Придя в понедельник на кафедру, Миклашевская увидела там Орлова. И сердце ее вновь замерло, словно ей вновь было восемнадцать и она вновь пришла на свидание к Нему. Боже, как же они были похожи! Она и не подозревала, что так хорошо помнит Его лицо, хотя ни одной фотографии у нее не сохранилось. Она их все уничтожила еще тогда, в то страшное для нее время.
Миклашевская окинула взглядом стоявшего у двери Андрея, отметила его бледное, слегка припухлое у глаз лицо, тщательность экипировки и неприязненно подумала:
-- Ишь ты, вырядился, как на парад. На жалость что ли бьет? Не ведь знает, что меня ничем не проймешь, а пытается все равно...
Ничем не выдавая обуревающих ее чувств, она намеренно сухо, деловито и холодно спросила:
-- Вы что, Орлов, сдавать пришли?
-- Да, - сказал Андрей, - я приходил в субботу, как вы мне назначили, но вас я не дождался
-- В субботу я не смогла, - все также неприязненно и не глядя на Андрея, произнесла сна, доставая билеты и коробочку со шлифами:
-- Выбирайте и садитесь на передний стел, чтобы я вас хорошо видела..
Андрей сел на стол, достал из сумки два листа чистой бумаги, убрал сумку под стол и только после этого глянул на билет. Ну, что ж, за билет можно было не беспокоиться – вопросы знакомы. А вот что покажут шлифы? Андрей положил под микроскоп один шлиф, быстро пробежал его глазами, затем то же самое сделал и со вторым шлифом. И вздох облегчения невольно вырвался из его груди. Здесь тоже все было нормально. Шлифы он знал. Но чтобы не ошибиться, чтобы быть наверняка, он еще раз осмотрел шлифы. Точно, шлифы ему знакомы. Ошибки здесь быть не должно. Один, правда, немножко заковыристый, с подвохом, но ничего страшного, здесь тоже все ясно. Можно теперь успокоиться и не торопиться и основательно начинать готовить ответы
Миклашевская не подходила к нему долго, упорно делая вид, что занята, что ей не до него. Андрей сидел молча и ждал, демонстративно глядя на нее. Наконец, часа через два, в конце первой пары занятий Миклашевская подошла к нему:
-- Ну, что у вас7 Готовы?
Андрей кивнул головой. Виолетта Арнольдовна взяла исписанные Андреем ли стки бумаги, поднесла к глазам. Пробежала раз, другой, глянула на вопросы билетов, неопределенно хмыкнула что-то себе под нос, взяла один шлиф, положила на предметный столик микроскопа, повернула окуляры к себе, нагнулась, глянула, опять хмыкнула, сняла шлиф, взяла второй, снова глянула, поджала губы, выпрямилась и, глядя на Анд рея суженными, жесткими главами, ядовито спросила:
-- Андрей Миронович, откуда у вас этот шлиф, скажите мне, пожалуйста!
Андрей непонимающе уставился на нее:
-- Как откуда?! Вы дали..!
Она медленно и четко, со значением выбирая каждое слово, не проговорила даже, а как бы пропечатала:
-- Андрей Миронович, вы за кого меня принимаете?! Я вам дала совершенно другой, не этот шлиф. Один шлиф вы подменили. Понадеялись, что я не замечу и не обращу внимания. Ведь у меня же сегодня занятия со студентами, очень даже удобно. Не так ли?!
-- Да вы что, Виолета Арнольдовна?! ! - вскипел Андрей, - Это ваши шлифы! Вы мне их дали!
-- Но могла я вам дать такой! - ледяным тоном произнесла Миклашевская, - Он слишком легок для четверокурсника, даже для такого, который пытается сдать экзамен уже третий раз! Так где же вы его взяли, этот шлиф, а? И куда дели мой?
В аудитории нависла мертвая тишина. Студенты, невольные свидетели этой неприятной сцены, замерли, сжались, боясь шевельнуться, боясь вздохнуть, боясь взглянуть на Миклашевскую, боясь нечаянно выдать себя и вызвать, тем самым, новый приступ ее гнева. Но Андрей их не замечал. Кровь ударила ему в голову. Несправедливость и нелепость происходящего настолько поразила его, что он уже был не в состоянии контролировать себя, свои слова, свои поступки.
Он начал медленно, медленно, упершись обеими руками о крышку стола, подниматься со стула, не сводя побелевших от ненависти глаз с лица Миклашевской. Он был бледен, как полотно, губы его тряслись. Он пытался что-то говорить, но слова застревали где-то в глубине его горла и изо рта вырывались какое-то мало разборчивое клокотание:
Да как... да как... да как... вы... да... я... те... бя-я-я.. сей... час...
