"Работали беспрерывно всю ночь и отремонтировали три паровоза... Работа шла дружно и спорилась так, как никогда прежде. В 6 часов утра мы собрались в служебном вагоне, где, отдохнув и попив чаю, стали обсуждать текущий момент. Затем пропели «Интернационал» и стали расходиться…"
(Коммунистические субботники в Москве и Московской губернии в 1919—1920 гг.)
Весна в Марасколнсе шла с переменным успехом: то над деревней вовсю бесновались жаворонки, то ее, вдруг, за сутки заваливало по пояс сугробами. Но жаворонки к концу апреля победили. На подсохших местах зажелтели цветы мать-мачехи, проклюнулась изумрудная травка, распустились подснежники. Но особенно пышно той весной расцвел мусор. Сколько ж его было после зимы! Сбегающей из кастрюли манной кашей лез он через края заброшенной силосной ямы, что стояла за хлевами. Пестрым ковром покрывал все свободное от домов пространство. От легчайшего ветерка жизнерадостно пускался в пляс по подсохшим дорожкам и детской площадке, на миг цеплялся за качели и несся дальше, гирляндами развешиваясь в нежной зелени невинных березок.
Может это обстоятельство кому-то и досаждало, то только не детям. Они попали в родную стихию и возились в мусоре и грязи все свободное от детского сада и школы время. Когда проще стало делать новых детей, чем отмывать явившихся с прогулки уже имеющихся в наличие, начальство деревни, во избежание демографического коллапса, объявило о срочном субботнике. Двадцать второго апреля все прогрессивное человечество Марасколнса торжественно отпраздновало 115-ую годовщину со дня рождения вождя мирового пролетариата, поэтому предстоящий трудовой подвиг решено было посвятить этому знаменательному событию. Коммунистический труд требовался на многих объектах совхоза и сельского совета, но главенствующих направлений было три: силосно-мусорная яма и прилегающие к ней жилые дома, клуб и школа.
В субботу народ, вооружившись трудовой сознательностью и подходящими инструментами, вывалил из подъездов и разошелся в разные стороны. Антон-Варила (сварщик – в миру), сел на совхозный колесник-двадцатьпятку, к которому приладил им же сконструированную и собранную из деталей от разных сеялок-веялок циркулярную пилу на приводе от мотора того же трактора, и поехал к школе пилить дрова для следующей зимы. Отцы с топорами, повариха и трехведерный бочонок бражки двинулись туда же. Жители с граблями и ведрами разбрелись вокруг домов, а тракторист Петюк, оглушивший часом ранее всю деревню треском своего «гусака», уже ерзал взад-вперед по яме, архивируя в ней мусор. Те, у кого в распоряжение оказались только голый энтузиазм и такие же руки, отправились в клуб расчищать место для грядущей культуры села. Мы с учительницей русского языка Мариной, к тому времени уже привлеченные к художественной самодеятельности, были в их числе.
***
Неорганизованный и беспартийный элемент пастух Зепка, живший на собственном хуторе, запряг свою клячу, взял «кубинский» мешок и палку, сел на телегу и поехал по «подснежники». Злая мачеха Опохмелка его за ними откомандировала. Пора для «подснежников» была самая подходящая – снег уже сошел, а трава подняться в полный рост еще не успела. Едет Зепка, государственный гимн напевает: «Голова моя головушка, все болит, болит…». А навстречу ему Станиславович-парторг:
-- Куда, Язеп, путь держишь?
-- На субботник… Пролетарскую сознательность свою повышаю, -- честно соврал Зепка.
-- Молодец! Продолжай в том же духе! – одобрил парторг, удаляясь в сторону конторы, руководить процессом.
Зепка добрался до первых кустиков, осененных прозрачными гофрированными листочками, слез с телеги, поворошил палкой сопревшую прошлогоднюю траву да мусор и весь богатый духовный мир Зепки затрепетал от восторга: «Есть!». Наклонился и вытащил из-под куста пустую бутылку. «Целая», -- выдохнул он облегченно, любовно обтер с нее грязь и бережно положил в мешок.
