22.Опять он.
Не хотела Динка рассказывать о той встрече с Кукушкиным, хотя и минуло две недели, но и тогда тоже шел период, когда она уже много раз заверяла Максима, что любит его. И хотя заверения эти не накладывали, как она считала, на нее никаких обязательств, но он-то мог и иначе относиться к её словам, не случайно же недавно тоже сказал, что любит её. И, если она знала, что вложено в её «люблю», то, что вложено в его! она не знала. Может быть, он, как и она выражает сильное чувство, исходящее не от страсти, а от просто хорошего к ней отношения за то, что она такая замечательная. А, если у него что-нибудь на полном серьёзе? Нет, не стоит ему рассказывать.
Не могла она ничего с собой сделать, когда бойфренд по компу позвал ее, долго не проявлялся, а тут вдруг – умираю, хочу видеть. Она не раздумывала, куда делись злость и обида, едва дождалась времени, когда идти к нему. Место встреч было определено давно – где-то же должны они были делать то, после чего она его мужем звать стала. Он встретил её, как в первый раз и, как в первый раз было все. Она в полуобморочном состоянии вылизала своего Кукушкина, как никогда не вылизывала, должно быть, с запасом наперед – когда еще доведется, может ведь статься, что никогда. И она вылизывала снова и снова это, бывшее совсем недавно её, эскимо на палочке. С трудом оторвалась, если бы не детей кормить, она бы не уходила. А он?! Он, как только насытился, стал настаивать, что пора и по домам. «Гавнюк, - заключила Динка, идя домой, - был гавнюк, гавнюком остался, - но она совсем не была уверена в том, что, позови этот гавнюк ее снова, она не пойдет. – Побегу!», - заметила она себе, ступая в родной подъезд своей 12-ти этажки. Сразу после этого свидания бойфренд пропал, канул, даже из компа себя стер, она возмущалась, но что она могла сделать, и что она хотела? Она понимала, что нет уже того чувства, от которого когда-то чуть не спятила, когда каждое расставание с ним было для неё мукой, а сейчас и говорить-то с ним особо не о чем, а ведь, раньше часами напролет, не хватало суток, чтобы наговориться. О чем? – она попыталась вспомнить. Какая разница, о чем. Обо всем! Говорить не тянет, а вот желание близости осталось. Никогда не расскажет она этот случай Максиму, скорее знак зодиака поменяет, нельзя это Максиму, тогда точно может потерять его, а этого ей не хотелось! Она Максима знала и знала, что он ни за что не останется с ней, если узнает о её свидании с бойфрендом, этой кукушкой, как он его окрестил за то, что тот сует свои масляные яйца в чужие гнезда. Максим не просто не любил Кукушкина, он брезговал им, упоминания о нем раздражали, как упоминания о чем-то мерзком, скользком и никчемном. Больше всего возмущало Максима в Кукушкине то, что он не женился на Динке. Какого лешего было к ней лезть, марать её своими соплями, «гладенький, так и хочется всего вылизать», вспоминал он откровения Динки. Она и в самом деле ничего не скрывала – то ли оттого, что была Стрелец, то ли просто не могла в себе все держать, надо было выплеснуть на кого-то. Часто, а последнее время, всегда объектом выплескивания становился Максим и он знал так много интимных мелочей и подробностей, что казался себе похожим на ларец с её секретами. Иногда по чистой случайности или неосторожности он доставал что-нибудь из того ларца, высказывая, как свое, одно из Динкиных признаний чисто женского свойства, чем вызывал у окружения, каким бы оно не было, удивление такими специфическими своими познаниями женской психологии.
