Её предки с материнской стороны были записаны в книгу родословий - чокпо - с пятнадцатого века. Но когда прапрапрадед и прапрапрабабка, спасаясь в 1860 году от голодной смерти, пересекли новую границу Российской Империи и основали деревню в Приморском Крае, это были уже простолюдины. Крестьяне, которые умели говорить с землей, холить и лелеять, и которым она платила такой же щедрой любовью. Множились урожаи, прирастал числом народ. В 1937 году его заставили оплодотворять собой казахстанскую степь. В дороге - пять-шесть больших семей на вагон для перевозки скота, ни воды, ни пищи; на месте - голая земля, начисто выметенная чёрными бурями, и спешно вырытые землянки. В вагонах умерла половина детей, в первую же оседлую зиму - половина оставшихся. Статистика радиоактивного полураспада.
Однако её будущая мать, тогда двухлетняя, выжила. Детство ребёнка прошло в интернациональном лагере, где собрались калмыки, чеченцы, ингуши, немцы и её народ чосон сарам. Национальные говоры запрещались лагерным начальством и лично товарищем Сталиным, так что все племена оказались, по существу, одинаковыми немцами, немтырями. Так было до тех пор, пока люди по наитию не сошлись на корейском: короткие слова, похожие на хлопок одной ладони или звон храмового колокола, сторожевые псы не принимали за человеческий язык. Зато они легко дались всем узникам.
Спецпоселенцы были удалены с небольшого куска земли не раньше, чем она привлекла к себе целинников и создателей Семипалатинского полигона. В случае матери - чуть позже. Будучи уже старой, мама вспоминала, как жителей приютившего их кишлака заставляли спешно карабкаться по скалам, а потом за их спинами взорвалось десять тысяч палящих солнц.
Её родичи с отцовской стороны оказались неплохим живым дополнением к красотам Южного Сахалина. Исконное их наречие было значительно более аристократичным, чем язык предков со стороны матери, хотя родиной они считали совсем другой остров. Ни одна из отвоевавших сторон их по-настоящему не хотела, хотя трудолюбие и незлобивость этого малого народа поистине могли бы сотворить земной рай и из облучённой пустыни.
Ни взрослых, ни детей никто не успел прикрыть от несущей в себе медленный яд бури, которая ринулась на остров, зацепив краем Дальний Восток и Приморье.
В мирное время корейцы охотно брали за себя русских девушек, да и кореянки тоже не замыкались в своём малом этносе. Всё же брак внутри одной национальности считался более успешным и неконфликтным.
Мать и отец встретились и поженились в городе Алма-Ата, который отдыхал от одного землетрясения в ожидании следующего. Хороший студенческий брак.
Шли годы, менялась и перестраивалась власть, супруги взрослели, остепенялись, старели. Детей не было: оба горевали, но считали, что, может быть, это к лучшему. Она затылком помнила адское сияние, он всеми костями - пронзительно сухой, как бы наэлектризованный воздух августа сорок пятого.
Когда они оба разменяли шестой десяток и воспитали уйму приёмышей, ребёнок всё-таки был зачат и появился на свет.
- Что вы хотите, родители. Месячных у старородки сколько уж лет не было, - ворчала патронажная сестра. - Вот и вышла уродина.
К доброте и деликатности ей было не привыкать.
Нет, по большому счёту малышка получилась даже хорошенькой - плотное золотисто-бронзовое тельце, чёрные волосики на головке, - однако полностью незрячей. Более того: вместо глазных впадин, прикрытых сросшимися веками без ресниц, что ещё можно было как-то понять и принять, было ровное место. Переносица отсутствовала, крошечные ноздри открывались навстречу чужому взгляду, губки, сложенные бутоном, еле вмещали в себя материнский сосок.
Можно ли было считать удачей, что у матери сразу же прибыло молоко? Пожалуй. Ибо малышка Лидия не принимала никакого иного вскармливания. Не было бы рядом с ней матери - не было бы и жизни.