Так до обеда Зепка облазил все деревенские углы и закоулки. Нашел не много. С отчаяния завернул к домам, вокруг которых орудовали граблями жители.
-- О ваших детках малых, бабоньки, пекуся, чтоб они ручки-ножки битым стеклом не порезали. Откладывайте найденные бутылки в сторонку, а я их в утиль сдам. И чисто вокруг будет, и детки целы-здоровы, и стране родной польза, – воззвал Зепка.
А жителям и слава богу – не нужно лишнюю тяжесть в ведрах к яме носить. Сложили бутылки в кучку, Зепка забрал их и поехал к ручью мыть. Очень огорчался, когда со сколотым горлышком попадалась, – такие продавщица Текла не принимала. А это сразу двадцать копеек убытка. Перемыл все, расставил сушиться на солнышке. Полюбовался. Посчитал – ровно двадцать штук. А на пол-литра нужны 24. Пересчитал – не прибавилось. Загоревал: «Такой праздник без водки… Не по-людски это. Хуже – не по-советски. Ладно, хрен вам, капиталистам, в дышло! Все равно отмечу: две «бомбы» куплю. Еще и на кильку в томате останется». Зепка повеселел, уложил бутылки в мешок с сеном, выдранным из чьей-то копны возле хлевов. Это для конспирации. Чтобы по характерному звону никто в друзья не набился. Едет он, скорую нирвану предвкушает. До магазина уже рукой подать. Завернул за угол, а там Арайс, директор совхоза, быка своего сдавать ведет. Ну, как ведет? Антон его тянет за веревку, а тот стоит и о движении за запрет корриды в Каталонии размышляет.
Стоило Зепкиной кляче поравняться с быком, тот шумно потянул ноздрями воздух, потом фыркнул и пошел за телегой. Зепка стегнул лошадь вожжами, та прибавила ходу. Бык тоже.
-- Слышь, Язеп, а ты куда спешишь-то так? – крикнул вслед директор.
-- В магазин, тару сдавать.
-- Ну, это от тебя никуда не денется. Не в службу, а в дружбу, Язеп, давай-ка я привяжу быка к телеге и мы быстренько его до приемного пункта дотянем, а то замотал меня паразит этот.
Ну, что было Зепке делать? С одной стороны, цель уже вот, рядом, а с другой, – сам директор просит. Вроде, как и отказать неудобно, да и путь-то не дальний, мостик перейти – тут и весовая. В десять минут туда-сюда обернется.
-- Ладно, -- важно кивнул головой Зепка. – Давай.
Антон ловко привязал веревку. Зепка спрыгнул с телеги, пошел рядом. Идут, текущий момент обсуждают, о перспективах перестройки дискутируют. До мостика добрались быстро, а там бык снова встал. Уперся гордым «Варягом», и не хочет идти «сдаваться». Антон с ним и так и эдак – бык ни с места.
-- Щаас я его проучу, -- разобрало тут Зепку. – Подержи-ка, директор, вожжи.
Зепка спустился в овраг, выломал длинную гибкую ивовую ветку, поиграл ею в воздухе – та запела. Хлестнул по своим сапогам:
-- Ого, аж сквозь голяшки жжется, -- довольно засмеялся Зепка, подошел к быку и как вжикнет его изо всей силы по филейной части.
От неожиданности бык рванул вперед и поддел рогами телегу. Мешок с нее слетел, покатился вниз по камням, зазвенел… Зепка стремглав бросился следом, но нагнал только на дне оврага. Развязал – осколки… Зепка малоцензурно и витиевато выразил всю амплитуду своего разочарования, и «слеза несбывшихся надежд» сбежала по его щеке. Так обидно не было даже, когда сожительница-дура нашла припрятанную на черный день чекушку и прямо на его глазах в уборную ее швырнула. Тот раз хоть единственным шансом утешался, когда пытался родимую петлей подцепить и из жижи вызволить. А тут все иллюзии одним махом вдребезги.
