Баллада о неизвестном поколении
Все равно. В середине апреля
Рядом с светом - пустые ночи и мрак.
Люди вовремя с веком ложатся в постели,
Чтут книженции в клетке, похожей на саркофаг.
1968
Мне снились вьюги в спальне тесной
И колдовали на бегу,
Что утром радостным воскресным
Проснусь - деревья все в снегу.
1969
Неба плотная пелена.
Серые, пылью пропахшие здания.
Черные точки между домами.
Так началась война.
Люди в плавящейся траве,
Скоростью, до тошноты одинаковой,
Движутся точками между домами,
Каждая в свой подъезд.
Жизнь июльской травы.
Шагами вялых потомков Разина
Невыносимо разные
Вытопчут улиц рвы.
1970
Сегодня утром мелкий снег
Сквозь ветки сыпал голубые.
Гвоздики. Лозунги. Россия.
И ты опять приснилась мне.
1971
ЛЮБА
Слушай, ели, ветвистые ели непогодой студеной шумят…
Ты помнишь серый день, такой печальный,
Сирень звенела музыкой хрустальной,
Дожди, твои подруги, голос мамы.
Какое горе приключилось с нами.
Ты помнишь запах хвои, день прощальный,
Сирень звучала музыкой венчальной,
Прошли дожди у нас над головами,
Сырой песок темнел в оконной раме.
1977
Лишь злоба руки согревала.
В ту ночь гроза, как зверь, рычала,
И холод яростный металла
С весла отчаянье метало.
Уже не вырваться с колен.
На губы, все еще живые,
Легла навечно, как Россия,
Улыбки судорожной тень.
Но шаг за шагом, как в пустыне,
Работа радости отнимет,
И ночь покажется чужой,
И утро голову поднимет,
Как будто пес сторожевой.
Усьва, 1979
Когда на долгом километре
Чужие руки не согрели,
О, как вы весело запели,
Родные северные ветры.
Тогда бездомная страна
Приткнулась в лающем вокзале,
Где мусора по временам
Бичей на холод прогоняли.
Неужто в снах твоих зарыт
Новочеркасск? Ты слышишь, стерва,
Как ветер северный свистит
В твоих, Москва, коробках серых.
1979
Весь день качает колыбель
В ушах горячечного шума.
Как больно думать о тебе.
Как страшно о тебе не думать.
1980
Случайно встанет нотною строкой
Над Ленинградом пасмурная скука.
Мне все стихи и вся моя наука -
Часы, не проведенные с тобой.
1982
Пока дожди сквозь сито моросили,
Напрасно три мгновения коротких
Нас перед боем всех объединили.
Зачем же песня судорогой в глотке?
Затем, что Ты пока живешь на свете.
Текут сквозь сито миллиардолетья.
Пока дожди сквозь сито моросили,
Пока снега баюкали невзгоду,
Под песни девятнадцатого года
Солдаты грязь осеннюю месили.
Предчувствие любви не обмануло,
Но я не жил и человеком не был,
Пока однажды в холод не мелькнуло
Мне счастье черствой корочкою хлеба.
1983
О чем ты думаешь ночами,
Когда седые облака
На юг проносятся над нами
И осень стылая близка.
Привычно-серыми тонами
Дожди проходят между нами,
И пролегает снегопад
Промозглым утром. За окном
Встает размытое пятно -
В моем дворе осенний сад.
Ты помнишь небо из окна
И запах красок акварельных.
Как безнадежно постарели
Привычно-серые тона.
Неясной сеткою ветвей,
Апрельским солнцем над домами
Оборотись. Мы снова здесь,
Пустынный город перед нами,
Ты не найдешь былых друзей,
Им нет до нас с тобою дела.
Лишь лес знакомых тополей,
Да ветви в изморози белой.
О чем ты думаешь ночами,
Когда седые облака
На юг проносятся над нами,
И осень стылая близка.
О чем ты думаешь ночами,
Когда что осень, что весна,
И все, что было между нами -
Привычно-серые тона.
1984
Кто здесь рядом? Откликнитесь! Дни сочтены.
Два-четыре часа - это отдых, и все же
Мы самими собой оставаться должны.
Смерть все круче, а жизнь, как равнина, положе.
Содрогнулись кумиры в высотах пустых,
Им с рожденья ходить по земле не пристало.
Золотыми глазами глядят с высоты
И, накренившись, гулко летят с пьедесталов.
