19. Чрез преграду - в Пеклоград!
Огляделись лазутчики наши со вниманием – да-а! – тут вам не ерунда. Это было, по всему видно, и впрямь сооружение старинное, как бы лабиринт такой заброшенный. Сводчатый широкий туннель, сложенный из громадных камней, вёл куда-то в тёмную даль. А кругом-то сушь да пыль, да всякие по закоулкам мраки. Бр-р-р! И такая стояла тишина, что даже была она слышна.
– Нам... э-э-э... вроде туда, господа, – сдавленно просипел чёртик и, озираясь, вперёд потопал.
Пошли они, тож потопали, а через недолгое времечко коридор, по которому они двигались, раздвоился, растроился, расширился, сузился, и вскоре из всех этих ходов-вариантов такая путаница завязалась, что мама не горюй. Кривулка в один проход сунулся – назад вернулся, в другой завернул – опять ватагу к прежнему месту вернул. И снова нырнул куда-то, проводник неудатый.
Короче, спустя часа два по этому лабиринту они вдосталь находилися, а под конец и вовсе, кажись, заблудилися.
– Ты куда нас завёл, хнырь безрогий? – поднял вой кипяшливый Буривой. – Мы ж недавно тут были – вон же харчки мои. Вот щас мордой об стенку как хрясну – ей-богу новые рога у тебя появятся!
А на чёртика запамятовавшего и без того смотреть было жалко. Растерялся он нешутейно, глазёнками туда-сюда завращал да и заверещал:
– Ой, только не бейте, только не бейте! А то черти бьют один другого жутче, а пришли вы – и тоже не лучше. Виноват я, как есть виноват! Позабыл, где дверь потайная находится. Но вы не сумлевайтесь – я найду! Всё-превсё обойду, а её отыщу!
Только не пришлось им всё обходить, потому что Делиборз быстроногий им пособил. Он-то как увидал, что у поводыря не ладится ни шиша, так от черепашьей ватаги отбежал и в скором времени весь лабиринт путлявый обежал.
Затем воротился и к Явану обратился:
– Ванюш, а Ванюш, кажись я выход-то обнаружил. Тута недалече дверь есть железная.
– Она, она, родимая! – заорал в восторге их проводила. – Веди нас, человече, ежели недалече!
Ну и пошли, а чё! Делиборз проворный всю компанию и повёл.
И не прошло и четверти часа, как впереди ворота показались в стене каменной.
– Наконец мы у цели! – вскричал Буривой в весельи. – Экая же, право, дыра. Слава те, Ра!
– Это всего лишь в помещение некое вход, – охладил его пыл чёрт. – Как внутрь войдёте, то по проходу вперёд пойдёте, а упёршись в стену, увидите на ней круглый люк. Тут и странствиям вашим каюк. Хе-хе! Тот люк влево надобно повернуть – он и откроется.
Чертяка вдруг замялся, слегонца заволновался, глазёнками быстро стрельнул и вот чего ввернул:
– Ну, мои дорогие, вы помаленьку идите, а я на стрёме посижу. Думаю, как бы кто за нами не увязался, а то вроде шум мне показался...
– Фьють! Гляди, чё придумал, хитрец! – возмутился нешутейно царь царей, оскалившись зловеще. – Нам твой стрём не нужон. Топай вон ножками, а не то!..
А в это время Сильван к двери железной подошёл и приоткрыл её со звуком скрипучим. Все туда заглянули и в переливающемся мрачно сумраке небольшую, уходящую вперёд залу узрели, а в конце той залы и люк упомянутый в стене чернелся.
Дружинники, конечно, к люку этому устремилися в немалой спешке, а Яван последним без торопления шёл, приглядывая за ушлым чёртом. Тот-то двери аккуратно захлопнул и тоже вперёд потопал. А там уже торопыга Буривой в азарте за ручки взялся и люк винтить принялся. Мышцы на его руках вздулись, жилы вспучились, а лицо аж побагровело – только не пошло у него это дело: проку от стараний воина был полный ноль.
– А ну-ка, сердешный, мне дозволь, – пробасил тогда Сильван, никчёмные потуги собрата наблюдая.
Отстранил он упревшего богатыря, сам за ручки ухватился и в могучий рывок вложился. Да только как леший ни пыжился, как ни бился, а и у него конфуз получился: не вышло и у великана нашего ни фига.
– Ну, чертяка, понаставил ты нам рога, – прохрипел не дюже доброй Буривой. – Люк-то чёртов не открывается, а?
А тот лишь руками разводит в недоумении, стоя от буяна в отдалении.
– Ах ты ж незадача! Ой-ёй-ёй! – покачал он сокрушённо головой. – Должно быть, заржавел люк-то. Али, может, с той стороны его укрепили. Тю-тю проходец, ага!
Даже засвистел, гад. И не поймёшь по его роже – то ли и впрямь огорчён он стал сей препоной, то ли сделался ей рад. Ну, гад он и есть гад.
– А ну, дай я спробую, – Яваха тогда голос подал.
Приладил он ладони свои лопатные к ручкам аккуратным, мышцы богатырские как следует поднапряг да и провернул крышищу со скрипом режущим. Но не успел до конца докрутить её, как вдруг сзади у дверей что-то как грохнет, да пламенем оттуда как полыхнёт! Глянул туда Яваха, а со стороны дверей на них сплошная стена валит пламени!
Вот так, к ляду, сюрприз – пламя в ловушку их заключило, как крыс.
Все, конечно, суетно заметалися и немало растерялися. Один лишь Давгур в ус не дул и не метался – тёпленького, видать, дожидался. Даже Яван застыл было, хоть и думу думал. Только чего ты тут удумаешь, когда до пламенного вала пару мигов осталося: с бешеной скоростью двигался на них жар!..
И вдруг, когда смертушка лютая уж совсем рядышком крылышки свои чёрные расправляла и по зале той вольготно гуляла – спасение пришло им нежданное. Яван как раз воздуху побольше в лёгкие набирал и перед товарищами мысленно винился, что не сможет он их спасти, когда целый водопад солёной воды откуда-то на них пролился.