-- Целый день на субботнике вкалывал, думал, вот приду домой, праздник коммунистического труда отмечу, -- причитал Зепка, обреченно волоча пустой мешок по земле мимо директора.
-- Да не убивайся ты так, возмещу я тебе убытки. Сколько там бутылок было?
-- На две беленьких, -- мгновенно оценил ситуацию Зепка.
Антон вынул из бумажника десятку:
-- Держи. Квиты?
Лицо Зепки расплылось в довольной улыбке: ленинский субботник все-таки удался.
***
К этому времени заготовка дров в школе подошла к логическому завершению: все были распилены и расколоты. Весь день четверо мужиков сновали вокруг Антоновой циркулярки. Двое подавали толстые двухметровые бревна на желоб с прорезью, Варила, никому не доверявший своего детища, опускал желоб на бешено вращающийся почти метровый зубастый диск. Пила пронзительно визжала, и четвертый тут же хватал по мерке отрезанную чурку и кидал ее в кучу, вокруг которой без устали махали топорами с десяток кольщиков. Зима с Латгалии долгая и студеная. Двадцать печей за полгода уйму дров сжирали. Подгонять, однако, никого не приходилось – для своих же деток старались, чтобы им тепло и уютно было зимой учиться. Работали споро и практически без перекуров. Лишь в полдень прервались на полчаса, пообедали в школьной столовой, выпили по кружке бражки и опять взялись за дело.
В три часа дня возле сараев высилась целая Фудзияма белых поленьев. Наработавшиеся мужики сидели у подножия сотворенного ими кургана, будто Олеговы воины во время тризны, и заслуженно отдыхали. Директор школы Узулс пристроился тут же на чурбане. С трактористом договорился, чтобы тот школьный огород закультивировал, со строителем, – чтобы подсобил во время летнего ремонта классов.
Бочонок с бражкой из столовой, перекочевал на улицу. Подходят, наливают, пьют, обсуждают текущий момент – объявленную Горбачевым перестройку. Солнышко и чувство хорошо выполненной работы согревают души и тела работяг. Опьяняюще пахнет свежей древесиной. «Ковши круговые, запенясь, шипят…»
-- Ох, и знатную брагульку, директор, ваша повариха сделала! – опустошив пятую кружку, похвалил хмельной напиток Янка.
-- А ее не повариха делала. Донатовна в этот раз отказалась. Пришлось сегодня утром у Гельки купить, -- равнодушно ответил Андрис.
-- У какой Гельки? – насторожился Янка.
-- Да у той, что из Макаровки, -- махнул рукой в сторону ближайшего хутора директор.
Янка тут же вскочил и, зажимая ладонью рот, опрометью ринулся за сарай.
-- Ты чего? – всполошились мужики, когда Янка с лицом цвета весеннего силоса, пошатываясь, вернулся.
-- Съел чего-то, -- буркнул он.
-- На вот, выпей бражки, полегчает, -- сунул ему полную кружку тракторист.
-- Да убери ты это поганое пойло! – резко оттолкнул его руку Янка и, метнувшись к бочонку, перевернул его ногой.
Остатки браги растеклись по земле. Мужики наскочили на Янку с кулаками:
-- Ты чё, давно в сопло не получал? Дак эт мы щас исправим.
-- Стойте! – отчаянно заорал Янка. – Послушайте, что я вам расскажу, а потом, если захотите, бейте.
-- Ну, давай, плети, Емеля, -- слегка утихомирились мужики.
-- Я тут вчера понятым был, когда к Гельке участковый приезжал, -- начал Янка.
Мужики насторожились и сели.