Как заходятся в песнях поэты седые,
И какие теперь откровенья настали.
Вековая твоя племенная гордыня
Белой сахарной пудрой летит из развалин.
Я хотел, чтобы руки касались мои
Клавиш черных и белых любви и печали.
Я хотел, чтобы белые краски мои,
Будто хмурое утро, на черном лежали.
А досталась забота и злая земля,
Счастье ждет у подножья сизифовым камнем,
Только солнце в крови, только губы в цементе,
А руками - зажать на морозе железо.
Я по-прежнему твой, и с ума не сойду,
Не уеду по всеми избранной дороге,
Только я предпочту страх в последнем бреду
Старой ласковой сказке о господе боге.
Москва, 1984
В синем небе - золотые купола.
Лишь на память, Лена, что ты, что ты.
Под ногами крошка битого стекла
По утрам от дома до работы.
Москва, 1985
И полетели пасмурные дни
Гусиной стаей сквозь колючий ветер,
Плыл солнца диск, и в розовой тени
Бастинды тени рвались, и на свете
Существовал таинственный закон,
Который двигал серые ущелья
Учебных зданий над моей постелью
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Главное здание МГУ, 1986
Завтра - в гору, Сизиф!
Завтра - поздняя осень.
Над растоптанной мерзлой землей
Пыльный ветер пахнет.
Сердце падает вниз,
Что твой камень гремит по откосу.
Москва, 1986
И выпадет час, и, собрав все причины,
Столкнут с колеи и улягутся вьюги.
И долго, шатаясь, петляет волчина
Все дальше, вперед, по тяжелому снегу.
Под утро приснится, что не было слуха,
Что сил на надежду осталось негусто,
Что смотрит на руку гадалка-старуха
И шепчет на ухо: “Проснись в Фамагусте”.
Но только у клавишей пальцы застынут,
Как снова по снегу, по рыхлому снегу,
И дальше, все дальше, по ржавой равнине,
По милому, яркому, талому снегу.
Прости мне, что бледною краской рисую,
Что это взахлеб, невзаправду, неряшливо.
А ритмы - как в детстве избитые рифмы,
Наутро покажутся бредом вчерашним.
Бессмысленной ржавчиной станет равнина,
И если на все существует награда,
Как вору пригрезится жизнь без обмана,
Так мне перед смертью пригрезится правда.
Бессмысленно долго душа на изломе,
Где силы вздохнуть и прожить, если нужен ты,
От бездны фатальных кровавых историй
До детских псалмов о труде и о мужестве.
Февраль 1986
Господи, боже мой,
Сердце так музыки просит.
Снега улеглись. Леса
Спят в лиловом уборе.
Дорога в снегу уходит за горизонт,
Где садится нежное солнце.
Поля.
Скажи, мой боже,
Сколько осталось любви
На кончиках пальцев твоих.
Снег нескончаемый в поле.
Белого снега тепло,
Пьяная музыка стужи.
Боже, радость моя,
Скоро окончится музыка.
Рядом присядь. В этой книге
Ведьма Бастинда, цветы хризантемы,
Белый струящийся снег.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Спасибо за древние, грозные звезды,
За тайну их бега в землях всевышних.
Спасибо за райскую поступь природы,
За чистого неба пространство над крышей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Войди в мою дверь.
Лета разлита, как воздух.
Январь 1987
ОТЕЦ
Стучи же, пустота, как пулемет в виски,
Вот раскрутись с горы и стань добычей вьюги,
И пеной захлебнись, и оживи с тоски,
Что падают снега на сто веков в округе.
Приходит пустота под хрип трамвайных рельс
И скрежет челюстей, и все пошло не в лад.
На сто веков вперед морозы в январе,
А я еще живой, как сотни лет назад.
О, только не молчи, разбуженная дробь,
Мой деревянный страх, ты без оркестра воешь,
Несет людей река в мою могилу гроб,
И красит немота мне губы синевою.
К оранжевой луне взлетел собачий лай
И замер, возвратясь, в петле лесных болот.
Но не было луны, которая взошла
Над черною избой. А ночь все льет и льет,
И угольную пыль пьет выстывшая топь.
Идет людей река, и о любви - ни слова!
О, только не молчи. Немых стихов листок
Мне, как дрова в печи, растапливает злоба.
25.1.1987
КЕНАР ЮРЫ ШЕЙНОВА
А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся...
