21. Е. Григ. Ножны для меча

Архив Конкурсов Копирайта К2
Конкурс Копирайта -К2
 Какие-то заросли, жирные, красные лианы, опутавшие деревья, мерзкие  гады в  траве.
  Кажется, это джунгли.
 Его зовут Гарп. Он – сильный, дерзкий, уверенный. Вокруг – обезьяны.
 Шимпанзе, точно, шимпанзе, ему ли не знать.
 Они крутятся рядом, чистят ему шерсть, приносят бананы. Он -  их вожак.
 Неужели он  тоже обезьяна? Проклятье! Не хочу, не хочу, не хочу.
 Самая крупная и умная в стае, но обезьяна!  И с револьвером вместо носа.
 Бред!
 Правда, ещё недавно об этом никто не знал. Никто! Нос  маскировал лист банана. Зачем показывать лишнее?
 Что за муть в голове? Розы, черти, автоматы. Какие у обезьян розы и автоматы?
 Что-то произошло  потом. Но что?
 Другая стая, да.  Они иные и живут у реки.  Чуть отличаются, но  ничего плохого в этом нет. Не было. Пока…. Пока кто-то из них не придавил сына Гарпа корягой. 
 Моего сына? Уроды! Они всегда были уродами.
 Сын умер, а Гарп обезумел от горя.
 Как они могли? Как не побоялись покуситься на НАШЕ? Это нельзя оставить безнаказанными! Дальше – только месть, месть, месть.
 Вы ещё захлебнётесь кровью!  Лист   сорван с носа, чтобы  устрашать убийц, голова болит.
 Она так сильно болит….
 Гарп заявился к соседям и треснул первого попавшегося орангутана по голове увесистым кокосом - чтобы тоже заболела. Он скончался – этот враг. В муках скончался.  Сам Гарп после  акта возмездия притих и даже почувствовал себя виноватым, и решил, что на этом всё и закончится.
 Но он просчитался. Идиот!
 Мир рухнул.. Обезьяны выискивали  у соседей пороки происхождения и характера.  Оказалось, что и у тех, и у других  имелись револьверы: у кого - вместо носа, у других - вместо рук, ног и даже самых интимных мест. Они родились  с ними. Но никогда не афишировали. Теперь все скопом встали на тропу войны и погибли. Остался лишь он – вожак Гарп.  Некому  мстить, некому. Поэтому и жить  незачем.
 В один из тоскливых вечеров, вожак Гарп бродил среди бурелома с разлагающимися трупами. Раньше это был их дом.
 Бродил, бродил, вышел к реке и подошёл к глубокому обрыву. Бросился туда головой. Долго, очень долго летел,  а потом плашмя упал на острые камни. Ему не было больно. Совсем не было.  Только очень холодно.
 Гарп – это я?

 Этот дурацкий сон или бред Асатур   даже записал в блокнот вместе со своими комментариями. Видел его почти каждую ночь, просыпаясь в поту, хлестал себя по щекам,  валился на влажную,  мятую простыню  и опять падал и  падал в сумрачную непролазность джунглей, гонялся за врагами, срывался в пропасть. А утром даже стыдливо ощупывал свой нос. Стало  казаться, что и наяву он немного обезьяна, что мозг его уменьшается  в размерах, язык  невнятен и бедноват, а надбровные дуги становятся похожими на  крупные стручки фасоли.

 ……Асатур шёл быстро,  упрятав обросший сизой щетиной подбородок в воротник  надетого не по сезону черного плаща. В витринах отражался  длинный кожаный футляр, похожий на ножны для меча. Внутренний  карман плаща   приятно оттягивал   верный «макар», который должен убить , который уже убивал, который к этому привык и не выносил долгих перерывов. 
 Предстояло прошагать немало – часа два.  Автобусы ходили скверно, а попутка  стоила бешеных бабок - до того места, где они ещё недавно успешно двигали   науку – в НИИ, разработки которого были известны всей стране. 