Уже одно это обстоятельство отмело всякий разговор о домах ребёнка для инвалидов детства.
Но Лидуша не была инвалидкой. Кажется, тот внутриутробный год, который прибавляют в метрику корейским младенцам, и в самом деле был прожит ею по-настоящему. Она с удовольствием пила молоко - его было у матери много. Научилась бойко лепетать и петь, как жаворонок, на высоких тонах - правда, разговоры эти понимали лишь самые близкие. Заговорила в год на всех трёх родных языках, русском, корейском и казахском, иногда путая слова, но не коверкая ни одно. Даже слепота как-то отошла в сторону с возрастом, заменившись неправдоподобным чутьём на время и пространство. Глаза на затылке, говорила мать. Спиной всё слышит, вторил ей отец.
Нет, с настоящим слухом у неё тоже оказалось неплохо - ушные раковинки были недоразвиты, но хорошей формы, плотная шапочка волос надёжно укрывала их от бесстыдного взгляда.
В ясли её не отдавали: настоящий корейский отец зарабатывает на всю семью. В детском саду русские дети попробовали было дразнить, но случилось кое-что удивительное. Одна из подружек Лидуши достала из кармана аккуратно завёрнутый ломоть пулького - вкуснейшей маринованной телятины - и вложила в руку девочки с бледно-серыми глазами.
- Тебе нужно хорошо кушать, чтобы поправиться. Ты ведь не видишь через свои бельма, да? - сказала простодушно.
Девочка была слишком мала, чтобы обидеться, но достаточно умна, чтобы понять. В этих местах беспримесных славян можно было пересчитать по пальцам.
- Я вижу, это у меня сами глаза такие.
- Лидуша тоже видит, - ответила Айгюль.
На том и покончили.
Вскоре новая, хрупкая дружба разрушилась: родителей Лиды сильно беспокоили подземные толчки, от которых дочка плохо спала и буквально впадала в панику. Многие русские и корейцы в те времена уезжали, но, помимо прочего, отцу кстати предложили замечательную работу по специальности.
В столичную школу для слепых Лиду определили безо всяких, несмотря на робкие уверения матери, что писать дочка умеет не хуже иного зрячего. Слово "читать" мама застенчиво проглотила.
- Вторая Роза Кулешова, - проворчал кто-то из членов комиссии. - Надеюсь, из неё второй такой шарлатанки не вырастет.
В школе на девочку нацепили глухие очки наподобие альпинистских, с наносником, чтобы не смущать народ зрелищем пустого лица, и стали старательно учить шрифту Брайля.
Одноклассники были к Лидуше терпимы: гладышем или пасхальным яичком не дразнили, монстриком тоже. Самое худшее, что к ней приклеилось, - "Безличка" или "Обезличка". Учителя никак не могли поверить, что она так быстро читает с листа, но каким образом девчонка их обманывает, догадаться не могли. Дикция к тому же у неё была прескверная. Приятели у Лиды были, но скорей это она им помогала, чем они Лиде. Чем платили ей - никто не знал. Девочка, потом юная девушка стояла в углу на коленях, оставалась после уроков и подвергалась допросам с пристрастием, не вылезала из троек, но относилась к террору с удивительным добродушием.
Учителя вокруг неё менялись - новое поколение всегда оказывалось терпимей прежнего.
Так шло до две тысячи двенадцатого года, когда очередное трясение земли солидно пошатнуло Город Прекрасных Яблок.
И, если уж быть точным, - до того дня, когда у Лидуши открылись первые крови.
