Долговая яма

   
   Памяти
   Александра Дмитриевича Филюгина
   посвящается
   
"Не собирай себе сокровищ на земле..."
Матф., 6: 19.

Глава I

   Люк открылся тяжело, со скрежетом. Феликса подтолкнули к яме, и его глаза невольно заглянули в черный провал. Тьма показалась вязкой и клубящейся, словно из кромешной глубины медленно шел густой черный дым, а дневной свет не давал ему вырваться наружу и дым бурлил ядовитой вонючей копотью в канализационной яме, как в адском котле.
  -- Ну, лезь,-- сказал один из двоих с монтировками, открывших люк,-- посидишь здесь, пока твой напарник "бабки" доставит.
  -- Ты у нас вроде как заложник,-- добавил другой,-- в долговую яму тебя сажаем. Подышишь настоящим московским духом.
   И оба по-жеребьи заржали. Лезть во тьму, естественно, совершенно не хотелось, и Феликс не торопился выполнять приказ. Тогда один из рэкетиров многозначительно постучал монтировкой по отодвинутой крышке люка. Удары точно отозвались в мозгу. Какие уж тут шутки! Трахнут ломиком по голове, сбросят в канализацию и поминай как звали! Делать нечего. Феликс присел на корточки, ухватился руками за ржавые чугунные края и погрузил одну ногу в темную пропасть. Ему стало страшно. Ногу будто безболезненно оттяпали круглым черным тесаком, и, может быть, кровь уже хлынула вглубь, отнимая все жизненные силы? Вот уже закружилась голова, слабеют руки. Сейчас он не удержится и упадет, будет долго лететь и будет хрипло, давясь ужасом, кричать, пока не нырнет и не захлебнется в мутном зловонном потоке, извергаемом многомиллионной столицей из своего громадного чрева.
  -- Не дрейфь,-- хмыкнул один с монтировкой,-- там лестница есть. Только она низко. Назад тебе не выбраться без нашей помощи.
  -- Посидишь на нижней крышке, как на унитазе,-- добавил другой,-- заодно нужду справишь, а то смотри, сейчас штаны будут полные.

   И снова оба заржали. На трясущихся руках Феликс стал спускаться в яму. Ноги долго не находили опоры, но, наконец, правая, "отрезанная", дотронулась до металлической скобы носком кроссовки. Вторая тут же оказалась рядом. Сердце замерло в предчувствии падения. Феликс опустил руки. Ноги чуть не поскользнулись на осклизлой дуге, но удержались. Пальцы рук для сохранения равновесия прижались к кирпичной кладке, тоже скользкой и холодной.
   Феликс стал медленно спускаться по лестнице, боясь каждую секунду сорваться. Но ступенек было всего пять-шесть, а потом ступни коснулись какого-то решетчатого пола. Колени мелко тряслись. Феликс поднял голову. Над ним сияло светлое отверстие блеклого осеннего неба.
   Именно сияло, потому что весь он был погружен во мрак. Весь он был погружен в отчаяние и страх. Сейчас это сияющее отверстие закроется. Слышно, как наверху двое с монтировками возятся с крышкой люка. Вот черный чугунный блин стал закрывать светлый круг, превращая его во все более узкий серп, пока непроницаемая темнота не закрыла дневной свет. Затмение состоялось...
   ...А всего два часа назад Феликс шел по солнечной Москве, лавируя между прохожими. Настроение у него было превосходным. Дела в кооперативе шли отлично. Сделки совершались почти бесперебойно. Работа спорилась. Деньги крутились. Благосостояние росло. Приобрел однокомнатную на Большой Коммунистической -- выселил бабушку в свои родные края, купив по дешевке комнату в двухэтажной халупе. Пришлось кое-кому, конечно, дать "на лапу", но расходы стоили того: жилье в Москве дорожает с каждым годом. А нищие пенсионеры ради невиданных для них денег с радостью уезжали из шумной грязной столицы в тихую провинцию. Никто не обижен, все довольны.
   Квартира обставлена дорогой мебелью, напичкана видео- и аудиоаппаратурой. Есть даже высококлассный компьютер. Доллары текут зеленым бурным ручейком. Девушки так и липнут. Он достиг вершины блаженства, первого пика своей мечты. Впереди у него долгие годы наслаждения преумножаемым богатством, безмятежные дни преуспевающего молодого человека. Нужно уже подумывать о создании собственной фирмы: Геннадий сдерживает его инициативу, все пытается в чем-то урезонить. Мораль его какая-то гнетет. Бабушек да дедушек жалко. Разве их насильно выгоняют из Москвы? Добровольно же соглашаются, когда почувствуют запах "капусты". Некоторые, правда, по слухам, до места своего нового жилья не добираются почему-то. Исчезают бесследно. Вместе с деньгами. Но в его практике такого не случалось. Он честно выполняет все договоренности. Ему себя упрекнуть не в чем.
   
   Феликс шел пешком. Машину свою он оставил за углом. Захотелось пройтись, размять ноги и окончательно обдумать последовательность аргументов для убеждения очередного клиента. Старичок попался упрямый: не хочет ехать в предложенный городок и сумма его, видите ли, не устраивает. Мало за двухкомнатную в центре Москвы. Но, как говорится: "Орешек тверд, но все же, мы не привыкли отступать..." Раскусим старую скорлупу, а там золотое зернышко. Феликс завернул в знакомый с недавних времен проулок и стал взглядом искать нужный подъезд. Его обогнал и остановился чуть впереди белый "жигуленок".
   -- "Девятка",-- мимолетно определил Феликс,-- и почему-то
задних номеров нет?!
   Дверцы у "жигуленка" одновременно распахнулись, и из машины вылезли три амбала в тренировочных костюмах, с квадратными подбородками и пустыми отрешенными глазницами. Феликс не успел ничего сообразить, как амбалы оказались рядом с ним.
  -- Ты -- Красильников? -- бесцветным голосом спросил один и, не дожидаясь ответа, профессионально вывернул Феликсу руку за спину. Другой больно ухватил за волосы. Третий помог первому. Феликса впихнули на заднее сиденье "девятки". Два амбала уселись по краям. Последний сел рядом с водителем. Машина рванула с места, не разворачиваясь, нырнула в противоположную арку, окатив из лужи прижавшуюся к стене старушку с хозяйственной сумкой, выскочила на Нижегородскую улицу и помчалась по ней в сторону Рязанского проспекта. Прижатого с двух сторон огромными плечищами Феликса трясло мелкой дрожью. Душа тоскливо ныла, сменив беспечное состояние на животный страх. Попался как куренок в ощип. Дело, судя по всему,-- серьезное. Хлопцы больно крутые и молчаливые -- таких не разжалобишь и не подкупишь. Дисциплина у них в банде, видно, не шуточная. А эти -- рядовые исполнители -- выполняют задание главаря и везут его куда-то за город: вон как шпарят по Рязанскому... Но заговорить все-таки нужно, может приоткроется обстановка.
  -- Куда мы едем? -- тихо спросил Феликс ни к кому не обращаясь.
   Они словно не расслышали, даже не повернули стриженых затылков, внимательно наблюдая за дорогой.
   -- У меня с собой деньги есть. Много...-- небольшая надежда
сменилась отчаянием, когда и на этот призыв никто не отклик
нулся.
   Дальше ехали молча. Рязанский проспект за кольцевой дорогой плавно перешел в Лермонтовский. Мчались в сторону Жуковского, но неожиданно свернули на проселок, и асфальт скоро перешел в скользкую, после недавнего дождя, грунтовку.
   Из-за поворота выплыла небольшая деревенька с полем неубранной картошки. За ним, почти до самого горизонта, раскинулись какие-то странные луга, изрезанные длинными, похожими на оросительные каналами. Но орошать тут было нечего, и Феликс, несмотря на свое подавленное состояние, пытался угадать предназначение каналов. И, словно услышав его мысли, водитель повернул машину в ту сторону. "Жигуленок" запрыгал по полевым кочкам в направлении маленькой рощицы из облетающих осинок, как-то сохранившейся в непосредственной близости от необычного ирригационного сооружения.
   Завернули в рощицу, тормознули. Феликс повернул голову. Неподалеку от них, между осинами, стоял новенький "Форд-скорпио". Возле него, поигрывая фомками, прогуливались три, похожих на его похитителей, качка. Четвертый, увидев подъехавшую машину, оторвался от какой-то работы возле дерева, и неспешной, развалистой походкой подошел к "девятке". Амбал, сидящий по правую руку Феликса, открыл дверцу, вылез наружу сам, и без церемоний выволок за шиворот похищенного. Левый, успевший выбраться с другой стороны, оказался тут как тут, схватил Феликса за чуб и, словно быка за кольцо в ноздре, подтащил поближе к остановившемуся встречающему. Встречающий несильно, но хлестко и больно ударил тяжелой ладонью по лицу. Пощечина обожгла щеку. Феликс невольно вскрикнул и взглянул на бившего. Тот лучезарно улыбнулся ему красивыми ровными зубами. И вообще он был красавец. Прямо -- Ален Делон. Темные волосы с ухоженным пробором, даже с расстояния пахнущие дорогим одеколоном, голубые, ясные глаза. Чистая светлая рубашка, короткая синяя куртка с многочисленными застежками, серые хорошо отутюженные брюки, черные, легкие на вид, туфли-мокасины. Но руки на всем этом "светском" фоне выделялись своей величиной и несоразмерностью с остальным обликом. Словно какой-то ловкий хирург на заказ пришил лапы гориллообраз-ного громилы к телу элегантного киноактера.
   "Ален Делон" улыбался лучезарно и ослепительно. Он, не пряча улыбку, снова залепил своей лапищей пощечину, от которой у Феликса кругом пошла голова. Она еще не вернулась на свое место, когда в ушах послышался нежный баритон:
   -- Мальчик все понимает. Он будет умницей. Мы с ним договоримся по-дружески. Тогда ему не сделают больно. Он отдаст дядям свои "баксы", ключики от "фатеры", и дяди отпустят его живым, как только его "корешок" привезет выкуп. Мальчик согласен на такие условия?
   И снова несильная, но чувствительная пощечина. У Феликса выгребли все "дедушкины" деньги, отобрали брелок с ключом от квартиры и машины. "Ален Делон" ласково улыбался, наблюдая за церемонией "потрошения". Затем поманил громадным пальцем за собой. Кто-то из амбалов подтолкнул Феликса в спину. Тот на трясущихся ногах двинулся за "артистом-садистом" к той самой осине, возле которой оторвал его от дела своим вынужденным  появлением. Подойдя поближе, Феликс заметил, что к стволу кто-то привязан телефонным кабелем.
  -- Вы, господа, кажется знакомы? -- со светской улыбкой проворковал "Ален Делон". К дереву привязали Геннадия, компаньона Феликса. Но Феликс с трудом узнал своего приятеля. Били, видно, по почкам и печени -- лицо Генки стало каким-то красно-фиолетовым, глаза выкатились из орбит, на губах выступила розовая пена. Он невидяще посмотрел на Феликса и бессильно свесил голову на грудь.
  -- Ему скоро станет лучше,-- улыбнулся красавец,-- это не сильно, это, так сказать, для профилактики, чтобы сговорчивей стал. Развяжите его и пусть полчасика отлежится,-- приказал главарь своим подчиненным,-- укольчик сделайте для бодрости и в путь: время не ждет. А время, как известно -- деньги,-- философски добавил он и счастливо, белозубо улыбнулся.
   Геннадия отвязали от осины и уложили рядышком на травке. Над ним склонились для откачки двое "качков", а элегантный бандит снова с неизменной улыбкой обратился к стоящему в прострации Феликсу:
  -- Приглашаю мальчика на осмотр окрестных достопримечательностей,-- и снова поманил здоровенным пальцем. Феликс безропотно поплелся за рэкетиром. Сзади, в затылок, дышал амбал. Вышли из рощицы и направились прямиком к странным каналам. Остановились поблизости. Каналы оказались ступенчатыми, понижаясь по мере удаления, с бетонными перемычками возле каждой ступени. И текла по "каналам" зловонная, всем знакомо пахнущая жидкость.
  -- Перед вами сточные канавы очистных сооружений столицы нашей Родины города-героя Москвы,-- тоном экскурсовода заговорил "Ален Делон".
  -- Ежедневно через эти места протекают тысячи тонн переработанных продуктов питания, вперемежку со взвесями мыла, шампуня, стирального порошка. Все это и составляет "ароматную" лиловую, пенистую массу, струящуюся возле ваших ног. Чуть выше по течению, в канализационные коллекторы для уничтожения органических частиц заливается сильно концентрированный щелочной раствор. В этих канавах он, правда, менее едок, но вполне достаточен, чтобы растворить без остатка любую протоплазму, в том числе и человеческое тело. Следов не остается никаких. Проверено на практике,-- "Ален Делон" мило улыбнулся Феликсу.-- Делайте вывод, мальчик. Вы можете здесь раствориться без остатка вместе с вашим коллегой, если пожалеете несколько зеленых бумажек. А можете еще долго жить, присоединив свои физиологические ручейки к этому бурному потоку. Выбирайте!
   За спиной у Феликса захлопал в ладоши и загоготал амбал. Вожак в ответ скромно улыбнулся, наклонив красивую голову.

   А Феликсу стало по-настоящему жутко. Вот она -- обратная сторона монеты,-- реверс, так сказать. Чем больше у тебя этих самых монет, тем больше ты рискуешь. Говорил ведь лет десять тому назад давний знакомый из родного городка, Олег, что много денег -- это большая куча дерьма. А мухи навозные за версту его чуют, и налетят, и облепят с ног до головы, коли ты сидишь на этой куче. Посмеивался тогда над Олегом Феликс, хотя тот и старше него был намного. Просто не шли к нему деньги, не мог он их добывать, вот и оправдывался, ссылался на свой высокодуховный образ жизни, хотя напрямую об этом не заикался. И, наверняка, внутренне завидовал юному "дискоману" Феликсу, который к своим девятнадцати годам насобирал приличную коллекцию импортных пластинок, имел дефицитный, по тем временам, японский проигрыватель "80КУ" и катушечный магнитофон "АКА1". Феликсу завидовало полгорода и неудивительно, что в один "прекрасный" день его основательно обокрали.
Глава II
   В тот день после техникума к нему пришел его сокурсник Витька Хорьков -- тип малоприятный, с бегающими маленькими глазками и острой физиономией. Его внезапному появлению Феликс удивился. С Витькой он никогда не поддерживал близких дружеских отношений. Был он пронырой и слыл в техникуме стукачом. Большинство студентов его сторонилось, но Витька словно бы этого не замечал, влезал без спросу в чужие разговоры, вставлял свои ехидные шуточки, а иногда просто слушал, словно безразлично почесывая ладонью нос. Была у него такая привычка. Он будто умывался или тер к носу услышанное. Подходил несколько раз Витька и к Феликсу, заговаривал о музыке, просил записать что-нибудь новенькое: за "бабки", разумеется, понимаю, мол, сколько сейчас диски фирменные стоят. Но Феликс почему-то не хотел с ним связываться, подсознательно опасаясь Витькиной репутации, хотя, с другой стороны, очень хотелось урвать пару червонцев. Они ведь никогда не лишние. И, должно быть, под этим чувством, он может и шлепнул, не подумавши: "Заходи как-нибудь". Вот Витька и зашел. Неожиданно. Прямо с порога окинул прихожую быстрым оценивающим взглядом. Жил Феликс вдвоем с матерью в половине одноэтажного домика из двух комнат. Мать в этот день работала во вторую смену, и сын вечером собирался привести одну знакомую девушку. Приход Витьки Хорькова мог нарушить его планы, хотя до свидания оставалось почти два часа. Пару дисков записать успеет. Оглядев прихожую, Хорьков, не спросясь разрешения и не сняв ботинок, двинулся в проходную комнату Феликса. Хозяин, не решаясь его остановить, отправился следом. В комнате Витька сразу же бросился к стопе пластинок, стоящих на тумбочке в специальных  подставках. Стал вытаскивать их одну за другой, быстро ставя на место, словно в поисках какой-то нужной ему. Вот он на несколько секунд задержал взгляд на одном конверте. Феликс сидел в кресле чуть в стороне от пластинок, как раз напротив аппаратуры, но свои "диски" он узнавал сразу по внешнему виду. Вить-кин взгляд остановился на альбоме немецкой певички Нины Хаг-ген. На обложке та показывала зрителям и слушателям свой длинный язык. Эта пластинка досталась Феликсу недавно и совершенно случайно, за долги. Он прослушал ее всего один раз и противный голос певицы, поющей по-английски с явным немецким акцентом, меломану совсем не понравился, единственным "оригинальным" местом оказалось начало диска, где после легкого шипа слышался до боли знакомый шамкающий голос генерального секретаря ЦК КПСС, дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева, невнятно призывающего прогрессивное человечество к борьбе за победу коммунизма во всем мире. Далее почему-то известным кличем "Зиг хайль!" его выступление одобрил целый зал каких-то немецких фашистов, видно, по подложным документам пробравшихся на съезд Коммунистической партии Советского Союза. А потом уже сама Нина Хагген гнусаво запела о Призраке Коммунизма, бродящего по помойкам Европы в поисках огрызков своего Манифеста для голодающей России. Феликс перевел песенку именно так, в соответствии со своим знанием английского языка и позубоскалил на эту тему среди приятелей-студентов.
   В коллекцию пластинка не вписывалась, и Феликс подумывал продать ее кому-нибудь "в нагрузку" или обменять с "добавкой" на диск посерьезней. Почему эта "мура" заинтересовала Витьку Хорькова, Феликс понять не мог. Витька, между тем, почесав ладонью нос, поставил пластинку на место и вытащил следующую. Так он осмотрел весь подбор и, повернувшись к хозяину, с уважением проговорил "солидно!", потом, потерев еще раз нос, приступил к делу:
   -- Знаешь, я к тебе ненадолго. Дельце есть выгодное. Тут один лох компакт-проигрыватель продает -- "Панасоник", по дешевке -- "башли" нужны. Вот я и подумал, может ты хочешь купить, если интересует. Мизер хочет. И мне чуток перепадет комиссионных. Можем сгонять, за час-полтора управимся. Он на Взгорье живет.
   Феликс от такого предложения внутренне загорелся, но виду как опытный коммерсант не подал. Он давно мечтал купить компакт-проигрыватель, бывший большой редкостью. Удача шла сейчас к нему в руки, тем более что девушка, с которой он должен встретиться через два часа, тоже жила на Взгорье, в районе за рекой. Можно было успеть из одного в другое место быстро и без помех. С полчаса стояли на остановке. Автобус на Взгорье все не показывался. Витька стал часто и нетерпеливо поглядывать на часы. Потом, состроив виноватую физиономию, обратился к Феликсу:
   -- Слушай! Я тут про одно дело важное вспомнил. Боюсь, что не успею обратно, если еще так будем стоять. Сможешь один доехать? Я тебе адрес дам.
   Феликс этому Витькиному предложению даже обрадовался. В компании с Хорьковым он чувствовал себя не особенно уютно. Витька был ему неприятен, и когда тот, сунув в руку Феликса бумажку с адресом, скрылся за углом ближайшего дома, на душе стало как-то значительно легче.
   Минут через десять появился битком набитый взгорьевский автобус. Феликс с трудом втиснулся в толчею пахнущих потом тел, хозяйственных сумок, авосек, с добытыми в такой же, только магазинной давке продуктами. Брань, ругань, мат наполняли автобус также плотно, как и люди, злые, взвинченные от постоянных погонь за самым необходимым. Этим маршрутом и в подобных "комфортных" условиях Феликс добирался каждый день до места своей учебы -- техникума электронных приборов. И с каждым днем убеждался в необходимости покупки автомобиля. Но на машину денег пока не хватало и приходилось ездить общественным транспортом.
   Транспорт, кряхтя и сильно кося на правый бок, с трудом дополз до конечной остановки "Взгорье" и вывалил из своего многострадального брюха помятую и злую толпу взгорцев. Те, проклиная все на свете, разбрелись по старинным улочкам, а Феликс отправился по данному Витькой Хорьковым адресу.
   Стоял конечный сентябрь, позолотивший деревья старого графского парка, который окружал Взгорье с двух сторон. С двух других опоясывала поначалу узкая, а после возведения дамбы разлившаяся широко и привольно речка. По ее берегам росли одинокие, высокие, старинные сосны. Такие же сосны, только пониже, попадались часто перед домами в узких переулках. Тогда здесь пахло, как в лесу, хвоей. От этого аромата, смешанного с запахом осенней листвы, кружилась голова, и Феликс шел как в тумане, вдыхая сладковатый воздух, на несколько минут позабыв о цели своего приезда на Взгорье. Но, отбросив сентиментальное настроение, он принялся глазами искать номер дома по Красноармейской улице, по которой сейчас шел. Дом отыскался не сразу. Он стоял в глубине двора, заставленного самодельными полуразвалившимися сараюшками и украшенного "благоухающей" помойной ямой и покосившимся, без дверей, деревянным "нужником" на два "посадочных места". Тот тоже "благоухал". Запах сосен растворился в реалиях повседневных будней двухэтажного домишки, с отлетевшей со стен старинной штукатуркой, узкой черной дыркой "парадного" входа и заляпанных грязью, кое-где побитых окошек.
      