В один миг вода помещение затопила и пламень беспощадный собою погасила. В этом ведь и есть воды великая сила, что она огня не боится.
Открыл Ванюха глаза, глядь, а его кореша, словно рыбки в аквариуме, там плавают. Кое-кто уже и захлёбываться даже стал.
«Надо двери открыть как-то, а то утонем тут как котята!» – Яваха сообразил, и что было силы туда поплыл, только помощи его не понадобилось, ибо водица-спасительница, ставшая вдруг утопительницей, начала вдруг спадать. И вскорости от всего водяного изобилия лишь одна лужица осталась в желобине, а в той лужице Упоище губами елозил и остаточки подсасывал.
Все без исключения в полнейшем недоумении на него таращатся и от его водопойства тащатся, а пропоец губы аккуратно отёр, усмехнулся довольно да и говорит, былой паразит:
– Уж вы меня простите, ребята, а ведь спас вас я-то. Помните, как я водицы хлебанул из морюшка возле гнезда Моголушки? Вот оттуда-то и вода, ибо всё, что я в себя глотаю, в себе же непостижимым образом и оставляю.
Спасённые на избавителя своего восторженно поглядели и наперебой загалдели:
– Молодец, Упой!
– Слава Упою!
– Ну, даёт!
– Он нужнее с перепою!
– От же мастак!
– Качай его, ребята!
Навалились они на героя растерявшегося и стали его качать, аж до самого потолка увальня подбрасывая. И покуда довольный дурик об потолочину башкою не долбанулся, спокойный дух в ватажников не вернулся.
А когда они мало-помалу угомонилися и для продолжения дела вновь годилися, то приметливый Сильван вдруг заорал:
– Эй, а куда поводырь наш подевался?
Хвать – нету нигде Кривула! Под шумок тягу дал оттуда. Ну всех, гадёныш, надул!
– Ах же ты ушлый хмырь! – прорычал Буривой гневливо.
– Утёк, подлец! – другие подхватили.
– Растворился!
– Пропал!
– Смылся!
Начали они его искать – да куда там! Как словно и вправду он растворился, чёртов идеист. Ярой Буривой предложил даже в брогарню возвертаться да на месте дезертира и порешить, но Яван, подумав, иное решил. Кривул-де, сказал он, после всего происшедшего наверняка язык за зубами будет держать, – поостережётся начальству их закладывать. Да и где ты его будешь шукать-то? Сыщи его поди в лабиринте этом треклятом...
Даже чуткий Сильван, навострив свои локаторы, пожал недоумённо плечами: нету, говорит, его нигде, как в воду, мол, канул.
– Да ну его к ляду! – воскликнул решительно Яван. – Сами справимся. Он и так рассказал нам много, чёрт безрогий.
И к недокрученному люку вернулся. Повернул Яван лючину до отказа и вперёд её толкнул, растворяя. И раскрылся там круглый проход – лаз тайный в Пекельный город! Горя любопытанием жгучим, немедленно Ванюха туда заглянул и узрел там вот что: то ли зал немалый, то ли подвал, то ли что-то из того же рода...
Не видать лишь было народа. Да и окон нигде не виднелося. Только призрачный мертвенный свет откуда-то с потолка лился, освещая находившиеся в зале громадные шкафищи, которые тесно везде стояли и еле слышно фырчали. Назначение сих приспособлений осталось для Явана тайной, но он не особенно этим и морочился: мало ли где каких устройств...
Вот он первым в лазейку пролез, а за ним и братва его не замедлилась: тоже все через люк влезли и заозиралися окрест, думая, а то ли это место.
Буривой решительный общее сомнение не преминул выразить.
– Во заманул нас Кривул! – сказал он, кипя от возмущения. – То же самое это подземелье. Готов спорить...
– Погоди, дядя Буривой, со своими выводами, – Ваня его за плечо тронул. – Есть выход – найдётся и вход. А что это там в сторонке? Не дверца ли? Вон!..
Пригляделись они все вместе – и впрямь дверца в полумраке чернеется. Подошли – да точно же, она и есть, в стене дальней большая дверь. Яван её распахивает широко, а тама ещё одно помещение было полутёмное, и ход имелся по лестнице винтовой.
– Дозволь мне, Ваня, на разведки смотаться! – Делиборз тут Явана просит. – А то я застоялся, ага. Одна нога здесь – а другая там!
Ну, Яван-то не против, конечно, а за... Тот и скаканул как коза, или воспарил как орёл. Ввинтился вверх, да и был таков.
Так. Проходит времени ни много ни мало, а минут где-то пять. Наши уже стали волноваться, а тут слышат, как за стеною зашуршало, зажужжало, потом стенка одна вбок уехала, и образовалась пред их глазами кубовидная ниша, в которой на стульчике Делиборзишка посиживал с видом горделивым.
– Ну что, православные, – к товарищам он обращается, – не желаете ли в чудо-ящике наверх вознестись? Хе! А наверху и правда город. Прямо обалдеете, как узреете!
Спешить не стали. Яван сперва крышку лючную закрутить приказал, дабы не привлекать ничьего внимания, а уж после того они в кабину лифта напихались. Делиборз нажал кнопочку с номером «восемьдесят», и по закрытии дверей они тронулись. Да чуют, что едут-то быстро, со скоростью нехилою – аж в пол их малость вдавило.
А как половину пути они проехали, так их карета вдруг позамедлилась, а потом остановилась и вовсе. Что, думают, ещё за новости? А это, оказывается, некий чёрт у дверей открывшихся нарисовался и даже назад он попятился, ватагу внутри увидав. Побледнел чёрт заметно, заёрзал нервно, а потом улыбочку на личике вымучил и... внутрь протиснулся нерешительно.
– Дозвольте спросить, – обратился он почему-то к Сильвану, глыбою над ним нависавшему. – Вам... э-э-э... куда, господа?
Сильван, как водится, полез в карман за словом, засопел, сморщился, – зато Говяду за язык тянуть было не надо.
– Нам-то? – бойко он вопрошает. – Наверх. На самый!.. А тебе, брателло, куда?
– Ой, какая удача! – чёртик заулыбался. – И мне туда же. Ага. На самый-на самый...