 Но это было даже неплохо – появилась возможность  раскинуть мозгами. Вспомнился сон про обезьян. Усталость давала о себе знать - даже сны снятся скотские, отбирающие, вместо того, чтобы накачать  энергией, которая нужна, чтобы выпустить пулю. Хотя, по правде говоря, накачивать особенно и не надо.  Она переполняла его  и душила – боль и ярость, тёмная, непроходящая тоска -  она скручивала судорогой пальцы, сжимающие приклад, превращала  в Гарпа из сна с револьвером вместо носа и головой-бомбой.  Он не жил, но ему  не очень-то и хотелось жить. Хотелось освободиться от рвущихся наружу волн цунами, которые способны смыть с лица земли….Но вот кого именно, он не представлял.
 Остервенение и боевой дух  шимпанзе-вожака прорастали в нём долго и постепенно - сначала от  официальных репортажей о погромах, где всё - с фигой в кармане, с оглядкой и мельком,  полуправдой и полусочувствием, чтобы не испортить кому-то важный процесс лузганья семечек перед телевизором. Потом - от натурализма подробностей,  передаваемых из ушей в уши. Надо сказать, на миллионных митингах, где выдвигались  справедливые  требования, мысли о джунглях  угомонились ненадолго. Стыдно им стало и неуютно рядом с умными и плодотворными. Там-то всё было по-взрослому, без паранойи и  перегибов – плечом к плечу, спина к спине, в глазах - надежда, впереди - свет. И эйфория, сладкая эйфория – крыльями между лопаток.  Восхищался  Асатур, мечтал, готовился  своё, кем-то украденное,  вернуть, распорядиться толково. Но  таяли мало-помалу шансы на мирное переустройство, как конфета - приманка в руках чужого дяди, и Асатур инфицировался другим – уверенностью, что добро никто не помнит, а силой можно взять всё на свете.   
 К этому публичному набору вскоре приплюсовалось личное, куда более мощное побуждение.
 Он побывал у бабушки -   в одном из простеньких домиков  на окраине другого города. Вместе с ней  в доме  жили брат Асатура с женой и  годовалым сыном.  Странно, но подробности всего, что произошло тогда, очень смутно отложились в памяти. Наверное, так бывает, когда голова не желает тщательно переваривать ужас и  стыд.
 Они с братом пили пиво под навесом, в сотый раз  тасуя карты политических  событий, когда прозвучали выстрелы – где-то у соседского дома. Потом  - всё, как в тумане. Истошные вопли бабушки,  рванувшей к манежу с внуком, треск автоматных очередей, прошивших забор, звон осыпавшихся оконных стёкол, собачий лай.  Кто-то кричал на той стороне улицы – дико так кричал, звал какую-то Дину.  Асатур помнит это имя, но не помнит, как оказался за сараем, упал, шмякнувшись лицом во что-то мягкое и липкое, закрыл голову руками.  Лежал долго, с одной мыслью: он жив, жив. Только потом осторожно приподнялся, почувствовал стыд и обнаружил, что уткнулся  в собачье дерьмо домашнего любимца - немецкой овчарки  Айры. Стрельба ещё слышалась, но уже далеко, а в уши проник другой звук - это был вой. Выла бабушка, прижимая к себе  внука. Глаза её были, как две черные дырки, а лицо  с перекошенным ртом потекло вниз. Сначала Асатуру показалось, что голова ребёнка обмазана клюквенным киселём.  Мальчик не выл и даже не плакал. Он был мёртв. Асатур хотел взять ребёнка к себе, но бабушка взвизгнула, укусила его за руку и обозвала трусом.  Брата оглушённый Асатур нашёл у ворот – ещё живого. Тот держался за грудь,  говорил что-то невнятное, пуская малиновые пузыри: - Это…. Всю улицу… Так….Сволочи….Хорошо, жены не было.
 Асатур схватил полотенце с веревки, прижал к ране, но кровь  легко сочилась через ткань  на землю. Очень скоро раненый потерял сознание и умер ещё до приезда скорой помощи.