   Феликс остановился удивленный. В таком, с позволения сказать, доме не может находиться компакт-проигрыватель "Панасоник". Социальная среда не та. А, впрочем, чем черт не шутит, пока бог спит, и Феликс, как в омут, нырнул в черную щель подъезда. И сразу же упал, споткнувшись о какой-то большой мягкий предмет. Падение пришлось на коленку, коленка больно стукнулась о ступеньку. Мягкий предмет невнятно забормотал матерщинные слова и, перевернувшись на другой бок, зажурчал невидимой в темноте жидкостью. Феликс, потирая ушибленную коленку, брезгливо перешагнул другой ногой через лежащего, чтобы не попасть в растекшуюся лужу. И стал по крутым, скрипучим, прогнившим лестничным ступеням медленно подниматься на второй этаж к двери квартиры N 6, как было указано в Витькиной записке.
   Дверь в квартиру N 6 оказалась растворенной нараспашку. В обшарпанной, грязной прихожей на колченогой табуретке стоял горящий керогаз. На нем булькала громадная кастрюля с вонючим варевом. Рядом с керогазной табуреткой в уголке, в луже, спал еще один предмет, похожий на человека. А из закрытой двери напротив раздавались многоголосые, несомненно пьяные выкрики мужского и женского происхождения. Там шло разгульное веселье. Феликс понял, что попал совершенно не туда. Витька явно все перепутал, не тот адрес записал. Нужно было срочно уходить. Но уйти незваный гость не успел. Дверь внезапно распахнулась и в прихожую вывалились двое здоровенных пьяных мужиков. Оба в одинаковых грязных, потерявших первоначальный цвет майках и рваных, засаленных трикотажных штанах. Мужики осоловело и зло уставились на оторопевшего Феликса. Затем один, с многодневной щетиной на помятой спитой морде, неожиданно резво бросился к нему, ухватил здоровенными, расписанными синими наколками ручищами за плечи и принялся разглядывать гостя помутневшим, неузнавающим взглядом. Потом словно узнал и, дико вращая белками красных глаз, заорал, тряся Феликса как грушу:
   -- Петька, козел! Где пузырь? Убью, сука! -- Феликс не успел ничего сообразить и ответить, как получил удар в переносицу, от которого потерял сознание.
   Очнулся он на чем-то теплом, мягком и мокром. Голова гудела, словно церковный колокол, переносица страшно болела. Мокрое и теплое под ним зашевелилось и пробормотало во сне длинную матерщинную фразу. Феликс с трудом сполз с пьяного и, превозмогая колокольный звон в голове, повернулся, разыскивая в темноте выход. Выход обозначился большим серым пятном. Феликс на корячках пополз в этот серый прямоугольник и выбрался во двор злополучного дома. Держась за косяк дверного проема, поднялся на ноги. Как младенец сделал первый шаг, чуть не упал, на несколько секунд потеряв равновесие от сильной головной боли.

   Шагнул во второй раз и, будто пьяный, шатаясь, побрел прочь, почти не соображая, куда идет. Долго бродил по Взгорью, приходя в себя от удара. Рубашка была испачкана кровью. Джинсовая куртка вместе с деньгами исчезла. В заднем кармане джинсов оказалась только мелочь на дорогу. Про свидание с девушкой он и думать не мог. В таком виде показаться перед ней невозможно. К тому же Феликс не знал сколько прошло времени: его наручные часы исчезли вместе с курткой.
   Кое-как добрался до автобусной остановки, присел на поломанную скамейку под гнилым деревянным навесом. Вечерело. Солнце давно уже скрылось за деревьями старого парка, посаженного еще в позапрошлом веке известным петербургским ученым, ботаником, приглашенным для этой цели здешним графом.
   Снова запахло сосняком, но Феликс не обратил на этот аромат никакого внимания. Ему хотелось поскорее добраться домой, умыться и свалиться в постель. Но автобус, по известному сценарию, долго не появлялся. Остановка и ближайшая территория стала постепенно заполняться темными человеческими силуэтами. Сознание воспринимало это людское движение словно в полусне, не отмечая деталей. Наконец, уже в полной темноте, вспыхнули две ярких фары. Людские силуэты рванулись на свет. Феликс, повинуясь общему движению, встал со скамейки и поплелся к открытым автобусным дверям, за которыми уже скрылся весь ожидавший на остановке народ. Ехали уже не в прежней давке, но тоже плотным сплоченным коллективом. Неудачливый меломан "вывалился" из автобуса на городской автостанции и потащился в свои пенаты по тускло освещенным закоулкам родного населенного пункта. Подойдя к входным дверям, вдруг вспомнил про ключ. К счастью, тот тоже оказался в заднем кармане джинсов. Зашел в прихожую, включил свет в комнате матери и остолбенел. Оконное стекло оказалось выбитым на целый проем. Осколки сверкающими алмазными кучками лежали на паласе. Дверь в комнату Феликса была распахнута настежь. Ноги подкосились, голова снова пошла кругом, переносица заныла саднящей свинцовой болью. Предчувствуя недоброе, Феликс переступил порог своего обиталища и бессильно сел в кресло. Столик, где еще с утра, украшая комнатный интерьер, гордо располагалась его аппаратура, сейчас сиротливо зиял запыленной пустотой. Исчезли и кассеты, и бобины, и коллекция пластинок. Сняли со стен даже плакаты с фотографиями западных рок-звезд.
   С полчаса Феликс не мог прийти в себя от потрясения. Так и сидел в кресле, уставившись в то место, где некогда стоял его музыкальный центр. Потом все же встал, с трудом доковылял на негнущихся ногах к телефону в прихожей. Трясущейся рукой снял трубку и долго слушал длинный гудок, вспоминая номер милиции. Палец несколько раз срывался с диска, наконец набрал нужные две цифры. Трубка протяжно прогудела, затем щелкнула и проговорила низким баритоном: "Милиция. Дежурный по отделению лейтенант Мамаев".
  -- Меня ограбили,-- с трудом проговорил в трубку Феликс, а потом уточнил: -- Квартиру мою ограбили.
  -- Фамилия, имя, адрес? -- неожиданно весело спросил лейтенант Мамаев и, не дослушав координаты, так же весело сообщил: -- Сейчас выезжаем. Ждите!
   Минут через пятнадцать по окнам плеснул яркий свет автомобильных фар, взвизгнули тормоза, хлопнули дверцы, скрипнула калитка, тренькнул входной звонок. Феликс пошел открывать. На пороге стояли три темные фигуры в милицейской форме. Они прошли в освещенную прихожую, поздоровались, сняли фуражки и протопали прямиком в комнату Феликса. Возглавлял шествие высокий, молодой, но не по годам тучный лейтенант с ранними залысинами на белобрысой голове, показавшийся Феликсу удивительно на кого-то похожим. Он бесцеремонно уселся в кресло, положив ногу на ногу, вытащил пачку дорогих сигарет и, не спросясь разрешения, закурил, пустив струю дыма в потолок. Сопровождающие его старшина и сержант по знаку лейтенанта вернулись в соседнюю комнату и принялись внимательно осматривать разбитое ворами окно. Лейтенант же обратился к присевшему на стул ограбленному хозяину:
   -- Что же у вас украли?
   Феликс стал перечислять пропавшие вещи, а лейтенант задумчиво пускал дым в потолок. Потом взглянул на говорившего и, жестом руки, прервал его:
  -- Любопытно узнать, молодой человек, как вы в свои девятнадцать лет, учась в техникуме и получая мизерную стипендию, успели накупить столько дорогих вещей? Ведь сумма украденного исчисляется, как я прикинул, несколькими тысячами рублей,-- и лейтенант улыбнулся пухлыми розовыми губами, обнажив ровный ряд белых зубов. И снова пристально взглянул на потерпевшего узкими щелками глаз на отдутловатом лице с черными густыми бровями. У Феликса в душе что-то неприятно повернулось, когда он увидел эти узкие, оплывшие глаза. Они показались ему жгучими угольками, проникающими глубоко в тело и словно прожигающими там дыры.
  -- Мне мать денег дала,-- только и сумел пробормотать Феликс.
   Составили протокол осмотра, перечень украденного. Феликс написал заявление, лейтенант забрал его, не читая, и, небрежно свернув, сунул листок в боковой карман своего мундира.
   -- Зайдите в отдел послезавтра, к двум часам,-- сказал на по
роге милиционер,-- кабинет N 6, спросите меня, лейтенанта Ма
маева. И не опаздывайте, это в ваших интересах.
   А затем опять едко-пристально прожег взглядом и добавил:
   -- Доходы у вас, молодой человек,-- явно нетрудовые. Живете не по средствам, а потом жалуетесь, что вас обокрали. Выпячиваться не надо, тогда никто к вам в дом и не полезет. Уяснили?
   Феликс на этот моралистический спич ничего не ответил, а молча закрыл за уходящими дверь.
   Следующий день прошел как в угаре. Наутро весь техникум уже знал о происшествии с Феликсом Красильниковым. Откуда просочилась информация сам "герой дня" догадаться не мог. Только отбоя от расспрашивающих и сочувствующих, а то и ехидствующих, не было на всех переменах. Подходил и Витка Хорьков. Извинялся. И в самом деле, адрес перепутал. Дом с квартирой местами поменял. Сочувственно жал руку, а на хитрющей морде исподволь играла улыбочка, при виде двух приличных синяков под глазами Феликса. Девушка, с которой накануне Феликс не сумел встретиться, тоже сама подошла после занятий, молча взяла под руку и увела от настырного Витьки Хорькова, привязавшегося со своими расспросами по поводу событий прошлого вечера.
   Долго гуляли по старому запущенному графскому парку, заросшему реликтовыми деревьями, бурьяном и крапивой. Девушка, по имени Вика, молча шла рядом с угрюмо молчащим Феликсом, ни о чем не расспрашивала, только успокоительно поглаживала руку парня во время продолжительного гулянья по живописным окрестностям Взгорья. И Феликс стал постепенно успокаиваться.
   Конечно, украденную аппаратуру и пластинки было жалко до зубовного скрежета, до боли в сердце, что с ним впервые в жизни и случилось после полуночных причитаний матери и почти бессонной ночи. Но ведь жил же он раньше без всех этих магнитофонов и проигрывателей и чувствовал себя достаточно спокойно. Правда, тогда интересы были другие -- детские. Ходил в дом пионеров. Занимался там в художественном кружке. Нравилось рисовать. Он даже делал в живописи некоторые успехи: в шестнадцать лет участвовал в городской выставке. Про него один раз была опубликована заметка в местной газете. "Молодой талант", называлась. Но, когда старшая сестра вышла замуж за сына какого-то московского генерала и Феликс, побывав у них в гостях, увидел, как живет столичная элита, то все "художественные бредни" были заброшены далеко, на верхнюю полку шкафа в передней и до сих пор громоздилась там стопкой запыленного багета. Жажда "фирменной жизни" стала искушать его золотым песком сказочного "Эльдорадо". "Иметь все, что возможно иметь" -- этот лозунг повел его по жизни, залил творческие уголки души расплавленным, слепящим потоком далекого миража. Феликс пошел по пустыне...
Глава III
   Они, гуляя по графскому парку, спустились по заросшей бурьяном тропинке к берегу небольшой речки, обвитой с двух сторон высокими плакучими ивами. Вода в речке имела малопривлекательный беловато-лиловый цвет и соответствующий запах, потому что чуть выше по течению, за дамбой, в ее чистые воды врывалась городская канализация, превращая живописный уголок в источник зловония. Цивилизация вносила свои переработанные плоды в патриархальную глушь этих провинциальных мест. Феликс остановился на берегу бурлящего потока. Вика отпустила его руку и отошла подальше, очевидно не в силах терпеть речной "аромат". А ее кавалер, словно завороженный, уставился в мутную бело-лиловую стихию, пенно бурлящуюся у него возле ног. Что привлекло его взор в таинственных глубинах? Он и сам не знал, не мог понять: почему встал здесь, возле такого "несимпатичного" места? Почему не пошел дальше, а замер на краю гнусной канализационной ямы, словно перед зеркалом судьбы? Феликс стоял и смотрел. И ему явственно почудилось свое падение в этот вонючий мутный поток. Он падал, он тонул, он растворялся без остатка в едком фекально-щелочном растворе.
   Магическая бело-лиловая спиральная воронка раскручивалась перед глазами все быстрее и быстрее, всасывая сознание, глуша мысли, размывая чувства. Еще минута-другая такого состояния и он в самом деле упал бы в мелководную вонь речного русла, если бы не Вика, схватившая сзади за плечи и оттянувшая от реки. Феликс замотал тяжелой головой. Наваждение рассеялось.
   -- Пойдем отсюда,-- тихо сказала Вика, и они двинулись в сторону от речки по узкой тропке, уходящей в глубину парка. Густая тень деревьев защищала от жаркого по-летнему солнца. Тропинка петляла в кутерьме солнечных бликов, среди солнечной желтизны осенней листвы, внося новую волну успокоения в растревоженную душу Феликса. Через несколько минут он стал уже поглядывать на Вику совсем другим взглядом, он даже забыл, кто она! Девушка была крепкая и хотя невысока ростом, но хорошо сложена. Под тонким плащом просматривалась девичья грудь. Темно-русые волосы падали густой челкой на лоб, под которым, среди легко подкрашенных ресниц, блестели, отражая блики, светло-карие глаза, с какой-то внутренней, едва заметной золо-тинкой. Девушка шла по узкой тропинке чуть впереди, слегка грациозно покачивая бедрами и тем все больше и больше возбуждая парня.
   До Вики у Феликса были две девушки. Одна в школе в девятом классе. Обменивались записками, бегали в кино, целовались в чужих подъездах. Потом, в десятом, внезапно охладели друг к другу, за одноклассницей стал ухлестывать какой-то хулиган, пригрозивший Феликсу крутой расправой. Да и самому ему надоели платонические свидания с недоступной девицей. В нем разгорались и зрели мужские потенции, и буйная фантазия одиноких бессонных ночей искала реального выхода, спрятанного под юбками молодых и таинственных созданий, мелькавших туда-сюда по улицам его родного городка. Голос плоти звал в бой. Плоть рвалась наружу при виде каждой соблазнительной фигурки. Феликс мысленно раздевал всех, идущих навстречу молодых девушек и женщин. Представлял их в своих страстных объятиях. Ему хотелось испытать эти сладостные минуты соединения. Он маялся, почти забросил учебу перед выпуском, но с ровесницами-одноклассницами дела иметь не хотел -- боялся получить отказ. А долго ухаживать и целоваться в подъездах ему уже наскучило по предыдущему опыту. Хотелось быстрого знакомства и скоростного сближения. Он стал ходить на танцы в ближайший к дому клуб шахтостроителей. Стоял в уголке, никого не приглашая, приглядывался к девушкам и опять их мысленно раздевал. А ночью, сжав в руках пухлую подушку, "овладевал" то одной, то другой понравившейся ему на танцах красоткой. Так проходили недели, пока однажды, в середине мая, после объявления "белого танца", до плеча отвлеченного созерцанием Феликса сбоку кто-то дотронулся, и низкий женский голос произнес:
   -- Молодой человек, можно вас пригласить?
   Феликс обернулся на прикосновение и голос. Перед ним стояла высокая круглолицая девица с какой-то немыслимой прической на голове. Она нагло улыбалась густо накрашенными яркой помадой губами и пристально глядела на Феликса узкими щелочками глаз, размалеванных разноцветными тенями. Рука с обломанными, грязными, но наманикюренными ногтями сильно и даже больно схватила мальчишку за локоть и потащила к центру мнущегося и обнимающегося пятачка танцующих пар. Достигнув "свалки", девица бесцеремонно положила Феликсу тяжелые руки на плечи и во время танца принялась прижиматься к нему всем своим большим мягким телом. От девицы пахло дешевыми горькими духами, перегаром и потом, и Феликсу на несколько минут стало неприятно. Но большое женское тело жалось все плотнее, разрушая тонкую преграду неприязни и поднимая едва прикрытое желание. Девица, почувствовав прикосновение, еще сильнее прижалась низом живота и горячо зашептала перегарными губами в самое ухо:
   -- Пойдем со мной. Не пожалеешь! Всему научу! Мужиком
станешь настоящим. Согласен? -- Феликс, трясь через свои шта
ны и платье девицы об ее тугой лобок, молча кивнул головой.
   Она буквально тащила его по темным вечерним улочкам городка. Миновали ряды пятиэтажных "хрущевок". За ним пошел перекрытый разномастными заборами, лающий собачьей разноголосицей так называемый "частный сектор". Здесь освещенность была еще хуже. Улица, по которой они шли, оказалась незаасфальтирована, только засыпана гравием. Феликс в темноте то и дело спотыкался о калмышки и уже сожалел, что связался с такой "кралей". Возбуждение прошло, а неприязнь к толстухе накатывала тоскливой волной, но он покорно тащился, как слепой за своим поводырем. Девица крепко держала руку парня в своей, шершавой и потной, словно боясь упустить добычу.
   -- Скоро, скоро, сейчас придем,-- хрипло, сдавленным голо
сом говорила она, волоча за собой Феликса.
   Свернули к заросшему кустами поломанному частоколу. Такая же калитка висела на одной петле. По краям дорожки, ведущей к дому, рос какой-то колючий кустарник: то ли крыжовник, то ли шиповник. Он цеплялся за одежду, царапал руки и лицо. Наконец выбрались на более открытое место, в палисадник, перед темным, кособоким домишком, с покосившимся крылечком и черными, матово-блестящими провалами двух маленьких оконцев.
  -- Посиди здесь,-- девица указала Феликсу на скамейку, притулившуюся сбоку от крыльца. Уставший парень с размаху плюхнулся посередине скамьи. Прогнившая доска треснула, с ужасающим, в ночной тишине, шумом. Феликс провалился в щель, задрав ноги.
  -- Валька, ты опять, стерва, е...ря приволокла! -- За темным окном вдруг раздался скрипящий, но громкий старческий голос: -- До****уешься, лярва, нос провалится, тогда завоешь белугой, да поздно будет!
  -- Заткнись, старая карга! -- визгливо закричала в ответ Валька.-- Как хочу, так и живу! Кого хочу, того и вожу! И не пугай! Пуганая уже! Ты ведь мне завидуешь, что молодая! Вспомни, что сама творила!
   За окошком старушечий голос теперь уже тихо и невнятно бурчал, глубоко, протяжно, и охал, а потом смолк совсем.
   -- Бабка это моя,-- объяснила Феликсу Валька, помогая ему
вылезти из скамеечной щели,-- одурела совсем от старости. Вдво
ем мы живем. Мамка померла год назад. Сейчас я матрас прине
су,-- после паузы добавила она и заковырялась в замочной сква
жине ключом.
   Как позже узнал Феликс, ее так и называли Валька-Матрас. С каждым из своих многочисленных хахалей она валилась на неизменный полосатый матрас, который всегда держала наготове в углу терраски. Удивительной особенностью Вальки-Матрас было то, что она "гуляла" только в теплое время года. Зимой же она тихо жила в своем домике, без опозданий и прогулов трудясь на местной обувной фабрике. Как Валька выдерживала такой длительный "простой" оставалось загадкой, но уже весной, летом и осенью зимнее затворничество компенсировалось в достаточной мере. Клиентуру Валька выискивала сама, не гнушаясь в последние годы самыми низменными типами: уголовниками, базарными торговцами... Следующим этапом должны были включиться алкоголики и бомжи. Шел Вальке двадцать восьмой год. Она прекратила следить за собой, слегка обрюзгла. Часто стала прикладываться к спиртному. Нормальные мужики перестали обращать на нее внимание. И тогда Валька-Матрас решила ударить по пацанам. Феликс оказался "пробным камнем".
   Пока Валька возилась на терраске ее юный ухажер снова уселся на краю поломанной скамейки. И тут перед ним возникла его картина. Феликс нарисовал эту картину год назад. Вернее не нарисовал, а срисовал с репродукции иконы Донской Божьей Матери, увиденной им в художественной энциклопедии библиотеки Дома пионеров и школьников. Феликс обнаружил энциклопедию на полке, наугад раскрыл ее и Божья Матерь открылась ему в полную страницу в цветном изображении. Молодая женщина смотрела на младенца-Иисуса, сидящего на руках, с тихой, грустной улыбкой и он отвечал ей не по-детски спокойным, глубинным взглядом своих красивых карих глаз.
   Феликсу репродукция понравилась. Он взял энциклопедию домой и долго, тщательно, как мог, срисовывал старинное изображение. Картина эта висела у него на противоположной от кровати стене и вызывала негативное отношение матери -- убежденной атеистки.
   Впрочем, и сам Феликс не испытывал религиозного трепета при виде перерисованной им иконы. В Бога он не верил и даже не задумывался над этой этической проблемой. Донская Божья Матерь привлекла его с чисто эстетических позиций как начинающего художника. С этой точки зрения он и убедил мать оставить в покое копию Богородицы.
   И вот внезапно, в неподходящий момент, она появилась перед глазами Феликса и смотрела почему-то на него горестно и строго. Что-то защемило в груди, и Феликс, чтобы сбросить это ненужное ему душевное и зрительное наваждение, несколько раз мотнул головой. Видение исчезло, маета в груди осталась. И в это время скрипнула немазанными петлями дверь, пропуская большой полосатый матрас, который привычно несла, охватив обеими руками Валька-Матрас. Она прошествовала мимо сидящего неподвижно Феликса и только кивнула ему головой, приглашая следовать за ней. Феликс безропотно двинулся вглубь запущенного сада, к полуразвалившейся беседке. Валька свалила свой матрас в угол беседки, тщательно расправила его и плюхнулась тяжелым задом на свое "рабочее место".
   -- Садись рядом,-- Валька похлопала рукой по другой половине матраса. Феликс покорно сел. Валькин силуэт сквозь ночную полутьму и тени деревьев просматривался смутно, почти черным пятном. Валька дышала в темноте тяжело и прерывисто.-- Вмажешь для храбрости? -- вдруг спросила она хриплым голосом и, не дожидаясь ответа, наклонилась куда-то, в беспросветный угол, глухо загремела стеклом. Чмокнула пробка, забулькала в стаканы жидкость. Один из них внезапно вынырнул из темноты, матово поблескивая и неприятно воняя.
   -- Пей! -- проговорила Валька, чокаясь своим стаканом.--
Самогон это,-- бабка моя гнала. Забористый.
   В другой руке у Вальки оказался соленый огурец. Девица одним махом заплеснула содержимое стакана в себя и, по-мужски крякнув, захрумкала половиной огурца. Огрызок она сунула Феликсу.
   -- Пей,-- повторила она,-- пойдет как по маслу.
   Феликс поднес свой стакан к губам. Самогон вонял гнусно и тошнотворно. Пить его совершенно не хотелось. Но он все же выпил до дна и закусил кислым "соленым" огурцом. Самогон "взорвался" в полупустом желудке фугасным снарядом. "Осколки" разлетелись по всему телу и мощно ударили в голову. Феликс упал на матрас.
   Дальнейшее он помнил смутно сквозь пелену глубокого опьянения. Его раздевали. На него садились большим мягким телом. Внизу живота было напряженно-приятно и влажно. Так продолжалось долго, а закончилось быстро и бурно. Потом он заснул на матрасе, а проснулся, дрожа от утреннего холода, со спущенными штанами и ломящейся похмельной болью головой. Проклиная все на свете, еле шел домой, чтобы получить скандал от матери, не сомкнувшей всю ночь глаз.
   А через три дня начались "капель" и рези, от которых новоявленный мужчина готов был лезть на стенку. Матери он, естественно, ничего не рассказал. С ней бы случился удар. Не обратился он, конечно же, и в поликлинику, боясь насильственного лечения своей "страшной" болезни, а возможно и криминальных разбирательств. Но что-то делать было нужно и, промаявшись в мучениях неделю, Феликс решил открыться знакомому матери -- шоферу со "скорой помощи", иногда, в свободное от дежурств время, заходившему "попить чайку". В таких случаях Феликс, понимая деликатность ситуации, исчезал из дома на вечер и Николай Степанович был ему за это чрезвычайно благодарен: совал, как ребенку, шоколадки, а то трояки и пятерки. И вот настало время настоящей благодарности, настоящей скорой помощи и, в ближайший приход Николая, Феликс, пока мать хлопотала с ужином на кухне, позвал его в свою комнату, долго маялся, не зная с чего начать, а потом вдруг выложил все, как мужик мужику. Николай воспринял рассказ спокойно и даже как-то весело. Он похлопал Феликса по плечу своей большой тяжелой ладонью:
   -- Ну, это горе не беда, и многих "славный путь". Два-три
укола и забудешь про свои невзгоды. Завтра организуем. Стериль
ность гарантирую и, помолчав немного, добавил: -- Со шлюхами
больше не связывайся. Мой тебе совет. А то еще "сифилок" заце
пишь, а тот в походных условиях не лечится.