Нажал Делиборз опять кнопочку, и они тронулись.
Все молчат, на попутчика смущённого уставились, вылупились даже, можно сказать, а он по виду не сразу и заметишь, чем от человека отличался. Разве что глаза... Недобрыми они были, колючими и выдавали душу не лучшую. А в остальном этот чёрт вполне сошёл бы за представителя племени людского: лысенький такой, щупленький, средних по виду годков. Одет он был в скромный комбинезончик, блестящий, чёрный и застёгнутый молниями. Только одна деталь была на нём яркая, отчего в глаза бросалася: эмблема на груди, с левой стороны, необычная у него красовалася – золотая змея извивалась там яростно.
Так молчком доверху и доехали. А как дверца отворилась, так чёрт наружу-то прыг – да в крик:
– А ну вон отселя, сволота деревенская! Это кто вам дозволил по секретному объекту шастать?! Марш, кому говорю, обдолбанные карнавальщики, а то я биторванов позову! Ишь, понаехали тут!..
Но в это самое время чертяка оголтелый наткнулся на пристальный Сильванов взгляд, после чего моментально завязал он вякать, как-то сразу завял, бочком-бочком – да оттуда и дёрнул, позабыв про угрозы.
Там, правда, и без него хватало народу. Прямо скопище по площадке хаживало. Все на подъёмниках многочисленных разъезжают, входят в ниши открытые и выходят, туда-сюда снуют и в чужие дела свои носы не суют. А по двум большим широким лестницам, наверх ведущим, целые потоки чертей и чертовок, одетых в разноцветные комбинезоны, быстро передвигались и никакого внимания на прибывших не обращали.
– За мной, ребята! – Яван скомандовал и к лестнице ближайшей направился гренадёрским шагом.
Протопали они по лестнице наверх сажён двадцать, а тут и площадка им открылась немалая. Оказывается, они на вершине усечённой пирамиды очутились. Яван первым делом наверх глянул и – вот же чудеса! – будто на белом свете были тут небеса. И пекельное светило, совсем как солнце красное, с зенита своего светило. А небо в выси такое голубое было – чистая лазурь, – только вот ни одной птички не было видно, и это казалось удивительным.
Ну а окружающий их город собою потрясал просто. Кругом, куда ни глянь, чудовищной величины здания одно над другим громоздились, и были они как призмы и параллелепипеды, пирамиды да кубы... И все эти великие домины сверкали в лучах светила разноцветными гранями, так что Яван зажмурился даже. Улочки же внизу совсем узкими меж громад казались, и видно было, как по тем улицам черти двигались. Всё там сновало и суетилось, будто масса муравьиная внизу копошилась. Но самое удивительное было то, что некоторые личности – в немалом, надо сказать, количестве – просто так гулять по грешной земле гнушалися, ибо они воздухопарением занималися. Правда, выси негорние сии воздухоплаватели не штурмовали и в большинстве между домами неспешно лавировали, по одному, а то и по двое на стульчиках летучих сидя, и куда им надо летя.
Вот и сейчас, чуть ли не над самыми их головами какой-то хмырь расфуфыренный абсолютно бесшумно пролетел, вниз брезгливо поглядел, сверху на них сплюнул и ручкой им помахал. Вот же нахал! Хотел было Ванюха оплёванный чем-нибудь в него швырануть, да жаль – нечем было запустить в это рыло.
А где-то через полчасика, на жарком солнце прогревшись да обсохнув совершенно, порешили наши путешественники вниз сошествовать. Топать да ножки трудить им не пришлось – там очередное приспособление нашлось. На боковинах пирамиды самоходные лестницы плавно двигались, несколько штук вверх, а несколько вниз. Это дело оказалось для наших подходящим, шагнули они на лестницу нисходящую, на ступеньки сели да вниз и поехали.
Довольно скоро к самому подножию они спустились, с ныряющих под мостовую ступенек соскочить заторопились, да первым делом окрест огляделись. И вот какие наблюдения им со свежака в ум втемяшились. То был каменный и неживой мир – и точка! Ни тебе деревца захудалого вокруг не было, ни даже кусточка. Ну всё сплошь в камень, в металл да ещё в какой-то твёрдый материал было заточено. Правда, покрашено, отполировано и приколочено всё было замечательно, и дома были построены тщательно: никаких тебе трещин нигде да щербин, пятен да перекосов – не подточит и комар носу. А всё ж таки чего-то было не так...
Да и местных обитателей, таковыми, как они оказалися, Яваха увидеть не ожидал. Он-то, темнота, полагал, что тут чудовища да юдовища повсюду должны были шляться – ан тебе нет. Таковых и в помине тут не было. А болтались по городу обычные спервогляду двуногие – и мужики, и бабы – акромя стариков и детей, коих ни в одном месте не виднелось.
Фигуры же у местных лепностью форм не поражали вовсе. У половины они были хилыми весьма и даже тщедушными, а выражения на лицах выражали у них бездушность. Не, попадалися там и тучные и собою могучие, и даже атлеты ладные, но в общей мозглявой массе они терялись. Да и по цвету кожи однообразия никакого среди аборигенов не было. Многоцветие тут было феноменальное: и белые здесь хаживали, и чёрные, и жёлтые, и красные – да ещё и промежуточных форм хватало... Там же, как Кривул сказывал, праздник в то время проводился, карнавал. Шум да гам с каждого закоулка доносилися, и звуки музыки резкоритмичной вперемешку с завываниями ошалелыми везде носилися. Горожане же неистово и, прямо сказать, расхристанно тут и там скакали, вертляво плясали, прыгали, хохотали, орали и чёрт те как визжали – своими действиями безумную радость изображали. И все почти были полуголые: в повязках, перевязках, цветастых обвязках и чуть ли не в одних поясках...
На улицах была ведь духота, и стоял жар – не обманул подлец Ловеяр. Фу-у-у!
Яван с компанией по проспекту и марширнули! Идут просто так, куда глаза глядят, и не в своей тарелке себя ощущают.
