На лито пришли к выводу, что новый указ об уголовной ответственности за дискредитацию 11-прим похож на пресловутую 58-10, и ничем не лучше ст. 190-прим, то есть направлен против свободы слова и означает свертывание процесса перестройки и гласности. Артикулова, которую ненавижу за то, что она каждый раз долго и нудно рассказывает о себе, заявила:
— Я давно знала, что так будет.
— Не ты одна знала, — поправила ее Валя, — все знали.
Все знали, но надеялись на лучшее. По всей стране разговоры об этой статье, которую надо отменить.
Виктор Стрелец прочитал венок сонетов на конъюнктурную тему об отцах, незаслуженно посаженных в лагеря. Развернулась дискуссия. Как всегда хорошо и правильно сказал Кудряшов, но все согласились, что другая форма была бы лучше для такой темы. Мурысев стал спрашивать:
— Объясните мне, что такое сонет?
Я психанул:
— Для этого есть энциклопедия, возьмите и почитайте. Почему тридцать человек должны выслушивать то, что вы не знаете?
До этого он спрашивал меня, что такое венок сонетов, я его осадил такими же словами, но он не угомонился. Прошлый раз новый юноша спрашивал Валю:
— Я не знаю смысл слова "риторично", объясните.
— После окончания подойдешь ко мне, я дам тебе словари, и ты прочитаешь, — сказала Валя.
Подозреваю, что она не могла сразу, сходу точно сформулировать ответ, поэтому так и сказала.
Но меня это убожество культуры и поражающей глупости выводит из себя, каждый раз даю себе слово быть сдержанным, но не могу молчать, не могу сдержаться, отчего кажусь себе каким-то зверем в глазах других, надо быть мягче, терпимее к людской глупости. Они не виноваты в своем малокультурии и невежестве, и даже в нежелании учиться.
Виктор Толстов пишет много и поразительные по своей глубокой философии стихи, и даже поэмы, но поражает его косноязычие и потрясающая глупость, которая напоминает афоризмы Козьмы Пруткова. Невольно думаешь, может быть, мы его не понимаем, и в этом есть глубокий смысл? Кудряшов снова ему посоветовал взять учебник русского языка и поучить.
— Что ты! — возмутился Виктор, — я ненавижу эти учебники!
Десять лет назад ему говорили то же самое, и если бы он прислушался, то мог бы стать хорошим поэтом, а не прозябать как сейчас. Голос у него прокуренный, низкий, гнусаво уходит в нос, и это так противно, что хочется посоветовать ему, прочистить нос. Но больше претит его невежество, он только недавно узнал, что надо читать классиков, а не то, что под руку попадется.
Давал себе слово не ввязываться в дискуссию с Пихтовниковым, потому что он не терпит возражений и начинает психовать и возбужденно кричать, что кажется сейчас полезет в драку, но через неделю забыл о данном слове, и снова стал возражать, видя его ханжеское лицемерие. Он возмущался публикациями о проститутках и конкурсах красоты, мол, чему молодежь учиться? Надо держать их в строгости, чтобы ничего не видели и не знали:
— Я до женитьбы женщин не знал. — Сказал он, но по нему не было видно, что он считает для себя это хорошим достижением.
Скорей было сказано с горечью, как о чем-то вынужденном, мол, кто-то виноват, что у него так получилось. Коли у него так было, то и все должны быть такими же целомудренными, и не прикасаться к женщинам до венца. Сам же любит рассказывать, как женщины вешаются на шею, и он удовлетворяет их. Через год забывает, что и кому рассказывал, и начинает повторяться, слово в слово, будто у него эти рассказы записаны на магнитофонную ленту. Да и не удивительно, с этими рассказами он, кажется, никого не пропускает, даже женщин, они слушают, потом смеются и осуждают его.
— Не надо быть ханжой, — сказал я ему.
— А вы лицемер! — бросил он, совершенно не понимая смысла этого слова и, к чему это говорит.
Это слово более подходило к нему, потому что ханжа и лицемер синонимы, а не омонимы, как он надеялся. Я промолчал, потому что видел, еще одно возражение, и он будет готов броситься в драку. Несколько дней он заглядывал мне в глаза, понимая, что не прав в своем поведении. Я делал вид, что ничего не изменилось, хотя раньше я открыто встречал его взгляд, а не уводил безразлично в сторону, как сейчас.
Потом он заговорил, и я ответил, как ни в чем не бывало, но на острые тему опасаюсь заговаривать, он считает, что при Сталине был порядок, и в магазинах все было, и всех надо ставить к стенке. Теперь на все его слова и реплики я большей частью киваю головой, не комментируя. Я не могу спорить с ним на равных, потому что я его подчиненный и во многом завишу от его расположения.