Над спицею клетки - парение скрипки,
Над клеткою птицы - каноны Вивальди.
Домашнее солнце надеждою зыбкой
При наших, Светланка, печальных свиданьях.
И чудилось снова, мол, не было слуха,
И скрипки не пели под утро, и пусто
Вся рать неземная назойливо в ухо
Дышала-шептала: “Проснись в Фамагусте”.
Над клеткою птицы - каноны Вивальди,
Над клеткой столицы - тени, как флаги.
Как раньше казались живыми асфальты,
Как в детстве казались живыми собаки.
Но время, как звук, в темноте растворится,
А утром, как стражи, ухватятся страхи.
Не сетуй, с тобой ничего не случится.
Метафора птицы, гипербола птицы.
Солнце, белесое солнце осеннее,
Плесни мне в глаза канареечным цветом.
Комочек живого еще оперенья,
Дыханье еще не убитого лета.
К утру примечтается воля чужая.
Гони же по небу свою колесницу!
Простимся, ведь радостей сердце не знает,
Простимся, моя суматошная птица.
Легка и просторна, насест - опереться,
Грудная тюрьма дистрофичного сердца,
Что плачет от страшного, зряшного бега,
Что выпало блага на взмах оперенья.
Ты слышишь, в погоню за речкой асфальта,
Сейчас замолчит двухголосая птица.
Оставьте мне бег до начала заката,
Туда, где вечернее солнце садится.
Вприпрыжку колеса - мелькание спиц,
И вечный покой, что столетье нам снится.
От старой Перми пожелтевших страниц
К обрыву скользит сумасшедшая птица.
Москва-Пермь, 1987
Ленинград,
Я не помню волшебную сказку твою.
Я лечу белокрылою чайкой в Неву.
Здесь асфальты текут, и немецкие домы стоят,
Между них поезда, как фрегаты, уходят в Москву.
Посмотри, над вокзальною площадью стяги плывут!
Их колеблет дыханье идущей на смену зимы.
Их органные трубы поездам отходную поют
Среди белого дня и бездомной людской кутерьмы.
Ленинград-Москва, 1987
Вот миг настал, ушел в атаку взвод,
Под сапогом степь стала сон-травой,
В бою последний взводный рядовой,
Закрыв руками почерневший рот,
Смеясь от счастья, лег на амбразуру.
И страх пришел в ее разбитый дом,
Где злость и грязь засели по углам,
Тогда она подходит к зеркалам
И смотрится, и ищет, а потом
Помаду лижет и наносит пудру.
Апрель 1988
Ничего. Просто он в этой бойне - один.
Ты вот так помогла. Он не выжил. Что проку от каменных слез.
Теплых судорог горла и детских тяжелых седин,
И кандального звона уральских вагонных колес -
Вот твой угол, которому ты господин.
Пермь-Свердловск, 1988
Десять жизней прошло! Я от счастья кричу,
И прощенья прошу, что в дремучем бреду
В руки милую жизнь, а не злую мечту,
И любовь у каких-то богов хлопочу.
Что есть жизнь? Это пыль у дорог. Это мы.
Это злая, дурная надежда на жизнь.
Это скученный в точку пейзаж. Миражи,
Как у тех, что брели в лагерях Колымы.
Что есть жизнь? Это снег. Это выстывший храм,
И звериный, безудержный страх по утрам,
Это серые камни на серых камнях
И могильная серость в пустых небесах.
Я устал от пейзажей. По мертвым губам
Смех крылатого мужества не пробежит,
Если так обожгла меня выдумка-жизнь,
Будто воздух июньской реки по утрам.
Мне уже не увидеть сирень под дождем,
Хоть расскажет по-прежнему сказка Перми
Знаки желтых созвездий на небе ночном
И про то, как брели по путям Колымы.
Если б знал я, что мир так неправ и упрям,
Что ласкает лишь мертвого, а по утрам
Он, глумясь, населяет в твой труп миражи
И бескрылость, что стало родное чужим.
Что есть жизнь? Это желчный, взлетающий смех,
Это пыль под копытами злого коня,
Это теплая грусть, это ржавая смерть,
Это желчное солнце в сухих зеленях.
Где ты ходишь в миру, ненаглядная смерть,
Может, злобу таишь, или ведаешь что,
И рыгаешь, как желчь, жизнерадостный смех
Раскаленным своим провалившимся ртом.
Мне колдун обещал, что уже не вздохнуть.