Посмотрел Ваня зорким оком, а повдоль обочин, под навесами красочными небольшие лавочки были понаставлены, и сидящая в них молодёжь из кружек какую-то пакость пила и очень раскованно себя вела. Чего-то они все орали, блажили, хохотали – показать себя, видно, чаяли... Девицы же пеклоградские как на подбор смотрелись развязно, волоса; у них в цвета были покрашены несуразные, а тела какими-то брескушками оказались проколоты, узорами яркими размалёваны, и обколоты замысловатыми татуировками. И всё больше на телах видны были: драконы да львы, змеи да тигры, акулы да орлы, – и прочая хищная порода, коя в чести была у местного народа.
Большинство здешних обитателей по улицам бездельно слонялось, и многие из них не шли, а ехали. Там, на мостовых, что-то вроде самодвижущихся лент было устроено, на перекрёстках дорог то в туннели нырявших, то над головами вверх возъезжавших. Вот на этих-то лентах, не дюже быстро летевших, черти и ехали. А по воздуху, очевидно, важные господа передвигались, ибо им, вероятно, такое передвижение по статусу полагалось. Так те-то собой были видные: росту завидного, фигуры у всех точёные, рога золочёные, а рожи правильные и холёные. Сами-то наружно красивые, только выражения на лицах у них гордые были да спесивые.
Прикинув про себя что к чему, решил Яван дворца Чёрного Царя немедля достигнуть и в сношение переговорное с ним вступить. Ну а добравшись до самого нутра, спланировал Ваня не особо там менжеваться, а сразу же за рога вздумал чёрта старого взять и Борьяну себе потребовать. Ну а коли царское величество соизволит на эти требования наплевать, то Яваха ведь на уступчивость чертячью и не собирался полагаться – он хоть с целым городом готов был драться.
Без промедления Ваня к осуществлению своего плана и приступил. Начал он дорогу у окружающих бездельников спрашивать. Ну, народ на удивление отзывчивым оказался, очень охотно ему дорожку все указывают, пальцами кажут, да языками рассказывают... Они туда и шли, только никакого дворца царского нигде не нашли. И усёк тогда Ванька, что мошенническая эта банда их просто-напросто дурачит да за нос водит.
«От же я и олух!» – подумал про себя Ванёк. Не стерпел он такого к себе отношения, а схватил очередного прохиндея за шкварник, да как тряханёт его во гневе разов пять. И ну из него сведения вытрясать. «Хватит, – орёт, – моё терпение, гей хренов, испытывать, – а то как дам по мозгам! Говори, христопродавец, как до дворца царя дойти, а то отсель тебе не уйти!»
Перепугался чёртик ухваченный, головою закивал, придушенно заверещал, да вдруг со страху дал маху: обгадился, выкормыш гадючий. И так-то вонюче, что Ванька для себя посчитал за лучшее паразита сего отпустить восвояси, дабы не нюхать эту мразь.
Пришлося им далее наугад брести – ведь помощи не дождёшься от нечисти.
Вот шли они, шли, а дворца так и не нашли. Картина же бесшабашного праздника не менялася. По-прежнему все окружающие вели себя вызывающе; то тут, то там промеж резвящихся обывателей всяческие разногласия выявлялися, да раздоры возгоралися. Благо ещё, что имевшиеся повсеместно биторваны этим конфликтам накаляться не позволяли и где кулаками, а где пинками бесчинников усмиряли.
Особенно бабы тутошние и девки своим раскованным поведением удивляли. Почитай что все молодыми по виду они были да собою юными. В крайнем случае моложавыми. И вот эти самые профурки нахальные Яванке проходу просто не давали: по;шло они ему улыбалися, многозначительно подмаргивали, прилипчиво на него таращились, кривлялись, за шкуру львиную хватались, и вообще где ни попадя под ногами у него шараёхались. А ежели он на призывы их страстные не оборачивался и от их прелестей, бесстыдно трясомых, отворачивался, то эти бесовки дурными голосами хохотали и отборнейшей ругнёй его поливали. Те ещё были крали!
А одна молодая особа, полуголая и размалёванная, на шею Ванюхе прытко прыгнула. Ущерепилась она в парня, как кошка, и с томным придыханием на ушко ему зашептала, что, мол, такого красавчика она отродясь не видала, что она-де от него горит вся и тает, что полюбить его жутко желает, а ежели он её душевных порывов не поймёт и от неё уйдёт, то она тогда горько зарыдает и себя убьёт, вот!
Потянул Ваня ноздрями идущий от неё дух – и чуть было не припух. От этой ведьмы перегаром несло крепким да плюс к тому благовониями ядовитыми вперемешку с потавониями тела немытого. Эдакий коктейль ядрёный тянул от этой местной матрёны, что хоть стой, хоть падай.
Насилу он от неё отбился, и прочь оттуль устремился. А эта гуль ужратая вдогонку ему плюнула, пронзительно завизжала и деревенщиной неотёсанной его обозвала. Буривой после того случая долго ещё не мог отойти, беспрестанно слёзы с глаз вытирая.
В общем, распущенность в этом городишке царила фантастическая и дикая. Тяжело там было порядочному человеку находиться и этой свистопляской пропитываться. Видимо, о морали местное население даже не размышляло... Зато швали всяческой тут хватало. Пьяные юнцы и девицы при всех пылко обнималися, взасос целовалися, миловалися, а потом тут же друг с дружкою заковыристо ругались и разухабисто собачились, и сразу же, без перехода, бузили лихо и всяко дурачились...
А всё же истого веселья и в помине там не было. Так – одна шальная дурь из чертей этих пёрла, да мешанина высокомерия и к прочим презрения чуть ли не изо всех душевных пор сочилась. О настоящей любви и говорить даже не приходилось. Тут, видать, такие чувства не водилися отродясь.
Да и не все буйному гулянию предавались. Тут и скучные, и мрачные, и злые физиономии попадались. Видимо, среди городского стекла, металла и камня было место лишь для душевного льда и пламени, тогда как скромность, спокойствие и умеренность на задворках сознания здесь тихо прятались.
В это время наши явановцы, проходя мимо призмовидного здания, чуть ли не в самое небо уходящего, на юношу некоего странного внимание обратили. Тот, в золотистый плащ закутавшись картинно и живо жестикулируя, о чём-то громко то ли говорил, то ли напевал и порядочную толпу вокруг себя собрал. При ближайшем осмотрении обнаружилось, что это местный стихоплёт горло дерёт – вирши окружающим зевакам глаголит.