В его власти сделать мою работу для меня невыносимой и заставить уйти из бригады, мне же этого не хочется, поэтому я вынужден терпеть его сталинизм, ханжество. В работе он старается быть справедливым, и очень щепетилен, старается не давать повода для упрека в недобросовестности, но это его не спасает, многим безразлично, как он работает, и не любят его за излишнюю возбудимость.
14 апреля день списания брака, которого накопилось необычайно много — девять контейнеров. Пихтовников дал указание списать только норматив, пусть производственники забегают и поломают голову, куда деть 300 бракованных барабанов? До обеда приехала погрузчица, два контейнера брака вывезла и поставила в общем проезде, куда ставят хорошие детали. На конвейере было мало деталей. Приехал другой погрузчик и забрал брак на сборку.
Собрали 150 бракованных барабанов, прежде чем догадались, что это брак, словно не видели, что детали насыпаны навалом, а не аккуратно сложены, как обычно мы делаем, когда детали хорошие. Удивительная слепота, тем более некоторые детали были на удивление страшными, хватило бы беглого взгляда, чтобы понять, что здесь что-то неладное. Но это никого не взволновало, детали прошли на сборку и уже устанавливались на машины.
Признать это, означало остановку на долгое время главного конвейера, такого ЧП никогда не было за все годы, и я очень скоро понял, что никто не пойдет на остановку конвейера, то есть факт массовой сборки брака постараются скрыть. Среди 150 барабанов лишь десять штук особо опасных, которые нельзя ни в коем случае ставить, может произойти авария, другие барабаны могут простоять весь срок.
Мы излишне жестко бракуем, и за все время моей работы контролером не было возврата брака из-за превышенных отклонений, то есть они могли быть и больше, и это не повлияет на нормальную работу, мы же выбрасываем в брак. Государство несет ущерб, но никого это не волнует, никто не заинтересован в экономии.
С нас требуют, при определенных показаниях выбрасывать деталь в брак, что мы и делаем, правда, не совсем точно придерживаясь карте контроля, где сказано, что не должно быть вообще раковин, но нам дали указание, что раковины диаметром до двух мм. можно пропускать, но мы на свой страх и риск расширили до пять миллиметров, иначе бы брака было бы на треть больше. Теперь машины с бракованными барабанами разойдутся по всей стране, могут даже за границу попасть, и уж конечно, десяти автомобилям скоро понадобится ремонт, и брак обнаружится. Капиталисты бы сразу же приняли меры по устранению дефектных барабанов, но у нас всё сойдет, всё будет шито-крыто.
Несмотря на то, что бригады решили остаться на субботник после работы, Никонов настоял на том, чтобы рабочие выходили в свободную субботу, чтобы почувствовали праздник. Чтобы смогли привести с собой на работу детей и родственников, нужно создать видимость праздника, а этого не получится, если рабочие останутся после работы, уставшие, и спешащие домой.
Несговорчивым грозили припомнить впоследствии невыход на субботник, в их власти было зажать повышенный разряд, не дать отгул, и другие послабления, которые в руках администрации. Действовали методом выкручивания рук. И выкрутили. Производственники вышли в свой выходной. У нас же почувствовали, что некоторые контролеры могут не выйти вообще, а это грозит большим скандалом.
Быстро, за день переориентировались и разрешили остаться, что было воспринято с удовольствием. У многих был готов задел, и уже через тридцать минут они ушли домой. Нам, на барабане, пришлось работать до шести вечера, сломались два нагеля, и на одном работали еле-еле, то есть почти не работали, но, несмотря на это, сам Никонов пришел к нам побросать на конвейер барабаны, хотя нам самим делать нечего.
В шесть часов прибежал фотокорреспондент и сфотографировал меня за работой, сбоку стояла парторг Новикова, которая меня узнала, по ее выражению лица я понял, что она запомнила мою критику ее действий, когда на собрании она веско говорила, что собрание выберет тех, кого они назовут, скажут — голубоглазых, выберете голубоглазых. И, когда наступила оттепель, я припомнил ей ее слова, и она возмутилась, мол, как я могу такое вспоминать? Вероятно, в том смысле: кто старое припомнит…
Но она до сих пор парторг, хотя полностью на словах перестроилась и ратует за интересы рабочих, а не администрации, то есть слушать её сейчас сплошное удовольствие, хотя никто не верит, потому что все понимают, что всё это маскировка, способ удержаться в кресле. Свой красный бант я сразу же снял, как только Никонов ушел, не хотел создавать видимость праздника. Какой же это праздник, когда рабочих заставляют выходить на субботник? И всё в лучших застойных традициях.
Бригада перешла на хозрасчет, но Осташов сказал, что решать будет он, а не бригада, мол, мы неправильно понимаем нынешний хозрасчет: будем обрабатывать тех, кто будет работать на стройке и двух подснежников, а остальные деньги договорились делить поровну, чтобы никому не было обидно.