Я так ждал тебя, богу, как солнцу, молясь,
А сбылось - будто падал в колымскую грязь
И любил, будто ехал в чужую страну.
Что есть жизнь? Это свежего мужества прах,
Это горечь полыни на наших губах,
Это пьяный, веселый, зарвавшийся страх,
Это мелкий, усталый, затравленный страх,
Что у родины милой на птичьих правах.
Это бьющий. . .
Пермь - Свердловск, июнь-сентябрь 1988
Мой друг Гоген, твои полжизни – краше!
Как давят горло линии твои.
Не уходи. Смотри! В лиловой каше
Текут по кругу желтые ручьи.
Не уходи! Стучит строка в забое,
Мои молитвы – с бритвою в руке.
Не уходи. Оставь меня в покое.
Отдай свободу смерти налегке.
И, поседев от курева и мата,
Твои одежды меряю сквозь стыд.
Я не могу тебя – любовью брата,
А если только верится навзрыд.
Мой господин, как кратко время слуха,
Когда ему так радовался ты.
Возьми мое отрезанное ухо,
Глухую щедрость местной нищеты.
1989
У лазорево-красной листвы
В эту ночь продают героин.
В колыбели родимых пустынь
Ты устанешь бежать от судьбы.
Это город больной приполярной зимы,
Мы сюда не придем, даже если задумаешь ты.
И, как хруст позвоночника, фальшь
Расположена рядом с листвой,
Но ломает воздушный прибой
Тот лазорево-красный мираж,
И кричит, и глумится над галькой морскою,
И цепью влечет золотой.
Приглашает на косноязычный простор
Простыня невидимка, и свет от окна непогашен.
Ты глумишься бесстыдно, и ложный ведешь разговор,
И кричишь, и волшебною палочкой машешь.
Вот на утренний камень, как МИГи, летят журавли
Клином книзу, и свет от окна непогашен.
Ты бесстыдно глумишься, и снова неправду сулишь,
И кричишь, и волшебною палочкой машешь.
Март 1989
Я перестал шагреневым теплом
Тебя дарить. Проходит время скоро,
А жизнь текла, как праздничная ссора,
Как по ночам раздоры ни о чем.
Как жизнь звала в объятия свои,
Когда ты вдруг возникла из пучины.
Стреляй же в грудь, зачем ты метишь в спину,
В последний раз о чем-нибудь соври.
Март 1989
Свинцовая поступь вины.
Смирительный город калек.
А было - полмига любви.
А ты возомнил - человек.
Чудовищно время идет,
Как споры с чужими людьми,
Как капли дождя, напролет,
На грязном портрете Перми.
Март 1989
Где целует ветер серый камень
(Будто выбрал место для любви),
Там течет малиновая Кама
В сумасшедшем запахе листвы.
И по злому утреннему следу,
Где застыли пепельные львы,
Все ясней, что понял Кастанеда
В повороте женской головы.
На полшага пепла сигареты,
Будто реют в реку снегири.
И впадает пепельная Лета
В полуправду утренней зари.
2.4.1989
Что наше северное лето. . .
Бабье лето еще впереди.
Ты не знаешь, что это такое.
Это запах травы-зверобоя
У тебя на соленой груди.
Это неба прозрачный бутон -
Все, что в горле осталось от крика,
И далекого взгляда улика,
Иногда, в перерывах, сквозь сон.
И ненужного снега луга,
Там, под снегом, водица святая,
Так зовуще, пружина тугая,
Выбирает впотьмах берега.
Это запах сырых облаков,
Это выстрел табачного рая
И спасительно терпкого чая,
Иногда, в перерывах от снов.
Кто ж виновен, что мы далеки.
Будто ноет пружина тугая,
На рабочем столе, отлетая,
Зверобоя дымят лепестки.
8.9.1989
Мне валторны вокзала уже не споют отходную.
Ленинград - это миф, и в Москве не отыщешь родни.
Перед новым пожаром Москва, будто табор, ликует,
И дорог магистральных дрожат приводные ремни.
Пронесут поезда перед окнами грязной Казани,
Пролетят корабли в город серых развалин - Челны.
Деревенская Пермь, и рабочий Свердловск, и Челябинск,
И огонь голубой запредельной чужой стороны.
Не молись, идиот, как погонят тебя отовсюду,
Полминуты на взлет, и уже не достанут они,
Заколдованный мир и тайги невменяемой груда,
И богатой страны в темноте голубые огни.