   На другой день Николай прикатил в условленный час, в отсутствие матери, на своей "скорой помощи". Зашел с медицинским чемоданчиком в руках, быстро вскипятил шприц и, положив Феликса на живот, больно, непрофессионально, вогнал в мягкие места иглу.
   -- Завтра снова заеду,-- пообещал Николай и свое обещание сдержал, болезненно обкалывая Феликса.
   "Капель" прекратилась, рези постепенно прошли, но Феликс, переживший стресс, стал панически бояться женщин. Не заводил ни с кем знакомства, даже не танцевал на выпускном бале в школе. Перерисованную икону Божьей Матери он снял со стены и засунул подальше на верхнюю полку шкафа в передней, куда потом отправил и свои остальные художественные творения. Взгляд Богородицы не давал Феликсу покоя и он решил, что на шкафу картине самое место. Потом поступление в техникум электронных приборов. Полтора года учебы в нем, совмещаемые с активной куплей-продажей пластинок и кассет. И вот однажды на перемене пойманный случайно пристальный взгляд светло-карих глаз молоденькой первокурсницы. Она смотрела на него почти не отрываясь и только отвела глаза, встретившись с глазами Феликса. Тот был явно смущен, но причины своего смущения не понимал. Казалось, женщины вычеркнуты из его жизни окончательно и бесповоротно. Но этот взгляд восстанавливал зачеркнутые чувства, мысли, томления. Ночные фантазии снова стали распалять его воображение. Он даже принялся опять порисовывать в заветном альбоме, стесняясь редких приездов мужа сестры -- генеральского сына, который саркастически высмеивал его творческие потуги, прививая житейский взгляд на окружающую действительность.
   Два взгляда тянули Феликса в противоположные стороны, разрывая на части его неокрепшую душу. Ему предстояло делать выбор, но он этого выбора не хотел и боялся.
Глава IV
   А зов плоти неумолим и, наконец, подчинившись ему, Феликс решил познакомиться с девушкой. Но как это сделать? Просто подойти и сказать, перефразируя Пушкина: "Вы на меня смотрели? Не отпирайтесь". На подобные действия Феликс считал себя неспособным. Единственно, на что ему хватило смелости -- это однажды после занятий устроить за девушкой тайную слежку с целью нахождения ее местожительства.
   Девушка слежку вроде бы не заметила. Она шла от техникума легкой раскованной походкой, держа в руке сумку с тетрадями. Шла не оглядываясь, что облегчало "шпику" задачу. Тот пробирался позади, готовый при малейшем повороте женской головы нырнуть в близлежащие кусты. Со стороны все это выглядело довольно забавно, но Феликс почему-то придавал своим действиям очень серьезное значение.
   Он шел по следу девушки, внутренне трепеща, словно, если она его заметит, случится что-то позорное и постыдное. Его осмеют и заклеймят, как блудливого мальчишку. Про него станут рассказывать анекдоты по всему городу, лишат солидного статуса делового человека.
   Он несколько раз хотел повернуть назад, но почему-то упорно двигался следом за хорошенькой девичьей фигуркой, словно его движение направляла какая-то непонятная сила. И он подчинился этой силе, в глубине души проклиная самого себя.
   К счастью, путь оказался не совсем далеким. Они друг за другом спустились по узкой улочке почти к самому берегу реки, опоясывавшей Взгорье с двух сторон. В окружении высоких столетних сосен здесь притулился небольшой одинокий домик необычной для здешних мест архитектуры. Построенный из старинного темно-красного кирпича, он и выглядел по-старинному, чудом сохранившийся с прошлого, а то и с позапрошлого века. Высокая черепичная крыша с полуразвалившейся печной трубой, маленькие оконца в кирпичных нишах, деревянное резное крылечко с жестяным декоративным навесом. До самого крыльца от невысокой металлической калитки вела зацементированная дорожка, усыпанная по обе стороны разноцветными соцветиями бархатистых астр. Кое-где среди этого цветочного костра высокими бордовыми фонарями возвышались георгины. За витиеватым, сплетенным из толстой стальной проволоки забором раскинулся усыпанный плодами яблоневый сад. Сад был тоже старый, с большими раскидистыми ветками.
   Все это Феликс приметил, когда подошел к самой калитке, за которой несколько минут назад скрылся объект его слежки. Собственно, задача на сегодня была выполнена, и следовало бы тихонечко дать "обратный ход", но необычный вид домика распалил любопытство и Феликс задержался возле забора, разглядывая строение.
   Скрипнула входная дверь. На крылечке показался девичий силуэт. Как застигнутый врасплох злоумышленник, Феликс немного запоздало присел, втянув голову в плечи и ругая себя за нерасторопность. Каблучки простучали по бетонированной дорожке к калитке. Бежать было поздно, а прятаться так по-детски -- нелепо. Феликс поднялся во весь рост, и их глаза встретились. На этот раз парень смущенно отвел взгляд.
   -- Проходите в дом. Папа вас ждет,-- улыбнувшись, просто сказала девушка и, сделав небольшую паузу, добавила: -- давайте познакомимся -- меня зовут Вика.
   Феликс назвал себя, но по взгляду Вики понял, что она давно знает его имя. Еще бы -- почти месяц его разглядывала.

   Отказываться было неудобно. Феликс, преодолев смущение, пошел вслед за Викой к дому, взошел на скрипящее крыльцо перед открытой дубовой дверью, прошел полутемную, освещенную тусклой лампочкой прихожую и оказался в комнате, обставленной старинной мебелью.
   В потертом кожаном кресле, среди забитых книгами шкафов, сидел пожилой седобородый человек в очках и что-то писал карандашом за письменным столом, заваленным листами бумаги и какими-то потрепанными фолиантами. В центре стола светилась дореволюционная лампа под зеленым абажуром. Дальние углы комнаты скрывались в полумраке, несмотря на солнечный день. В дом сквозь маленькие, завешенные гардинами оконца наружный свет почти не пробивался.
   Услышав скрип двери и шаги, пожилой человек оторвался от своего занятия, приподнял на лоб очки и, близоруко сузив глаза, посмотрел на вошедших. Феликс под этим взглядом нерешительно остановился в дверях. Вика прошла чуть вперед и молча присела на кожаный диван. Взглянула на юношу ободряюще.
  -- Проходите, молодой человек, не стесняйтесь,-- проговорил седовласый, встав из-за стола,-- присаживайтесь рядом с Викторией. Позвольте представиться: Александр Дмитриевич Белю-гин -- бывший преподаватель истории, ныне пенсионер. Занимаюсь краеведением, так сказать, историей нашей местности. Пишу кое-какие статьи в газеты и журналы на эту тему. Особенно интересует меня знаменитая Куликовская битва. По ней я завершаю большую работу. Пересмотрел и осмыслил много нового, необходимого материала, можно сказать, неизвестных фактов. И в результате оказываются совершенно другие политические причины, приведшие к битве, чем были общеприняты до сих пор,-- Александр Дмитриевич сделал паузу и, посмотрев внимательно на оторопело сидящего на диване Феликса, с улыбкой добавил: -- Вы уж извините, что я так с места в карьер начал вам читать лекцию. Но просто это моя любимая тема. Не мог удержаться, и если вам не интересно...
  -- Нет, ничего, ничего,-- проговорил Феликс,-- очень интересно, продолжайте.
   Состояние у него было странное. Он сидел на старинном диване в старинно обставленной комнате рядом с молоденькой девушкой, которая годилась не в дочери, а во внучки седовласому бородатому старику, появившемуся словно из прошлого в нашем времени и занимающемуся, с точки зрения Феликса, полной чепухой, переводом бумаги и времени. Но его пригласили в гости, и он вынужден был подчиняться причудам хозяина, делая вид, что ему очень интересно услышать новую версию событий, произошедших шестьсот лет назад. И рядом сидела приятная девушка, от которой, в этой пропахшей табаком стариной комнате, пахло какими-то тонкими, весенними духами.
      
   Между тем, ободренный вежливой репликой Феликса, Александр Дмитриевич снова уселся в свое кресло, закурил папиросу с длинным мундштуком и продолжил свой рассказ о Куликовской битве:
   -- Общепринято, что эта битва произошла между войсками
Московского Дмитрия и полчищами Ордынского хана Ма
мая. Но дело-то в том, что Мамай не был ханом. Он даже не был
ордынцем, а шел со своим войском из Крыма, который захватил
после изгнания из Сарая -- главного города Золотой Орды. Он
служил темником -- полководцем у хана Тохтамыша, того, что
через два года после Куликовского сражения сжег Москву. Мамай
поднял против законного хана мятеж, но был разбит и с остатка
ми своих войск удрал на юг, отобрав у местного татарского прави
теля власть над Крымом.
   Через несколько лет, укрепив свое влияние на сопредельные территории, Мамай стал совершать набеги на русские земли, входившие тогда в княжество Литовское. Стал требовать он дани и у Московского княжества. Но Дмитрий и его духовный наставник, а фактически митрополит Алексий, дали приказ перебить Мамаевых посланников, а потом княжеская дружина наголову разбила отряд, с которым пришли посланники, расположившийся станом у реки Вожа и не ожидавший нападения. Взбешенный Мамай решил жестоко отомстить. Два года он собирал войска, заключил договор с Генуэзской республикой на концессию по торговле русской пушниной после разгрома Московского ства. Генуя послала в Крым несколько тысяч своих наемников. Обещали помочь Мамаю Литовский князь Ягайло и Рязанский Олег, который страшно боялся опустошительного нашествия татар на свои земли.
   Не терял даром времени и Дмитрий. Он заручился поддержкой окрестных князей, присягнул на верность ордынскому князю Тохтамышу и тоже стал готовиться к отражению агрессии. Дружины к нему на сборный пункт под Коломну стекались со всей русской земли. Пришли даже отряды из Белоруссии и Литвы. Перед выходом в поход князь Дмитрий со своей дружиной прибыл в Радонеж и попросил благословения у затворника Сергия. Сергий благословил Дмитрия иконой Божией Матери, написанной Феофаном Греком и Даниилом Черным, названной чуть позже Донской...
   -- Вот эта икона! -- неожиданно повысил голос Александр
Дмитриевич и указал пальцем в противоположный угол комнаты.
   Феликс взглянул по направлению. Там, освещенный тусклым язычком лампады в окантовке темного серебряного оклада, прикрытый пыльным стеклом, едва различимо просматривался лик Донской Божией Матери с младенцем.
   Феликс узнал икону почти сразу. Сколько он трудился при ее копировании! Но как она оказалась здесь, в его родном городке, в домике странного историка и краеведа? Ведь она должна быть в музее, да наверняка там и находится. Выходит -- эта не настоящая, а подделка?
  -- Нет, эта икона не поддельная,-- словно прочитав его мысли, сказал Александр Дмитриевич,-- это подлинник. Грек и Черный нарисовали две одинаковые иконы, хотя такое и не было принято в те времена. Та, вторая, которой князь Дмитрий освятил Успенский собор в Коломне и которая сейчас находится в Третьяковской галерее -- дубликат этой иконы. Именно этой иконой Сергий Радонежский благословлял Дмитрия Донского и тот взял ее с собой в поход. Но кто-то из воинов или князей выкрал ее во время сражения из княжеского шатра и появилась она вдруг в наших краях через четыреста лет, во времена Павла Первого. Принес ее во дворец здешнему графу какой-то неизвестный молодой человек. Просил громадную сумму денег. Но слуги по приказу графа отняли икону, а самого продавца избили плетьми и бросили в сточную канаву, где он и захлебнулся нечистотами. Икону повесили в местной церкви, а по приходу Советской власти мой отец, бывший на Взгорье старостой, успел спрятать ее у себя в этом домике от разграбления. Так она и висит здесь до сих пор. Я никому о ней не рассказывал, и вы первый, кроме моей дочери Виктории, знаете теперь эту историю.
  -- За что же такая честь? -- грубовато вырвалось у Феликса.
  -- Двумя словами об этом не скажешь,-- Александр Дмитриевич глубоко затянулся папиросой, выпустил струю дыма. Левой рукой несколько раз задумчиво погладил свою седую бороду. Затем решительным движением затушил окурок в большой бронзовой пепельнице и расширенными глазами посмотрел на Феликса. Тот заерзал на диване. Чувствовал он себя крайне неудобно. Необычайная обстановка, в которой он вдруг оказался, Донская икона, рассказ о ее странной судьбе, Куликовская битва, князь Дмитрий...
   Далекое прошлое навалилось на него, расстроив обычный ежедневный ход мыслей и поступков. Вся эта историческая катавасия совсем недавно его совершенно не интересовала. Он даже забыл когда произошла Куликовская битва. Свои проблемы больше волновали. А теперь приходилось сидеть на старинном диване и слушать. И, нужно сознаться, слушать с интересом. На что не пойдешь ради женщины.
  -- Вы умеете хранить тайны? -- вдруг спросил Александр Дмитриевич. Спросил каким-то сдавленным, прерывистым голосом. Волновался он, что ли? Кто же признается в неумении хранить чужие тайны? Даже самый последний болтун и тот станет уверять в обратном. Феликс молча кивнул головой.
  -- Хочется верить,-- почему-то грустно сказал краевед, а затем тоном, каким говорит человек, которому нельзя отступать, начал свой и в самом деле таинственный, необычайный рассказ:
   