 Асатур тихо зарычал, размазывая по щекам собачьи выбросы вместе со слезами, вдыхая с отвращением эту чудовищную смесь  запахов:  дерьма на лице, пропитанной кровью земли и молока  из разбившейся бутылочки в опустевшем детском манеже.
 С тех пор всё и началось по-настоящему. Ему захотелось мстить. Он забросил  диссертацию по биохимии микроорганизмов, потому что теперь его интересовали другие организмы – враги. Враги, которые разрастались в его голове до размеров древних динозавров с мозгами цыплёнка. Записавшись в отряд, он ушёл на войну. Убивать было легко, когда вспоминался ТОТ двор и вой бабушки, которая вот уже два десятка лет заменяла им с братом родителей, которая умерла сразу после поминок – пошла и повесилась в сарае, написав в записке: «в моей смерти прошу никого не винить».
 - Как не винить? Как? – орал тогда обезумевший Асатур.-  Никого? Вы тоже так считаете? – спрашивал он собравшихся  вокруг тела. Но они молчали и отводили взгляды.
 Теперь он всё чаще смотрел на мир глазами обезьяны Гарпа. Единственным существом, которое кое-как   возвращало   в человеческий облик, была Амалия –  его надежда. Надежда на то, что когда-нибудь он освободится от ненависти, отмоется до  чистого скрипа души и начнёт рожать  с ней детей. Когда-нибудь…. Но не сейчас.
 Эта малышка  прямо-таки бредила  свадьбой, видимо мечтала вытащить  из окопов, и приходилось соглашаться, чтобы не обидеть, хотя сам он прекрасно сознавал, как это неуместно сейчас, как нелепо – словно зачать дитя на кладбище. Хуже всего, что в  душе  его пустило  корни желание отмстить кому-то конкретному. Недостаточно было стрелять в безликую массу на ТОЙ стороне,  хотелось видеть лицо и развороченные внутренности, и остекленевшие глаза…. Конкретного человека….  «Другого»…. Кровного врага.  Это было похоже на манию, на наркотическую ломку без очередной дозы.
 Он с жадностью заглотнул, первое, что попало под руку.
 Его звали Тимуром, а  подходящая родословная  с примесью  «других» генов сделала его идеальной мишенью. Нашлись и поводы. Друзья нашептали, что во время  боевых командировок Асатура девушка частенько возвращается с работы вместе с  Тимуром – их сослуживцем по институту, а пару раз их даже видели в ресторане. «Что  там было? Какими это делами они занимались?» – накручивал себя Асатур.  Джунгли с  гадами и капканами в траве опутали его красными, липкими лианами.
 Теперь он шёл в институт убивать именно этого урода, и его мало заботило, заслужил ли соперник такой кары. Что-то звериное, самцовое соединилось  с тем, что уже было внутри, и теперь  адская смесь просто физически не могла подчиняться рассудку. Жертва  была выбрана. Выбрана без раздумий и мучений.
 Асатур сжал челюсти так, что заскрипели зубы, наклонил голову, будто решил забодать любого, кто встанет у него на пути, и аршинными шагами пересёк дорогу, ведущую к скверу, где они любили гулять с Амалией.   Их скамья  ещё стояла у клумбы, но сидеть на ней было неудобно и  стыдно. Он сорвал несколько цветов и пошёл дальше – черный кожаный футляр для меча с четырьмя белыми розами  в руках.
 Неожиданно люди  стали сбиваться в кучу, машины остановились, Асатура толкали в спину,  наступали на ноги, обходили. Он обернулся и увидел, что шеренга военных с автоматами, перегородив улицу, загоняет прохожих в огромный гастроном – метод не новый и уже сто раз обыгранный, чтобы обесточить  митинги в центре города. Вскоре людей в магазине было, как селёдок в бочке.  Асатура  притиснуло к какому-то парню, который был ниже  на голову, и он с трудом узнал в его бородатом, осунувшемся лице Тимура. Рука  суетливо нащупала в кармане  приклад, сердце булькало, захлёбываясь кровью. Вот она – возможность. Даже без пули – просто придушить и всё. Тимур стоял по стойке смирно и смотрел в сторону, и Асатур схватил его рукой за шею – не сильно, как бы играючи.