...Для кумихо тесный мир годовалого младенца, только что покинувшего материнское чрево, был полон фосфоресцирующих, мерцающих или светло горящих нитей, по которым можно было двигаться, и колючек, что больно кололись навстречу её пути. Она легко училась пользоваться их вибрацией и даже причиняемой болью. Конфигурации плотных тел, что лежали вовне, легко становились её сутью на некое краткое время. Сфера действий постепенно расширялась, в неё вовлекались новые вибрации - ей уже было понятно, что люди называют это звуком, цветом, вкусом, осязанием и слухом. Почему ей даны лишь четыре из пяти - кумихо не понимала никогда. Пять чувств? Нет, шесть, семь... много, и все они - одно. Это надо прятать. Старший из сотворивших её телесную скорлупу однажды сказал, что чувствительная кожа пальцев и даже локтей - и глаза пользуются одними и теми же зрительными рецепторами. Это будто бы стало известно задолго до Розы.
Наречия входили в голову колючими комками - их приходилось понемногу распутывать. Слова людей ранили, как стрелы, - их приходилось отодвигать с пути вместе с человеческими существами, бывало что и навсегда, как ту грубую тётку. Она умерла от инфаркта, когда кумихо исполнилось три человеческих года. Ритмичное гудение вселенского чрева сначала тревожило, потом стало отгонять от себя. Плотские родители были послушны кумихо - а она никогда не делала им беды, напротив. Остальными двуногими существами тоже выучилась манипулировать без вреда для них. Старшие двигались по её воле, как плашки маджонга, и строились в новую фигуру, более красивую. Учитель становился инспектором, завуч - директором. Вернуть недостающее тем младшим, кто вымогал у неё пустяки вроде домашних заданий, было слишком опасно - кумихо лишь подпитывала их силы. Что такое "добро" она не понимала, её действия лишь поправляли должный порядок вещей.
Одна беда - в том сне, которым был для неё мир, были свои собственные сны. А в них поселились кошмары.
Во всех таких видениях она стояла посреди какой-то особенной тьмы, наряженная в пышный ханбок - наряд из блузы с широкими рукавами и тяжелой складчатой юбки до пят. Юбка-чхима удерживалась на груди широким бантом, идущим поперёк груди и одним концом спускающимся книзу. Траур и кровь. Кровь и траур.
- Ты воображаешь себя людью, верно? - говорили мрачные голоса. - Кумихо - это всего-навсего оборотень, миленькая. Тысячу лет росли у лисицы-перевёртыша, лисы-людоедки хвосты, один за другим, пока не стало их ровно девять. Это подарило тебе земную вечность, только ты была странной зверюгой. Не захотела бессмертия и попросила у духов руки и ноги вместо лап, лицо вместо морды. Еще одну тысячу лет ты питалась одной полынью, уксусом и печенью гнилых мертвецов, чтобы мы тебе вняли. Ну вот и радуйся - уж лицо у тебя имеется.
- Нет, это неправда! - кричала она. - Любое лицо - это маска.
- Вот как? - смеялись изо тьмы. - Тогда попробуй, сбрось. Или замени на другую личность.
Когда Лида просыпалась - из мрака в милую домашнюю темноту, - тело оказывалось покрыто липким потом, таким густым и вязким, что закупоривал поры и душил, как линючая шкура. Приходилось, не зажигая ночника, красться в ванную. Родители стали просыпаться от любого света, когда поняли, что дочка легче всего ориентируется по теплу, и с тревогой следить за её передвижениями, то робкими, то слишком уверенными.
В конце концов они решили, что девочку надо вывозить не на курорты, а в область. Купили кусок бывшей колхозной земли в Апрелевке, и соплеменники, среди которых оказался не один однофамилец, помогли поставить на ней настоящую деревенскую усадьбу в миниатюре. Вертикальные столбы были обмазаны глиной, к ним были соломой прикручены кирпичи, другой слой крепкой обожженной почвы прикрывал их. Вокруг шла галерея, в которую выходили все двери, в том числе и дверца очага, дымоход которого шёл понизу, согревая полы и лежанки для спанья. Крутая крыша, по которой скатывался дождь, защищала от дождя, который роскошно шелестел в кронах тридцатилетних елей. На них не поднялся топор дровосека, потому что это была красота.