И звериной тайги под ребром золотые огни.
3.11.1989
ПИСЬМО
Нет, Сережа, я не сожалею.
Наше зло не вызовет тревогу,
Если под сияньем Козерога
Я от перепоя околею.
Не ругай драчливую веселость,
Разве можно жизнь цедить по капле.
Разве можно слышать этот голос
Голубого лысого сатрапа.
Мы с тобой не те или не эти,
Нас голубят Шилка или Нерчинск,
Мы с тобой - Сухановские плети,
Мы легли защитниками Керчи.
Что любовь? Люта и твердолоба,
Конкурентно-рыночного типа.
Объясни, пожалуйста, попробуй,
Этой, прости господи, Ксантиппе.
Что же дети? Что ты им покажешь,
Как дерьмо добро переломало?
И они - не наши и не ваши.
И кому ума недоставало.
3.12.1989
Как опостылевший роман,
Себя выбрасывает город,
Где ждет колючая зима
В ночных больничных коридорах.
Я не могу ронять слова,
Когда проходит ночь, как воля,
По переулков рукавам,
По едкой, выветренной соли.
Колодой карт червовый снег
Ветра, как мусор, вытряхают.
Твоя любовь не выпадает
И не является во сне.
Она уходит, как душа,
По злой, ветвящейся пороше,
Пока ветра бинтуют площадь,
Косноязычно ворожа.
И наконец, вступает Бах
В пустое каменное тело,
Оно плывет осиротело
И тонет в хлынувших снегах.
Декабрь 1989
РОДИНА
Я устал говорить, что тебя не люблю.
Я, как Сергий, кадык топором разрублю,
Чтоб остались следы боевые.
Вы - глухие. По-русски - глухие.
Что доселе стоит между вами и мной,
Вы - не я, вы - в столице болван золотой,
Где наука - что лавка с посудой.
Где утрачены поиски чуда.
Вот и время уже измеряли в сердцах,
Колокольное чудо звучало в часах,
Ну, а вам эта радость - помехи.
Как в двадцатых крамольные “Вехи”.
И осталось надолго с крамольной душой
Колокольное эхо у вас за спиной,
Чтобы вы навсегда не забыли,
Как озлоблены лошади в мыле.
23.1.1990
Детские игры в дети.
Детские игры в деньги,
А перед этим - в правду,
Веру, надежду, любовь.
Поезд как выстрел, Бетти,
Поезд - последний пенни,
Выброшенный в награду
Ветренице любой.
Москва - Краснодар, октябрь 1990
СВЕРДЛОВСК
Он проиграл, и снег его лежит
В том самом парке ночью на скамейке,
Куда листва осенняя спешит,
И девочка протягивает деньги.
Уже не встать, и слишком опоздал,
Его художеств больше нет в помине.
Ты веришь ли, как холоден металл
У тех скульптур на городской плотине.
Ноябрь 1990
Я всем солгу, как ты меня учила,
Твоим святым и матери своей.
Зима как тать, она заходит с тыла
И убивает белых голубей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но жизнь меня на колдовстве растила
И пьяных красок вареве земном,
И мне пророчил воздух за окном
Шумящей кровью крон зеленокрылых.
Пермь, декабрь 1990
СТАНИЦА
Там на веранде пили чай,
И было видно спины,
А он молчал, а он молчал
Потеряно и длинно.
Она была чуть холодна
В ответ на степь пустую,
А жизнь летела из окна
Ничком на мостовую.
Еще чуть-чуть, и унесет
К вокзалам с мостовыми,
А грязь дорожная течет
Меж хатами чужими.
Наверно, ты не холодна,
Да буря грянет мимо
В стакане красного вина
С девчатами чужими.
Да нет же, ты не холодна,
То жизнь проходит мимо,
Когда китайская стена
Стоит невыразимо.
Станица Бакинская, 14.12.1990
Это после татаро-монгольского ига -
Ни любви, ни жены, ни судьбы.
Почему-то живу, не дотла прогоревшая книга
Или птица в пике из библейских морей голубых.
Я еще нагляжусь на щемящую женщину-осень,
Изумрудную гибель в краю облетелости бедной,
Возвращенье грачей и бессмыслицу “Граждан” Родена,
Я еще напишу про постылой Елабуги осень.
Как тепло замерзать! Мне не нужно на Северный полюс,
В тридевятое царство, где можно во что-то поверить.