   -- По своей натуре я -- затворник. Общаюсь с другими людьми только при необходимости. За это во время работы в школе меня не любили. Я не участвовал в общественной жизни, в общешкольных банкетах, даже не состоял в партии, хотя по рангу учителя истории, проводника марксизма-ленинизма, мне просто необходимо было быть коммунистом. Но мой ум больше волновала древняя история нашего края, а уроки, отмеченные в программе социалистическим временем, я старался провести скороговоркой. С женщинами я почти тоже не общался. Жил холостяком в этом доме, доставшемся мне от отца, погибшего на фронте.
   И так я жил до сорока с лишним лет, когда однажды в один из майских дней, придя из школы домой, увидел лежащую на клумбе в палисаднике раненную в руку молодую босую женщину в белом полупрозрачном, похожем на пух платье, забрызганном кровью. Женщина была без сознания. Мне сначала даже почудилось, что она мертва, так бледно, словно осыпано мелом, было ее красивое лицо со спутанными темными волосами, укутавшими необычайно длинную шею.
   Я перенес ее в дом и как мог перевязал рану, которая сильно кровоточила. Пуля пробила руку насквозь, не задев кости. Через несколько часов женщина застонала и открыла глаза, оказавшиеся золотистыми и искрящимися, словно в глубине их горели звезды.
   Она молча улыбнулась мне с благодарностью и снова закрыла глаза, на этот раз крепко уснув. Кем она была, я так и не выяснил. Немой она оказалась, тихой и улыбчивой. Сама осталась у меня, словно ей некуда было идти. Что она делала, пока я находился в школе, неведомо до сих пор, но, возвращаясь с работы, непременно заставал ее сидящей в палисаднике на скамейке в своем пушистом белом платье с перебинтованной правой рукой. На стук калитки она оборачивалась, улыбалась и, поднявшись, шла мне навстречу. Она почти не ела, только немного хлеба и несладкий чай. От всего другого мягко, но решительно отказывалась. Спали мы в разных комнатах. Но однажды ночью, в конце июня, она сама пришла ко мне и стала моей женой. Дни проходили за днями. И я, может быть, впервые в жизни почувствовал настоящее человеческое счастье. Жил, как в пьяном угаре, а когда она жестами мне показала, что у нас будет ребенок, я оказался на вершине блаженства. Рука у нее поджила, но еще плохо двигалась, и по дому я помощи почти не получал.
   Я назвал свою жену Лика, по имени моей матери, у которой было странно звучащее в наших краях имя -- Анжелика. Они мне чем-то казались похожими друг на друга. Возможно, мать -- единственная женщина, которую я по-настоящему любил. И эта любовь перешла на женщину, что жила в моем доме и должна родить мне ребенка.

   Я стал привыкать к ее тихому присутствию, к ее немного отрешенной улыбке, к плавным движениям ее рук и тела, к доброму взгляду больших золотистых глаз. К хорошему всегда быстро привыкаешь.
   Так мы жили до осени, когда случилось первое странное событие, которому я стал невольным свидетелем.
   В один из таких вот, как сегодня, сентябрьских дней я пришел из школы немного раньше положенного. Школьников направили в колхоз на уборку картошки. В доме Лику я не застал и, немного беспокоясь, обошел сад. Но и там ее не увидел. Беспокойство росло во мне, и я через заднюю калитку вышел на берег реки.
   Лика стояла на высоком пригорке в своем длинном пушистом платье и смотрела в небо. Я тоже взглянул туда и заметил приближающуюся птичью стаю. Это были лебеди -- явление в здешних местах редкое. Птицы летели короткой лентой, шестеро друг за другом на небольшой высоте, грациозно взмахивая крыльями и вытянув длинные шеи.
   И вдруг раздался короткий гортанный крик. И он донесся не с неба, а с земли. Я перевел взгляд на Лику. Та стояла на самом краю крутого берега реки на цыпочках, подняв вверх тонкие руки, казалось, готовая вот-вот взлететь.
   Услышав крик, лебеди сбились со своего размеренного полета, закружили над Ликой, беспорядочно хлопая крыльями. Но затем снова раздался похожий крик. На этот раз кричал вожак стаи. Птицы выровняли строй, сделали прощальный круг и быстро улетели в южную сторону.
   Лика, опустив руки, еще долго смотрела им вслед. А затем, по-нуря голову, побрела в дом, не заметив меня. За весь оставшийся день она ни разу не улыбнулась, сидела, свернувшись калачиком, на кровати и не притронулась к хлебу. Но на другой день этой грусти словно и не бывало. Лика снова мне тихо улыбалась, даже пыталась чем-то помочь на кухне. Но у нее это плохо получалось.
   Между тем прошла осень и зима. В середине марта я отправил Лику в роддом. А через два дня мне в школу позвонили и сообщили, что родилась девочка. Когда пришел навестить жену и ребенка, то дежурная медсестра пригласила зайти к главврачу. Главврач -- пожилая женщина, усадив меня на стул, долго молчала, поглядывая из-под очков, потом, наконец, заговорила:
  -- Вы в своей жене ничего особенного не замечали?
  -- Что-нибудь случилось? -- ответил я вопросом на вопрос. Меня охватил какой-то странный озноб, будто я раздет и сижу
   не на стуле, а на ледяной глыбе.
  -- Случилось,-- после длительной паузы сказала главврач.-- Только не знаю, как вам сообщить...
  -- Что нибудь с девочкой?
  -- Нет, с ней все в порядке. Здоровый ребенок, хоть вес немного маловат -- два с половиной килограмма всего. Но вот как она появилась на свет -- просто удивительно, невероятно. Я сама не видела. Роды происходили ночью, но те, кто их принимал, в один голос утверждают, что ваша жена родила... яйцо. И уж потом оно лопнуло и там оказался ребенок, покрытый мелким белым пушком, который подсох и через два часа сошел без остатка. Пуповина тянулась через тонкую скорлупу. И мать во время родов кричала как-то странно, не по-человечески. Вы не знаете, что с ней могло быть?
   Что я мог ответить? Я не знал, но догадывался и сам не верил в свою догадку.
   -- И еще -- у нее нет молока. Совсем -- добавила врач.
   Вику мы выкармливали искусственно при содействии городской молочной кухни. Девочка быстро набирала вес. Я не чаял в ней души. Лика тоже любила свою дочь, но как-то своеобразно: давала ей полную свободу -- никогда не пеленала, не баюкала, когда та начинала кричать. Впрочем, это случалось редко. Девочка росла тихой и особых беспокойств нам не доставляла. В сентябре ей исполнилось полгода и я купил бутылку вина, чтобы отметить эту серьезную дату. Лика пригубила стакан и неожиданно упала в обморок, но через минуту пришла в себя, грустно мне улыбнулась и красноречивым жестом отодвинула стакан далеко к центру стола.
   В ту ночь мы заснули не сразу. Это была самая прекрасная ночь в моей жизни и самая горестная. Сон сковал меня часа в три, но наступило уже воскресенье, и я надеялся выспаться до полудня. Лика тоже заснула, положив, по обыкновению, голову мне на грудь.
   Проснулся я внезапно, как от сильного толчка. Лики рядом не было. А сквозь дверную щель в соседней, то есть вот в этой комнате лился пронзительный, золотой, совсем не электрический свет. Минуту-другую я сидел на кровати, словно оцепенев, затем какой-то невероятной силой воли заставил себя подняться и заглянул в приоткрытую дверь. Вся комната озарялась сверкающим золотистым сиянием, исходящим из иконы Донской Божией Матери.
   И словно в центре сгустка этого сияния стояла в своем белоснежном платье Лика, потянув руки к иконе. И руки у нее уже превратились в крылья. Лицо стало терять свои очертания, шея сильно вытянулась, платье превратилось в птичьи перья. Но глаза остались прежними. И этими золотистыми глазами она заметила меня, взглянула пристально и грустно, взмахнула на прощанье крылом-рукой и, обернувшись в лебедя, вылетела через открытое окно с гортанным криком.
   Рядом пронзительно, навзрыд закричала Вика. Сияние от иконы погасло. Комната погрузилась в полумглу. За окнами брезжил осенний рассвет.
   Несколько дней я не мог прийти в себя. Все думал, что мне приснился сон, а Лика скоро вернется с какой-то длительной прогулки. Но она не вернулась. И, в конце концов, я смирился со своим положением. Стал растить и воспитывать Викторию, которая росла смышленой и доброй девочкой. Я уже надеялся, что необычайность ее матери обойдет стороной мою дочь. Но в десять лет она вдруг заговорила о таких вещах, которые не могут прийти в голову в таком возрасте. Она стала говорить о своем предназначении, как о Хранительнице возрождаемого духа России. Что родилась она недаром из яйца. Откуда она об этом узнала -- ума не приложу? Что мать ее -- ангел Непрядвы,-- реки, впадающей в Дон у Куликова поля, должна была встретиться с человеком, у которого хранилась икона Донской Божией Матери, чтобы родить от него Хранительницу. Это была ее миссия. А теперь она там, на Куликовом поле, оберегает покой убиенных русичей.
   От таких речей мне становилось не по себе. Верил я тогда дочери или нет -- однозначно сказать трудно. Даже сейчас я ей верю не до конца, хотя она демонстрировала силу иконы Донской Божией Матери, и для меня открылось прошлое шестисотлетней давности.
   Ведь завтра шестьсот лет Куликовской битвы, а сегодня -- большой Православный праздник -- Рождество Богородицы.
   Сегодня икона явит свою силу, и у меня к вам, Феликс, на первый взгляд странное предложение. Вы можете от него отказаться, хотя ничем не рискуете, если согласитесь.
  -- Какое предложение? -- от всей этой сказочной чепухи у Феликса разболелась голова. К тому же сильно сосало в желудке: он давно пропустил обеденное время. Нужно было ехать домой, но просто так встать и уйти он почему-то не решался. К тому же, невысказанное предложение сказочника-краеведа его немного заинтересовало. И, как бы отвечая на оба его тайных желания, Александр Дмитриевич поднялся из-за стола и сказал:
  -- Вы, наверное, проголодались. Давайте пообедаем, а потом поговорим о моем предложении. Согласны?
   Феликс посмотрел на сидящую рядом и не проронившую ни слова за время рассказа отца Вику. Та молча улыбнулась ему. Он также молча кивнул головой.
   -- Викуля, подавай на стол. А вы, молодой человек, идемте со
мной мыть руки,-- бодрым голосом проговорил старик.
   Когда мужчины вернулись из ванной, стол был почти накрыт. Стол этот, тоже старинный и овальный, стоял возле окна. Вика вынесла из кухни большую супницу и стала разливать по тарелкам вкусно пахнущий бульон с фрикадельками.
   Когда все уселись за столом, Александр Дмитриевич снова поднялся и, осенив себя крестным знамением, торжественно провозгласил:
   -- Возблагодарим Господа Бога нашего Иисуса Христа и его
мать Пресвятую Богородицу за хлеб насущный, дарованный нам
на каждый день, и молим: оставить нам Долги наши, как и мы прощаем нашим должникам, и не ввести нас во искушение, но избавить нас от лукавого. Аминь.
   Вика молча, но истово троекратно перекрестилась. А Феликс не знал как себя вести. Не крестился и не молился он никогда. Считал это глупостью и предрассудками. К тому же в школе и техникуме назначался комсоргом класса и группы. Ему по должности полагалось бороться с идеологическими "пережитками прошлого" среди учащейся молодежи.
   А тут в открытую молятся перед обедом, словно не понимая, что со стороны это выглядит смешно и нелепо.
   Но он был в гостях и решил не обращать внимания на причуды хозяев, и после небольшой вежливой паузы набросился на бульон, оказавшийся действительно очень вкусным. Затем подоспела жареная картошка и салат из помидоров, а на десерт -- пирог с яблоками и чай, настоянный на травах.
   После обеда Феликса немного разморило, и он осоловело откинулся на удобную спинку графского стула. Начавшийся пищеварительный процесс изменил движение его мыслей. Они стали ленивыми и нелюбопытными. Феликса потянуло ко сну. Он откровенно стал подремывать, почти не понимая, что говорит ему Александр Дмитриевич. И разбирал только отрывочные фразы: "Проберетесь к шатру...", "Кто украл икону?", "И тут же возвращайтесь... Вика поможет", "Сам не могу, стар", "А вы так на него похожи...", "Вика очень поразилась...", "Такое сходство!", "Ну, что, согласны?"
   -- Согласен,-- пробормотал Феликс и погрузился в какой-то
беспамятный сон. Дальними уголками сознания он чувствовал:
его переносят, кладут на что-то мягкое, накрывают чем-то пуши
стым и теплым.
   Потом все погрузилось в темноту и покой... Из этой пустоты его вернули чьи-то легкие, но настойчивые расталкивания. Феликс с трудом раскрыл глаза. Над ним склонилось два лица. Одно пожилое, бородатое. Другое молодое, женское.
   -- Пора,-- тихо сказал Александр Дмитриевич.
   Феликс, не придя до конца в себя, неохотно поднялся и сел на диване, откинув в сторону пушистый теплый плед.
   Комната оказалась погруженной во тьму. Разрывал ее только зеленый круглый свет настольной лампы. Судя по всему, стояла глубокая ночь. Как же это он так крепко уснул? Хорошо еще, что мать в ночной смене, а то бы места себе не находила -- ушел в техникум и не вернулся. Феликс взглянул в маленькое окно. Далеко на востоке, за рекой и лесом, горизонт мутно светился в преддверье рассвета.
   -- Пора,-- еще раз повторил Александр Дмитриевич,-- скоро
икона явит свою силу. Виктория, готовься! Господь и Божия Ма
терь помогут нам.
Ш

  -- Ну, молодой человек,-- обратился краевед к Феликсу,-- вы не забыли, что я вам говорил?
  -- Нет,-- сказал Феликс, хотя не помнил ничего. Он сообразил только, что его куда-то хотят заслать с помощью девушки Вики и иконы Донской Божией Матери.
   И он не протестовал. Какое-то безразличие охватило его сознание. Не выспался, должно быть? Вот и затормозился.
  -- Тогда станьте вот здесь,-- поднимая его с дивана, указал старик на очерченный на полу мелом круг в центре между висящей на стене иконой и Викой, которая приветливо улыбалась Феликсу.
  -- Не бойтесь,-- успокоительно сказала девушка,-- с вами ничего не случится. Я буду видеть вас и в любой момент возвращу оттуда. Только не берите там ничего.
  -- Где там? Что не брать? -- бормотал Феликс, пытаясь сосредоточиться. Но это у него слабо получалось.
   Он стоял посредине круга и тупо смотрел на девушку. Та протянула к нему обе руки ладонями вверх и как-то торжественно сказала:
   -- Повернитесь лицом к Матери Божией.
И когда он повернулся, продолжила:
   -- Настал час Рассвета Земли Русской. Но десять лет она еще
будет пребывать во тьме. А потом наступит утро Возрождения под
сенью Богородицы. Ты -- первый посланник Рассвета, соединяю
щий два Времени, два Возрождения. Силой Божией перенесись в
то Утро!
   Старинные часы на стене стали гулко, как церковный колокол, отбивать время. Феликс взглянул на них в полутьме комнаты, но сколько они показывали, разобрать не мог. И вдруг комната наполнилась пронзительным золотым сиянием, исходящим из иконы Донской Божией Матери. Сияние было таким ярким, что Феликс, боясь ослепнуть, закрыл глаза. Часы на стене пробили последний седьмой удар. Какой-то вихрь закружил стоящего в круге Феликса. Он невольно приоткрыл веки. Комната вертелась в золотой искрящейся воронке. Все быстрее и быстрее проносились лица Вики и Александра Дмитриевича. Феликс словно мчался на огненной карусели, с каждым оборотом увеличивая скорость вращения. Пока, наконец, окружающее не слилось в один ослепительный солнечный поток. Этот поток оторвал от пола и понес куда-то вверх ничего не соображающего парня. Он полетел, как блистающая ракета. Он словно сгорел дотла, превратился в звездную пыль, растворившись в Пространстве и Времени. А затем вновь сложился из золотых пылинок и стал падать вниз, как в детских снах. И ему было страшно и сладостно от этого головокружительного падения. Земля снова приближалась. Он увидел большое поле...
   