-- Ну, стуканул, должно, кто-то, что она брагу поставила. Дескать, самогонку гнать собралась. Участковый и решил это дело проверить, -- продолжал Янка. – По дороге меня захватил, чтоб все по законности было. Подъехали мы к хутору, видим, Гелька испуганно из хлева в избу шарахнулась. Подходим ближе, а прямо перед крыльцом кобели как озверелые лают, клыки чисто волки скалят, с цепи рвутся, аж земля комками из-под задних лап летит. Думали, Гелька на шум выйдет. Куды там! Покричали, подождали – никого. Тогда участковый жердь с забора снял и пошел прямо на собак. Они, как его с жердиной-то увидали, сразу в конуры свои позабились, видно уже испробовали эту орудию. Ну, мы рысью в сени, оттуда в избу заходим, а там…
Тут Янка снова побежал за сарай. Мужики молчали. Все, конечно, знали, что от ароматов, исходивших от Гельки, даже у коров на ферме, где она скотницей работала, глаза слезились. И когда тормозили ее на улице, чтобы договориться насчет бутыли мутненькой, старались не встать с подветренной стороны. А домой к ней заходили трижды остограмившись перед этим. Да и дымок над Гелькиной банькой видели от силы два раза в году – в июне перед праздником Лиго и в конце декабря. Воображение мужиков не скупилось в выборе сюжетов и их оформлении, но за сарай от этого ни одного их них не потянуло. «Что же такое они там увидели?» – ломали мужики головы.
Когда Янка вернулся, Узулс подал ему ковшик с холодной родниковой водой. Тот залпом выпил половину, остальным умыл лицо.
-- Ух, вот теперь полегчало, -- выдохнул Янка и, посмотрев на задумавшихся мужиков, продолжил: -- Так вот: заходим мы, а там посреди избы стоит здоровенная кадка с брагой, а в ней Гелька сидит.
-- Как сидит? – оторопели мужики. – Одетая?
-- Нее, в чем мать родила. Обнаженная натура, так сказать. Вся одежка на полу рядом видно, что в спешке брошена. И панталоны заскорузлые сверху. «Вы, -- говорит, -- извиняйте, что не вышла вас встречать. Не могла: ванну вот принимаю. Доктор приписал. Кожаная болезня на меня какая-то напала, чешуся вся. Доктор говорит, что надо в браге посидеть, чтобы не зудело». И при этом охаживает себя мокрой тряпкой промеж ног да под титьками.
-- А дальше что? – сверлили мужики глазами Янку.
-- А ничего дальше. Криминала-то мы никакого не обнаружили: не на самогонку, говорит, брагу сварила, а исключительно в медицинских целях – доктор прописал. Потоптались мы с участковым вокруг того чана и ушли.
-- Так ты думаешь, это та самая?… -- тыкал пальцем в перевернутую бочку строитель. – Та самая?... – попытался договорить он, но вместо этого побелел и помчался за сарай.
Остальные мужики – тоже врассыпную: кто следом за строителем, кто в кусты, а кому-то удалось до туалета добежать. Возле дров остались только Янка да директор школы. Андрис Узулс был непьющим.
-- Ох, и ушлой бабой оказалась эта Гелька! – сказал директор, когда бледные и сразу протрезвевшие мужики возвратились. – Не только от штрафа, шельма, увернулась, но еще и выгоду поимела.
-- И не только, директор, выгоду, но и всех нас, -- в сердцах плюнул на землю Янка и мужики стали расходиться по домам.
***
-- Эй, девчата, сюда! – зазывно махала рукой Зинка. – Идите сюда! Покажу, что я нашла.
Работавшие вокруг домов женщины поспешили к кустам, где с ведром и граблями стояла Зинка.
-- А ну, признавайтесь, кто из вас потерял? – демонстрировала она женские трусы шестьдесятпоследнего размера. – Вот под кустом валялись. Почти чистые даже, -- вертела их Зинка так и сяк, потом оценила габариты прибежавших на зов женщин и сделала вывод: -- Нет, любая из вас в них потонет. Это Зентины парашюты, -- твердо сказала она и, подмигнув лукаво, добавила: -- Занесу ей вечерком.
-- Только без глупостей, -- предупредили Зинку женщины и вернулись к работе.