“Все приходит трудом.” Нет ни крови, ни правды, ни меры,
Одинаково все. И дремота избавит от боли.
Список личных потерь завершается именем Стенли,
Мне не нужно на полюс, и только откуда-то с неба
Ваша музыка все еще радует сердце,
Будто память о счастье, которого не было.
Одинаково все, все предметы, и люди, и книги,
Все стихи, и живые еще, и гробы.
Это после татаро-монгольского ига,
Ни жены, ни любви, ни судьбы.
Дайте нищему сны, а болвану наживы,
Если руки за спину, и вечер уже на подходе.
Вы скажите спасибо еще, что мы - живы.
Что мы больше других ненавидим, когда напрягают поводья.
Декабрь1990 - июнь 1991
БАЛЛАДА О НЕИЗВЕСТНОМ ПОКОЛЕНИИ
"Заметает метель-завируха...
В виду неблагоприятных погодных условий аэропорта "Савино",
наш самолет совершает посадку в аэропорте "Кольцово"..."
Если б знать, что с тобою случится.
Пусть гадают: "Еще не пора",
От атаки уже не укрыться,
Эта музыка, эта игра.
...............................
Вот в Кольцово заходит пехота,
То пространство сорвалось с петель -
Сумасшедший напев самолета,
И следы заметает метель.
Так бывает в лихую погоду,
В котлован, в беспримерный провал,
Он ошибся во времени года
И не то измеренье избрал,
Где за гранью горячего слуха
Будто "любишь", а может быть, лишь
Заметает метель-завируха
В подворотнях свердловских домищ.
Если б знала уральская Троя,
Что не только чужого не трожь:
Кто пристрелян, тот больше не воин,
И пророчица ведает ложь.
Темноту над путями взрывая
От Мур`манска, как крик в пустоту,
Погибает страна молодая
Пеплом искр голубых на лету.
1991
Мы роем окопы. Мучительно время окопов.
За нами - ни плача совы, ни икон, ни скандала.
Речная граница уходит на юг от Европы,
И в мелких протоках подмоге не видно причала.
Кому наши жизни, их крепость обходит пехота.
Гвоздики сгорают полегшим под стенами Бреста,
Но хуже войны разгулялась в тайге непогода,
Помои дождя заливая в окопы отвесно.
А мы, кто рожден во второй половине апреля,
Чей траурный разум уральским дождем искалечен,
Смеемся над богом, что правит огонь мимо цели.
Что стоят природа и чувства твои человечьи.
Август-декабрь 1991
Бытовка, темнота, в помаде проводницы,
Они теплы и ждут, как обморока, дня.
По нервам бьет состав, и снег по полю длится:
“Вы любите меня, вы любите меня...”
Придет гулящий день, как солнышком посветит,
И выплеснет любовь - на праздник маеты.
От копоти грубы, вы, как родные дети,
Перед лицом зимы болезненно чисты.
Когда придет любовь и крылья распластает,
И шприц настигнет кровь по выгибу руки -
Как будто завтра смерть, цветы на грудь роняя
В парадный снег одежд, навыкате зрачки.
Я знаю, все не так, не копоть душу съела,
Не вырваться с колен - да то не нужно вам,
А богом прощены, и нету вам предела,
И дьяволово зло течет по сусалам.
От ласки до вранья давно язык намылен,
И каждому сучку на передок слабы.
Как хорошо, что вас до нашей встречи били,
И будут бить еще потомки голытьбы.
Скорей клади ладонь на жаркие колени,
Пока еще сума, недолго до тюрьмы.
А поезд, как пацан, разбрасывает время
В огромную Сибирь, подальше от Перми.
Январь 1992
ПОПЫТКА РЕВНОСТИ
Ритм больной, перевернутый
Беспомощною рукой.
Рай, навсегда отнятый,
Как матери молоко.
Меты его небесные
Переступи - и страх.
Ведала ли, как тесно
Будет в твоих руках.
Фальшью потери меряли,
Книги несли в костер.
Ты воскресила - первая! -
Косноязычный вздор.
Мерой твоих старателей -
Разве Москва одна? -
Чтобы провинция спятила
От вынутого со дна,
Впалые мысли вогнаны
В косноязычный бред
В зеркале перевернутых
Тоннах твоих газет.
Свердловск, 1992
АВГУСТ
Отзвучали дожди, как горнисты казачьих отрядов,
В орудийных салютах, ночной разорвавших экран,
Но по крику трубы из окопа встают в ураган
Бесконечные жизни во времени полураспада.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И металл устает, и, как сон, распадается радий,
Если смерть - это смерть, а не что-то позорней еще.