Он грохнул изо всей силы кулаком по столу. Тяжелый, массивный микроскоп подпрыгнул и завалился на бок. Пьянящее чувство ярости, бешенства, вседозволенности охватило его. Не помня себя, не сознавая ничего. Ом шагнул из-за стола к Миклашевской. Та испуганно взвизгнула и отскочила от него к своему столу. Андрей двинулся к ней, пригнувшись, набычившись, глядя на неё тяжелым, немигающим, полубезумным взглядом и стиснув руки в кулаки. Вид его бил страшен. Миклашевская закричала:
-- Не подходи..! Не подходи ко мне..! На помощь..!
И тут Андрей очнулся. Он остановился, посмотрел ничего не понимающими, очумелыми глазами на Миклашевскую, на свои, сжатые в кулаки руки, на притихших студентов, невольных свидетелей этой дикой сцены и кривая усмешка тронула его посеревшие губы. Он смачно, грязно выругался, повернулся к столу, где сидел, схватил свою сумку и бросился из аудитории...
***
Что было потом, он не помнил. На несколько часов у него произошел полный провал памяти. И он действительно не помнил, как вышел из института, куда пошел, где был, что делал. Очнулся и пришел он в себя на ВДНХ, в павильоне цветоводства, где он сидел на скамейке в углу за огромным кустом роз. Сидел один. Рядом никого не было. Он посмотрел на часы. Было начало треть его. Почти четыре часа он бродил где-то по Москве, а, может, просидел здесь или еще где.
Андрей встал, вышел из павильона, достал сигареты, закурил. И тут же сплюнул. Во рту было горько. Значит, курил он много. Живот вот тоже подвело. Значит, ничего не ел. Залез в боковой карман куртки. Деньги были. Это уже обнадеживало. Где-то здесь, около павильона «Космос» должна было быть кафе. Андрей пошел туда. Кафе действительно было. Андрей встал в очередь, взял порцию пельменей, стакан кофе, нашел свободное место за столиком, сел, пообедал. Немного полегчало.
Что делать дальше, он не знал. Здесь оставаться дальше не имело смысла.. В кафе постоянно народ, мест постоянно не хватало и торчать здесь, ничего не делая, мешая всем, как гвоздь в ботинке, это, конечно же, не дело. Куда податься? Домой? В «общагу»? Ни за что! Видеть сочувствующие глаза ребят. Нет, нет и еще раз нет... Куда угодно, но только не туда.
Случившееся буквально ошеломило его и он на время потерял способность рассуждать, реально оценивать свое положение. Все казалось настолько диким, настолько чудовищным и настолько неправдоподобным, что никак не хотелось укладываться в сознании, словно все это происходило не с ним, а с кем-то другим, и он лишь со стороны наблюдает за событиями. Как в приключенческом фильме или же в кошмарном сне, когда он не герой, не участник, а всего лишь зритель, который чересчур увлекся и почувствовал себя вместо героя, стал сопереживать за него.
А может, он действительно спит и это все сегодняшнее ему приснилось и стоит лишь ущипнуть себя посильнее за руку и все исчезнет, вновь станет на свои законные места?! И он действительно щиплет себя за руку до боли, до синяков, но вокруг ничего не меняется и ощущение собственной, теперешней ненужности, «выброшенности» из потока жизни не проходило. Так что же, всё-таки, произошло сегодня с Андреем? Как расценивать случившееся? Ведь, как тут не крути, а произошло нечто особенное в его судьбе, экстраординарное, необычное, катастрофическое. Вот именно, произошла катастрофа. Это ясно. Другого слова здесь и не подберешь. Ка-та-стро-фа! Нелепая, глупая, случайная... Но катастрофа. И называй ее теперь, как угодно, как хочешь, но это она и есть - катастрофа. И последствия от нее для судьбы Андрея уже сейчас просматриваются страшные и непоправимые.
Кто он теперь?! Что он теперь?! Неизвестно. Известно другое. Из института его теперь, конечно же, выгонят. Хорошо еще, если не с волчьим билетом, без права дальнейшего поступления в другие ВУЗы страны.
Но может теперь быть и совершенно другое! Миклашевская никогда не простит ему сегодняшнего происшествия, обязательно воспользуется этим случаем, чтобы отыграться на нем, отомстить сполна. Ведь свидетелей скандала было дай боже сколько! Полная аудитория. Такое не замнешь, не замолчишь, от такого не отмахнешься, даже если и захочешь. Да и не скандал это вовсе, если разобраться, если подойти умеючи, фундаментально, если раздуть чуточку. Тогда это преступление, уголовно наказуемое действие.