Глава V
   Золотая спираль словно раскололась, и Феликс выпал из нее на землю. Голова сильно кружилась. Путешественник с трудом поднялся на слабые, мелко трясущиеся ноги, сделал неуверенный полуслепой шаг в сторону и... провалился в какую-то яму. Смрадная жижа накрыла его с головой. Он чуть не захлебнулся в ней, забарахтался, как щенок, вынырнул, глотнул воздух и увидел рядом ровный край явно искусственного берега со следами лопат. Тут только сообразил, что попал в громадную отхожую канаву, вырытую в чистом поле. Он стал карабкаться наверх, задыхаясь от вони и отплевываясь попавшими в рот нечистотами, и вдруг увидел несколько пар рук, протянутых ему навстречу.
   Он ухватился за эти руки. Они легко, как пушинку, вытащили его из ямы и поставили на землю. Феликс посмотрел на своих спасителей. Они стояли высокие, бородатые, закованные в кольчужные рубахи. На головах шлемы с шишаками. На поясах длинные мечи и топоры. Их было трое и все трое ехидно улыбались. Но вдруг улыбки сошли с их лиц, словно их кто-то стер невидимой ладонью. В глазах отразился испуг, сменившийся удивительным участием:
   сказал один из бородачей, снимая с головы шлем,-- пойдем к реце. Обмывате водию.
   И тут же повернулся к другому бородачу:
  -- Скачи до шатра. Скажи мо князю одежи нужны, вязи их сюды. И шлем тоже. И... ни слова боле. Уразумиши?
  -- Разумею,-- ответил второй бородач и, придерживая рукой боевой топор, побежал за холмик, где было слышно фырканье коней. Раздался удаляющийся топот копыт.
  -- Идем, княже,-- повторил первый бородач, бережно подталкивая рукой Феликса в спину.-- Бо зело ты вчора медовуцы испити... Сеча скоро. Полцы стояша уже. Поганых тоже сила велика. Воеводи тоби шукают...
   В низине, обросшей по берегам кустарником, текла узкая речка. Она почти незаметно впадала в такую же, чуть-чуть более широкую, образуя на месте впадения тонкие водяные завихрения, колеблющие длинные густые водоросли.
   Утренний осенний ветерок обдал и без того продрогшего Феликса своим холодным прикосновением. Бородачи подвели мнимого князя к речному впадению. Говоривший с ним, тихо подтолкнул в спину.
   -- Омывашие, княже, скоро Андрейко одежи твои и шлем
привезит.
   Лезть в холодную темную воду не хотелось, но не стоять же на берегу, воняя, как ассенизатор.
   Феликс снял свою потерявшую вид одежду и в одних трусах, дрожа от холода, подошел босиком по мягкой густой траве к низкому, на месте впадения, берегу двух рек и попробовал пальцем ноги воду. Вода была, естественно, ледяная. Но делать нечего и Феликс, собрав все свое мужество, развернувшись спиной, упал в воду. Тело обожгло стужным жаром. Фыркая и отплевываясь, купальщик выскочил на берег, дрожа как осиновый лист. Первый бородач тут же набросил на него свой красный плащ-накидку и стал мощно и быстро растирать продрогшее тело. Кожа загорелась живым горячим жаром.
   Послышался топот копыт. Феликс оглянулся. На речном пригорке остановились два всадника и лошадь без седока. Один из всадников спрыгнул со своего коня и подбежал к стоящим на берегу. Поклонился в пояс. Это был отосланный первым бородачом Андрейко. На одной руке у него висели какие-то тряпки. В другой он держал красные хромовые сапоги.
   -- Одеваемося, княже,-- тихо сказал первый бородач.
   На Феликса надели длинную белую рубаху, широкие синие штаны с позолоченным поясом, какую-то безрукавную поддевку, еще одну, вышитую золотом, длинную до колен рубаху, сапоги, которые оказались Феликсу велики размера на два. Да и остальная одежда была слегка великовата, что немного удивило его окружение.
   Затем Андрейко поднялся на пригорок и забрал у прибывшего с ним всадника еще какие-то вещи. Ими оказались густо сплетенная, но удивительно легкая кольчуга с приваренными на груди железными пластинками и высокий позолоченный шлем с наушниками* и забралом. Шлем в отличие от одежды с трудом налез на голову и сильно давил на виски и уши. Хотелось его снять, но делать этого не следовало и Феликс покорно позволил надеть на руки тугие налокотники и длинные кожаные перчатки, густо заклепанные по внешней стороне. Потом его подпоясали ремнем и, как слепого, повели на пригорок, придерживая с двух сторон под руки. Босые ноги в широких сапогах болтались, словно два карася в пустых банках. Да и вся остальная княжеская одежда висела на Феликсе, как на пугале. Большая кольчуга и маленький шлем непривычно и тяжело осели на плечах и голове. Длинная рубаха путалась между ног, широкие штаны сползали с мокрых после купания трусов. Что и говорить, ощущения малоприятные.
   Поднимаясь на пригорок, Феликс несколько раз хотел откровенно сказать бородачам об их ошибке, но промолчал, инстинктивно чувствуя последствия такого заявления.
   Между тем, его подвели к лошади, которая осторожно косила карим глазом и несколько раз мотнула головой, пытаясь вырваться из руки, крепко державшего ее, всадника, приехавшего с Андрейкой.
   * Берша -- защищала шею и уши.
Лошадь, не в пример людям, сразу почуяла чужака. Но те на ее поведение почему-то не обратили внимания.
   -- Сидай, княже,-- сказал первый бородач, похлопывая успо
каивающе по рыжему крупу кобылы.
   Феликс сунул ногу в позолоченное стремя, двумя руками ухватился за луку седла и попытался подтянуться, совершенно без всякой надежды, и неожиданно легко взлетел в обитое кожей удобное седло. Только тогда сообразил, что бородачи его подтолкнули. Почти не глядя отыскал левой ногой другое стремя и ухватился обеими руками за поводья. На плечи ему набросили и завязали у горла красный бархатный плащ. Слева, у конского стремени, Феликс заметил привязанные к седлу ножны, с торчащей узорчатой рукояткой меча.
   Первый бородач и другой, сопровождавший Феликса, почти бегом исчезли за холмом и через минуту уже прискакали назад на своих лохматых лошадях, в полном вооружении.
   -- Ну, княже, Господу помолимся и в путь. Войско жде дав
но,-- сказал первый бородач и снял с головы свой шлем. Другие
последовали его примеру, разбросав по плечам длинные светлые
волосы. Феликс с облегчением тоже стащил уже надоевший ему
узкий металлический колпак. Прохладный ветерок обдул его
мокрую голову.
   Все стали молча и истово креститься, и безбожнику-комсоргу ничего не оставалось, как несколько раз мелко и стыдливо осенить себя крестным знамением. Потом он поднял голову, поглядел в низкое осеннее небо и вдруг увидел летящего чуть в стороне над рекой большого белого лебедя.
  -- Лебедушка летит. Бо наша возмиет. Одолеемоша поганых,-- тихо сказал за спиной Феликса Андрейка. Лебедь летела медленно, плавно размахивая длинными крыльями. Потом вдруг горестно закричала, разбивая криком утренний прозрачный воздух, как тонкое стекло.
  -- Сеча велика будет,-- проговорил первый бородач,-- може и мы погыбе. Во яко лебедь кликает...
  -- Ба, зри-ка, Михаила Кузьмич,-- воскликнул второй бородач, шо се такие? и показал пальцем чуть в сторону от летящего лебедя. Феликс взглянул туда. В том месте, где он недавно омылся, над ивовыми кустами, словно огромная шаровая молния, переливаясь искорками, медленно вращалось вокруг своей оси сверкающее золотое яйцо, размером с человека. Феликс почти сразу понял, что это такое. По-своему поняли это и бородатые бойцы.
  -- Лебедушка снесла, мо,-- благоговейно проговорил Андрейка.
  -- Знак Божий,-- в тон ему сказал Михайло Кузьмич и широко перекрестился.
   Несколько минут смотрели, как золотое яйцо медленно, словно солнце на закате, спускается за ивняк. Потом еще раз положи-
ш

   ли крестные знамения, надели шлемы и двинули своих коней в поле.
   На лошади Феликс ездил второй раз в жизни... Первый -- семилетним у бабушки в деревне, когда колхозный конюх подхватил его под мышки и усадил на тощую водовозную клячу с острым хребтом. Кляча шла, еле переступая ногами, но все равно маленький Феликс за непродолжительную поездку до боли отбил себе об лошадиный костяк свои детские мягкие места. Впечатление от этой конной прогулки осталось надолго.
   Но оказалось, что ехать в седле гораздо удобней. Феликс слегка привстал на стременах, держась за уздечку, на удивление себе довольно резво скакал за бородатым Михаилом Кузьмичем. Только с непривычки немного кружилась голова, и он почти не замечал, куда едет. Лошадь несла его сама по кочковатому осеннему полю.
   Впереди подпрыгивала спина Михайло Кузьмича в развевающемся алом плаще. Сбоку и сзади слышался топот остальных всадников.
   А в ушах нарастал какой-то странный дребезжащий гул, словно шумела бурная, могучая, неукротимая река. С каждой минутой гул становился все громче, и вдруг перед ними в низине открылась "река", переливающаяся серебром и алыми всполохами плащей щитов и стягов.
   Гул множества человеческих голосов, ржание коней, чешуйчатый дребезг металла о металл наполняли бескрайнее поле радостным ужасом кровопролития, которое должно было вот-вот свершиться. Все, стоящие в поле, готовы к нему. Все шли на него сознательно.
   Но только сейчас тень смерти надвигалась на готовых к смерти людей длинной черной полосой, медленно приближающейся с юго-востока, словно грозовая туча, сверкающая вспышками тысяч острых убийственных молний. Громовые раскаты лошадиных копыт сотрясали поверхность земли, делали ее неустойчивой и вязкой будто песок. Тьма накатывалась с юго-востока, заслоняя поднимающееся солнце, превращая его в багровую круглую чашу застывшей крови. Многим сегодня предстоит испить эту чашу. Им уготована Судьба. Им не избежать Участи. Они шли, чтобы погибнуть, и их гибель близка. Как разноименные полюса, они рвались друг к другу. Ток ненависти проведен. Вспышка расплавит броню. В Дон и Непрядву вольется третья, багровая река.
   Черная туча остановилась совсем близко от серебряной реки и окрест внезапно упала жуткая, безмолвная тишина. Все в миг смолкло, замерло, застыло. Две человеческие силы сковало Молчание перед страшным многоголосым звериным криком.
   ш
   
МОЛЧАНИЕ
   Они стоят перед великой сечей --
   Две рати, две религии, две речи.
   Молчат в невыносимом напряженье,
   Предчувствуя кровавое сраженье
   Молчат они, чертя багровый след,
   Над полем поднимается рассвет.
   Мамая рати, черные ряды,
   В желанье яростном достичь воды.
   Ждут только с Красного холма сигнала,
   Чтобы умыться в речке кровью алой.
   Но перед ними, преграждая путь,
   Стоит, переливается, как ртуть,
   Река другая в радужных доспехах,
   Молчанье отражая звонким эхом.
   То войско русское под Куликовским небом
   Горит к врагу неугасимым гневом.
   И каждый воин помнит крики, стоны
   Детей убитых, женщин полоненных,
   И ветер, что развеял пепелища,
   В ушах бойцов напоминаньем свищет.
   За ними Дон и русская земля,
   Другие реки, новые поля,
   Но словно нет широкого приволья
   И это -- их единственное поле...
   Пускай грозны Мамаевы войска
   И чья-то гибель, может быть, близка,
   Но будет славы Родины достоин
   На Куликовском поле каждый воин.
   Молчат они, но так стучат сердца
   В предчувствии молчания конца,
   Как будто приближается гроза,
   Остановить которую нельзя.
   Сейчас... Сейчас... вот скачет Челубей
   На мохноногой лошади своей.
   Все ярче разгорается рассвет,
   Навстречу Челубею -- Пересвет...
   Далеко-далеко впереди из середины черной тучи выскочила крошечная фигурка всадника на игрушечном коньке. Она несколько раз прогарцевала возле серебристо-алой стены, размахивая маленькой ручкой с копьем, похожим на тонкую иголку. Из серебра вылетела светлая фигура на белом коне. Всадники отскакали в разные стороны, затем, прижавшись к конским головам, помчались навстречу друг другу, вытянув вперед иглы копий. И вот они в одной точке, на секунду стали одним целым. И тут черная фигурка надломилась и рухнула к ногам своего коня. Белая еще минуту качалась в седле, потом медленно сползла с крупа лошади на землю.
   И вдруг, как гулкое эхо, по рядам двух воинств пронесся рев ненависти, клич рвущихся в битву бойцов, словно трубный глас смерти.
   -- Торопимся, княже,-- глухо за спиной сказал Михайло
Кузьмич.-- Режа начинаетися. Стяг твой в большом полку. Тебя
ждут.
   Феликс тронул поводья и, тупо глядя на обогнавшего его скачущего впереди Михаилу Кузьмича, двинулся за ним следом. Он чувствовал себя отстраненно, словно во сне, хотя все видел и явственно ощущал. Иногда ему на секунду-другую казалось, что он сидит не на коне, а на старинном стуле в доме Александра Дмитриевича, а тот вместе с Викой внимательно смотрит в круглое золотое зеркало, стоящее посередине комнаты, и видит в нем его, скачущего по Куликову полю навстречу разгорающейся битве...
   Между тем они въехали в ряды воинов большого полка. Перед ним расступались молча, без восторженных криков, хотя по бородатым лицам бойцов Феликсу было видно: его тоже признали за
   КНЯоЯ"
   Только вот за какого? Тут, что ни волость, то княжество со своей дружиной. Но в большом полку, как говорил Александр Дмитриевич, сражались москвичи... А кто был Московским князем? Неужели? Вот так фокус!
   А где же тогда настоящий? Что если они сейчас встретятся? Самозванцу голову с плеч долой?! Сообразив это, Феликс стал разворачивать своего коня в гуще молчаливых воинов. Но ведь они только что кричали, почему сейчас снова молчат?
   -- Негоже, князь, вспять поворачивать,-- раздался рядом го
лос Михайло Кузьмича,-- ты нужен у стяга. Передовой полк по-
гибаша...
   Феликс привстал на стременах и посмотрел, куда указал Ми-хайла Кузьмич. С небольшого пригорка, где они остановились, сраженье было видно, как на игровом столе. Да и самому Феликсу до сих пор казалось, что он наблюдает какую-то необычную игру в старинные солдатики. Рядом молча стояли какие-то одинаковые, безликие люди, пахнущие потом, чесноком и перегаром, как ожившие манекены в историческом музее. Они напряженно глядели вперед, где черный ревущий клин врезался в серебристую реку и с каждой минутой подминал ее под себя, разрывая на части и заливая яростные роднички сопротивления. Там стоял грохот, треск, звон и дикий тысячеголосый вой. А здесь пока царствовала жуткая предсмертная тишина. Смерть приближалась грозно, неотвратимо, уже донося сюда первые вспышки: длинные черные стрелы, свистящие над рядами большого полка. То там, то здесь доносились вскрики, и бойцы оседали, пронзенные черной смертью.
   Рядом с Феликсом кто-то горестно охнул: длинная стрела попала точно в открытый лоб молодому, почти безбородому парню, и он забился в предсмертных судорогах на руках рядом стоящих.
   -- Княжий стяг сюда! -- громко закричал Михайло Кузьмич
и прикрыл своим широким щитом грудь и шею Феликса. Тот опу
стил дрожащей рукой на лицо забрало. Кругозор сразу ограни
чился.
   Незаметно откуда-то прискакал воин с большим бордовым треугольным флагом. На флаге золотом и чернью был вышит лик Спасителя.
   -- Исус с нами и Божия сила,-- сказал отчетливо Михайло
Кузьмич и перекрестился двуперстием.
   Чем ближе приближалась черная косая волна, тем большая дрожь охватывала Феликса. Он не мог ничего сделать с собой, не мог приказать своему телу: оно тряслось, как под электрическими разрядами.
   Дрожь эта передалась и коню, и он, не в силах устоять на месте, сам по себе двинулся вперед, навстречу приближающейся сече. Феликс слабо натянул поводья, но конь почему-то их не послушался, а тихо заржал и, наоборот, прибавил ходу. Бойцы расходились, пропуская всадника и его сопровождение. Конь понес его в передовые ряды большого полка и как вкопанный замер на пологом возвышении. Сквозь щели в забрале Феликс стал оглядывать поле битвы. Черная, сверкающая сталью туча, уже покрыла собой передовой полк и без остановки, с каким-то жутким визгливым ревом, стала медленно приближаться к московской дружине, ощетинившейся длинными копьями. В середине черного клина вдруг пронзительно засвистели десятки флейт, а рев наступающих постепенно перерос в могучее торжественное горловое пение, подхваченное сотнями людей, идущих на смерть. От этого пения, как говорится, кровь стыла в жилах. Феликсу стало страшно. Казалось, страх вместе с не утихшей дрожью проникает во все клеточки его тела и кричит там тысячами отдельных панических голосов. Феликс словно падал в глубокую темную яму без дна, преследуемый криком страха и страшным пением, которое, как гром небесный разливалось по Куликову полю.
   -- Фрязины,-- услышал вдруг он над ухом голос Михайло
Кузьмича,-- италийцы, мамаевы наймиты. Лют язык. Неща-
дящь. Яко наше воинство православное выдюжит? Ох, боязно.
   Полсотни шагов между разбитыми передовыми и пока целым большим полком генуэзская, закованная в черные латы пехота прошла почти за минуту и, прекратив свое страшное пение, с диким ревом вклинилась в сомкнутые передние русские ряды, всего в двух десятках метров от неподвижно, под княжеским стягом застывшего на коне Феликса. Черные копья ударились о красные щиты. Как ядовитые зубья дракона заблистали в осеннем гулком воздухе длинные двуручные итальянские мечи и стали прорубать себе путь в человеческой плоти: мясе и костях. Но сталь отразила другая сталь и черные, ревущие в мясницкой одури латники начали падать под ударами мечей, копий, топоров, булав, бердышей. Повсюду слышались разноголосые крики, предсмертные стоны, воинственные кличи. Генуэзская пехота несла огромные потери, но упорно лезла в середину большого полка с намерением разорвать его пополам.
   "Фрязины" рубились неистово, но соблюдая потрясающую дисциплину. Ни один латник не вырвался в кровавом угаре вперед. Они строго держали клин. На место убитого в первый ряд тут же становился другой. Пенная, дымящаяся горячая кровь текла ручьями под ноги воинов. Те скользили в этой жиже, спотыкались о тела своих соратников и врагов. На их головы сыпались удары. Кололись шлемы, пробивались кольчуги, лопались латы. В разные стороны летели отрубленные руки, ноги, головы. Копья протыкали воинов насквозь. Дубинки и булавы делали из только что живых людей кровавое месиво.
   Обе стороны озверели до умопомрачения. Мясорубка была ужасной, неописуемой. Генуэзцы полностью порубили первые шесть русских рядов, и чем ближе они подбирались му стягу, тем неистовей становился их натиск и тем яростнее сопротивление московской и тульской дружины.
   Отупение, захватившее Феликса и сменившееся страхом, снова накатилось на него, неподвижно сидящего на коне вблизи надвигающейся вражеской силы. Он смотрел вперед, почти ничего не соображая. И снова на минуту-другую его посетило странное раздвоение. Он словно бы сидел и на коне в горниле битвы и на мягком стуле в тихом доме краеведа. Но потом это раздвоение ушло, и он увидел, что к нему пробивается сквозь гущу русичей низкорослый, но широченный в плечах кряжистый богатырь, совершенно не похожий на генуэзского латника. На нем был надет поколотый и помятый в нескольких местах круглый со шпилем и лошадиным хвостом на затылке шлем, отороченный каким-то дорогим мехом. Бочкообразное тело прикрывали заляпанные кровью латы, гибкие и прочные, похожие на змеиную кожу. В левой руке богатырь держал большой круглый щит, в правой -- громадную булаву, которой он крушил налево и направо. Узкие щелочки глаз, густые черные брови, широкие, забрызганные кровью щеки, говорили о монголоидном происхождении. Затесавшийся среди итальянцев татарин, возглавлял генуэзское наступление. И, видно по всему, у него была своя цель, и он рвался к ней, убивая всех, кто преграждал ему путь.
   Феликс поздно понял, кто был целью чернобрового татарина, как тот уже оказался в двух шагах от него и, высоко подняв окровавленную булаву, бросился к Феликсу. Но ударить не успел. Булава столкнулась с клинком. Михайло Кузьмич стал наносить татарину быстрые и сильные удары. Когда он успел спешиться, Феликс не заметил. Он оторопело смотрел на этот поединок, и сердце у него дрогнуло, когда татарин, отбив щитом яростные атаки русского воеводы, ударил его своей булавой прямо в незащищенную грудь. От страшного удара Михайло Кузьмич пошатнулся и упал на колени. Татарин хотел было добить его, но русский меч последним быстрым движением воткнулся в приоткрывшееся за щитом широкое горло. Чернобровый татарин захрипел, тоже упал на колени и вдруг, давясь кровью, взглянул на Феликса ненавистным, яростным, агонизирующим взглядом. Рука с булавой дернулась. Булава оторвалась от руки и полетела в сторону Феликса. Тот не успел уклониться, хотя удар оказался не совсем метким. Булава обрушилась на шлем. В глазах на секунду мелькнула вспышка. Затем все погрузилось во тьму...
   ...Он сидел на стуле и видел в золотом зеркале, как его поднимают с земли, как несут куда-то назад сквозь гущу войск к высокому широкому шатру, окруженному двойным частоколом. Кладут вовнутрь на мягкие подушки, снимают шлем, растирают чем-то виски. И вот он открывает глаза, приходит в "свое" сознание, отрывает голову от подушки. Вокруг него заботливые лица:
   -- Слава Христу. Жив Фрязины-то вспять повороти-
   ша. А Михаиле Бренка убиваха. Живот он тебе спаса. А сам поги-баша. Ну, ты бо, полежи. Окрепни, Воладимер Андреевич* полки удержает.
   С Феликса сняли кольчугу и поудобней уложили на подушки. Рядом поставили на столик полный кувшин, внесли блюдо с вяленым мясом, каравай ржаного хлеба, яблоки, груши. И, поклонясь, тихо вышли.
   Феликс посмотрел на еду. Есть и пить почему-то совершенно не хотелось, хотя помнил, что был без крошки во рту почти целые сутки с момента обеда у Александра Дмитриевича. Не хотелось ему и никаких обратных процессов, что тоже удивило. Но тут эти мысли мгновенно пропали, потому что он увидел... икону. Донская Божия Матерь стояла в восточном углу шатра на специальном треножнике. Под иконой горела лампада.
   У Феликса затряслись руки. Он представил, какие деньги ему могут отвалить московские коллекционеры за эту икону. А если как-то выйти на иностранцев...
   Феликс на коленях подполз к иконе, трясущимися руками снял ее с треножника, сунул под рубаху и стянул пояском. Потом тихонько выглянул из шатра. За частоколом вдалеке гудела битва.
   * Владимир Андреевич -- Серпуховский князь, двоюродный брат Дмитрия Донского.

