Весна. Пора надежд всего живого, даже такого ничтожного, что и жить уже незачем. Он сощурился на яркое апрельское солнце, ослепленный, отвел глаза на тротуар и увидел там огромных размеров «бычок», который еще даже и дымился. Он нагнулся, подцепил его грязными пальцами в желтых, сто лет нестриженных ногтях, и с удовольствием втянул терпкий горьковатый дым какой-то дорогой, вкусом из прошлого, сигареты. Вот и первая удача за сегодня, а ведь день еще только начался. Кто рано встает, тому бог подает. Если пораньше обойти мусорные баки и окрестные уличные урны, то, глядишь, наберешь стекла да жестянок на бутылку красненького с батоном хлеба, а это, почитай, что день и прожит. Как это все-таки верно сказано в Евангелии, что, мол, «не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы». Как это незатейливо истинно! Раньше он очень даже заботился о будущем, все копил да наживал. И шикарная, в два этажа квартира у него была, и дача в четверть гектара, и две машины, и детям по квартире купил, и… где это все теперь? Теперь вот рад «бычку» да солнцу ласковому и того довольно на сегодня, а завтра… А наступит ли оно, вообще, это завтра? Машина ли собьет, стукнет ли инсульт, откроется ли язва… Так что нечего и размышлять, да раны бередить попусту.
Он докурил сигарету до самого фильтра и щелчком послал его далеко на газон молодой, только еще пробуждающейся травы, но щелчок как-то не вышел, и окурок упал лишь в паре метров, но упал так, что впору было совсем уверовать в Спасителя. Рядом с бордюром тротуара, куда угодил неудачно брошенный «снаряд», сложенная пополам, сиреневела… пятисотенная! Он воровато огляделся по сторонам – никого, нагнулся и быстро, словно украл, спрятал бумажку в карман. Казалось, она была еще теплая теплом только что потерявшего ее. Происходило это все метров за десять до магазина, что открывался в семь утра и, как раз, только что открылся. Пока мусорные баки не были обойдены, пока «улов» не был сдан в соответствующие пункты приема, делать в магазине было нечего. Иной раз и перепадало на чекушку, если вдруг Настя, продавщица магазина, поручала подмести вокруг, если зима, то убрать снег да снести вчерашний мусор, но сегодня все было чисто. Он зачем-то пошаркал ногами перед стеклянной дверью и, чуть не перекрестясь, вошел, аки во храм. Настя отпускала какому-то парню хлеб и молоко.
- С тебя девяносто пять рублей, - зевнула продавщица не прикрывая даже рта в золотых с черным зубах.
Парень полез в задний карман, потом в другой, потом пошарил по карманам куртки…
- О, черт! Только ведь была пятисотенная, ведь только с утра положил!
- Потерял, Петя? Жалко. Ну да занесешь вечером, а я запишу на тебя. А то, гляди, тут тебе от дома-то сто метров, может еще и валяется где на земле.
- Спасибо, Настенька. Ей богу, была бумажка…
- Это не ваша? – скорбно протянул купюру бомж.
- Ух ты! – опешил Петя более не оттого, что нашлась пропажа, а что такой вот грязный старик вдруг решился отдать находку, но деньги принял и расплатился. Получив сдачу, он с трудом скрывая на лице внутреннюю борьбу, отделил от той сдачи сотню и протянул странному этому бродяге.
- Спасибо, дед. Ведь мог и не отдавать…
- Нету счастья в чужом, - философски, если не по-поповски вздохнул он и принял бумажку. – А теперь вы дали мне мое, вот и спаси вас бог.
М-да. На пять сотен он мог бы прожить пять дней, но… довольно для каждого дня своей заботы. Устроившись в кустах за магазином на ящике, где у их брата было намоленное, так сказать, место причащения, он откупорил бутылку портвейна, что, умилившись его поступку, отпустила ему Настя, хоть до одиннадцати и не положено ничего крепче светлого пива, сделал большой глоток, открыл пачку Беломора, купленную заместо хлеба, и закурил. Тепло дешевого портвейна благодатно растеклось по некогда благородным жилам, он прикрыл глаза и воспоминания вдруг нахлынули на него солоноватой волной.
