24.Рабыня.
Меньше чем за два месяца живых встреч, слегка тлеющие угли их отношений, разгорелись. Отношения развивались параллельно их существованию в миру и не были связаны ни с какими элементами окружавшего их бытия. Не было для них ни политики, ни бытовых проблем, ни проблем с детьми, а их не могло не быть, ни цен, ничего приземленного, не существовало даже теле шоу, он был страшно удивлен, когда узнал, что она любит конфеты, ними владели только очень личные, только их собственные чувства, направленные друг на друга и ничего больше. А проблем вполне хватало собственного изобретения, на что Максим был большой мастак, неудовлетворенность в отношениях диктовала ему массу колкостей и дерзостей к Динке. Тогда после озера он донял ее до костей, требуя объяснить, что это за любовь такая, если, не то что секса, а даже касаний нет никаких. «Даже не шелохнулась», - сказал он тогда.
Его слова, как иглы, впивались в ее открытую ему душу, они вонзались и долго оставались там болючими занозами. Боль эта нравилась Динке. С мазохистским остервенением она еще и еще перечитывала самые разящие места в его письмах. «Я не хочу,- пишет он, - не хочу тебя, как женщину, с чего это ты придумала! Ты противна моему образу женщины, у тебя не такие ноги, абсолютно не поднимаешь во мне желания». Это уже не иглой кололо, а полосовало ножом по её обнаженной душе, вскрывая, скопившуюся в ней и рвущую изнутри, страсть. Не может страсть летать в воздухе бесконечно, надо с ней что-то делать, надо определяться. Вот, он опять в баню зовет. Как бы она хотела в баню, и почему все устроено так, что не можешь делать, что хочешь, а то делаешь, что предписано. Почему так? «Еще о какой-то там свободе говорят», - возмущалась Динка. А он снова о холодности на озере, никак не успокоится, что она «не шелохнулась» в его сторону. Но Динку удивляло другое: он часто говорил, что отношения их странные и не нормальные, у нормальных людей так не бывает, но никогда не опроверг её фразу «Я люблю тебя», - фразу, которую она повторяла теперь почти что каждый день. Говорил, чтобы была осторожна с такими словами, что они очень сильные и могут ранить, но Динка была уверена, что любит Максима, она не представляла себя без него и ответом на все Максимовы попытки показать её безразличие к нему, была короткая фраза: «Я не хочу без тебя жить». Получив эту фразу, Максим сразу осекся и больше не стонал. Продолжились их уже ставшие обычными виртуальные отношения.
Динке казалось, что так будет всегда: на рассвете «Доброе утро», а вечером перед сном «Спокойной ночи. Целую переносик». Казалось, что ничто не может нарушить этот установившийся порядок. Утром она сразу в компе ловит его «Доброе утро» и, конечно массу писем, написанных за ночь – он ложится спать за час - два, как ей вставать. Вечером она получает положенный поцелуй в переносик и только после этого идет к Павлику за своим стаканом кефира, как говорит Максим. А как часто она вскакивала ночью, и они болтали, бывало, - часов до 2-х уже следующего дня. Как хорошо было им в те минуты, они обменивались виртуальными, но, все равно, сдержанными, ласками, и он видел, как она засыпает и улыбается во сне, а она видела сны; её сны всегда были не просто так, они всегда что-то вещали. От него шло совсем не виртуальное тепло, она слала к нему тепло свое. Павлик спал, ему на работу рано вставать, кефир он уже выпил. Павлик хозяин секса, теперь, когда бойфренд исчез, единоличный хозяин.
Она должна кому-то повиноваться, кому-то одному – так она устроена, так слеплена ее мораль рабыни, которая никак не в силах разобраться, что ей дороже свобода или покой. Когда она их сравнивает, всегда выигрывает свобода, но только до тех пор, пока она не представит всю ту борьбу и усилия, какие надо применить, чтобы получить свободу, и тогда покой завладевает всем её нутром и она со всей силой, не истраченной страсти, убеждает себя в ценностях моральных устоев, которые призваны глушить, как браконьеры рыбу, и страсть и неправильную по их понятиям любовь. При всем при этом ей очень хотелось считать себя свободной женщиной и, когда Максим назвал её крепостной, она сильно обиделась, но спорить особо не стала, потому что знала - это правда. Любовницей она не может быть, попробовала – хватит, не может она всем врать, что-то придумывать и все время быть виноватой. Стрельцы не могут врать, так их звезды сделали. А телу неймется, оно рвется к душе, которая давно уже там, на его теплой груди, где ей хорошо и спокойно. Беда Динке с телом, только уговорит себя мозгами, а оно не слушает мозгов, вырывается из под нее, оно требует себе телесной жизни. А какая это телесная жизнь, когда только что и есть, так регулярная дозированная порция секса, этого кефира на ночь.