 -  Асик, дружище, как я рад тебя видеть, - очнулся бывший коллега. - Ты на побывку? Рука  Асатура сжималась всё сильнее. Он чувствовал, как  по спине струился пот, как тяжёлый загнанный пульс  рванулся по руке к тощей шее жертвы, проник в артерии и вены чужого, стараясь выбить из ритма его сердце.
 - Слушай, ты меня задушишь, - засмеялся Тимур. Привык там…. Накачался, смотрю.  А я вот сижу в своей лаборатории. Как-то, знаешь ли, стыдно, но…. Жениться хочу.
 Асатур дёрнулся и захрипел, а Тимур с неожиданной силой ударил его по рукам:
 - Эй, ты что…. Так и шею  сломаешь. Кто будет ребёнка моего поднимать? Беременная она – моя Кристина.
 - Кристина? – выдавил из себя Асатур и втянул воздух сквозь зубы, будто обжёгся этим именем.
 - Ну, да… Помнишь, вместе в школе учились. Красавица теперь такая стала. Мы с ней и твоей Малей уже, вроде как, помолвку отметили  в ресторане.
 - Сука ты, -  зло хмыкнул обмякший Асатур и смахнул пот с лица.  Расталкивая сгрудившихся людей, стал пробираться к выходу, высоко подняв над головой розы, забыв об оружии в кармане. Но ему повезло. Шеренга  солдат перегруппировалась  и отправилась восвояси. Кого они в этот раз  загребли, Асатуру было до лампочки. Он почти побежал дальше, туда, где ждала его невеста.

 ****
 Амалия  торопливо  шла  на работу по ещё мокрой от ночного дождя мостовой, мурлыча под нос детскую песенку о радости, которая впереди. Она любила свой город.
 Любила  чуть опалённые блокадным дымом самодельных печей  дома, сложенные из  розового туфа, непричёсанные скверы, спасающие от любой жары,  хранящие запах кофе,   раздавленной на дорожках шелковицы и особый лаврово-тархунный аромат южного лета.

 Настроение было отличное. Сегодня Асатур обещал сказать ей что-то очень важное,  вероятнее всего, это будет предложение сыграть свадьбу. Когда-то они работали в одной лаборатории, и она заглядывала в рот молодому, подающему надежды учёному. У Асатура были черные волосы, синие глаза и армия прелестных поклонниц, которую  он решительно распустил, однажды пригласив Амалию на танец.
 Она улыбнулась. Почему так часто вспоминаются его пальцы – длинные, нервные. Пальцы музыканта…. Амалии нравилось, когда они легко порхали по клавишам фортепиано. Когда касались её губ…. Это были тоже поцелуи – поцелуи пальцев. Сейчас они не такие, и он больше не играет Шопена.
 Вверху протарахтели стрекозы вертолётов и  очень скоро превратились в черные точки над горизонтом. Не так уж давно они появились на небе.
 Амалия помнила ту ночь. Мама влетела  в комнату:
 - Ой, дочка, дочка….Посмотри, что на улице делается!  Завтра, чтобы на улицу носа не высовывала.
 - Мам, ну я только уснула. Ты о чём? – пробурчала сонная Амалия.
 К  кровати, застёгивая на ходу куртку, подошёл отец, молча  схватил дочь за руку, подтолкнул к окну и распахнул его:
 - Вот…. Началось…
 В комнату ворвался  трескучий грохот – внизу, мимо дома темно-зелёной членистой гусеницей ползли БТРы.  Машины похожи на живых, - подумала Амалия, - и в то же время они мёртвые. Как такое может быть?
 -  Сейчас по телевизору передали. В городе введено чрезвычайное положение, - мрачно сообщил отец и принялся усердно жевать усы.
 А мама запричитала:
 -  Горе-то  какое, какое страшное горе…..Это вы виноваты, мужики. Вы, вы… Нечего было по митингам  таскаться. Чего добились?