Это есть публичное оскорбление должностного лица, находящегося при исполнении своих служебных обязанностей. Как это квалифицируется по уголовному кодексу? Черт его знает! Андрей никогда в жизни не держал в руках книжку УК, но отлично понимал, что, при желании, квалифицировать его поступок можно как угодно, от мелкого хулиганства до международного терроризма. Ведь это должностное лицо, вдобавок ко всему, является еще и женщиной, профессором, завкафедрой, доктором наук, членам парткома института и бесчисленного множества комиссий, комитетов и коллегий и т.д. и т.п.
Вон сколько отягчающих моментов преступления набирается! Вагон и маленькая тележка! Такое кадила можно раздуть, закачаешься! Но даже если здесь и пронесет, то куда ему тогда деваться? Из общежития попросят сразу же. И куда же он двинется? Что будет делать?! Без жилья, без прописки. Тоже проблема не из простых. Выход один – завербоваться куда-нибудь. На стройку в Сибири, на Крайний Север, туда, где нормальные люди не живут и не работают. В экспедицию к геологам ужа поздно. Сейчас не сезон. Сейчас никуда не устроиться, никуда на уедешь. Надо будет весны ждать. А где? На что? Без прописки в Москве на работу не устроишься. Гасподи-и-и! Впору волкам взвыть от отчаяния. Везде, везде буквально клин, куда ни кинь.
Короче – он сломался. Ни сопротивляться, ни бороться он был уже не в состоянии. Андрея Орлова, веселого, неунывающего, компанейского парня, заводилу и выпивоху, любимца женщин уже не было. Вместо него была лишь одна ходячая оболочка человека, полностью раздавленного и растоптанного, ни на что не способного и ко всему безразличного, ни на что уже не реагирующего, безвольного и безмолвного. Не человека, а - настоящего трупа.
Андрей бродил по Москве до позднего вечера. Шел без цели, просто так, куда глаза глядят, куда ноги несут. Полностью выдохся он и окончательно выбился из сил лишь где-то в районе Песчаных улиц, что недалеко от метро «Сокол», куда он «дотопал» о т «ВДНХ» через центр Москвы, через улицу Горького и бог его знает через какие улицы и проулки. Он брел, не глядя никуда, не видя и не слыша никого и ничего, полностью погруженный в черный омут своих жутких мыслей. Времени было уже около девяти, ноги гудели, в животе урчало. Андрей поймал такси и за целый трояк доехал до своей «общаги». Три рубля - это были для него большие деньги. Но что ему теперь эти деньги?! Деньги ему теперь были не нужны. Ему теперь ничего не было нужно...
Когда Андрей вошел к себе в комнату, ребята, сидевшие за столо и пившие чай с батонами и колбасой, молча переглянулись и ничего не сказали. Бубнов встал, достал из шкафа большую чашку, налил в нее чаю, положил три ложки сахару, отрезал толстый кусок хлеба, положил на него толстый кусок колбасы и поставил на край стола. Андрей понял, что они все знают. Он разделся, повесил куртку в шкаф, сел за стол, взял чай и сказал:
-- Спасибо. А то у меня живот к ребрам уже присох...
Завьялов нагнулся к тумбочке, достал бутылку водки и обернулся к Андрею:
-- Налить стакан?
Андрей покачал головой:
-- Не хочу... Не хочу...
Он молча пил чай, закусывая бутербродом о колбасой, сидя с отсутствующим взглядом, механически работая челюстями. В комнате сгустилась тишина.
Андрей сидел за столом с каменным, бездумно отсутствующим выражением лица жевал бутерброд и прихлебывал ив кружки чай. Движения его были вялы, медлительны, как бы заторможены, словно он был в трансе или же загипнотизирован и действовал не по собственной воле, а по чьему-то приказу или по выданной кем-то программе. Смотреть на него было страшно. Это был уже наполовину не человек, это было лишь жалкое подобие человека. Бубнов встал, подошел к Андрею, наклонился и положил на плечо руку:
-- Слушай, Андрей...
Андрей дернул плечом, сморщился, как больной и тусклым, безжизненным голосом проговорил:
-- Не надо, Юра, ничего не надо... Я лучше лягу...
Он переоделся в свой спортивный костюм, лег на койку и отвернулся к стене. Лежал он тихо, не шевелясь, не делая никаких движений и порой казалось, что он даже и не дышит. Андрей лежал с открытыми, невидящими глазами, тупо и бессмысленно уставившись в стенку комнаты. Сон не шел к нему, а голова была пустая, без единой мысли и гудела, как колокол. Им безраздельно владело полное безразличие к себе самому и ко всему, что его окружало сейчас. Он был сломлен полностью и окончательно. Ему больше не хотелось ничего. Не было никаких желаний. Он покорно и равнодушно шел ко дну. Его уже ничего не интересовало и ему ничего не было нужно. Ни от себя, ни от судьбы. Им владело громадное, большое и бездумное «все равно»
ПРОДОЛЖЕНИЕ:
http://proza.ru/2012/08/11/811