Дело шло к осени. Песчаная дорога возле дома потихоньку набухала и темнела, ее уже невозможно было буровить ногами, ощущая ровное тепло миллиардов кварцевых песчинок, перемешанных с дерниной, остатками мелких корешков и прочего мелкого мусора. Большие тесовые ворота, с тяжелым железным кольцом от щеколды, тоже темнели, набухали под дождями, впитывая обильную влагу затяжных сибирских дождей.
Вовка сунулся в огород, шустро пробежался вдоль высокой гряды с огурцами, ловко выловил пару, белобоких и сочных. Крутанулся к дому. Дед сидел на ступеньках веранды, в плотных клубах ядреного самосада, задумчивый и строгий.
- Володимир, ноги вытирай,- ухнул дед прокуренным голосом, - куда ж ты опять серебряного Николашку из вазы, едрен-матрен, задевал? Последний остался, ага, - пригорюнился.
Вовка прошмыгнул мимо деда, на ходу, но, с уважением, что-то пролепетав. Скоро внуку уезжать, пора в школу, и деду становилось грустно. От этого он все суровел, пряча грусть под нависшими бровями и сердито горбатя большой породистый нос. После тяжелых летних покосов и работ на сеновале он любил хаживать в старую баньку, в углу огорода. Парился со страшной силой, один, больше никто не выдерживал. «Бздовал», - как он говорил, верный банной терминологии. После, обмотавшись простыней, в трусах по -колено, пыхтел по тропинке в сторону дома через огород, чуть не на карачках, походя обмахнув распаренное лицо прохладной дождевой водой из огромного дубового чана. Соблюдая ритуал, весь в березовых листьях, в промокших простынях, заваливался в столовой на диван, кричал, громко, хрипло: «Мать, чаю неси!». Вовкина бабушка, ловкая, вездесущая, уже тащила чистые сухие простыни, наливала деду чай из самовара. Этот легендарный самовар стоял все лето или на большом обеденном столе, или на веранде, где дед раздувал его посредством мягкого, отличного качества, хромового сапога. Все соблюдалось строго, поскольку внуки в доме, гостили, ага! Бабушка доливала деду чай, метала на стол знаменитые сибирские шаньги, испеченные в русской печи в то благостное раннее утреннее время, когда Вовка с братьями досматривали всякие сказочные сны. Шаньги по непреложным законам сибирского домостроя мазались сверху растопленным сливочным маслом с помощью какого-то магического птичьего крыла. Видимо, это придавало особый вкус пирогам и прочей выпечке. Начинки были конкретно трех сортов: мятая картошка, морква, творог. Все домашнее. В той же печи, часами пропаривались, уваривались поразительно,- язык объешь,- вкусные каши,- гречневая и пшенная. Другое не варилось, или не было в доступе. Каши запекались с маслом, до появления золотой корочки, в огромном чугуне, который долго, очень долго держал тепло и аромат печи. Вовкина бабушка без устали орудовала ухватами, чугунами, сковородами. На кухне она была царицей и, как бы, Бабой Ягой одновременно. Старинный ухват на длинной ручке, - большая сила, против нее не попрешь. Тут даже деду могло попасть под горячую руку, если не вовремя совался со своими дровами, или лазил на печку за просохшей махоркой. Заведенный раз и навсегда порядок, - золотая вещь. И никакой разрухи в головах.
***
Вовка, юркнув в кладовку, в полутьме, быстро произвел «дозаправку в воздухе». Шаньги разных сортов, остывая, лежали в черных металлических противнях, накрытые белейшими вафельными полотенцами. Главное, ничего не опрокинуть, а потом как-то прошмыгнуть с полным боезапасом мимо деда. Ага. Всех сортов брать по-два,- старший брат – строгий брат, утвердил ассортимент. На любимые, творожные, с золотистой, еще не совсем остывшей пенкой, сыпанул сахарной пудры, скребанув со дна тяжеленной чугунной ступки, чем-то похожей на колокол. Она тоже гудела, когда Вовка перетирал в ней комковой сахар,- тихие указания бабушки выполнялись беспрекословно. Еще бы : она создавала рай на земле. Об этом Вовка помнил всю свою последующую длинную и счастливую жизнь, не спеша дожидаясь обещанного в 80-х годах полного коммунизма, и позже, уже войдя в разум. Ага, он был уверен, чуть повзрослев, что его бабушка легко могла стать чемпионкой мира по пирогам, шаньгам, блинам (о, эти выпекались на огромных чугунных сковородках!), кашам и другим хозяйственным дисциплинам! Ха, О*Генриевские ковбои с их блинами и рядом не стояли.