   Возле шатра стояли на часах два бородатых воина, которые, увидев "князя", склонили перед ним головы в остроконечных шлемах. "Князь" забежал за шатер и, по-воровски пригибаясь, потрусил в предполагаемую сторону слияния двух рек: Непрядвы и Дона.
   Босые ноги в больших не по размеру сапогах скользили по мокрой осенней траве, икона давила какой-то странной тяжестью на грудь. Но Феликс не останавливался. Он оставил в стороне длинные ряды воинских палаток и побежал вдоль большой выгребной ямы, где поутру его выловили воины воеводы Михаила Бренка. Чуть ниже в лощине стояла одинокая, подрубленная кем-то, береза. Под березой, завернувшись в плащ, спал какой-то человек... Феликс хотел свернуть в сторону, но ноги, словно сами понесли его к березе. Он остановился над спящим. Тот откинулся на спину и захрапел, причмокивая губами, в окантовке короткой светлой бороды и усов. Рядом со спящим лежала большая кожаная фляга, судя по всему, совершенно пустая. Что-то неуловимо знакомое показалось Феликсу в лице спящего. Он будто на минуту посмотрел в зеркало, но вдруг почему-то отвел взгляд и увидел в нескольких шагах от себя медленно вращающееся вокруг оси золотое искрящееся яйцо.
   Ноги и руки слабо, но чувствительно затряслись. Феликс на трясущихся ногах приблизился к золотому кокону и робко протянул к нему руку. Рука легко вошла в искрящуюся поверхность, как в туман. Вот уже из поля зрения исчезло плечо и правая нога, еще мгновение и он окажется внутри капсулы и вернется домой. Но внезапно грудь заклинило, словно сдавило створками закрывшегося лифта. Феликс сначала не понял, почему? Затем догадался: Икона. Но не бросать же ее здесь? Он напрягся, сжался и неимоверным усилием прорвался внутрь золотого яйца. Перед глазами засверкал и закружился звездный небосвод. Но прежней стремительности не ощущалось. Капсула, как бы нехотя, поднялась над Куликовым полем, где левый русский фланг теснила татарская конница.
   Тяжело вращаясь и вибрируя, золотая гондола достигла неизвестной Феликсу высокой точки полета и внезапно стремительно ринулась вниз. В горле перехватило дыхание, хотя, собственно, горла, как такового, и не было. Не было ничего, кроме медленно кружащейся звездной пыли. И вот эта пыль снова обрела плоть и сквозь расколотое золотое яйцо выпала на мокрую осеннюю землю.
   Шел мелкий нудный сентябрьский дождь. Феликс сидел на поляне, окруженной высокими деревьями с пожелтевшей, но еще стойкой листвой. Невдалеке просматривалась небольшая парковая аллея, обсаженная молодыми липами и посыпанная красной кирпичной крошкой. В конце аллеи сквозь желтую, влажную листву проглядывался белоснежный фасад какого-то громадного здания. Красная крыша здания возвышалась над деревьями, словно мокрый коралловый риф в желто-зеленом море.
   Послышался собачий лай, который быстро приближался. Феликс еле успел подняться на трясущиеся ноги, когда из-за кустов вылетели один за другим два черных длинноногих дога и бросились к застывшему в страхе парню. Один из псов высоко подпрыгнув, ударил передними лапами Феликса в грудь. От этого мощного удара тот опрокинулся на спину. Обе собаки закинули на него большие, тяжелые когтистые лапы и угрожающе зарычали, брызгая на лицо длинной, тягучей слюной.
  -- Фу, фу, тубо! -- раздался невдалеке голос. Зашелетели мокрые кусты и, краем взгляда, Феликс заметил появившиеся возле своей головы грязные сапоги. Собаки, громоподобно рявкая и повизгивая одновременно, оттащились в сторону, пока невидимыми руками. Феликс поднял голову. Перед ним, держа догов за ошейники, стояли два бородатых мужика в промокших армяках и кожаных картузах. Они смотрели на него зло и подозрительно.
  -- Кто такой? Почему на графской вотчине без спросу? -- грубо сказал один из мужиков.
  -- К графу мне нужно,-- проговорил Феликс, соображая, куда попал, поднимаясь на ноги и отряхивая княжскую одежду.
  -- Граф, кого попадя к себе не пущает.
  -- Дело у меня к нему от... графа Шереметьева,-- назвал Феликс первое пришедшее в голову из полузабытой истории дворянское имя.
  -- Ну, пойдем, коли не шутишь. Но ежели обманешь, засекут тебя на конюшне до смерти. Граф у нас справедлив, но лют на расправу. Ну, пойдем-ко, в покои,-- добавил мужик и махнул рукой.
   Феликс вступил на красную, хрустящую под ногами дорожку и, поеживаясь от мокрого холода в спине, пошел по направлению к высокому зданию. Оба графских сторожа шествовали чуть позади, держа на привязях немного успокоившихся псов.
   Что он станет говорить графу, Феликс в начале своего пути по кирпичной дорожке, совершенно не представлял. Он просто выигрывал время, думая, как бы улизнуть от мужиков с собаками. Но разве от быстрых и злых догов убежишь? Что же делать?
   И тут он почувствовал на груди тяжесть иконы Донской Бо-жией Матери, и деловой план возник у него в голове. А не продать ли икону графу? За хорошие деньги. За золото. А его у себя нумизматам сунуть. Бабки крутые. Граф -- человек богатый, раскошелится, когда увидит такой древний шедевр.
   Дворец предстал перед Феликсом во всем своем величии. Двухэтажный, но очень высокий -- метров двадцать, двадцать пять с двумя удаленными боковыми крыльями и портиками с балконами и колоннами.
   Большой балкон возвышался и на втором этаже широкого фасада. Три огромные дубовые двери и с десяток цветных мозаичных окон дополняли архитектурный ансамбль громадного дворца графа Бобринского, стоящего на высоком берегу Взгорья на месте слияния реки Бобрик с рекой Дон. Таких сооружений в своей жизни Феликс воочию еще не видел, только на фотографиях о Ленинградских достопримечательностях и в школьном учебнике истории. А тут он, так сказать, самолично приближался к исчезнувшему после разборки и переделки дворцу, и он, целый и невредимый, сиял своей свежей белизной, своими влажными от дождя разноцветными стеклами окон, усыпанными хрустальным бисером дождевых капель.
   Феликс приближался к дубовым дверям, придерживая через длинную средневековую рубаху двумя руками становящуюся с каждым шагом все более тяжелой икону Донской Божией Матери. Она словно росла под рубахой, распирала ее, готовая вот-вот разорвать плотную домотканную материю, и одновременно все сильнее давила на грудь, как будто пыталась вырваться из плена и другой материи, внутри которой созрел план обмена ее на "золотого тельца".
   Один из сторожей передал свою собаку напарнику и, обежав Феликса, почти согнувшегося под тяжестью иконы, поднялся по скользким мраморным ступенькам к дверям и несколько раз дернул за веревку, висящую за полированным резным косяком.
   По ту сторону дверей еле слышно раздался мелодичный звон. Несколько минут ожидания, и вот створки приоткрылись и на порог вышел лакей в зеленой ливрее и напудренном парике. Сторож что-то тихо сказал ему, указывая пальцем на Феликса, стоящего в полунаклоне у ступенек. Он держался из последних сил, каждую минуту готовый подчиниться настойчивой неведомой силе и освободиться от тяжелой ноши на собственной груди.
   Лакей кивнул сторожу и прикрыл за собой дверь. Ожидание под нудным дождем продолжалось, по ощущениям Феликса, неимоверно долго. Он уже промок почти насквозь, и тело начало мелко трястись ознобом. Икона совершенно оттянула сырую рубаху и острым краем своего оклада колко давила на грудь. Терпение истощалось.
   Феликс оказался на грани необдуманных действий. Наконец дверь тихо скрипнула и на пороге дворца в окружении двух лакеев, появился высокий седовласый человек с большими пышными усами, переходящими в бакенбарды. На нем был надет длинный серый сюртук, похожий на мундир, вышитый на груди какими-то серебристыми узорами. В правой руке он держал хлыст, которым мягко постукивал по замшевому голенищу короткого сапога. Серые, чуть-чуть навыкате глаза внимательно взглянули на неуклюжую мокрую фигуру Феликса. Тонкие аристократические губы под усами слегка раздвинулись в снисходительно-брезгливой улыбке.
   -- Ты графа Шереметьева холоп? Давай сюда пакет! -- к Фе
ликсу властно протянулась тонкая холеная рука с красным руби
новым перстнем на пальце.
   "Холопа" внезапно охватил страх. Страх дикий, животный, панический, холопий. Феликс готов был упасть на колени перед графом. Он внезапно почувствовал над собой неограниченную какую-то мистическую власть этого холодного, белого, рафинированного, тонкорукого усача.
   Как бы сами собой непослушные пальцы развязали тесемку на длинной, влажной рубахе и подхватили скользящую тяжесть иконы. Феликс дрожащими руками протянул икону графу.
   -- Что это? -- резко спросил граф, отдернув, словно в испуге,
руку.-- Где ты ее украл?
   У Феликса онемел язык, а дрожащие пальцы каждую секунду могли выронить икону на землю. Он уже решил отдать Божию Матерь графу даром, но вдруг язык во рту ожил и глухо, не своим голосом проговорил:
   -- Сто... тысяч... золотом...
   Глаз он на графа не поднял, но и не глядя почувствовал, как в том начинает разгораться гнев. Эта энергия гнева будто прожигала Феликса все глубже и глубже и, наконец, ударила электрическим разрядом высокого напряжения:
   -- Подлец! -- негромко, но яростно, холодно выговорил
граф.-- И ты смел! Бесценное сокровище! Шереметьев никогда бы
не дозволил... Вор! На конюшню его! А после экзекуции -- в яму!
Чтобы понял, кто он такой!
   Икона выпала из ослабевших рук Феликса. Граф быстро наклонился и ловко успел подхватить ее. Благоговейно посмотрел на лик и, удерживая на вытянутой левой руке, трижды перекрестился.
   Полубессознательного коммерсанта с двух сторон под руки подхватили бородатые сторожа, успевшие где-то привязать своих псов. Они буквально потащили его за левое крыло дворца вовнутрь двора через чугунные литые ворота, открытые одной половинкой. Внутри двор был также покрыт мелкодробленым кирпичом, по всей видимости, регулярно обновляемым.
   По обе стороны центральной площадки высились две окрашенные в синий цвет башенки, на пологих крышах которых сидели разномастные голуби. Несколько птиц важно прохаживались по двору, растопырив веером хвосты. Слева и справа от голубятен стояли какие-то постройки, более низкие, чем дворец и имевшие явно хозяйственное назначение.
   От правого здания, из приоткрытых окон вкусно пахло варящейся пищей. Слева несло лошадиным пометом. Именно туда сторожа и потащили слабоупирающегося Феликса, сообразившего, что он попал в ужасный переплет. Его приволокли через полуоткрытые двери в теплое стойло, где за перегородками, почуяв чужого, взволнованно заржали и забили копытами многочисленные лошади. Несколько конюхов в замызганных кожаных передниках, узрев предстоящее развлечение, пришли с отдаленного конца конюшни и остановились неподалеку молчаливой бородатой группой.
   Феликса бросили лицом вниз на деревянную скамейку, отполированную до жирного блеска другими телами. Скамейка пахла потом и, должно быть, кровью.
   Руки и ноги связали веревкой, спустили княжеские штаны и задрали на спине рубаху.
   -- Прохор, выдь-ко! -- закричал куда-то вглубь конюшни сто
рож.-- Барин службу зымает. Буде дрыхнуть-то!
   На несколько минут люди смолкли. Только тихо ржали и фыркали кони. Потом по усыпанному соломой полу совсем рядом раздались мягкие, но тяжелые шаги. Шаги остановились в изголовье. Феликс со страхом поднял голову и увидел сначала только синие сатиновые портки да заправленную в них кожаным витым пояском красную шелковую рубаху. Затем взгляд остановился на руках, держащих тугую сыромятную плеть. Громадные волосатые пальцы играли с резной рукояткой в предвкушении любимой работы.
   -- До смерти хлопчика засечь, али до беспамяти? -- спросил
вдруг приятный баритон.
   Феликс взглянул выше громадных рук и широких плечей и увидел над плечами красивую голову молодого херувима с застрявшей кое-где соломой во вьющихся светлых волосах, большие голубые глаза излучали радость и теплоту. Припухлые детские губы сладко улыбались, приоткрыв ровный ряд белых чистых зубов. От улыбки на розовых щеках выступали ямочки...
  -- Об этом ничего не сказано,-- ответил на вопрос "херувима" сторож,-- как рука пойдет.
  -- Я нонче добрый,-- мягко проговорил Прохор,-- до смерти не забью, не боись, хлопчик,-- обратился он к Феликсу и нежно погладил ему спину своей громадной шершавой ладонью.
  -- Размякни спиной-то,-- дружески посоветовал экзекутор, и когда Феликс инстинктивно расслабил свои чресла, тут же получил первый удар. Спину обожгло, словно били раскаленным металлическим прутом. Феликс заорал диким голосом и... сидя на стуле в доме Александра Дмитриевича, тупо разглядывал пол, покрытый старинным вытертым ковром.
   В золотом зеркале экзекуция методически продолжалась, а когда закончилась, полуживого парня двое сторожей потащили через те же боковые ворота к громадной выгребной яме, открыли крышку и бросили Феликса вовнутрь. Тот камнем пошел на дно, захлебываясь в нечистотах, но где-то на полпути вдруг пришел в себя, забарахтался, вынырнул наружу и увидел над головой сияющее золотое яйцо.
   
   Из последних сил, теряя заново сознание, Феликс потянулся к сфере, дотронулся до нее напряженными пальцами руки. Сфера втянула в себя сначала руку, а потом и всего остального, замызганного грязью человека. Искры закрутили его в своей спирали.
Глава VI
   Он сидел на стуле. Голова сильно кружилась, словно внутри нее все еще раскручивалась искрящаяся золотая спираль. Обороты быстро укорачивались, пока глаза не приобрели обычнее зрение. Феликс огляделся вокруг. Александр Дмитриевич и Вика сидели неподалеку на диване и с любопытством смотрели на него, изредка молча переглядываясь, словно ожидая от гостя первых слов. Но Феликс почему-то молчал, осматривая себя. Княжеское одеяние исчезло, уступив место привычному джинсовому костюму. Прошедшие ощущения, как и та спираль, короткими толчками все уменьшали амплитуду своей остроты, затухая, будто залитый водой костер. Феликс постепенно приходил в настоящую реальность из той другой, виртуальной, что держала его полсуток, как в необычайном сне. "Спящий" медленно просыпался. Образные, объемные куски этого сна раскалывались, дробились на мелкие лоскутки и исчезали за пределами сознания, оставляя в душе неясные чувства утраченных грез. Был ли он там или не был сейчас уже значения не имело. Скорее всего, какой-нибудь гипноз, которым владела Вика, носил его мысленный образ по иным временам. А если и в самом деле, сила иконы? Для него, в общем-то, все равно. Он испытал острые ощущения, но они быстро притупляются и разлетаются, как облака под ветром.
   Вика и Александр Дмитриевич молчали и глядели на него напряженно-внимательно. Феликс понял, что ему нужно уходить. День стоял воскресный. Мать наверняка всполошилась, вернувшись после ночной смены и не застав сына дома.
   Часы на стене гулко ударили один раз. Феликс взглянул на них -- половина третьего. Скорее домой. Да и к тому же сильно засосало в желудке: вон сколько времени маковой росинки не было во рту...
   Феликс встал со стула и, немного пошатываясь, сделал несколько шагов к выходу, потом повернулся и кивнул головой сидящим на диване хозяевам. Те поочередно тоже кивнули ему в ответ, поднимаясь. Вика пошла следом. На крыльце она придержала его за локоть.
   -- Приходите завтра часов в пять к часовне. Мне с вами нужно поговорить. А сейчас извините нас с папой. Мы очень устали. Да и вам нужно отдохнуть. Встретимся завтра?
   Феликс молча кивнул головой, потом тихо пробормотал "до свидания" и отправился восвояси, получил небольшой нагоняй от взволнованной долгим отсутствием сына матери.