Профанация хозрасчета. Противно, бессилен, что-либо изменить, нет желания уходить к производственникам, надоела грязь и низкооплачиваемая работа.
По жеребьевке на дачный участок мне выпал № 1085. Нашел быстро, проехав мимо очистных сооружений, то есть два огромных котлована, куда стекала грязная вода и отстаивались промышленные отходы. Ветер относил вонь к дачам, рядом стоящим, и к нашему дачному массиву. Но выбора нет, так как у меня нет машины, и за десятки километров я не могу содержать дачу, поэтому все и согласились, лучше, чем ничего.
Государство поняло, что рабочий может частично прокормить себя сам, тем самым, сняв и облегчив проблему снабжения продовольствием. Поразительная слепота, ни один хозяин не будет отправляться в дальний путь на больной кобыле, он постарается заменить ее на здоровую, у нас же пытаются подстегнуть дохлую лошадь. Когда у нас это поймут? И поймут ли? Не хотят.
В воскресенье под вечер зашел к Лёне, с намерением скоро уйти, чтобы навестить и Гену. Дверь открыл семилетний Саша, и непонимающе уставился на меня. Я попросил позвать отца и остался стоять перед дверью, потому что меня не пригласили войти, и мое стояние перед дверью вызвало недоумение Лёни:
— Где ты? Почему там стоишь? 3аходи.
Он был в майке и ушел одеваться. Через пять минут вернулся:
— Сейчас попьем кофе и пойдем, прогуляемся.
Я понял, что он не знает, как от меня избавиться, а деликатность мешает сказать прямо, хотя я второй раз спросил:
— Я не помешал?
Я каждый раз это говорю, и каждый раз он горячо отрицает, но на этот раз выпроваживание было таким явным, что я растерялся и не сразу сообразил, как действовать? Он уже вышел со мной на улицу, и пошли к лесу мимо горки для фристайла. Скоро он сказал, что мы далеко зашли, повернули назад, и он непроизвольно ускорил шаг, я понял, что он спешит домой.
Мне подумалось, что Наташа настраивает его против меня, то ли потому что ей не нравится, что я прихожу к ним домой, то ли потому, что стал свидетелем ее безобразного поведения у чертежной доски, когда она была не в духе и скандалила с мужем, требуя от него невозможного. И в то же время, думалось, может быть, я излишне драматизирую, ничего этого нет, я всё выдумываю, всё из-за моей повышенной мнительности, всё намного проще.
Но и твердолобым нельзя быть, всё сходилось, он перестал приходить ко мне, возможно, мало времени, все-таки, дети маленькие. Но я решил в следующий раз отдать журналы и сразу уйти, сославшись на нехватку времени и тоже больше не приходить, посмотрим, кто кому больше нужен?
Мы дошли до его дома, и я сразу протянул ему руку, прощаясь. Он подал руку и, замешкавшись, остановился, глядя на меня:
— Что-то я хотел тебя спросить. Забыл.
— Спрашивай.
Он молчал, то ли вспоминал, то ли не решался, сомневался.
— Ты на частной квартире жил?
Вопрос был неожиданным, и, казалось, ни к селу, ни к городу.
— Всю жизнь.
— Как считаешь, жить можно?
— А почему нет? Веди себя порядочно и не будет проблем. Как недавно Сергей Давлатов из-за границы советовал своим друзьям, живущим в Эстонии: ведите себя как в гостях, а не как дома, тогда и не придется вам уезжать из Эстонии, и к вам относиться будут лучше. А почему ты это спросил?
Я вспомнил наш старый разговор, когда он жаловался на жену, что она его не понимает, не считается, и спрашивал, можно ли купить квартиру.
— Потом как-нибудь расскажу.
Я не настаивал, и мы расстались.
Федотов рассказал, что в наших окрестностях кто-то нашел клад и получил вознаграждение 140 тысяч рублей. И сейчас рэкетиры бегают по всему городу в поисках слухов, которые могли бы их навести на владельца, про которого им рассказали в сберкассе, но адрес не дали.
Кто может сказать, почему мы поступили так, а не иначе? Когда в нас был заложен именно этот побудительный стимул, а не другой? Заласканная в детстве, наша молодежь не находит нужным считаться с родителями, они и в детстве не считались с ними, с какой стати они сейчас будут с ними миндальничать? Пусть радуются, если позволяют за собой ухаживать, давать деньги, и вообще, они больше нужны родителям, чем те им. Вот пусть и терпят их выходки, даже, если не нравится.
Негативной информации так много, что пропадает желание читать, тем более ясно, улучшения не будет. Обсуждать это надоело, ничто не меняется, пропадает смысл в разговоре. Мы бессильны, идти голой грудью на штыки бессмысленно. Никто не поддержит и не оценит. Из-за лишнего куска готовы глотки друг другу перегрызть, не до альтруизма и героизма.