Явахе сиё явление, для него неожиданное, показалось весьма интересным – чай, он-то был не дебил, и сам ведь стишата любил. Протиснулся он к поэту этому поближе и уши свои развесил для его виршей, а тот венок из цветов декоративных на рога себе повесил, над головою руку вознёс и витийствовал, зараза, чуть ли не в полном находясь экстазе:
Из-за крыши жабой-ляпой
Туча выползла опять;
Что-то свыше заставляет
Душу въедливо копать.
О, до самой до могилы
Нам уюта нету тут;
Видно, это злые силы
Нас безжалостно гнетут.
Они властно захватили
В руки радость и покой,
И рассудок замутили
Грязной мутью и трухой.
Тщетны ярые стремленья
Сих врагов вовне душить,
Ибо это повеленья
Нашей маленькой души!
– Да пошли отсюда, Ваня, – Буривой за шкуру его потянул раздражённо. – Чего там слушать-то, право слово – бред какой-то, ей-богу...
– Э, не-ет, не скажи! – наш любитель поэзии ему возражает от души. – С чувством парниша стишки кроет – ишь как выводит-то! Ещё малёхи послушаем, ага...
А поэтик между тем раздухарился, ещё пуще языком чесать пошёл – аж в полный раж вошёл. Другой, третий, четвёртый стишок в массовое сознание он запускает, даже толику критики подпускает, что-то насчёт чертовского недостатку прошёлся: тот порок, этот остроумно затронул, глупость верхов, раболепие черни слегонца тронул... Видать, поэты везде одинаковы. Всё им, понимаешь, как-то не так, не по фасону. Вот ежели бы чего-нибудь несколько по-другому, а это бы не по-такому, то тогда бы, пожалуй, и да... И всё в таком же духе чушь и ерунда... Короче– смутьяны! Всюду им, понимаешь, изъяны...
Ну а окружающей толпе эта поэзия была по нраву. Галдят собравшиеся, свистят, в ладоши хлопают, орут, визжат, ногами топают... Даже парочка биторванов, с виду грубых таких болванов, поодаль остановилася и на сборище стихолюбительское без ментовского рвения воззрилася. Ноги широко они расставили, мускулистые руки на груди сложили, и промеж себя о чём-то перебрасывались словами да презрительно усмехалися.
И тут молодой поэт неожиданно сменил тему и о любви безответной словесные излияния начал производить. И не про кого-нибудь там, не про вихлозадых сисешмар, коих тут везде шоркалось прямо тьма, а – надо же! – про саму Борьяну, от которой он, дескать, ходит как пьяный, с надрывом в голосе пиит сей запел:
О, Борьяна, свет очей!
Я давно не сплю ночей.
О тебе мечтаю...
Просто погибаю.
Ты прекрасна и нежна!
О, как жаль, что ты княжна!
Я ж – поэт-невежда.
Нету мне надежды.
Ты – как луч во тьме ночи;!
Сердце – плачь, а не молчи!
Моя люба – в путах
Жалких лилипутов.
О, тебя облапит вор!
Мерзкий, грязный Управор!
Я ж – люблю ужасно.
Неужель напрасно?..
Но ему не дали излить душу до конца. От толпы вдруг отделились два здоровых молодца, оба в чёрной униформе с золотыми на груди эмблемами-драконами и с огромными, точно у баранов, рогами. Переглянулись они на ходу, нехорошо ухмыльнулись и к поэту решительно двинули, мешавших чертей с пути отшвыривая. А подойдя вплотную к юнцу, на полуслове осёкшемуся, уставились на него угрожающе, поздороваться позабыв, а затем бедного малого за шиворот они схватили и, сатанея на глазах, забухтели властно:
– Ты про кого это здесь гундишь, крыса брехливая?!
– А?!!!
– Язык бы тебе обрезать за такие слова, виршеплёт ты драный!
– Ага!
– Мы счас мозги-то те вправим!
И один из них вдруг как треснет диссиденту кулаком по носу, а другой без замаха в пах его ткнул. Тот аж в две погибели согнулся и в ножках враз подогнулся. Палач же первый вдругорядь размахнулся да локтищем по хребтине ему – хрясь! Ну тот, понятное дело, мордой в грязь – захрипел, закашлял, засипел и о любви уж боле не пел.
Зрители же неожиданно в восторг визгливый от такого поворота событий пришли. Заорали они, засвистали, в ладоши заколотили – чисто взбесилися. От таковских жестоких зрелищ они, очевидно, куда как круче веселилися, чем от какой-то там поэзии высокопарной. Ну а эти бандитские хари между тем уже ногами принялись горемыку несчастного добивать – так распинались, твари, что и не остановить. И ни единый подлец, только что восторженно поэту внимавший, спасти избиваемого был не пожелавши.
Яваха на биторванов взглянул недоумённо, а те с непроницаемыми мордасами на всё это безобразие глядели и вмешиваться, по-видимому, не очень-то хотели.
Пришлось тогда Ваньке в экзекуцию эту встрять, потому как невтерпёж ему стало в сторонке стоять. Палицу он Сильвахе передал, подошёл походочкой спешною к месту избиения, сгрёб обоих охальников за шкварники да – бац! – лбами рогатыми их друг об дружку и стукнул.
Показалось, что даже искры из чертячьих лбищ повыбились!
Ваня обоих истуканов немедля из рук выпустил, и те, словно мешки с дерьмом, на мостовую брякнулись. Толпа же азартная от нового оборота событий в совершенное исступление пришла и рёвом психованным вся изошла. Зато биторваны вдруг повернулись и под шумок поспешили оттуда убраться – видимо, не хотели с сей шнягой разбираться.
Яван же тем временем к поэту затоптанному наклоняется и в чувство его привести собирается. А тот и сам уже малость очухался. Вот поднялся он с помощью Вани на ножки дрожащие, точно ветка на сильном ветру качаясь и взором безумным окрест озираясь, а сам едва-то-едва на месте стоит, до того страшно он был избит: сплошные на лице его были синяки и кровоподтёки.