 … Привыкнуть можно  ко всему, зажмуриться старательно, не обращать внимания: на БТРы, наградив их милыми прозвищами, на  запятнанное небо с зелёными вертушками – этакими вечными скитальцами, всё более смахивающими на голодную стаю саранчи. Можно привыкнуть к облавам и поголовному вранью.  Только к смерти трудно было относиться  равнодушно, а она косила – молодых и старых, умных и не очень.   Два народа старались перегрызть друг другу глотки, позабыв, что резать хорошо бы жирного барана, а не бывшего соседа.
 Амалия не принимала и не понимала этого. Отец и жених взяли в руки оружие. И не только они. Бывшие рабочие, продавцы, учёные, учителя….. Неумело экипируясь и целуя крест на шее, отправились в пекло, где один снаряд мог превратить этот крест в бесформенный кусок металла.
 Она не  раз умоляла  Асатура:
   -  Не надо. Остановись.
 Обычно он неловко гладил ее по голове, целовал руки и, не оправдываясь, уходил. Туда, где « сплотившиеся навеки» поливали друг друга свинцовым душем, вспоминая каждый свою обиду.
 Но один раз  не выдержал:
 -  Послушай меня,  Я не хочу, чтобы нас не было. Понимаешь? Совсем не было…. Кто-то опять мечтает  поиграть ножом у нашего горла. А ничего не выйдет!  Да! Сами без башки останутся. А вот держаться за женскую юбку….. Этого ещё не хватало. Не знаю, кто придумал эту войну, но она началась….
 Амалия  спорила и с ним, и с отцом:
 - Почему вы? Почему именно вы должны это делать?
 Она была женщиной и  ненавидела оружие, к тому же давно уверилась, что мысль всемогуща, поэтому строила свой мир из уютного и  очень практичного  конструктора, в котором не было  сжатых кулаков, хищных клыков и побелевших глаз. Название своему хрупкому  и идиллическому творению дала тоже сама: «мир на цыпочках», о чём никому не рассказывала, потому что боялась, что он рухнет.
   
 Каблуки Амалии звонко цокали по мостовой. Ещё не совсем проснувшееся, но уже умытое дождём  солнце  расслаблено готовилась  к рабочему дню,  а для начала грозно полоснуло лучами по надоедливым вертолётам и с радостью переметнулось на  клумбу с розами, где и затаилось в проклюнувшихся бутонах и в лепестках уже распустившихся красавиц.    Амалия посчитала это хорошим знаком, но неожиданно острая боль в голове  заставила её охнуть и сесть на скамейку. Над переносицей, меж бровей  что-то плавилось, выжигая мозг. В глазах  расплылось, потемнело, и белые душистые розы с клумбы вдруг оказались на её коленях. Почему-то захотелось немедленно сбросить их, но они исчезли сами, и через минуту боль стихла.
 Стало страшно. Она вдруг запаниковала - решила вернуться, чтобы отлежаться,  даже сделала несколько шагов по направлению к дому, но вспомнив о женихе, постучала себя по лбу и продолжила  путь.

 ***
 Асатур  открыл дверь лаборатории во время обеда, который по традиции последних месяцев проходил прямо на рабочем месте. На столе лежал лаваш, овощи, зелень и печеные баклажаны. Небогатый выбор объяснялся легко – институт умирал от отсутствия финансирования и  кадров.
 Они с Амалией убежали на крышу, где когда-то тайком целовались все влюблённые института.
 - А что  за розы у тебя? Кому?- спросила она чуть испуганно.
 Асатур протянул цветы:
 - Это тебе. Из нашего сквера.
 - Но их же четыре, дорогой.
 - Ай, брось малёк. Не верю в приметы и традиции. Всё в наших руках.
 - Я знаю, зачем ты приехал сегодня, - смущённо засмеялась Амалия и погладила букет.- Замуж будешь звать. Вот!