   В понедельник ее попросили поработать во вторую смену, и Феликсу вдруг пришло в голову пригласить вечером домой Вику и похвалиться перерисованной им иконой Донской Божией Матери, как оказалось, в натуральную величину. Про свои приключения в прошлом он, приехав домой, почти забыл. Он даже не сообразил, что кражу им настоящей иконы и попытку ее продать графу видели и Вика, и ее отец.
   Спать он лег рано и почти мгновенно отключился от действительности. Какой-то невидимый механик "врубил" проектор сна, и Феликс снова оказался на Куликовом поле. Но сидел он на деревянном детском коньке-качалке с такой же деревянной саблей в руке. Вокруг него стояли оловянные воины-солдатики, выставив на изготовку копья-спицы. Сквозь их ряды, разбрасывая неподвижные фигурки полосатым жезлом, лез коренастый чернобровый татарин в милицейском мундире, в белых нарукавниках и такого же цвета шлеме с перевернутой красной звездой на лбу. Феликс попытался отмахнуться от татарина своей деревянной саблей, но тот одним ударом выбил ее из слабых рук, ухватил Феликса за грудки и стащил с деревянного конька.
   -- Где икона? -- заорал он в лицо, брызгая слюной.-- Ты нам должен ее принести! И убей лебедь! Иначе засечем до смерти! И в яму!
   Он, встряхнув Феликса, как тряпичную куклу, развернул его взгляд в сторону. Там, на знакомом пригорке, возле громадной выгребной ямы стоял графский херувим Прохор и, нежно улыбаясь, стучал по сапогу плеткой.
   Татарин между тем, сбросив Феликса на землю рядом с собой, принялся доставать из планшета, висевшего на боку, одну за одной пластинки в ярких конвертах, вытаскивал черные диски наружу и нанизывал их на шпиль оказавшегося поблизости княжеского шатра. Затем поставил на черную блестящую стойку деревянного конька, а на того снова усадил Феликса.
   Полосатый гаишный жезл превратился в звукосниматель проигрывателя. Пластинки закрутились ярмарочной каруселью. Из громкоговорителя-колокольчика на верхушке княжеского шатра сперва раздалось неприятное шипение, а затем голос Генерального секретаря произнес несколько невразумительных фраз. Загрохотали барабаны, завыла гитара, и гнусавый женский голос запел что-то по-немецки.
   Феликс, вцепившись в деревянную гриву своего конька, все быстрее и быстрее крутился на проигрывателе-карусели под ускоряющуюся музыку и становящийся кукольным голос немецкой певички. Скорость вращения все увеличивалась. Куликово поле закружилось в какой-то жуткой свистопляске. И только скуластое, хохочущее чернобровое лицо татарина то и дело появлялось перед взором Феликса. И вдруг к нему присоединилась еще одна физиономия -- острая, крысиная, с бегающими маленькими глазками. Узкая ладошка то и дело потирала хищный длинный носик. Физиономия ехидно улыбалась и подмигивала вороватым глазом.
   Оба приятеля смеялись над Феликсом, крутящимся все быстрее и быстрее на музыкальной карусели. Наконец она разогналась как центрифуга, превратив окрестности в сплошную серую, свистящую в ушах пелену.
   Перегрузка вдавила седока в деревянного скакуна. Дыхание перехватило, кровь прилила к голове, и та вот-вот была готова лопнуть, словно перезрелый арбуз. И тут карусель резко затормозила, будто кто-то остановил пластинки громадным пальцем. Центробежная сила выбросила Феликса из седла. Он, как камень из пращи, вылетал в черное беззвездное небо. Достиг высшей точки и таким же камнем рухнул на землю.
   ...На земле царил май. Графский парк, укрытый молодой зеленью, благоухал ароматом зарослей черемухи, звеня разноголосыми птичьими трелями, сверкая яркими солнечными бликами по бархату сочной травы, на которой сидел Феликс, пришедший в себя от ужасного сна. Надо же такому присниться! Видно, разморило его под весенним солнышком на травке и пригрезилась всякая чертовщина. Только как он здесь оказался? Провал памяти какой-то. Нужно возвращаться домой, а то уже третий час: пора обедать -- наспал себе аппетит.
   Феликс стал подниматься по крутой тропинке от речки вверх к тому месту, где в переплетении тополиной листвы виднелся обшарпанный купол графской часовни. На воротах старинной, литой, кое-где выломанной ограды висел громадный амбарный замок, и была прибита ржавыми гвоздями вывеска с полувыцветшей корявой надписью "Склад". Под вывеской, прислонившись к воротам, заливисто храпел сторож в надвинутой на лоб фуражке, в солдатской гимнастерке и мокрых брюках-галифе, заправленных в старые кирзовые сапоги. Рядом валялась пустая водочная бутылка и ружье-берданка.
   Феликс подошел ближе. Почему-то его внимание притянуло оставленное без присмотра ружье. Он наклонился и поднял с земли тяжелое, нагретое солнцем оружие. Повертел его в руках, приложил приклад к плечу, прицелился вверх в голубое, бездонное, безоблачное небо. Ужасно захотелось нажать на спуск, тем более что курок был уже взведен. Но куда выстрелить. Нужна ведь цель. Живая цель. Не в дерево же стрелять? И вдруг в небе перед самой мушкой появился большой белый птичий силуэт. Птица летела на солнце, плавно размахивая широкими крыльями. Феликс, не соображая, что делает, инстинктивно нажал на тугую дужку. Грохнул выстрел. В плечо сильно ударила отдача. Лебедь дернулась в полете, сжала подбитое крыло и, закувыркавшись, с гортанным криком упала куда-то за парк, ближе к речке.

   Феликс бросил ружье и побежал по направлению падения птицы, не разбирая дороги. Ветки черемухи хлестали его по лицу. Он то и дело спотыкался за громадные корни деревьев и, наконец, зацепившись основательно, не удержался на ногах и полетел в какую-то черную глубокую яму, выросшую у него на пути. Нырнул в вонючую жижу, стал захлебываться в ней и пошел на дно, затянутое болотной трясиной. И в последние мгновенья увидел косоглазую морду чернобрового татарина. Морда злорадно ухмылялась...
   ...Феликс выскочил из сна, как из ямы, весь покрытый мелким холодным потом, хватая ртом воздух. Несколько минут лежал на спине, переживая свое "потустороннее" состояние. Но пора было собираться на занятия в техникум. Умываясь в ванной, он окончательно отбросил остатки сновидений и включился в будничный процесс обыкновенного дня, во второй половине которого произошли известные, совсем не будничные для Феликса события с избиением по ложному адресу и кражей пластинок по адресу своему...
   И следующий день. Молчаливая прогулка с Викой по графскому парку, странно переросшая в неожиданный сексуальный порыв.
   Что произошло с ним, Феликс не понимал, но что-то толкнуло его. Он догнал идущую впереди Вику, обнял ее за плечи повернул к себе и стал в каком-то исступлении целовать податливые губы и изумленные золотисто-карие глаза. Затем быстро и решительно повалил девушку на жухлую осеннюю траву и, весь трясясь от напряженной страсти, неумелыми руками принялся задирать ей юбку и спускать вниз по стройным ногам трусики.
   -- Не надо,-- тихо шептала Вика, слабо толкая руками его в грудь.-- Мне этого нельзя, никогда нельзя...
   Какая-то крылатая тень мелькнула за спиной Феликса. Кто-то сильно и больно, как долотом, ударил его в затылок. Феликс повернул голову. Над ним, хлопая крыльями, вилась и угрожающе шипела большая белая лебедь.
   Неудачливый любовник, опасаясь новых клевков, закрыл голову руками и повернулся лицом к лежащей под ним на земле Вике. И вдруг вскочил, как ошпаренный. На траве лежала совсем не Вика, а мордастая, нагло ухмыляющаяся девица. Феликс в ужасе отпрянул в сторону. Девицу он узнал. Это была Валька-Матрас...
Глава VII
   Кабинет N 6 находился в самом дальнем конце коридора первого этажа городского отдела милиции, как раз напротив туалета. И тупиковое пространство сохраняло слабый, но устойчивый аромат. Его не удалял даже свежий воздух из постоянно открытой форточки в торцевом окне.
   
   Дверь кабинета, несколько раз перекрашенная с постоянно обновляемым трафаретом шестерки, постепенно отштамповывалась ее тройственным "союзом".
   На робкий стук из-за двери раздалось глухое еле слышное "да, да". Феликс потянул на себя ручку. Дверь оказалась двойной. Вторую посетитель толкнул от себя и оказался в скромном, по-деловому обставленном помещении с книжным шкафом, сейфом и письменным столом, за которым под портретом Дзержинского восседал лейтенант Мамаев. Он взглянул на вошедшего узкими щелочками заплывших глаз и едва заметно ухмыльнулся. Но тут же сделал непроницаемое лицо и, не отвечая на приветствие, молча указал Феликсу на стул, стоящий по другую сторону стола, на котором возвышалась настольная лампа под облезлым металлическим колпаком, бросавшая пучок света на какие-то папки и бумаги, в беспорядке разбросанные по рабочему месту милицейского чина.
   В кабинете царил давящий полумрак. Единственное окно, наполовину зашторенное темно-зелеными занавесками, выходило на глухой задний двор отдела, опоясанный гаражами для оперативных автомашин. День за окном стоял пасмурный и дождливый.
   Феликс сунул закрытый капающий зонтик под стул и присел на краешек, опустив взгляд, и почему-то не в силах взглянуть на хозяина кабинета. Несколько минут продолжалось молчание. Из-за неплотно прикрытой Феликсом двойной двери потянуло специфическим ароматом. Лейтенант Мамаев что-то сосредоточенно писал, словно забыв о посетителе. А посетитель не решался прервать занятого делом инспектора. Наконец Мамаев отложил ручку и взглянул на Феликса неузнавающим взглядом.
  -- Вы по какому вопросу? -- спросил лейтенант, приглядываясь к сидящему напротив. И, чтобы получше его разглядеть в полутьме кабинета, повернул свою настольную лампу колпаком к себе. Яркий, пронзительный свет хлестнул Феликса по глазам. Он невольно зажмурился и оторопело пробормотал:
  -- Ограбили мою квартиру позавчера. Вы же сами приезжали. Велели прийти сегодня. Красильников моя фамилия.
  -- А-а! -- протянул Мамаев.-- Вспомнил. Пластинки у вас украли. Ну что же, кое-какие детали выяснились. Но до конца следствия я не имею права их разглашать. А сейчас мне хочется уточнить еще один важный для расследования факт,-- инспектор сделал многозначительную паузу и зашелестел бумагами на невидимом столе.
  -- Вот список украденных у вас пластинок. Здесь под номером восемь обозначена Нина Хагген. Вы не расскажете вкратце, о чем поет эта певица?

   Что-то нехорошее екнуло в груди Феликса. Он почувствовал, как внезапно вспотели у него ладони, и сами непроизвольно вытерлись о брюки.
  -- Я английского языка не знаю,-- дрогнувшим голосом проговорил обкраденный, еще не совсем понимая, куда клонит милицейский лейтенант.
  -- Не пытайтесь притворяться простачком, Феликс Эдуардович! -- грозно сказал Мамаев.-- Там и без знания английского ясно, что эта пластинка выпущена для идеологического подрыва нашего государственного и общественного строя, с целью дискредитации и выставления в смешном виде генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза товарища Леонида Ильича Брежнева. Хранение, прослушивание, а также перезапись подобных, с позволения сказать, музыкальных произведений карается в уголовном порядке сроком от 2 до 5 лет. Вам показать Уголовный кодекс, 70 статью? Вы попали в незавидную ситуацию. И вами очень серьезно интересуется Комитет государственной безопасности!
   Жаркая волна ужаса прокатилась от сердца к ногам. Сильно закружилась голова. Феликс чуть не упал со стула. Несколько минут он не мог справиться с головокружением и почти ничего не соображал. В нем властвовал ужас. Он захватил все утолки его сознания и визжал там слепым кутенком над омутом. Щенка держали за шиворот и могли в любую секунду разжать пальцы. В одно мгновение из потерпевшего он превратился в обвиняемого. Стоит только разжать пальцы и темная беспросветная яма поглотит его, засосет и он захлебнется в вонючей жиже, исчезнув там навсегда.
   Лейтенант Мамаев явно наслаждался эффектом, произведенным после его обвинительной тирады. Он видел подавленного, близкого к обморочному состоянию посетителя. На это он, собственно, и рассчитывал. "Клиент" был морально убит, и теперь можно делать с ним все, что угодно.
   Инспектор отодвинул в сторону слепящую лампу и, пока Феликс привыкал заново к состоянию полутьмы, вытащил из ящика стола чистый лист бумаги и положил его вместе с шариковой ручкой на свободный край стола перед новоявленным преступником.
   -- Пишите: у кого купили пластинку? Кому переписывали
музыку за деньги? С кем общались за последнее время? И не взду
майте юлить! Только чистосердечное признание облегчит вашу
вину!
   Феликс дрожащей рукой взял ручку и склонился над листом. Мысли в голове путались. Он не знал с чего начать, хотя прижатый в угол политическим обвинением, решил изложить все начистоту.
   Помаявшись несколько минут, Феликс написал в левом верхнем углу крупную букву "Я"... Дальше пошло гораздо легче. И, хотя пишущий плохо владел литературным языком, да и почерк имел весьма скверный, он старался излагать свои показания лаконично, короткими предложениями. Он написал про всех своих знакомых и малознакомых приятелях и неприятелях. Про купленные и проданные пластинки и кассеты, про последнее посещение Витьки Хорькова, про избиение в двухэтажном бараке и под конец вкратце описал знакомство с краеведом Александром Дмитриевичем и его дочерью Викой, не забыв упомянуть и об иконе Донской Божией Матери.
   Скрыл он только свое путешествие по прошлому с помощью иконы, справедливо полагая, что подобные "откровения" вызовут у представителя власти определенную реакцию. И тогда не избежать "фантазеру" лечения в ближайшем дурдоме.
   Труд Феликс проделал большой и одним листом не ограничился. А когда дописал последние строчки и поставил внизу свою закорючку, на душе и в самом деле стало легче. Словно от тяжелого груза освободился. Подал исписанные листы бумаги лейтенанту Мамаеву и подобострастно ему улыбнулся. Тот на улыбку не среагировал. Молча взял признание и, сурово хмуря черные густые брови, стал перечитывать написанное. Потом, оторвав взгляд от бумаги, некоторое время смотрел зачем-то в окно на задний двор, задумчиво пускал дым от закуренной сигареты.
   Но вот лицо инспектора снова приняло осмысленное выражение. Оно повернулось к притихшему на стуле Феликсу и пробуравило его черными азиатскими зрачками глаз:
   -- Вы здесь ничего не напутали, не соврали?
   Феликс уверил Мамаева в чистосердечном признании. Тот вслух перечитал названные раскаявшимся фамилии, а когда дошел до Александра Дмитриевича, опять задумался, барабаня пальцами о полированную крышку стола.
   -- Мы об этом Белюгине давно осведомлены. Темный тип.
Хранит у себя в доме различные старинные вещи, принадлежав
шие графу. Им место в музее, а он их не сдает и не продает за го
сударственное вознаграждение. И эта вот икона -- ценнейшая
вещь, а он даже экспертизы не разрешает над ней произвести. Бо
ится, что конфискуют. И не зря, между прочим, боится. Если
официально подтвердится древность иконы, то по закону она дол
жна быть передана в музей без согласия хозяина. А этого Белюги-
на преследуют частнособственнические интересы. Ему наплевать
на интересы Родины и народа. Он хочет единолично владеть бес
ценным произведением искусства, зная, что передача иконы на
экспертизу может быть только добровольной. На другие дейст
вия, к сожалению, нам прокурор санкций не дает. Вот, если бы
кто-нибудь тайно проник в дом к Белюгину и вынес бы икону для
экспертизы, а потом вроде бы она нашлась, но уже с заключением
экспертов, тогда он бы выполнил свой гражданский долг и иску
пил бы перед государством свою вину в распространении клеветнических музыкальных произведений. Я ясно излагаю свои мысли? -- спросил Мамаев и снова в упор посмотрел на Феликса.-- Подумайте, это у вас единственный шанс не попасть в колонию строгого режима! Я обещаю уничтожить все улики против вас и договорюсь с комитетом государственной безопасности. Согласны выполнить свой гражданский долг за освобождение от следствия и тюрьмы?
   Что Феликс мог выбрать? Он тихо и покорно проговорил: "Согласен" и опустил голову.
   -- Ну, вот и отлично! -- как-то даже радостно воскликнул лейтенант Мамаев, потирая свои белые толстопалые руки.-- Значит, план вкратце будет таков: на пятницу к десяти утра мы вызываем Белюгина в паспортный стол по линии учета. Его дочь будет находиться на учебе в техникуме. Вы проникаете в дом через окно, выносите икону и кое-что из других ценных вещей, имитируя кражу и передаете эти ценности мне. Икона идет на экспертизу, ценности через некоторое время возвращаются хозяину, как найденные. А вы освобождаетесь от уголовной ответственности за свое идеологическое преступление. Я вам позвоню в четверг вечером. А сейчас вы пока свободны, и предупреждаю: никому ни слова. Дело государственной важности. От этого зависит ваша дальнейшая жизнь. Уяснили?
   Феликс, как оглушенный, вышел из здания милиции, и нос к носу столкнулся с Витькой Хорьковым, идущим явно в это же здание. От неожиданности встречи Витька почему-то смутился. Маленькие крысиные глазки его забегали, боясь встретиться с глазами Феликса. Но тот поведения Витьки не заметил, переживая свое безвыходное положение.
   Смущался Витька всего несколько секунд. Тут же нашелся, обнял своего знакомого за плечи и, как ни в чем не бывало, развернулся и двинулся вместе с ним прочь от милицейского отдела, сочувственно пытаясь расспросить Феликса о ходе расследования кражи.
   Феликс на Витькины вопросы отвечал невразумительно и односложно, желая побыстрее избавиться от этого назойливого типа. Да тот и сам, дойдя до перекрестка, неожиданно распрощался и скрылся за ближайшим углом.
   Два дня Феликс не находил себе места. Маялся. В нем боролись чувства: жути перед перспективой отсидки по политической статье и страха перед кражей в чужом доме святой иконы, показавшей уже ему свою чудотворную силу. На переменах в техникуме он несколько раз даже думал подойти к Вике и предупредить ее, но не решался и прятался в аудитории, хотя видел взгляд девушки, обращенный к нему: пристальный и грустный.
   Феликс боялся Вики после той метаморфозы превращения ее в Вальку-Матрас. И хотя через секунду-другую все вернулось на свои места и, скорее всего, Феликсу причудилось, но шишка на затылке от удара лебединого клюва была самой настоящей и не вызывала желания продолжить непонятные отношения со странной девушкой.
   Две ночи он практически не спал. Утром еда не лезла в рот, что вызвало естественное беспокойство матери, почувствовавшей неладное в поведении сына. Но он объяснял свое состояние последствием кражи пластинок.
   Вечером в четверг около девяти часов раздался телефонный звонок и чей-то незнакомый, а может быть искаженный мембраной голос Мамаева прохрипел:
  -- Завтра в десять утра без изменений. Потом жду на мосту возле очистного канала. Все ясно?
  -- Да,-- тихо проговорил Феликс и положил трубку.
   Душа заныла щемящей тоской. Он понимал, что попался в сети, что его толкают на преступление во имя каких-то неясных "государственных интересов". Ему было стыдно перед Александром Дмитриевичем и Викой за еще несовершенный проступок, но он уже знал наверняка, что совершит это воровство. Жизнь и свобода ему дороже терзаний совести. Но хотелось, чтобы хозяева узнали о пропаже иконы, как можно позже. Но как? И тут он вспомнил о своей копии. Вот! Все просто! Подмена! Краевед с дочерью не догадаются, и у него на душе стало легче.
   В прихожей забрался на стул перед высоким платяным шкафом, на котором лежали его живописные полотна. Копия иконы оказалась сверху. Он бережно взял ее, запыленную, покрытую паутиной, тщательно протер тряпкой и, вернувшись в свою комнату, поставил на тумбочку, где раньше находились украденные пластинки, прислонив к стене. Долго и внимательно смотрел, удивляясь сходству с оригиналом.
   Лег в кровать поздно. Сон все не шел. Ворочался с боку на бок, пока взгляд, словно случайно, не упал на копию иконы. Тусклый свет уличного фонаря, пробиваясь сквозь неплотно задернутые шторы, освещал лицо Богородицы. Божия Матерь смотрела в сторону своего сына пристально и грустно. Постепенно лик ее стал почти неуловимо меняться. Черты переливались, превращаясь в чей-то знакомый облик. Вначале лежащий на кровати его не узнавал, завороженный своим полусонным видением. И вдруг золотистый отблеск глаз вспыхнул на изменившемся лице. Вика глядела в упор без улыбки, осуждающе-строго.
   Феликс откинул одеяло, вскочил с кровати и внезапно упал на колени. Неумело осенил себя крестным знамением, ударился лбом об пол и, будто стесняясь своего внутреннего порыва, скороговоркой забормотал:
   -- Прости меня, Богородица! Прости, Вика! Слаб я, слаб, слаб!
Заставили меня пойти на это! В тюрьму не хочу! Прости меня, Ма
терь! Прости, Вика!