И вдруг – вот те номер! – отверг он с негодованием Яванову помощь и в лицо своему спасителю в истерике выкрикнул:
– Отойди, богов ангел! Ненавижу! Всех вас, мерзавцев, ненавижу! Все-ех! Что уставились, твари – вам смешно? Тупое сборище! Проклятые! Чтоб вы вознеслись ко всем ангелам!
Запахнулся он в свой плащ и, шатаясь, восвояси устремился. Яван же такой реакции неблагодарной подивился, а потом решил, про себя смекая, что черти эти от жизни своей гадской того маленько все... с прибабахом. А и пошли они все прахом! Простого человеческого отношения от этих богоотступников ожидать ведь было нельзя, ибо всё тутошнее население, без единого, видимо, исключения, находилось в душевном извращении.
Что ж, дальше они потихоньку пошли, и показалось Явану, что и с беспутья они даже сбились – чёрт те куда зашли. Ну, он у кого-то из спешащих чертей и спрашивает, а правильно ли они ко дворцу царскому топают? А из толпы его в свой черёд пытают: а за каким таким ангелом тебя туда несёт? Яваха сдуру возьми и ответь: за Борьяной я-де шествую, за своей невестою... А в ответ со всех сторон – хохот прямо гомерический. Ишь, орут, куда прёт, деревенщина сивомордая – не по рылу-де рука, гляньте вон на дурака!
И тут вдруг толпища обывательская раздвигается, и пред Яваном впечатляющего вида великан возникает, который к его компании направляется уверенным шагом, подходит и останавливается.
Говорит затем мощным басом:
– Ты, паря, чё – не дурак ли часом? Эк, куда тебя понесло – во дворец! Рази ж ты не ведаешь, что всем женишкам Борьянкиным турнир давеча был объявлен? Я как раз туда направляюся – могу и тебе дорогу показать, на словах-то тут не расскажешь...
Видя Яваново удивление, он было повернулся идти, лишь равнодушно сквозь губу процедив:
– Ну, коль не хочешь, то катись...
– Отчего ж не хотеть – идём! Я с тобою. А моя ватага – со мною.
Громила тогда завистливо на Яванову свиту покосился и пробурчал ворчливо:
– У тебя, парниша, я гляжу, средств выше крыши. Ишь каких телохранителей себе надыбал. Да только это всё лишнее. Главное – каков ты сам. А у меня хотя и нету никого, кто бы сопли за мной подтирал, зато вот что имеется!
И он кулачище свой огромный поднёс Явану под нос, для вящего впечатления очевидно, и так его сжал, что даже костяшки на нём оттопырились. Да уж, маховичок у него был внушительный, не скажешь тут ничего – прямо кувалдометр какой-то бронебойный!
Поглядел Яван на бахвалившегося чёрта со вниманием явным, и ему должное принуждён был отдать, ибо нечасто такие экземпляры на свете попадаются. Всенепременно, что лихой этот молоде;ц искуснейший был боец. Не ниже Явахи длинного даже ни на дюйм, плечищи эдакие широчющие, ручищи длиннющие, грудь бугристая колесом, а живот, словно у волка, впалый. Видон у него был бывалый. Ни одной лишней жиринки на плотном теле его в глаза не бросалось. Кажись, из одних сухих мышц и прочных, как канаты, сухожилий оно сплошь состояло... На плечах же у него висел простой выцветший плащ, на ногах виднелись стоптанные сандалии, да нож в ножнах болтался у талии. На вид ему лет сорок можно было дать, если не с гаком, и для жениховства вояка был староват, да уж сиё суждение Яваха благоразумно высказывать не стал, потому что шуточек, по всей видимости, тот не понимал. Лицо у буяна было как каменное, и улыбка черты его грубые отродясь, видать, не искажала. Вдобавок ко всему два толстых, но коротких рога – пошкрябаных таких, некрашеных, – лоб его украшало, виски были выбриты гладко, а меж рогов назад натурально спускался хвост конячий – волосьев чёрных струя прямая.
– Меня, между прочим, Бравыром зовут, – представился он угрюмо. – Ярбуй Бравыр, если угодно вам. С Козьего острова прилетел женихаться, – и добавил высокомерно. – Я, паря, всегда рад помахаться. Среди нашего легиона мне равных нету, угу. Так что я не я буду, если царевну не добуду.
– А тебе, паренёк, – и он на Ваньку поглядел оценивающим оком, – я не советую драться. Загодя можешь ушиваться. Молодой ышо... Кстати, каким именем ты зовёшься да откелева идёшь?
Яваха мгновенно создавшуюся ситуацию оценил и посчитал за лучшее по таковскому случаю своё имя не открывать – да в то же время и не особенно врать.
– Буйвол я! – заявил он чёрту, не моргнув глазом.
Здорово придумал-то, надо признать: и на имена-клички чертячьи похоже здорово, и по сути ведь верно.
– А живу я, Бравыр, так далече, что и говорить неча. Ну, что ещё о себе могу я поведать? Никогда не тужу, никому не служу, а за Борьяну биться буду рьяно. Вот так!
– Ну-ну, – прорычал невозмутимо Бравыр. – Бейся-бейся! Хоть в лепёшку разбейся. Только я тебя, юнец, предупреждаю: коль на буёвище сойдёмся – добром не разойдёмся. Хоть ты мне чем-то и показался, но на противника я зол страшно... Пошли-ка давай!
Да, взявши Явана за локоток, за собой его поволок и вдоль по улице шагом размашистым двинул. И пошёл языком чесать – видать, любитель он был поболтать.
– Тут все негодяи отпетые – однозначно все! – истекал новый знакомец злобным раздражением. – Посмотри – да разве это черти?! Ну какие из них, на хрен, воины, а?! – Дерьмо. Все без исключения.
– Поверишь, нет, – и он кулаком Яваху огрел, – у нас на острове жратвы не хватает, коз да баранов выводим, траву сеем да жнём, а всё равно впроголодь живём. Снабжение с города нерегулярное, недостаточное – того, мол, нету, сего... А откудова ему взяться, когда тут одно сплошное ворьё. Глянь на них – ишь разъелись, мерзавцы. Зато как воевать, так их и не сыскать, а нам – пожалуйте первыми в рать вступать... Не, ты посмотри, глянь-ка!