Но настигнет любовь по регистрам стигийского лада
И дыханьем Самары целует в развалины щек.
Наконец, опадает петля ядовитого солнца,
Все яснее вокруг, и оставил предсмертный звонок
На оскалах тетрадей кресты теоремы Гельмгольца,
И учебная осень свое растворила окно.
1992
Это было,
Если ты поймешь меня,
В воскресенье,
Где белькантовые Канны,
Возле школы
В тополиных зеленях
Наши Альпы.
Ты не помнишь, донна Анна.
Ну, послушай,
Осень бросила иглу,
Где шагали
Разноцветные Шагалы.
Без тебя мне
И Париж такая глушь,
Отчего же
Ты писать мне перестала.
Мы гуляли
В переулках Плас Пигаль,
В Пантеоне,
На кораблике Монмартра
Улыбались
Похороненным богам,
И штыками
Шевелили динозавры.
Это было
По дороге в Летний сад,
Где звучали,
Как дожди, сонаты Гайдна,
Рассекала
Алой бритвою гроза
На две части
Каннибалловые Канны.
Но по правде,
Если вдруг взглянуть назад,
Даже тени
Не увидишь донны Анны.
Это было
В воскресенье, а гроза
Рассекала
Белокаменные Канны.
Париж-Москва, 1992
Как будто божий суд
И чья-нибудь беда,
Меня к себе вернут
Скупые холода,
И залежи утрат -
Угрюмая тайга,
И синяя тетрадь -
Российские снега.
А здесь в тепле листвы
Валяется каштан,
И, как всегда, правы
Счастливые места.
Париж-Москва, октябрь 1993
Вставай, к тебе стучит безумная Елена,
Часы уже спешат, и пять минут прошли.
Мы баловни судьбы, нам правда по колено,
Мы все мечты сожгли, мы все кресты сожгли.
На серых простынях не замолить позора.
Как бестолкова смерть. Вставай, неровен час!
В твою стучатся дверь лихие прокуроры,
Ты больше не уснешь. Ступай, в квартире грязь.
Мы шли по городам, дождя сдвигались стены,
Но, может быть, пурги. Шли нищие вокруг
Толпы, а впереди безумная Елена
Указывала путь на Екатеринбург.
Устроена душа, как ветви у деревьев
Устроена судьба, как души у деревьев,
Крадется черный дождь в кривые пятерни,
Не разглядишь глаза, нас много, мы - отребье.
Ты плачешь по утрам. Оставь. В крутые дни
Голубушка пурга нас дочиста раздела.
Кто золото возьмет и свой укроет прах,
Жди гостя! Завтра смерть, и нету нам предела,
Мы заняли рейхстаг на верхних этажах.
На верхних этажах злодейки-вьюги белой
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Свердловск, 1993
В этот год - ни разума, ни гнева,
Будто на обочине сорняк,
И глазами Снежной королевы
Смотрит день куда-то сквозь меня.
И когда пришла пора упиться
От такой неслыханной тоски,
Вышел Бог в ежовых рукавицах
И смешал людские языки.
Январь 1994
Так нельзя, не до песен - кругом Бухенвальд.
На пороге зима. Уходи! Это фрицы прорвались к Орлу.
Безобразна любовь. На три буквы разбились слова.
И в атаку на хлеб мародеры бегут по столу.
Схорониться во снах в это время, что хуже войны,
Сны добрее, чем жизнь, там не страшно на вшивой траве,
Пусть торгует Москва, на работу спешат паханы,
И не страшен причесок мадонн маргариновый цвет.
Жирный цвет маргарина не грех по живому мазнуть,
Скоро снова стрельба, скоро лягут в траншеи снега.
Я кричу в телефон: “Мне под Курском прострелена грудь!
Кто еще не вернулся, где Намик, Алеша, Ваган...”
22.8.1994
Который день во рту не утихает горечь.
Ты что-то позабыл, и слово не вернуть,
Что вырвалось из уст ревнивицы Деборы,
Когда она вела бездомных на войну.
Не нужно вспоминать, что хорошо, что плохо.
Как медленно идут в России поезда.
Картошка с коноплей, удержанного вдоха
Поочередный звук и стопочка у рта.
Я здесь остановлю попутную машину
И воздуха вдохну от раннего утра.