Эта любовь налетела и захлестнула штормом, селем, снежной лавиной. Она пришла именно тогда, когда менее всего, ее можно было ожидать. В браке он прожил со своей супругой…, да вот только как справили серебряную, тут все и произошло. Справили тихо, уютно, по-семейному. Были только дети со своими семьями и… дочка привела с собой подругу Машу. Не самую близкую, но со школы еще подругу. Просто так вышло, что когда они собирались к ним на юбилей, та совершенно случайно зашла в гости, ну и…. Говорят, что мужчину, за всю его жизнь, посещают лишь три настоящие любви: одна – первая, совсем детская любовь, на другой он женится, третья же - самая последняя, после которой уже ничего не остается ни в душе, ни в сердце, ни, как у него теперь, и в карманах. Так и вышло. Это было сумасшествие. Он был успешным, не последнего звена менеджером крупной компании и мотивы Маши были вполне объяснимы, ну а разница вдвое в возрасте ее (как и его) не смущала. Ему же, тем не менее, было в сто раз тяжелее. Во-первых, тяжек был сам развод, молчаливый, мрачный, словно осенняя туча, развод. Супруга его не устраивала скандалов, не плакала, а просто окунулась во внуков, совсем повернувшись спиною к нему. Другое дело – дети. Те такого предательства отцу не простили и попросту прекратили с ним всякое вербальное сношение, но взоры их метали молнии при всякой случайной встрече. Нужно было решать и решать радикально, ибо яркий этот небосклон его любви омрачало то, что все это было перед его глазами: бессловесная скорбь жены и откровенное презрение, если не ненависть детей. Уходя, он оставил им все, взял только личные вещи, ноутбук и несколько любимых книг. Сбережения он тоже оставил все, за исключением той суммы, что потратил на покупку однокомнатной квартиры на другом конце города, даже на мебель денег не отложил, надеясь, что зарплаты его хватит, пускай и не в месяц, и на скарб, и на утварь. Главное, он был свободен, и он был счастлив. Маша переехала к нему уже через неделю и тут же споро взялась за ремонт. В день зарплаты она выдавала ему список всего необходимого и список этот всю эту зарплату тут же и поглощал. Пришлось залезть в долги. По прошествии двух месяцев жилье их преобразилось до неузнаваемости. Комната, хоть и одна, была, тем не менее, большая и о двух окнах. Маша поставила здесь легкую перегородку, сотворив две маленькие - спальню и гостиную. Кухня была исполнена в стиле хайтек, правда, готовила Маша из рук вон, и на новоселье пришлось все стряпать ему. Новоселье это задалось не очень. За двадцать пять лет супружеской жизни, в друзьях и приятелях оставались лишь такие же вот, как его бывшая, семьи, и жены, понятно, что из солидарности с его супругой, игнорировали приглашение, а мужья не решились перечить своим под страхом скандала, так что, на «празднике» были лишь ее друзья и подруги и он впервые с мига влюбленности, ощутил некоторую тоску. Все что говорили и делали гости, было ему не то, чтобы непонятно, но было неинтересно. Он впервые почувствовал себя чужим и… старым. Да-да. Пока они были вдвоем, он каким-то божественным волшебством ощущал себя совсем молодым. Он был молод! молод и головой, и сердцем, и в постели…
- Теперь можно и свадьбу сыграть, - оглядела она квартиру, прибравшись после новоселья. – Теперь не стыдно. – Но свадьбу все равно нужно устроить в ресторане, а второй день уже здесь. Жалко, что ты оставил им и дачу тоже, любимый, а то было бы здорово на природе, ну да бог с ним, хотя…, да там видно будет.
Свадьба… Он как-то совсем выпустил из виду, что для женщины нет на земле ничего важнее свадьбы. Это ему было достаточно просто быть вместе, но ей… Иногда кажется, что для женщины любовь – лишь средство к достижению этого знакового порога. Ни одна из них не счастлива в гражданском браке, пусть даже и живет она в шекспировской любви и, как сыр в масле, по деньгам. Это все равно, что вместо того, чтобы радоваться всякому летнему дню, грустить, что, один черт, впереди осень. Свадьба же, будто навсегда ту осень и отменяет… Так устроена женщина, даже и не думая о том, что само понятие свадьба предполагает, подразумевает в себе уже и развод, развод, что гораздо страшнее всякой осени выстуживает душу.