И он ручищей широко размахнулся, словно на экскурсии виды показывая:
– Жируют, сволочи, резвятся! Да сладко, ангелы, живут: до горла пьют, до сы;та жрут... Не, обрати внимание, какие у них хари – сытенькие да упитанные. А у нас на острове ни броги не хватает, ни питы. О кроваре да образии я даже и не заикаюсь...
А в это время какая-то рыжая и наглая деваха пред ними откуда-то выхватилась и на Явана сладострастно уставилась.
– Пойдём, красавец, со мной – не пожалеешь! – проворковала она, кривляясь и вихляясь. – У-тю-тю, моя радость!
Да только Бравыр ей завершить представление не дал. За волосищи распущенные сгрёб он её молниеносно да на вытянутой руке на воздух и вздёрнул. Та, вестимо – в визг да в крик, ручонками когтистыми замахала, ножонками босыми заболтала, да чего-то залопотала, вырваться пытаясь.
А Бравырище жестокий в рожу ей плюнул преточно и прорычал угрожающим тоном:
– Ты куда это, хырла, суёшься?! Разве не видишь, тля, что порядочные черти идут по своим делам и беседуют попромеж себя?!
А эта чертовка ловкая как-то вдруг извернулась, на Бравыровой ручище подтянулась да зубами в неё и впиявилась.
– Ух ты подлая мразь! – возопил тот в негодовании. – У-у-у-у!
Да, размахнувшись широким махом, как запустит её в толпу веселящуюся!
Ну, натурально словно бита городошная эта ведьма полетела вперёд и, врубившись в окружающую толпищу, с дюжину чертей фланирующих собой повалила – прямо просеку в их рядах прорубила. Позади шум да гам такие поднялись, что только держись, а Бравыр и ухом не повёл. Не оглянулся даже. Руку покусанную к глазам он поднёс, кровь с раны облизал и вновь языком зачесал.
– Не, ты видел, а? – обратился он к Явану, поддержки ища. – Ну, у этих городских и нравы! И где стыд у них делся?! Одна срамота у бездельников. Тьфу!
Буривой тут не выдержал более и захохотал во всё горло. Он-то сам на чертовок вертлявых не без вожделения поглядывал – охоч был до женского полу, старый греховодник, – только те его не цепляли: кому-де нужен такой старый?
– Чего ты ржёшь, старикашка? – оярился чёрт на Буривоя. – Чай, ведь не лошадь! Смеху, скажу, тут мало – разврат войне не брат.
– Послушай, Бравыр, – смущённый таким жестоким к женщинам отношением и желая на себя внимание отвлечь, спросил Ваня, – а ты, я гляжу, девушек не очень-то любишь, а?
Тот аж остановился и на Ваньку воззрился.
– А ты, можно подумать, их лю-ю-ю-бишь! – издеваясь, он протянул.
А потом на Явана повнимательнее глянул, скривился на харю, сплюнул на мостовую смачно и заметил сочувственно где-то даже:
– Ну и дурак, коли так...
– Зато у меня – не так!!! – заревел он, суровея, и даже ногою топнул в остервенении. – Эти бабёнки вона у меня где!..
И он кулачище сжал и начал пальцами перебирать, словно пойманного комара ими давя. «Ох и досталося тебе, брат, от твоих подружек, видать!» – подумал про себя Яван, но мысли сей не выдал ничем – а зачем?
– Я их, шаромыр продажных – в кулак, да под пятку! – никак женоненавистник не угоманивался. – Ножки мне лизать, рать их поборать!..
И Бравырище сызнова руку кровоточащую облизал.
– Пылинки с моих сандалий сдувать!..
– Ну а Борьяна тебе зачем тогда? – Яваха этого грубияна пытает. – Неужели и её – под пятку?
– А чё? И её... А как же! Чем она других-то лучше, харахора оборзелая? Али ты не слышал, что она с папашей своим учудила? Э-э! Все они с одного теста...
– А всё ж как же без любви-то? – Ваня не унимался. – Тошновато же. Пресная жизнь какая-то получается...
– Ты чего это себе воображаешь, – уже спокойнее продолжал этот психопат, – чтобы я, боец высшего разряда, сломя голову сюда бы ломанулся за какой-то смазливой бабой? Ну уж дудки вам – не желаю я тут пропадать. Мне, паря, власть нужна – высшая власть!
И он по груди себя кулаком для пущей убедительности постучал – ажно гул оттуда зазвучал.
– А зачем тебе, чертяче, власть-то? – неожиданно для всех молчальник Сильван голос подал и на Бравыра исподлобья уставился.
Ох и удивился же тот! Тормознул он резко, как словно вкопанный встал, и слова даже не мог сказать – начал ртом воздух хватать...
Потом всё же оклемался, в сторону Сильвана пальцем потыкал и поражённо воскликнул:
– Это надо же – обезьяна чертячьим языком заговорила! Ну и дела-а...
Буривой, конечно же, такого выкрутаса со стороны этого козопаса не ожидал, поэтому первый не выдержал и закатисто заржал. Да и прочие его поддержали и что твои лошади зареготали. Один Яван внешне невозмутимым остался и смеху дурацкому не поддался. А у лешака обиженного шерсть на загривке стала подниматься и глаза кровью начали наливаться... Видя такой оборот, ему не нужный, Яваха в бок его локтем предусмотрительно саданул и подмигнул заговорщицки: потерпи, мол, братуха, слегонца – не дубасить же в горячке этого наглеца...
– И никакая это не обезьяна, а брат мой названный, – Яван Бравыру ситуацию объясняет. – Дикий это чёрт, лесной великан. А зовут его – Сильван.
Тот же головою охотно кивает: ага, дескать, всё понимаю...
– Говоришь, Сильван? – усмехаясь, Ванюху он вопрошает. – А по виду – ну чисто обезьян. Ха-ха! Я-то думал сперва, ты зверька с собой волокёшь для забавы. Ну-у... дрессированную такую обезьянку. А это – ва-а! – смотри ты! – ещё и говорит. А как люто глядит!