Местность постепенно становилась неузнаваемой. Там где еще утром земли из-под мусора видно не было, теперь весело зеленела юная травка. На дорожках и детской площадке желтел расчерченный граблями песочек. Сколько ведер грязной бумаги, тряпок, жестяных и пластмассовых банок, ошметков полиэтилена и еще всякой всячины собрали и отнесли к мусорной яме – счет потеряли. Все выглядело так, будто фильм о жизни марасколнского мусорника медленно крутили в обратную сторону: растекшиеся по деревне отбросы человеческой жизнедеятельности возвращались на место своей прописки – под гусеницы трактора.
До полудня Петюк утрамбовывал мусор, а когда женщины уже вышли на финиш и чистили вокруг ямы, туда подъехали директор с председателем сельсовета. Тракторист вылез из кабины, остальные тоже подошли послушать, что скажет начальство.
-- Ай да молодцы: какую красоту навели! – похвалил директор.
-- Навели-то навели… Да только красота вся эта до первого хорошего ветра. И весь наш труд – коту под хвост, — возразил Петюк.
-- Так и будет. В прошлом году тоже все вылизали, а толку? – заговорили женщины.
-- Они правы, -- повернулся Павел к Антону. – Надо решать эту проблему. И немедленно. Наши соседи, например, отвозят мусор в отработанные карьеры. А чтобы лес в свалку не превращать, засыпают его сверху землей.
-- У нас ведь тоже такой карьер есть, -- тут же отреагировал Антон. – Далековато, правда, но…
Директор вернулся в газик и набрал диспетчера:
-- Анна, направь к мусорной яме, что за хлевами, погрузчик из центрофермы и грузовую машину. Да-да, сейчас же. Нет, тракторист не будет нужен, Петерис сам здесь управится. Шоферу накладную в карьер выпиши.
-- А куда мы денем мусор, который завтра же опять появится? – забеспокоились женщины.
-- В контейнеры, милые, сыпать будете. Заказал я их на днях. На следующей неделе обещали подвезти и поставить возле каждого дома.
-- Ну, наконец-то, – обрадовались женщины и схватились за грабли с удвоенным энтузиазмом.
Через полчаса Петюк поставил свой трактор около хлевов и сел за рычаги погрузчика. К трем было вывезено два полных кузова мусора, и тракторист заканчивал погрузку третьего, последнего рейса. Женщины, вычистив все вокруг ямы, разошлись по домам кормить детей и доить коров. Только Зинка осталась подскребать остатки мусора на дне ямы. И лишь после того как машина уехала, а Петюк погнал погрузчик на центроферму, тоже отправилась домой.
***
«Дело было вечером, делать было нечего»: все, что можно было в этот день совершить, мы уже совершили. И теперь Павел, Марина, Маринин муж Андрей и я сидели на нашей кухне и пили чай. В остальных трех комнатах стояли на головах двое наших и двое девчонок наших гостей. Мы с Мариной делились впечатлениями о субботнике в клубе.
-- Никогда бы не подумала, что за сценой может столько хлама поместиться. Представляете, целый кузов нагрузили! – говорила Марина.
-- Хорошо, что нам пять единиц грубой мужской силы подкинули, втроем мы бы не справились, -- добавила я.
-- Ну, Вилму можно не считать. Она сегодня опять с больной головой явилась, -- возразила Марина.
-- И часто у нее головные боли случаются? – поинтересовался Павел.
-- Да судя по количеству пустых бутылок, которые мы сегодня собрали по всем углам клуба, они у нее хронические, -- ответила Марина.