   Он еще чуть-чуть попричитал, побился лбом об пол, потом комнатная прохлада заставила его подняться с голых коленей и, не глядя на копию иконы, юркнуть под одеяло. Заснул он с чувством выполненного долга, спал без сновидений, проснулся в пасмурном осеннем рассвете. Быстро вскочил с постели, умылся, побрился, оделся, выпил чашку чаю с бутербродом и, засунув свое ико-нотворческое произведение в полиэтиленовый пакет, решительной походкой двинулся в сторону автобусной остановки...
   Как ни странно, автобус на Взгорье подошел тут как тут. Феликс сумел влезть в его набитую народом утробу и без особых происшествий доехал до конечной остановки.
   Утро стояло холодное, пасмурное, предоктябрьское. Листья в графском парке почти все окончательно пожелтели, и кое-где начали тихо падать, безвольно кружась, словно мертвые бабочки, умершие в полете. Только высокие старинные сосны зеленели своими макушками, напоминая о вечной жизни. Черные стаи перелетных грачей кружились в сером небе, тренируясь перед ежегодной миграцией на юг. В прохладном воздухе висел гулкий гомон птичьих голосов. И вдруг этот черный гвалт пересек белый стремительный силуэт.
   Идущий вниз по тропинке к речке Феликс вздрогнул и остановился, увидев летящего лебедя. Ох, неспроста он здесь появился! Но поворачивать назад уже было поздно: из-за сосен показалась крыша дома старого краеведа, а по тропинке навстречу Феликсу шли Александр Дмитриевич и Вика. Злоумышленник бесшумно нырнул в ближайшие кусты, оставшись незамеченным.
   Отец с дочерью прошли мимо, тихо переговариваясь. Путь открыт. Феликс выбрался из кустов и потрусил вниз по тропке, еле сдерживая готовое вырваться наружу трясущееся сердце. У калитки воровато оглянулся по сторонам, подцепил пальцем защелку и, неизвестно почему пригнувшись, на все более слабеющих ногах, добрался до крылечка и тут же, не в силах больше держаться на нижних конечностях, присел на ступеньку перевести дух.
   Дрожь в коленях не ослабевала. Мелко дрожали и руки, ища под крыльцом на гвоздике ключ от входной двери. Усмотрел тогда, в свое первое посещение, как Вика туда наклонялась. Сейчас догадался для чего и не ошибся. Большой старинный ключ висел на предполагаемом месте. Такой с собой никуда не возьмешь. Хорошо, что ключ нашел. Это упрощает дело. Теперь не нужно по указке Мамаева окно выставлять. А ведь к нему тоже забрались в окно. Какое странное совпадение...
   Но размышлять над совпадениями методик краж не было времени. Необходимо действовать, и как можно быстрее. Феликс поднялся на ноги и, подойдя к двери, сунул ключ в замочную скважину. Ключ повернулся легко и мягко, но дверь слегка скрипнула. Жулик на цыпочках тихонько вошел в темную прихожую, на ощупь отыскал ручку другой двери, беспокоясь, как бы не оказалось нового препятствия. Второй ключ он бы никогда не отыскал. Но дверь открылась беспрепятственно, заскрипели под кроссовками половицы. Глаза оглядели комнату. В ней оказалось все, как и в то первое появление здесь: письменный стол с настольной лампой под зеленым абажуром, заваленный исписанными бумажными листками, набитый старинными фолиантами, книжный шкаф, кожаный диван, обеденный стол у занавешенного окна, окруженный витиеватыми стульями. Все, как в тот раз, только гость здесь незваный в отсутствие хозяев собирается совершить "грязное даль-це>>. И он уже подошел к иконе, висящей на стене в серебряном окладе. Вот дрожащие руки ухватились за края, вот приподняли икону, снимая веревочку с гвоздика, вот потянули к себе. Но вдруг лампадка, до того тускло горевшая перед Ликом Божией Матери, вспыхнула высоким, ярким пламенем и обожгла дрожащие руки. Раздался вскрик. Пальцы разжались. Икона упала на пол. От удара стекло на ней треснуло пополам...
   Феликс, дуя на обожженное запястье, со страхом смотрел на упавшую икону, боясь снова к ней притронуться, словно на этот раз раскаленным окажется сам серебряный оклад. Так продолжалось несколько минут. По другую сторону дверного проема часы гулко ударили один раз. Феликс невольно взглянул на них. Стрелки показывали половину десятого. Времени еще предостаточно. Чего он замер, чего испугался? Случайность. Только вот стекло треснуло. Может привлечь внимание хозяев. Но теперь ничего не поделаешь, дело необходимо довести до конца.
   Икона снова оказалась в руках, потом она положена лицевой стороной на обеденный стол. Внутри него выдвижной ящик для столовых приборов. Оттуда извлечен нож. Маленькие гвоздики на внутренней стороне иконы отогнуты и сдвинуты в сторону. Старинная темная с нарисованным Ликом доска после недолгой процедуры извлечена из оклада. Ее сменила удивительно точно вошедшая картонная копия. Гвоздики подогнуты сильно внутрь, чтобы подделка не отходила от стекла. Как жаль, что оно лопнуло... Все... Теперь можно вешать на место.
   Опасаясь новой вспышки лампады, Феликс осторожно пристроил оклад со своей копией на гвоздик и уверил себя в незаметности трещины на стекле. Настоящую икону сунул в пакет и, убрав ножик в ящик стола, благополучно выбрался из дома. Закрыл ключом входную дверь, спрятал его под крыльцом и уже двинулся через сад к реке, когда услышал за спиной, как хлопнула входная калитка. Феликс оглянулся и его взгляд встретился с удивленными золотистыми глазами Вики, вошедшей во двор. Феликс бросился бежать, зажав под мышкой пакет с иконой.
   Он бежал вниз по тропинке, ведущей к реке, не чуя под собой ног. Один раз чуть не упал на крутом повороте между сосен, но сумел сбалансировать и, будто заяц перебирая ногами впереди отстающего тела, влетел с откоса к дамбе, разделяющий реку на водохранилище и вонючий канализационный слив. Через дамбу был проложен мост, по которому обычно "вояжировали" на Взгорье и обратно жители окрестных деревень. Сейчас этот мост оставался пустым, но когда Феликс вбежал на него, на противоположном конце раздвинулись кусты, и навстречу начальственной походкой вышел лейтенант Мамаев в цивильной одежде. Феликс обрадованным щенком, увидевшим хозяина, припустил навстречу. Приближался, словно полз на брюхе, виляя невидимым хвостом, с добычей в руках.
   Остановился рядом в центре моста, с трудом переводя дыхание. Мамаев мрачно посмотрел Феликсу между глаз.
  -- Ну,-- промычал он, сверля узкими глазами лоб исполнителя.
  -- Принес, принес,-- подобострастно пробормотал он, протягивая пакет.
   Мамаев вытащил икону и стал со всех сторон ее осматривать.
  -- А почему без оклада? -- спросил он, скорчив злую физиономию,-- оклад он тоже дорого стоит...-- и вдруг осекся, мотнул редковолосой, чернобровой башкой. Но затем быстро перестроился и еще с большей злобой закричал на Феликса:
  -- Иди сейчас же за окладом! Он тоже нужен... для экспертизы! Иначе в лагерь! На Соловки!
   У Феликса подкосились колени. Он упал на них перед Мамаевым и залепетал, молитвенно сложа ладони.
   -- Дочь хозяина вернулась... Не могу я туда снова... Не губите
меня... Ради Бога!
   Но лейтенант почему-то не на шутку озверел. Он, не выпуская из рук иконы, ногами стал лупить повернувшегося к нему спиной на корточках Феликса, метя по почкам и печени. Избиваемый визжал, прикрываясь руками. Но внезапно удары прекратились. Феликс посмотрел через плечо и тут же вскочил с корточек, но не в силах стоять на слабых ногах плюхнулся на низкий парапет моста, задыхаясь от благоговейного страха.
   Над Мамаевым вилась большая белая лебедь, хлеща его по азиатской морде своими мощными крыльями. Тот, уронив икону, как-то коряво отмахивался от птицы, очевидно ошеломленный неожиданным нападением. Он отступал все дальше и дальше пока не наткнулся спиной на перила моста и, не удержавшись на них, под натиском лебедя, свалился с матерщинным криком в сливную канаву.
   Лебедь сделала круг над местом падения Мамаева и с угрожающим шипением подлетала к сидящему на парапете и замершему в страхе Феликсу. Он отпрянул назад и, совсем почти падая, услышал тихий голос: "Не надо, мама...". Краем глаза увидел держащую в руках икону Вику. Но равновесие уже было потеряно: Феликс опрокинулся на спину и полетел вниз головой в холодную, смрадную глубину ямы...
    
Глава VIII
   Яму открывали. Крышка люка сошла с места. Узкий светлый серп осеннего неба быстро расширялся, пока не превратился в полный лунный диск, блекло освещающий внутренность ямы и сидящего там человека. Но тут же, двумя тенями, две головы затмили блеклый свет. Две черные руки протянулись к поднявшемуся на ноги заточённому. Грубый, гнусавый голос сверху прорычал:
   -- Ну, вылазь! Твоего корешка доставили обратно.
   Феликс полез по ослизлым ступенькам, пачкая о липкую ржавчину ладони, уцепился за протянутые ручищи и они, словно подъемный кран, вытащили его на поверхность. Он встал на затекшие ноги и огляделся. На земле оказалось не так уж светло, как показалось из глубины. Вечерний тусклый полусвет открывал глазам всю ту же безрадостную картину: серый осенний луг, в сотне метров одинокая рощица, а совсем рядом широкие трубы канализационного коллектора со сточными каналами, уходящими почти к горизонту.
   -- Ну, налюбовался? -- спросил один из двух "качков" и,
подтолкнув его в спину монтировкой, добавил остроумно: -- Ну,
топай. Сейчас с тобой разберутся органы...
   И оба рекетира загоготали, довольные каламбуром.
   У Феликса похолодело в груди. Он не мог сдвинуться с места, и только чувствительные пинки "конвоя" заставили его с трудом переставлять свои, будто парализованные ноги.
   Стометровку до рощицы преодолели минут за пять-семь и то благодаря тычкам и пинкам "сопровождения". В рощице звучала музыка. И бредущий с тоской в груди Феликс вдруг замер на месте, услышав знакомый до боли мотив. Пела Нина Хагген из той самой злополучной, давней пластинки.
   На полянке между деревьев, рядом со знакомым "Фордом", стояла почему-то патрульная милицейская "Волга" с потушенной мигалкой. Дверцы у машины были раскрыты настежь, а в салоне надрывалась Нина.
   Чуть в стороне от автомобилей стоял походный раскладной столик с бутылками коньяка и закуской. Возле столика по кругу расположилась выпивающая "братва" во главе с элегантным "Аленом Делоном". Задом к подконвойному над трапезой нависли три серые милицейские спины с центральной громадной и, видимо, начальственной.
   Увидев подошедших, "Ален Делон" лучезарно и приветливо улыбнулся Феликсу:
   -- А вот и наш заложник! -- радостно воскликнул он.-- Как
ямка долговая, не тесная?

   И вдруг его красивое лицо стало в один миг совсем другим: холодным, суровым и безжалостным. Он зло проговорил, кривя тонкие губы:
   -- А твой компаньон... покойник,-- гнидой оказался. Сдать нас хотел на обратном пути. Да просчитался. Мы такой вариант предусмотрели.
   И снова, словно сменив маску, благодарно улыбнулся центральному толстому милицейскому чину. Тот кивнул в ответ и, повернув свою лысую голову, взглянул на Феликса. У Феликса подкосились и без того слабые ноги. Он узнал... Мамаева. Постаревшего за десять лет, окончательно облысевшего, разжиревшего, как боров, с абсолютно заплывшими в щеках глазенками, но с такими же густыми черными, сходящимися на переносице бровями.
   Мамаев тоже узнал Феликса. Глазенки удивленно на секунду вылезли из-под красных щек, загорелись недобрым огоньком и снова потухли, спрятавшись в амбразуры татарских скул. Мамаев отвернулся, притворяясь неузнавшим. Отвернулась и еще одна физиономия в милицейском мундире с ефрейторской лычкой на погонах.
   Феликс, потрясенный внезапной встречей с человеком, от которого он фактически бежал в Москву, сначала не уловил знакомые крысиные черты серого ефрейтора, и только подсознание раскрыло ему личность Витьки Хорькова и по цепочке многое другое из полузабытого прошлого, студенческого времени. В патрульной машине распевала Нина Хагген, не таясь своей антисоветской тематики...
   Постояв еще немного спиной к Феликсу, Мамаев грузной толстозадой походкой вышел из круга и подковылял к стоящему напротив "Алену Делону", блеснув в вечернем сумраке парным набором двух подполковничьих звезд на погонах. Наклонившись к уху пахана, милицейский чин что-то быстро зашептал слюнявыми губами, изредка бросая взгляды на тоскливо замершего неподалеку Феликса. Атаман понимающе кивал красивой головой. Затем оба главаря налили себе по походному пластмассовому стаканчику коньяку, чокнулись, глотнули, закусили лимончиком, пожали друг другу руки и Мамаев, не глядя на Феликса, прошествовал мимо, махнув по пути ладонью Витьке Хорькову и другому милиционеру.
   Подполковник с заметным трудом влез на заднее сидение "Волги". Ефрейтор Витька пристроился рядом с водителем. Нина Хагген захлебнулась на высокой ноте и смолкла, давая возможность зафыркать мотору. Зажглись фары. Патрульный автомобиль развернулся на полянке, осветив бандитскую сходку и, мигая красными бамперными фонарями, медленно поплыл по проселку в сторону шоссе.
   Стемнело окончательно. По рощице пронесся холодный промозглый ветерок, забравшийся за воротник куртки пленника, заорудовав по спине воровскими шустрыми пальцами. Феликса охватил озноб. Тело покрыли колючие, иголистые мурашки. Предчувствие чего-то неотвратимо-ужасного заныло в сердце. Оно гулко заухало в груди. Тоска удавкой сдавила горло. Голову заломило, словно от кастетного удара. Глаза ослепли от включенных внезапно фар "Форда". А в ушах за спиной раздался артистично-садистский голос главаря "Алена Делона".
   -- Ну, вот и все, мальчик. Пришло время рассчитываться за долги. Задолжал ты всем: и мне с ребятами, и вашему общему знакомому, да и своему компаньону, что лежит сейчас на дне вонючего канала, ты тоже должен. Ведь, вы пока не в равных положениях. Но мы это равновесие восстановим, как я и обещал некоторое время тому назад. И ведь я своих слов на ветер не бросаю. Так, что пойдешь ты сейчас, мальчик, "до ветру". Присоединишься к своему дружку. Слишком много у вас денежек было, и жадность вас мучила. А за жадность по библии полагается болото вонючее*. Ну, тут у нас вместо болота канализационный канал -- долговая яма, где списывают все долги. Мы их тебе сейчас спишем...
   Страшный ослепительный удар хлестнул по лицу, затмив яркие автомобильные фары. За ним последовал другой, такой же хлесткий и безжалостный. Феликс упал на землю, плюясь кровью и выбитыми зубами. Его стали бить ногами по почкам и печени. Он катался по жухлой осенней траве, скуля, плача и причитая. А его продолжали бить беспощадно, методично, не давая передохнуть. Боли он уже почти не чувствовал. На смену ей приходило беспамятное отупение, словно это происходило не с ним, словно он был посторонним наблюдателем, находящимся одновременно и в избиваемом теле и где-то вне его, как тогда, путешествуя по прошлому: он в княжеской одежке наблюдал за битвой отрешенно, с легким оттенком любопытства, наверняка зная, что в любой момент очнется в тихом доме Александра Дмитриевича Белюги-на. Вика улыбнется ему своей грустной, загадочной улыбкой, возьмет за руку, уложит на старый кожаный диван с мягкими валиками, укроет теплым шерстяным пледом, сядет рядом и станет нежно гладить его волосы, а потом смущенно-робко поцелует своими мягкими губами в горячий воспаленный лоб. И он, сладостно потянувшись усталым телом, спокойно уснет, забывшись, и во сне перенесется в далекую прекрасную страну, где живут добрые отзывчивые люди в красивых светлых домах. Там текут голубые реки, там зеленеют бескрайние леса, там поляны усыпаны благоухающими цветами, по которым порхают бабочки и пчелы. Там хорошо... Там рай...
   * Стигийское болото в аду, где мучаются жадные и гневливые.
ш

   ...Он еще чувствовал, как его тело куда-то поволокли, несколько раз раскачивали за руки и за ноги. Оно взлетело в холодном, ночном осеннем воздухе, перекувырнулось и головой вошло в глубокий омут. В горло тут же попала какая-то едкая вонючая жижа. Легкие загорелись жгучим адским огнем. Он пошел на дно ямы, но даже не заметил этого, потому что его вдруг подхватили на лету два сильных лебединых крыла. Вытащили из ямы и понесли вверх, в светлеющее с каждым мигом бескрайнее небо. Он лежал на крыльях двух лебедей. Он узнал их сразу: мать и дочь. Они плавно одновременно махали оставшейся свободной на двоих парой белых крыльев и несли его все выше и выше в голубое солнечное небо, где в золотом ореоле сиял образ Божией Матери...
1996 год