И захохотал смехом злорадным, весь трясясь и за брюхо держась.
Яван же, дабы возникшее напряжение снять, вопросец Бравырке кидает опять:
– Так зачем ты бишь, говоришь, власть поиметь норовишь, а?
– Ха! А то ты сам не знаешь, зачем черти к власти стремятся! В кои-то веки и мне удача поблазнила. Это ж надо – с самим царём могу породниться, коли дочку его у других удастся отбить.
И он неожиданно остановился и даже глаза закатил в предвкушении предстоящего турнира.
– Ух, я как лев на махалове буду биться – как даже дракон! А когда турнир выиграю, то уж после того не растеряюсь – как есть на всех моих начальничках отыграюсь. Засели, твари, наверху, ни ангела о жизни не знают, а нас поучают. А тут я – раз! – по мордасам всех, по мордасам! – и уже зятёк царский! Это ж автоматом высокий чин. Не менее, чем на начальника потяну... А может статься, и во властители влезу. А чё? И влезу! А там и до предстоятеля рукою подать... Мне, Буйвол, положение высокое – во как надь!
И для вящей наглядности ребром ладони по горлу он себе провёл, лошадиные зубы оскалив и красный язык вывалив.
– Всё же прогнило, к ангелам собачьим! – продолжал он ругмя ругаться. – Черняк-то, между нами, староват уже стал, к делам насущным на глазах холодеет. Видно, на печке старые кости греет. Ни для кого ведь не секрет, что за него этот пройдоха Двавл да мой шеф Управор всё разруливают – а толку-то! Один должон властвовать, один! Дел накопилось – невпроворот: людишки от рук отбилися, с нашего путя воротят, черти чужие так везде и лазят, где только захочут. А унять их и некому. Все, понимаешь, дипломатию гнилую разводят, с послами ихними тары-бары растабаривают. Нет бы их – хвать! – и на фиг! Желающих воевать с этими гнусами попробуй-ка сыщи. Уж не эти-то хлыщи... У-у-у! Я-то сам воевать люблю. На войне я родился – ей и пригодился. Семь раз уже убитым был, все восемь своих жизней бьюсь да сражаюсь, а до сих пор в не шибко высоких чинах обретаюсь...
И пошёл своими подвигами блестящими хвастать. Такого порассказал, что только за уши держись, чтобы не завяли ненароком. И чё там в его россказнях правда была, чё там была ложь – ни шиша и не поймёшь. Потом он сызнова на начальство перекинулся, так сказать на любимого конька уселся; как принялся костерить их да клеймить почём зря – ну прямо не унять...
Больше всего от его нападок Двавлу досталось, как чужого ведомства никчёмному главе, а своего шефа Управора он поначалу не трогал и даже начал его похваливать, но потом вовремя остановился, кисло скривился да и говорит:
– Не, всё-таки Управор не совсем того... не дюже ладно делами заворачивает. Да и вообще... болван он, ага. Бездарное существо. Недотёпа какой-то... А-а, одним словом – блатняк! Из-за папаши своего только и вознёсся. Уж я бы правил не так, как этот дурак. Ух и показал бы я им! Ы-ы-ы!
Размечтавшись, он так разошёлся, что на подвернувшегося на пути биторвана налетел. Тот как раз у обочины стоял и безмятежно в носу ковырялся. Освирепененный Бравыр, в грёзах, возможно, на месте Управора себя представлявший, ка-ак пиханёт вдруг от себя блюстителя порядка зазевавшегося! Тот, не ожидавший такого напора, враз с ног-то долой – да об стену головой!
Там, бедняга, и остался – видно, с сознанием порасстался.
– Я гляжу, ты и биторванов не опасаешься, – Яваха уважительно замечает.
– Вот ещё! – выпендривается тот. – А с какой стати я их бояться должон?
– Ну так, вообще. А ежели он пламенем своим пальнёт по долгу службы – тогда что?
– Ха! Да плевать я хотел на них со всем их дерьмовым пламенем! Крысы тыловые! Голову даю на отсечение, что никто из них ангела живого не видал – в момент бы, твари, в штаны наклали!
– Да и какое там у них пламя, – скорчив харю, он продолжал, – Так, хлопушка, не более. Я и не таковское пламя видывал, да-а. Сгорал даже дотла, и пылинки от меня не оставалося, – и он быстро переменил тон и добавил гордо. – Да теперь-то мне опасаться нечего, ибо у меня средство от любого огня имеется. Во!..
И он побитую фляжку с пояса отцепил, крышку у неё отвинтил и Явану хлебнуть предложил. Тот с любопытством пойло баклажное понюхал и чуть было в дугу не скрючился, ибо такая вонь оттуда высачивалась, будто крыса дохлая там вымачивалась. Наотрез Яваха от предложения сего отказался, а Бравырище довольно хохотнул, флягу взболтнул и добрый глоток оттуль отхлебнул. Потом крякнул, крышку завинтил и флягу Явану тычет.
– На вон, держи, – говорит снисходительно. – Дарю! У меня этого добра хоть залейся. И ты, Буйволина, не смейся, говорю тебе – лучшего средства от пламенного оружия нету.
Яван, недолго думая, эту фляжку раз – и в сумку. Авось и впрямь пригодится-то, думает? А сам Бравыра похваливает: вот же, говорит, и щедрый ты чёрт, не то что остальные, жадные да скупые!
А и в самом-то деле – странным на фоне других был этот ярбуй Бравыр, настоящий, с лихвой даже, мужчина, по рангу четвёртого чина, от прочих чертей отличный и в чём-то даже приличный. Был он скорее на плохого человека похож, чем на хорошего чёрта... Это, видать, питание на него так подействовало, смекнул про себя Ваня. Известное ведь дело – что мы едим, из того и состоим, а из чего состоим – тем во многом и являемся... Эх, размечтался Ванька, вот если бы всех этих чертей, людское горе едящих, перевести бы на простой чистый харч, тогда бы, может статься, и удалось многих из них от неправого пути отвадить...
И, о том да о сём балакая, до цели своей они наконец дошкандыбали.