 Медлил он с ответом,   в  её жёсткие кудряшки   уткнулся, стал целовать шею, лицо, мягкие пухлые губы, крепко прижал к себе и замер, вслушиваясь. Всё той же была  Амалия -  ладной статуэткой, вырезанной из абрикосового дерева.  С глазами раненой серны и душой ребёнка. Но….Её тело всегда умело петь – то флейтой, то скрипкой. И запредельно могло - как дудук. Ещё в первую их близость  вместе с острым наслаждением Асатур почувствовал горечь и жалость, окутанную  рыданием  дудука.  Странным казалось наваждение, даже больным для такого события, тем более что ни романтиком, ни поэтом он себя не считал, но  потом  привык и полюбил грустную мелодию, и даже решил, что в тот день, когда музыка исчезнет, они расстанутся.
 Не было сегодня привычной песни, не было.  Он не находил  и прежней нежности  в себе – лишь желание овладеть немедленно и колючую тревогу.  Пробурчал в ухо: - Да, конечно, буду звать.
 Не соврал – просто утаил, что это будет не сейчас. И пусть она ещё чуть - чуть порадуется, помечтает. Они такие живые -  золотые искорки в её глазах.
 Амалия  отстранилась  слегка,  тряхнула головой, жестом уверенной в себе женщины закинула волосы за спину, сощурившись, посмотрела на небо:
 - А я согласна, - сказала кокетливо и обняла его за шею, - хотя ты, наглец,  не дал время на раздумья. А где будем свадьбу играть? Я предлагаю….
 Вполуха слушал Асатур: и о количестве гостей, и о платье с костюмом, и об угощениях. Подумал, всё будет у тебя, малёк, когда  освобожусь.
 - Подожди,-  приказал он и убрал её руки, -  нужно  покончить с этим. Я должен его убить.
 - Кого?- вздрогнула Амалия.
 - Неважно. Пойми, просто иначе…. Посиди пока и  не бойся.
 Она примостилась в  ободранном офисном кресле,  Асатур бегло осмотрел институтское списанное барахло, которое в изобилии украшало крышу с давних времён. Около старого сейфа без замка, скособочилась картонная коробка для реактивов. Он метнулся  туда  и, еле удерживая в пальцах фломастер,  намалевал на её сморщенной и грязной  боковине  рожу с маленькими глазками, пятачком и рогами.
 Девушка смотрела  непонимающими глазами, зажав рот ладошкой.
 - Ты сошёл с ума? Да? Это же чёрт!
 Он не ответил, рванул из кармана «макар», не целясь, нажал  курок.

 Справа от рисунка прошла пуля, шкрябнула по металлу сейфа и срикошетила.
 Амалия даже не вскрикнула. На её белом лбу появилось что-то лишнее и скользкое, похожее на раздавленную черешню. Асатур опустился на колени и стал внимательно рассматривать её, провёл пальцем и понял, что это воронка. Но было поздно….В одно мгновение воронка, мерзко хлюпнув, втянула в себя  молодую жизнь, пышную свадьбу с белым платьем и венчанием, недопитые поцелуи и недопетую песню её тела, не родившихся детей – мальчика и двух девочек, просторный светлый дом,  и даже старость.
 Прилипло к рукам и ногам время, скрутилось в увесистый чугунный шар вместо головы, пригвоздило  к полу Асатура.  Из воронки вылупилась алая капля,  распухать стала - третьим, налитым кровью глазом и прорвалась фонтаном, потекла ручьём в глазницы, на губы, окрасила четыре белых розы на коленях.
 А  на картонном рисунке улыбался черт,  подмигивал гнусно: «убил всё-таки?»
 Когда на выстрел прибежали люди, Асатур,  вытирал струйку крови  меж черными бровями  Амалии, так похожими на крылья. Он вытирал, а кровь не останавливалась. Ужасно нелепо это было и противоестественно…. Такое маленькое отверстие и столько крови, удивился он.