Здесь семья проводила свободное время, угощала родичей - таковыми отец и мать считали всех поголовно Хвонов, и вышедших за Хвонов, и женатых на девицах Хвон вместе с их многофамильным потомством, и за компанию тех, кто хоть раз видел какого-нибудь Хвона и дружески говорил с ним.
К седьмому классу ночные видения утихли, успеваемость и та понемногу выправилась. Сверстницы стали податливы на тисканье - кое у кого отрастали грудки и на фоне бёдер и ягодиц резко проявлялась талия. Малорослая Лида на общем фоне казалась большой куклой, которую на школьные утренники или Рождество наряжают во что-то этническое. Стрелы и кинжалы не успевали её колоть - она выучилась лавировать меж остриями с ловкостью танцовщицы, не задевая ничего и никого.
В этот апрельский вечер накануне Праздника Весны и Труда ей было очень не по себе - ныло чуть пониже пупка, на груди набухали крошечные ареолы. Легла рано, задёрнув шторы от ветра, что разгулялся не на шутку.
И провалилась в свой верный кошмар. В котором, как и раньше, видела всё до последней мелочи.
Клубок толстых, покрытых воронёным панцирем змей копошился у ног. Головки каждой из них кончались как бы малым ротиком, откуда сочилась грязная беловатая слизь, прямо на земле формируясь в зловонные комки и распухая. У каждого из комков было мысленное имя и облик, внушающий дрожь и омерзение.
- Я уже общалась с тобой, моя лисанька, - Бледная Немочь с острыми сосцами и вислыми прядями вдоль унылого лица махала Лидии тощей рукой. - Мой человечек. Ты ведь хочешь меня? Только кивни - и я буду твоим непорочным будущим. Абсолютно девственным будущим, правда-правда.
Девочка помотала головой.
- И верно - не слушай, знакомка, - деловито проговорил пристойного вида Разыскатель в окулярах, похожих на двойную подзорную трубку. Из каждого окуляра то и дело выглядывал трупный червяк и убирался назад, а то и падал наземь. - Оставайся такой, какой тебя сделали в школе. Вот мои солнцезащитные и противомысленные - чем тебе не пристойная и надёжная личина?
От этих слов ей показалось, что влажная змея поползла по животу и молчаливо вгрызлась в него.
- А вот Сэмми не жадный, Сэмми с охотой тебя разделит, - ухмыльнулся солидного вида старичок в цилиндре и бородке. - Со всеми и по всем концам моих владений.
- И со мной тоже? - спросил некто еле сформировавшийся, длинные волосы которого ещё не успели просохнуть от спермы. - Пижон моё имя, а это значит "голубок". Мы все такие кроткие-кроткие. Чудная фигурка у тебя, однако, хоть тоже в большой-пребольшой карнавальной маске. Что там о вас говорят? Фигуру женщины должен видеть один муж?
Выражение его физиономии было совсем не благостным, а от каждого произнесённого слова исходил вонючий дым.
- Она моя единственная любовь, - гулко и распевно произнесла великанская голова со скорбно открытым ртом и молчаливыми глазами. - Ни с кем не разделю. У меня по вине этой красотки не осталось тела - одно кровоточащее сердце.
И в самом деле - понизу Ликантропа ютилось нечто покрытое глянцевой пурпурной слизью и примерно втрое большее обыкновенного человеческого органа. Что пугало - крошечные ножки, что проросли внизу, притопывали своего рода чечётку или ирландский степ, так что грязь и муть летели прямо на юбку Лиды, прожигая насквозь.
Ей хотелось отступить, завизжать, стряхнуть капли и выпутаться из обвивших её собственные ноги пенисов, но остатки самообладания заставили стоять совсем неподвижно.
- Бедная ты моя, бедная, - стоящий позади всех фигур Скорбень закрыл узкое личико ладонями, совсем его туда упрятав. - Это всё твои грехи, грехи твои тяжкие, неизбывные. Пылать тебе за них в аду, голубица моя кроткая. За язычество своё пылать. За гордыню и неукладистость. За каннибальство и убивство сугубые.