Считаю, что нужно соизмерять желания, меньше расходовать, тогда больше денег будет оставаться, не в смысле накопления, а для первой необходимости. Это гораздо лучше преступления ради вещей.
По газетам и литературе знаем, что для коммуниста нет страшнее кары — лишиться партбилета. Даже одна угроза приводит в повиновение и послушание. Он становится на цыпочки и начинает творить беззакония именем партии, которая безлика, как стоголовая гидра и столь же безответственная. Любую подлость и безнравственность у нас готовы оправдать за миску чечевичной похлебки. Или даже просто ради спортивного интереса, что, вот я могу говорить бред, а вы, бараны, будете слушать и рукоплескать.
Всё больше прихожу к уверенности, что революция не нужна была для России и ее народов, слишком много жертв, безнравственно утверждать обратное. Надо быть последней сволочью, чтобы зная о миллионных жертвах, рукоплескать ей, тем более что итог плачевный. Как можно, ради построения коммунизма уничтожать расстреливать свой народ?! Оказывается, можно. Глазом не моргнув продолжают кричать о достижениях партии, которая едина с нардом. Ни в одном абсурдном романе не дошли до такого.
21 апреля температура +18. 22 апреля +13, холодный ветер.
Муж Цветаевой Эфрон был агентом Лубянки, выдавал своих, чтобы заслужить милость новой власти, после возвращения его же и рас¬стреляли на Лубянке. Возмездие свершилось. Сама Марина была эгоисткой, не умела ни о ком вести разговор, лишь о себе, о своих интересах, так же воспитала и своего сына.
Легко любить обаятельного человека, но как полюбить такую? Мы невольно приукрашиваем человека, не зная подробностей. Нас к этому приучили за столько лет, чтобы мы не знали всей правды, мы привыкли читать о благородных героях, а в реальной жизни недоумеваем, почему вокруг такие серые, неинтересные личности, отсюда у некоторых уход в литературу, в выдуманный мир.
89 27 апреля. После двухлетнего отсутствия снова пришел Сергей Петрович, с новым рассказом "Невольный свидетель", о разговоре бюрократа начальника с подчиненным, ратующим за перестроечные отношения.
— И это всё, что вы написали за два года?
— Нет, ещё есть, но там хуже, а этот рассказ, думаю, будет представлять интерес для читателей.
— У вас уже были читатели? — удивился я.
— Нет.
— До 60 лет вы напишете ещё два таких рассказа, И всё. Зачем вам это нужно? Вы понимаете, что читателей у вас не будет. В печать вам не пробиться.
Он задумался, потом медленно выдавливал слова:
— Пишу для внуков. Потом достанут и напечатают. Да в печать трудно пробиться, невозможно.
— Почему невозможно? Меня же изредка печатают. Вы Платонова читали? А Гроссмана? Вот видите, вы даже литературу не читаете.
— Я читаю, газеты, публикации. Горького, его советы молодым литераторам.
— Вы партийный?
— 36 лет.
Мы ещё недолго поговорили, и он ушел, чуть не убедив меня, что ему удалось написать хороший рассказ. Но сразу же после первых фраз захотелось отбросить его в сторону. По его представлению, именно так должен быть написан рассказ. Примитивно и нудно. Неприятно говорить правду, сам себе кажешься плохим и злым, но таких не переубедишь. Считает, что написал хороший рассказ.
И тут же возникают мысли, что если бы Платонов принес свои рассказы, я бы ему сказал, что так нельзя писать. Это всё с моей точки зрения. Надо ли вмешиваться в творчество? Может быть, надо, как в Польше, чтобы все имело право выхода в свет? Читатель будет сам решать, кого ему читать, а кого игнорировать.
Наши газеты долго отрицали, что 9 апреля в Тбилиси в четыре часа ночи войска не применяли газы. Больно было смотреть на писателя Бориса Васильева, приехавшего в Тбилиси на следующий день, и наслушавшегося рассказов очевидцев о действиях наших доблестных спецвойск, которые гонялись за беременными женщинами. Одну убили за километр от площади, а 16-летнюю девушку в фойе к/т, пуля, угодившая в ягодицу подростка, бронетранспортер, повернувший прямо в толпу людей, кадры, снятые любителем показали по телевизору, и на следующий день вся страна говорила об этом, и, пожалуй, ни у кого не осталось иллюзий.
Если нервно-паралитические газы применяли против своего народа, то, что помешало бы применить против жителей Афганистана? Мы убедились, что словам в печати и по вещательным каналам нельзя верить, слишком много вранья, правда похожа на ложь, и наоборот. Всё смешалось. Трудно поверить, что мы способны возродиться. Нас спасает природные богатства, которые мы неразумно транжирим. А виноватых, как всегда, не будет.
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/08/03/1199