Он вздохнул и… взял кредит под жестокие проценты, которые съедали теперь чуть ни половину его зарплаты (Маша не работала и, похоже, даже и не собиралась). На свадьбе он почувствовал себя совсем идиотом. Главная беда скрывалась в слове молодые, которое тут и в хвост и в гриву, что вполне вроде и уместно на таком торжестве, но почему-то каждое его произнесение хлестко било его по щеке. Маша же чувствовала себя совершенно счастливой, ну а выглядела и вовсе божественно. Кругом бурлил смех, крик, топ и хлоп. Приглашенный тамада устраивал конкурсы, один глупее другого, и чем далее к ночи, тем пошлее и скабрезнее становились шутки и тосты. Ему сделалось как-то даже нехорошо и он, извинившись, вышел покурить в холл ресторана, нет, здесь тоже стоял гвалт и он вышел на улицу.
- Скучаете, - услышал он через какое-то время за спиной. Обернулся. Перед ним стоял весь в оспе и с блеклыми глазами человек, лет шестидесяти пяти. Их представляли друг другу. Это был ее дядя. Родителей у Маши не было, этот-то дядя ее и вырастил, укоренил ее под столицей, а после, успокоенный исполненного долга, вернулся в Саратов. Был он сухопарый и очень гордого вида старик. Вы обращали внимание на то, как гордо держат себя старики-евреи? В большей мере это касается, конечно, старых евреек, но и стариков тоже. Начиная жизнь свою, как правило, с заискивающей улыбки, постепенно облик их обретает некоторую стать и достоинство (часто и небрежение), а уж к старости… Не то совсем делается с русским. Он, напротив, стартует быстро, размашисто и, что уж тут, в девяти из десяти даже нагло, со временем, не то, что вянет, но как-то становится тише, утомленнее. В нем начинают проявляться даже и философские нотки, а то и религиозные, а уж к старости больно и смотреть на него, на его заискивающий перед кем угодно взгляд, будто всем он кругом и должен, от нянечки в приемном покое, до безусого постового. Ах и прав Чехов: старого никому и не жалко. Так или иначе, а жених испытал теперь перед дядей этим какую-то неловкость, будто совершил чего нехорошее.
- Трудно понимать иное поколенье, - прикурил он сигарету от сигареты.
- Ну дак потому и непонятное, что иное. Любовь, она где чего и напомнит, может, что если забылось, а, с другого боку, и будто другой язык, и песня другая.
- Вы, простите…
- Александр Львович.
- Вы, Александр Львович, вроде как и не рады за племянницу?
- Да рад покуда…, да только надолго ли? Может моего веку и хватит поглядеть на Машино счастье, а вот твоего…, - как-то без спросу перешел он на ты. - Мужик, я вижу, ты головастый, да вот только… Приданого я за Машей не скопил, где мне там, в Саратове?.., а ты вот, все, что нажил, в прошлом и оставил. Ну, юному-то простительно, но ты-то уж - в летах… Любовь любовью, но и ведь она, любовь-то, не святым духом живет. Любовь, она только в книжке с крылышками, а на земле-то все по-другому, все на ножках, а лучше, так и на всех четырех.
- Понимаю, о чем вы, Александр Львович, - прикурил он и третью сигарету, - но да я сдюжу. Уж больно не хотелось старую жизнь тащить в новую… Дрязги всякие… Дети, понимаете ли, возненавидели меня, так стали бы тяжбы всякие… Чего хуже, чем с детьми судиться?
- Вот я и о чем говорю, - сильно раскашлялся дядя, будто подтверждая, что веку его действительно немного осталось. – Биться за свое с врагом легко, даже и праведно, а вот… Старое похоронил, а новое взборонить и нечем. Не я тебе судья, – Бог. И не намного уж и я дольше твоего пожил, но вот, что знаю… Любовь, она ежели без дровишек известных, погорит-потлеет, да и потухнет. Ровно здесь, за фатою, вся романтика и испаряется, а что дальше, - бог ведает. Одно скажу тебе… Когда придет время плакать, никого кроме себя не вини.