 - Вот, - сказал он, поднявшись с колен и разглядывая свой «макар», словно первый раз его увидел, - убил её. Рикошетом. Вот, так как-то…
 Все бросились к девушке, а белый, как мел, Асатур, сняв плащ,  бережно укрыл тело Амалии   и, еле волоча ноги, подошёл к краю крыши.   Хотелось закричать, но  горло сдавило удавом.  Он кашлял, икал, опять кашлял, после чего его вырвало.  С удивлением осмотрел он испачканные кровью и рвотными массами пальцы, тщательно  вытер руки о рубашку и медленно  пошёл к выходу. Его не остановили.
 Кто-то прошептал: - Крыша съехала у парня. На смерть похож.
 Почти без сознания, он поймал тачку, сунул водителю всё, что  было в бумажнике, и велел отвезти в горы.
 В этом месте приходилось бывать часто – на скале, которую венчала маленькая часовенка. Здесь он молился когда-то – неумело, по-своему,  и  ничего не просил для себя – просто разговаривал. Сейчас разговаривать не хотелось. Он лежал ничком в горько-пряной траве, уткнувшись носом в рукав рубашки, пропитанный ЕЁ кровью,  корчась от боли во всём теле и желая лишь одного – умереть, и жалея, что не сделал этого раньше, не бросился с двенадцатого этажа. 
 Он еле поднялся, приковылял к часовне и понял, что не будет молиться, потому что это бесполезно. – Может, тебя нет?- сплюнул  он и больно споткнулся о корень, и неловко упал на колени,- а есть мерзкий, ухмыляющийся черт, которого я сам же и сляпал на скорую руку..  Чёрт! Да, чёрт, Смешно-то как,,,,, Как безумно  смешно. Я сгнил изнутри, я готов был на всё, чтобы уничтожить виновного, и им оказался…..
 - Кому я отомстил, как ты думаешь? – хрипло крикнул он, глядя на крест  часовни. - Знаешь, а ведь ты, ты во всём виноват. Ты, Господи.  Черт сильнее тебя, сильнее… Если бы я мог, то убил бы тебя-я-я.
 Он стал лупить кулаком по камню, обдирая кожу и дробя костяшки, но  чья-то рука легла ему на плечо.
 Это был высокий, худой старик с сивой нечесаной бородой до пояса и в  выцветших лохмотьях . Сожженное солнцем и  изрезанное  морщинами лицо его напоминало осколок хачкара,
 Кряхтя и держась за поясницу, незнакомец, бережно положил на траву котомку и выпрямился:
 -  Здравствуй, сынок, - сказал он неожиданно чистым и глубоким голосом.
 -  Здравствуй, - ответил Асатур и встал.-  Откуда ты, отец?
 - Я здесь живу, - усмехнулся незнакомец и развёл руками.- А ты что здесь потерял? Если  ищешь врага и не можешь найти настоящего, значит, этот враг - ты сам и есть. Глянь-ка в окно часовни – у тебя остекленевшие глаза.
 Асатур пнул камень и захохотал:
 -  Наплевать на глаза. На всё наплевать. Вот так!  Одно интересно: а куда вот  ОН смотрел? Почему позволил? Всё позволил…. Землю опозорить и разорвать, людей  в обезьян превратить,  резать, как баранов….
 -  Почему, говоришь? А ты убил его, сынок. Уже.  И теперь умрёшь, как собака…. Как овца…. Ни в рай, ни  в ад не попадёшь.
 -  Ой, испугал, отец. Перед тобой - покойник. А сегодня - дважды покойник. Я своими руками…Понимаешь ты это? Ту, которая меня любила…. И я её тоже любил – когда-то…. В другой жизни.
 - Не ты один мёртв. Сонм мертвецов по земле бродит.  Не смеётесь, не плачете, не любите. Кончимся мы скоро, если так дальше пойдёт.
 - Как это, пойдёт? – вяло поинтересовался Асатур, изучая кровавые следы на рукаве. -  Говорю же, мне наплевать теперь.