Павел о чем-то глубоко задумался. Вилма была нашей соседкой сверху, мы покупали у нее каждый день свежее молоко, ее сынишка Марис в детском саду трогательно завязывал морским узлом шнурки на ботинках нашей старшенькой. В общем, не считая того провального штурма ее коровой Офелией третьего этажа, – полнейшая идиллия. Вилма окончила культпросветучилище, из которого вынесла весьма своеобразное представление о культуре села, заключающейся в еженедельных дискотеках с обязательной пьяной дракой в кульминации и ежеквартальных массовых гулянках (не путать с гуляньем), с мордобоем и вызовом милиции в апогее. Узнав о столь ненавязчивой культурной программе для сельчан, Павел месяц назад решил поговорить с Вилмой:
-- Надо бы вместо гулянок тематические вечера в клубе организовать. И хорошо бы иметь какие-то кружки, ансамбли для жителей деревни, чтобы народу было чем-то, кроме скотины да пьянки заниматься.
-- Легко Вам говорить, Вы приехали из столицы, где полно музыкантов и других артистов. А я не играю ни на одном инструменте и сценариев писать не умею, -- попыталась отбояриться Вилма.
-- Поправимое дело, -- сказал Павел. – Поговорите с моей женой. Уверен, что она не откажется прорепетировать пару раз в неделю. Попросите учителей написать сценарий мероприятия. Проводят же они утренники и вечера в школе, следовательно, умеют это делать.
-- Ваша жена, может и не откажется, а другие учителя ни за что не захотят. Это не Рига.
-- А Вы пробовали? И к Вашему, Вилма, сведению, я родился и вырос в такой же латгальской глубинке, что и Марасколнс, и мои школьные учителя всегда были и до сих пор остаются основным звеном деревенской культуры. Там и сегодня все от яслей и до пенсии поют, танцуют, скетчи разыгрывают, представления устраивают. Идите в школу. Попробуйте! – настаивал Павел.
Вилма без особого энтузиазма согласилась и на следующий день, действительно, появилась в школе. Результатом этого появления и было то, что сегодня после субботника мы с Мариной «подчищали» сценарий вечера, посвященного ветеранам войны. Уже состоялась пара репетиций, на которых я с женщинами начала разучивать несколько песен. Учительница литературы готовила со школьниками и взрослыми добровольцами небольшую инсценировку. На уроках рисования делались приглашения и открытки, на домоводстве – подбирались рецепты для будущих сладких сюрпризов ветеранам. А вчера выяснилось, что школьная пионервожатая – прекрасный декламатор, а директор школы – прирожденный конферансье, и Марина непременно хотела их обоих органично вплести в уже готовый сценарий. Она мудрила над будущим праздником, я наигрывала на только что купленном пианино мелодии военных лет и постоянно отвлекала ее вопросом: «А это подойдет?»
Вернемся, однако к чаепитию. Я уже, кажется, упоминала о том, что, когда мужья привели из садика наших визжащих от радости красавиц, те, едва раздевшись, увлеклись «тихими детскими играми», а мы – обсуждением текущего момента на кухне. Периодически кто-нибудь из взрослых бросал взгляд в сторону остальной квартиры, чтобы оценить степень ее превращения в Бородинское поле после генерального сражения. Надо заметить, что дела у наших деток продвигались весьма успешно – уже «смешались в кучу кони, люди…» и голоса барышень нежного возраста «…слились в протяжный вой». Но, невзирая на это, до нас все-таки донеслись крики и шум возни в подъезде.
Прямо под нами жила многодетная семья – Зента и четверо ее детей мал мала меньше. Говорили, что все дети были от разных мужей, но поскольку мы вообще никогда не видели вблизи нее ни единой особи «мужескаго» пола, я бы поставила диагноз «привычное непорочное зачатие». Зента обладала столь колоритной фигурой, что красавицы Рубенса по сравнению с ней казались майями плисецкими на «не жрать!»-диете. Но все это так – для справки, а вообще, далее у нас состоялась премьера самой последней серии голливудского фильма «Унесенные ветром»: сначала раздался грохот на лестничной площадке, следом квартетом взревели наши перепуганные дети, Павел с Андреем ринулись к дверям, мы с Мариной – заталкивать девчонок в детскую и успокаивать их. В переднюю «вихрем враждебным» влетела Зента, за нею, размахивая обширными, как первомайский транспарант, трусами, жена П;тюка Ритка. Мужчины тут же оттеснили Зенту к кухне и встали поперек коридора, преградив Ритке путь к линии фронта.
