форме работников НКВД.
На этом «новом» Новодевичьем кладбище были могила жены Сталина, партийных деятелей, которым не хватило места в Кремлёвской стене, а также могилы известных артистов, учёных, писателей. Мы с Клопом однажды протиснулись в боковую калитку, небрежно закрытую охраной, и долго бродили, рассматривая великолепные дорогие памятники, пока нас не поймали и не отодрали за уши. Поймали они нас возле белого мраморного памятника с бюстом жены Сталина – Аллилуевой. Мы, перемазанные кровью, стекающей по шее, униженные и оскорблённые, долго с ненавистью смотрели на дежурившую там охрану в фуражках синего цвета с красными околышками, с наганами на боках, но ничего кроме этого сделать им не могли. Потом не раз в своей жизни мог убедиться в том, что беззащитного, практически беспомощного относительно взрослых ребёнка, мог безнаказанно обидеть каждый. А надежда – вот вернётся отец с фронта и отомстит за меня – была самоутешением.
ПРАЦЯГ БУДЗЕ!