 Старик покачал головой и перекрестился:
 -  Э-э-э, твои слова - большая глупость, сынок. Слушай, что скажу…Плохо ты жил,  во мраке. Зачем в себе ненависть растил? А? Лелеял ёё. Она что, баклажан в огороде?  Чего молчишь? Зачем поливал её  речами о национальной справедливости? Полезная поливка, спору нет, но когда ею смывают грех убийства… Нехорошо это, сынок… Bella matribus detestata. * Слышал такое? А ещё ты её  подкармливал…. Очередной схваткой на передовой. И гнев рождался в душе твоей. Досада….Что не видишь врага в лицо. А его не было – врага. Вот ведь фокус!  Кроме тебя самого. И вас – таких – тьма тьмущая….С чертями внутри.. Приползаете сюда, когда уже всё сожгли и обгадили, да и то не каждый способен.  Но знаешь,  я тебе могу помочь умереть не животным. Если не хочешь, чтобы тебя унесла с собой Гарпия……Вот послушай….
 Старик  поднял с земли котомку, вытащил и приложил к губам дудук.
 Звуки лились отовсюду: с неба, из глубин земли, поднимались со дна ущелья, падали с листьев гранатового дерева, наплывали с горных хребтов. Точнее, не лились… А были – и землёй, и небом, и горами, и деревом, и дыханием, и  счастьем, и болью.
 Асатур содрогнулся от конвульсий, и, став зорким соколом, увидел с высоты птичьего полёта  клочок земли у часовни – с «сарьяновскими» коврами цветов, размякших на полуденном солнце, с пружинистой  упрямой травой, застывшей на горячем камне ящеркой,  жуками, бабочками и муравьями. С жизнью, что уже не для него. А потом увидел и весь земной шар, на котором, оказывается, совсем не тесно жить. Звучала  музыка, с которой началось всё. Она была до человека, была в человеке, была  над человеком.. Окутанный  бархатными звуками дудука,  Асатур превратился в мага. Он мог сделать кого-то  счастливым, мог родить, простить, понять и не выстрелить  в лоб.
 Но было поздно. Асатур вдруг оказался в лодке и  медленно поплыл против течения по чистой, спокойной реке в своё прошлое: пять лет назад, десть, двадцать, и чем дальше он удалялся от себя сегодняшнего, тем  легче становилось на душе. Он рассмеялся громко,  ударяя себя в грудь, брызгая водой на лицо, глотая её пригоршнями. Необычной была река.  Стояли  на  её берегах  смешные разноцветные люди: белые, черные, красные, жёлтые, даже голубые.  Они махали ему рукой: - Привет, Асатур, ты хороший парень. Эй, Асатур, причаливай к нам. У нас есть немного хлеба и вина.  Не бойся, Асатур, не бойся…..
 Он  не мог остановиться. У него не было вёсел.
 Причалила  лодка у родника, с которого начиналась река. И вот уже младенец в люльке  внимательно смотрел в глаза взрослому Асатуру. Первая безгрешная страница, когда всё впереди, и никто не знает, что именно. Когда ещё никто не предал, не соврал, не убил и не умер.
 Впервые за долгие месяцы он почувствовал, что на  лице нет собачьего дерьма, нет запаха крови, нет желания мщения. Лишь одного  теперь хотелось – уйти к той, которой подарил четыре белых розы.
 И он вновь  оказался у часовни, подошёл к краю скалы,  метнул вниз пистолет. Камень под ним задрожал и  стал медленно опускаться. Асатур с улыбкой посмотрел на крест часовни, одними губами сказал: «Спасибо»  и  полетел вниз вместе с камнем – долго,  будто на парашюте, захлёбываясь струёй упругого воздуха, горьким ароматом трав и южного лета – последнего в его жизни лета.
 А потом всё-таки упал плашмя – на острые камни ущелья, но ему не было больно – совсем, совсем не было больно. Только немного холодно.

 • Войны прокляты матерями.
 Гораций

© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2012
 Свидетельство о публикации №21201260690

Рецензии на произведение «21. Е. Григ. Ножны для меча»
http://www.proza.ru/comments.html?2012/01/26/690