***
-Володимир, Вовка, - позвал дед, голос его чуть отогрелся и потеплел, - готов удилища, завтра рыбалить пойдем, в Дубки. Разъяснила погода-то. Дед покряхтел, заправил широкую правую штанину под резинку длинного коричневого хэбэшного носка, пошел под навес делать ревизию старому послевоенному велосипеду, с мощной рамой и высоким рогатым рулем. Вовка, тем временем, подскочив на месте, вышмыгнул со стороны сеновала и, подбежав к деду, принялся помогать ему отвязывать притороченные к тесовым полкам длинные удилища из орешника, аккуратно обсаженные в коленах редкими и ценными латунными трубками.
- Владимир, иди посмотри в шкапу, да спроси у матери, куда я жилку японскую задевал. Ага. Отец твой с городу привозил мне в то лето. Дорогая, язва такая. Разноцветна, переливатся под солнцем, хрен ее подъязок увидит, сам понимаш. – старый ворчун окончательно отмяк в предвкушении рыбалки. Вовка стрелой, махом через три ступеньки веранды, полетел в дом. Его взбудораженное предстоящим приключением сознание напевало ему песню счастья, почему-то на мелодию Муслима Магомаева, и услужливо раскрашивало картинку его раннего детства. Солнце только встает, глаза отчаянно слипаются у маленького рыбака, любимый его дед, еще моложавый и кряжистый, легко несет внука на плечах через поросшие разнотравьем луга, сквозь тенистые легендарные Дубки, в сторону серого и стремительного Тобола. Рядом идет, поспевая за наездником, старшой братан Леха, тащит в связке тяжелые длинные удилища, ржавую большую банку с проволочной ручкой, забитую свежими червяками. Червей брали в самых потаенных местах, под лесозаводскими лотками, по которым сплавлялись с реки тяжелые духовитые бревна.
***
Владимир притормозил, подъезжая к реке, убрал звук шести динамиков. Голос полузабытого певца мягко выводил,-…по переулкам бродит лето, солнце льется прямо с крыш…
Вышел из кабины своего большого внедорожника, закурил, потоптался на белом плотном песке, посмотрел в сторону реки: солнце поднималось прямо на глазах, отталкиваясь от зубчатой кромки леса, над водой клубилась теплая испарина. Первые лучи подсветили узкую серебристую листву могучих ив, «дубков», как называл их дед. Владимир открыл заднюю дверь багажника, не спеша вытаскивал дорогие снасти, перебирал, сопел, в предвкушении рыболовного процесса.
…Птица слетела с дерева, треснула ветка, Владимир обернулся… Дед, кряхтя и попыхивая горьким самосадом, слазил со своего трофейного велосипеда. Удилище аккуратно привязано к раме тряпицей, на багажнике приторочена старая кирзовая сумка со снастями. Встал, усмехаясь из-под седых кустистых бровей. Выцветшая, застиранная рубаха в мелкую-мелкую клетку, широкая темно-серая штанина ужата деревянной прищепкой. На голову лихо напялена любимая белая войлочная шляпа с бахромой, подарок зятя, из солнечного Сочи. - Машина-то хороша, аглицкой работы, мяхко идет. Прокатишь, Володимир своего деда…?
Владимир Иваныч ссутулился, сглотнул невесть откуда взявшийся комок в горле, схватил спиннинг и порысил в сторону берега. На обрывистой осыпи ноги тонули в сухом песке, вдоль береговой линии дно было темно-серое, коварное, илистое, текучее. Местами торчали рыбацкие рогатки. Он обустроился на утоптанной и обустроенной площадочке. Жаркий шар уже вовсю выкатывался по –над лесом того берега, шел вверх, прямо в синеющее небо. « Клев, щас будет самый настоящий клев …» - Владимир несуетливо, в подражание деду, двигался вдоль берега, управлялся со снастями, чуть гася и удерживая возбуждение.
- Все также, также…только…-Он вздрогнул, обернувшись: береговой уступ, подмытый паводочными водами, подсел и, тяжело ухнув, осыпался в сторону воды. Тут же ближайшее удилище дрогнуло. – Дюбает, дюбает…- в азарте запел себе под нос Владимир и тут же забыл про все на свете.