И с кончика длинного языка лились на лицо и руки девушки ядовитые слюни.
"Уходи от них", - вдруг проговорил совсем другой голос, идущий сверху и со спины. - "Они врут, и ты это знаешь. Они сами маски, не более того. Ищи против них нужные слова!"
"Какие?"
"Первые, что выйдут из души и лягут на губы".
- Я вас не примерю! Я вас не надену! - крикнула лиса прямо в смоляные хари. - Я человек и буду человеком. Зову на себя стрелы!
Дикий, утробный вой поднялся вокруг, Вихлявые трубы извергли адский жар и копоть. Миллионы раскалённых песчинок обрушились на ту, что звала, и пронзили насквозь невыносимой болью и ужасом.
А потом Лидуша увидела свой лесной и еловый дом снаружи. Он стоял в зыбком облаке до самой кровли, на нижних ветках деревьев загорались и гасли новогодние искры. Что-то пёстрое лежало в густой, ненатурально прямой траве и рыжее, нанизанное на тонкую палку, а вокруг светлели пустотой очертания человеческого тела.
И шёл крупный, тёплый дождь.
"Ты сбросила маску, отказавшись надеть поверх неё другую. Выкупила своё звериное. Теперь тебе только и осталось, что выжить", - сказал благой голос.
...- В печке вспыхнуло, - говорили голоса над ней, лежащей. - И пошло гулять по дымоходу, прожгло железку, потом сразу через пол. Хорошо. двери в каждой каморке, да жаль - раздвижные. Выскочила, только не сразу. Опять же ёлки эти.
- Предупреждай их, не предупреждай, что нельзя хвойники у дома держать - как о стенку горох, - гудел его собеседник.
- Так ёлки уцелели. Одна девка обгорела с макушки до самых пяток. И дом почти, почти, почти...
Голоса забубнили нечто и удалились в темноту. Тихо, тихо, тихо...
Лидуша открыла глаза. Ночник у постели - тусклее раннего восхода.
- Мама.
Первое слово, которое приходит на ум, когда тебе больно, непонятно и страшно.
- Что тебе, Ли?
- Пить. Губы полопались. У меня что-то не так с кожей. С лицом.
А вдобавок по внутренней стороне бёдер течёт что-то липкое, с душным запахом.
Край стакана касается нежных губ, сладкая вода льётся в длинные трещинки по углам рта.
- Всё так, доченька. Это ты испугалась, когда дом загорелся. Он тебе во сне приснился, как раньше те землетрясения в Алматы. Спасли дачу, не бойся - отец поехал, только что по мобильнику звонил. Бродяги те, поджигатели, удрали, он их и догонять не стал. Шесть человек, говорит. Смешно: почему сосчитал - делать было нечего?
- Мам, я ж не видела ничего. По-настоящему, глазами.
Женщина провела ладонью по ресницам, на мгновение закрыла дочери веки:
- Врач говорит - от нервного шока растворилось. Что-то тебе почудилось такое жуткое!
- Мам, у меня ведь вообще глаз не было.
- Как это - не было? Я-то знала, что были всегда. Только глубоко внутри.
Девушка приподнялась, оглядела всю комнату: сброшенные на пол фальшивые очки. На крючке папина парадная лаковая шляпа с узкой высокой тульей и прямыми полями - надеть в праздник. Распущенные, словно косы, бинты. Латексные перчатки. Какой-то ярко-красный комок...
Фантомы, проникшие изо сна в явь.
- Мама, а это что?
- У тебя регулы со всего этого начались. Поздно и тяжело, я уж второй раз бельё меняю и прокладки. Ничего, обойдётся. Ты не смотри по сторонам - свет тебе пока вреден.
- Как человеку может быть вреден свет? - ответила Лидуша.
И шесть теней, спрятавшихся по всем углам, согласно шевельнулись.