Нет, не станет она рассказывать об этой встрече с бойфрендом, а чтобы совесть была чиста, Динка решила применить принцип, которому Максим и научил. Он называл его принцип Чука и Гека. Максим синтезировал этот принцип из рассказа Гайдара «Чук и Гек». Когда Чук и Гек, играясь, уничтожили телеграмму от папы, они с ужасом спросили себя: « А что мы скажем маме, когда она придет?» И мудрый Чук или Гек (Максим не помнил, кто из них) сказал: « Если мама спросит - была ли телеграмма, тогда признаемся, что мы ее выбросили, а не спросит, - ничего не скажем». – « Так сделаю и я, - решила Динка, - спросит, - скажу – пусть тогда будет, что будет, а врать не буду все равно». Так и сделала.
23.Для чего он нужен?
Каждая их встреча возбуждала в Максиме бурю сексуальной энергии. Динка оставалась по-прежнему закрытой и это очень угнетало его. Максим понимал, что никакие ни моральные, ни гороскопные установки не удержат, если взыграет страсть и будет не та любовь, о которой Динка говорит теперь почти что каждый день, а та, от которой сходят с ума и творят безумные поступки. Максим привык только к таким любовным отношениям – никогда не стал бы он донимать женщину, если бы не был уверен, что она любила его. Поэтому и только поэтому он особо не допекал Динку проблемой пола. Проблема была у него,- у нее такой проблемы не было, и, как все чаще начинал думать Максим, не от того, что Павлик лихо обеспечивает ее спермой, а от того, что она попросту не любит его, Максима, а удерживает его для того, чтобы заполнить им очень нужные и важные ей ниши в бесчисленных проблемах философии бытия, да и по части общего развития, он был для Динки просто находка, а, когда дело касалось искусства, поэзии, тогда ему не было равных, и он щедро сыпал семена просвещения на ее благодатные почвы. Максима продолжало тянуть в любовный омут все глубже и все неотвратимее, он уже не мог без нее и не был без нее, каждый его день начинался с почты, где он ловил ее «Доброе утро», потом весь день они переговаривались и заканчивались эти разговоры пожеланиями «Спокойной ночи». Она просила: «Поцелуй меня, пожалуйста». И он целовал её в переносик. Все было виртуально благочинно, то ли игра, то ли не поймешь что. Так шли день за днем. Они встречались редко и не надолго. Чаще всего сидели в машине. Максим даже перестал пересаживаться с ней на задние сидения, она, как не замечала этого. Сидели спереди и он рисовал – рисунками дома объяснял свое отсутствие. Он мог бы и не объяснять, но после многих лет, когда каждое его местонахождение было известно, сразу стать закрытым было бы странно, не понятно и наводило бы на ненужные никому мысли и, что страшнее, домыслы. Домыслы быстро превзошли бы все реальности и вылились в то, что Максим не любил больше всего на свете – в разборки, где его обвиняли бы, а он вынужден был бы оправдываться. Не любил Максим оправдываться, он не смог бы, как не хотел, доказать, что нет ничего противоестественного в его поведении и никого он при этом не ущемляет и не нарушает ни чьих прав.
У них стал вырабатываться свой, особый набор полусексуальных ласк. Ей нравилось прижаться к нему, положив голову на грудь и замереть так. Он целовал волосы, гладил грудь, живот, целовал руки, когда, ожив, она поднимала голову, целовал, направленные на него с выражением ему не понятным, глаза и все, что успевал, в лице, пока она его не прятала. Она позволяла вольностей столько, сколько, как она понимала, было необходимо, чтобы удержать Максима и не дать ему исчезнуть из её жизни, где не так много было людей вообще, еще меньше людей интересных и совсем не было таких, как Максим. Она любила его ей самой не очень понятной любовью и не хотела потерять. А отдаться Максиму, - это значило бы, открыть путь к её телу всем, кого она хотела бы, означало бы - снять моральный запрет, который она сама себе выставила и смысл которого в том, что секс только с мужем. Самое для нее естественное, но непонятное другим, было то, что секса с мужем ей действительно хватало и ни под кого её совсем не тянуло. Максим Динку понимал, он чувствовал её своей мужской природой, и не хотел насилия естества. «Все должно быть, как предписано Сверху», - так думал Максим ни на что особо не надеясь.