Что делать, она не знала. Такого с ней не было никогда. Она убеждала себя, что никакого слияния полов с Максимом совсем не надо, у них отношения и без слияния такие, что тепло по всему телу и приятно щемит низ живота. Ей представлялось разделения Максима и Павлика, где каждый будет иметь свою роль, Стрельцы еще и актеры. Почему бы не устроить театр, где Павлик отвечает за секс, Максим за душу. Как все просто, и что это Максим выдумывает про «половую радость общения». Думала Динка, думала, сочиняла разные конструкции совмещения несовместимого, но все они рушились от её собственного желания той самой близости с Максимом, от которой пыталась отговорить его. А, вдруг, он и вправду откажется от нее, как от женщины! Динка ухватилась за дверной косяк, на мгновение стало темно в глазах.
25.Никто больше не нужен.
Что это было, Максим знал точно, не в первый раз, но чтобы вот так - иметь женщину и не иметь её, так в первый раз. Придумала, что секса ей хватает и больше не надо. Будто он ей секса собирается добавить. Оказалось, что его любовь содержит часть, называемую сексом, которая у неё есть в полной мере, и что ей больше не надо, а он, если имеет излишки сексуальной энергии, пусть идет к жене. И что интересно: если он намекал, что есть женщины, которые готовы помочь ему в сбросе сексэнергии, Динка злилась и давала понять, что это не лучший для него выход. При их редких встречах она позволяла кое - что на себе потрогать и погладить, даже поцеловать, но, если при нормальных отношениях все эти ласки только предшествуют слиянию полов, то здесь они имели самостоятельный и законченный характер, по мнению Динки не нарушающий моральные устои: «Можно заходить как угодно далеко в ласках, только не соприкасать плоти», - вывела она формулу и старалась следовать ей. На деле формула работала плохо: ласки так поднимали плоть, что приходилось их укрощать, почти отказываться. Все это претило Максиму морально и физически держало его в напряженном состоянии, - он вынужден был носить в себе все, что накапливалось от тех легких касаний с Динкой, вместо того чтобы, как это предписано природой, сбрасывать всю энергию в лоно противной плоти.
Секс, как понятие, вместе со словом его обозначающим, он возненавидел. «Взяли плотскую физиологию, оторвали от чувственной оболочки и назвали сексом - получи оргазм для здоровья и паши дальше. Она так и говорит – «Отдай сексу его время и иди заниматься чем-то полезным», - Максим возражал ей: - У тебя секс, что тарелка супа». – «А как иначе, - невозмутимо парировала она, - так и есть - тарелка супа, а чем он отличается от супа? Он тоже утоляет голод, как и суп. Только вот без супа можно несколько дней прожить, кажется, месяц, а секс нужен каждый день». Максим возненавидел секс, не мог слышать это слово. Он хотел Динку, его трясло и лихоманило от желания быть с ней. Все их бесполые встречи еще больше распаляли его, отказаться от них, отказаться хотя бы видеть её, он уже не мог. Он, как хрустальную чашу несет свою страсть, неожиданную и непонятную. Ноша была не тяжелой, но уж больно странной и непонятной, к тому же еще и, казалось Максиму, унизительной. Такие отношения он не понимал, не хотел понимать, он отрицал их. Однако разбить вазу не поднималась рука, он понимал, что это неизбежно произойдет, но пусть произойдет как можно позже.
Томили и мучили сомнения совсем другого порядка, много трагичнее, - он не был уверен в её любви к нему. Все эти её принципы с верностью мужу и дозированием секса от лукавого и никак не связаны с настоящим чувством, которое, когда оно есть, разбивает к чертям собачьим все догмы и все принципы вековой морали. «Она попросту не любит меня, - все чаще приходил к такому выводу Максим, - не любит и потому придумывает всю эту ерунду против их близости». Но отказаться от нее он не мог, упущено время, когда это еще можно было сделать безболезненно. Она была нужна хотя бы такая, как ему есть, бесполая. Динка не отпускала его, она смотрела на него со страниц книг, которые он пытался читать, она тянула к себе, что бы он ни делал и где бы ни был.