То ли и вправду старик в воду глядел, да только после свадьбы все как-то переменилось в их отношениях. Началось все… с обычной зубной пасты. Он никогда не задумывался над тем, как нужно выдавливать ее из тюбика. Обыкновенно, он просто сжимал ее в кулаке, и, мятую, так и бросал рядом с раковиной. Маша поднималась позже. Она аккуратно и терпеливо выравнивала тюбик и скатывала в рулончик по мере убывания содержимого. Наутро он снова сминал ее старания и… Наконец она не выдержала и высказала ему негромкую претензию. Сказавши «хорошо», наутро он повторил то же, что и всегда, ибо привычка, к тому же…, ну так ли уж это важно? Другим ее шагом был уже скандал. Он только пожимал плечами да дивился, что ее так это бесит. Давши себе зарок и поставив даже маленький крестик ее помадой на зеркале, чтобы не забывать по утрам об аккуратности к пасте, он уж почти и исправился, как тут предметом раздора стал тот самый крестик. Поначалу она его просто стирала, а он снова рисовал, но, по ее разумению, так больше длиться не могло.
- Да неужели же в твоей седой голове никак не может уместиться такая мелочь, как правильно выдавливать пасту! – побагровев, воскликнула она.
- Машенька, - смутился он и мелочности, незаметности вопроса, но и, более, указанием на седину, - ну трудно же от старых привычек…
- А свадебное путешествие?! А медовый месяц?! – против всякой логики перескочила она тему. – Ты-то вот, небось, со своей бывшей где только ни побывал! А я тут…, - Маша залилась горькими слезами.
- Маша, но ты же знаешь в каких мы долгах после мебели и свадьбы…, - пытался быть спокойным он.
- Ах, так я же и виновата?! – взвизгнула она сквозь поток слез, развернулась и, хлопнув дверью, скрылась в комнате.
Эту ночь впервые он ночевал на кухне, составив стулья. Скрепя сердце, он взял еще один кредит, и они отправились в Анталию, но уже в первое же утро свадебного их путешествия, в гостинице, он снова прокололся, и выдавил тюбик не по правилам. Тут Маша сменила тактику. Она просто перестала с ним разговаривать. К вечеру, впрочем, они мирились, пили коктейли у бассейна и мечтали о том, как они скоро будут жить лучше, чем даже здесь, но наутро, будто по графику, ему вдруг доставалось и за то, что не так, не аккуратно он этот тюбик скрутил…
Ну и довольно… Стоит ли объяснять дальше, что Маша просто не любила своего мужа. Но вот ведь беда… Он-то любил… Любил так и настолько, что готов был терпеть и прощать все ее обидные слова, что день ото дня становились все резче и болезненнее. В довершение всего, по возвращении их из свадебного путешествия, он обнаружил свою компанию в стадии банкротства. Фирма еще оставалась наплаву, но увольнению подлежало две трети персонала и…, он, в том числе. Это при его-то долгах друзьям и двух кредитах! Сообщая Маше такую весть, он еще (несчастный) надеялся, что общая беда сплотит их… Наивный… Поначалу, так оно и выглядело. Маша, правда, стала грустна и даже стала делать какие-то движения к поиску работы, но… Все, ну что ты будешь делать! опять уткнулось в чистку зубов. Экономили теперь на всем, и пасту покупали что ни на есть самую дешевую.
- Мы скоро содой будем зубы чистить! – истерически кричала Маша из ванной. – Что б ты сдох совсем, старый неудачник!
Потом случился тот знаковый вечер. Маша была мрачна и холодна, словно мраморная статуя.
- Дальше так быть больше не может, милый. Я поверила тебе, а ты…, ты меня обманул. Ты оставил меня без всего и ни с чем. Я выписалась из общежития и обратно меня уже не пропишут, а жить нам вместе более никак нельзя. Не я втянула нас в это, так что… Так что, уходи. Книги и ноутбук можешь забрать.
Он поднял бутылку и подивился, что за воспоминаниями не заметил, как всю ее и прикончил. Апрельское солнце стояло так высоко, будто был уже июль, тот самый июль, в котором они расстались, точнее, когда выкинула она его на улицу. Он пьяно огляделся по сторонам, и вдруг наткнулся глазами на пакет с мусором, что ленивые горожане не доносят до помойки. Пакет этот расклевали вороны, ища в нем что поесть, и в эту рваную дыру, увидел он, торчал смятый тюбик использованной зубной пасты. Он иронично усмехнулся, поднялся и, чуть пошатываясь, побрел к год уж как замороженной новостройке, где теперь в подвале строящегося дома и была его обитель. Там он завернулся в картонные коробки и, ощутив тепло собственного тела, заснул, неслышно шевеля губами слова старого еврея Александра Львовича: «Ровно здесь, за фатою, вся романтика и испаряется, а что дальше, - бог ведает. Одно скажу тебе… Когда придет время плакать, никого кроме себя не вини».