-- Потаскуха! (перевод c голливудского обсценного выражения очень вольный и сокращен с семи этажей до одного – прим. автора) – орала Ритка, пытаясь через головы Павла и Андрея хлестнуть Зенту трусами – Убью обоих! – лютовала она.
-- Звони в клуб участковому! – крикнул мне Павел. – Он сегодня там на дискотеке дежурит. Пусть подъедет.
Минут через десять появился участковый:
-- Опять нижнее бельишко в деле фигурирует, – выслушав Павла, сказал милиционер. – Та-ак, говорить будете по одной. Тебе что ль вещдок принадлежит? – обратился он к Зенте.
--Чиво-о-о? – уставилась она на участкового.
-- Трусы, спрашиваю, твои?
-- Мои, -- слегка смутилась Зента.
-- А к ней как попали?
-- Откуда я знаю? Их зимой с веревки ветром унесло… -- начала Зента, но Ритка тут же встряла:
-- Врет она. Я их сегодня у Петьки своего в тракторе нашла. Потаскуха! (см. прим. выше)
-- Еще раз матюгнешься, Маргарита, и твой Петерис – вольный казак на ближайшие пятнадцать суток, -- строго сказал участковый. – Что же мне с вами, дурами, делать? – почесал он в районе темени.
Тут в нашу дверь снова постучали. Аккуратненько так. Это баба Нюра, что живет этажом выше напротив Вилмы. За спичками пришла.
-- Весь день отмахала граблями на субботнике, забыла в магазин сходить. Собралась сейчас чаю попить, хватилась газ поджечь – ни одной спички дома, – сетовала она. – Ой, а что тут у вас милиция делает? – обвела она всех удивленным взглядом.
-- Да вот, Анна Ивановна, с трусами разбираемся, -- ответил участковый.
-- С какими такими трусами? – еще больше удивилась баба Нюра.
-- А вот с этими, -- затараторила Ритка, показывая вещественное доказательство. – Пошла, значит, сегодня за Петькиной сумкой, он ее в тракторе забыл, а там трусы Зентины на сиденье лежат. У-у-у, бесстыжие, прямо в тракторе…
-- Ты погоди кипятиться-то! – прервала Риткину Ниагару баба Нюра. – Не эти ли трусы сегодня Зинка в кустах за бельесушилкой нашла? – она вытащила из кармана своего халата очки и нацепила их на нос. – Ну, точно! Они самые.
-- Вы в этом уверены? – спросил участковый.
-- Как в том, что я – Анна Ивановна! Ну и Зинка! Ну и паразитка! А ведь мы ее предупреждали…
-- Давайте-ка, Анна Ивановна, все по порядку, -- попросил участковый.
И баба Нюра рассказала все, чему была свидетельницей.
-- Зинка последней ведь в яме оставалась. А П;тюк должен был погрузчик на центроферму вернуть. Его-то «гусак» тут недалеко стоял, вот Зинка по дороге домой трусы туда и подкинула. Ну и пройдоха! – сокрушенно покачала головой баба Нюра, взяла из рук Павла коробок спичек, спрятала в карман свои очки и, пожелав всем спокойной ночи, ушла.
The end.
***
Черной вуалью опустилась на землю пронзительно-тихая ночь. Молодой месяц вытащил свои острые сайгачьи рожки из-за сонного облачка и, поднеся к близоруким глазам лорнет, внимательно посмотрел вниз: горы дров высятся в школьном дворе, в клубе все углы выдраены до блеска, вокруг домов чистота и порядок. И даже Зентины трусы вернулись к своей хозяйке. «Фактическое начало коммунизма» в бесклассовом обществе Марасколнса состоялось», -- удовлетворенно подвел он итог и, завернувшись плотнее в набежавшую тучку, уснул совершенно счастливым.