Здесь ноют работяг натруженные спины,
И вволю хороша умелая пора.
Краснеет быстро свет, и Вейнингера бремя,
Я так хочу туда, где в рамы светит рай,
Где белый карлик бел и медленное время,
Когда еще летал на черных крыльях май.
Одна не родилась, а та, другая - где-то,
Посередине ж - горсть картошки с коноплей.
Безумная гора шагает к Магомету,
А он повернут к ней по-прежнему спиной.
О, только не туда, на карточных гаданьях
Не выстроить дворца, и в гору пройден путь.
Покуда без тебя крутится мирозданье,
Не высказаться вновь, и слова не вернуть.
Краснодар-Москва, февраль 1995
НОВОСТРОЙКИ
Как объяснения в любви,
Идут дожди в народ.
Грязнее смеха тротуар,
И недолет
Шрапнели брызг. Но впереди
Теплеет тушь.
Глазами неба погляди
На эту глушь.
Как не любить земного зла,
Ведь ночь в полях.
Склоняют шумно купола
К ней тополя.
В высотных каменных мирах
Без перемен
Гуляют юные ветра
Из деревень.
Июнь 1996
БАЛЛАДА О ПОЕЗДЕ
Положи чибон
В пачку сигарет,
Ты садишься в поезд,
Черный драндулет,
В путях разбитых
Хлюпает смола,
Площадей корыта
Дрожат в зеркалах.
Он еще немного,
Как будто прирос,
Проползет дорогу -
Говорящий мост,
Рубежи пролетов,
И простым проста
Застучит работа
В его хомутах.
На изгибах рощ
Журавлиный след.
Мчится скорый поезд
Черный драндулет,
Спиноза лысый
Лежать отказал
Свищет поезд рысью
На Финляндский вокзал
Горький запах стали
Горючих рельс
Позади отстали
Рощи в сентябре
Говорит не можешь
Как будто беда
Города похожи
Да порода пуста
Если день потрачен -
Какой сюрприз,
Для тебя назначен
Оправданья риск,
Больничных стекол
Перебитый градом квадрат,
В облаках под током
Бубновый Кронштадт.
Июнь 1996
МАМА
Настраивать свой слух на звон колоколов
И тратить мощь свою на подвиг прозябанья...
Сколько было закрытых дверей и ключей, чтобы их открывать.
Возвращаться туда, через мост, и чуть вверх по реке
У избы над болотом беззвучно стоят дерева.
Нужно будет погладить, как сына по левой щеке.
В этот миг дерева, как живые, тебя назовут,
Млечный сумрак полуночи тайную шепчет награду,
И жаровень Луны залит пламенем, как Голливуд,
Как пустыня Сахара, как прошлое, как Эльдорадо.
Она: Поклонись до земли, кто дал право судить,
А не видеть и ждать, как терпели святые.
Нет случайного в мире, не плачь и наверх погляди:
То пылает во всем бесконечная мудрость - София.
Он: Понимаешь, дружок, нет глупее метаний,
Чем цареву порфиру менять на святую порфиру.
Лучше в Химках да в Курске пощелкать зубами,
Чем молиться каким-то самым равным кумирам.
Слышишь шум? Ниже Кельна, правее, чем Рим,
Обнаженная речь у посмертно прославленной печи.
Что ты знаешь о жизни огня? Посмотри,
Как горят на востоке мои августовские смерчи.
Переломан и нищ, черной злобы сожитель,
Серым пеплом покрыты летящие в стороны космы,
А тебе лишь колодезным светом светить
В декорациях готик, на улице Шерлока Холмса.
................................................
От лисы и от волка веселая скачет квадрига,
Разобиженный Вертер, Емеля-дурак на печи,
Засыпающий мальчик, Пиноккио, Тиль Уленшпигель,
Ухожу и в дверях навсегда забываю ключи.
................................................
Одноглазый Манчестер проснулся и бьется в падучей,
Изрыгая, как змей с бодуна, тяжкий утренний грохот.
Спят Тагил и Челябинск, обиду да злобу баюча.
Он разбудит. Он сны собирает по крохам.
Август 1996
Англиканский, еврейский, испанский амвон,
Это серый пергамент, лицо Аргентины.
Назови - то лебяжий серебряный звон,
Это порванный ветром, ветрами, портрет Аргентины.
Поезд. Сбоку скошенный профиль стукача Агустина.
Пегий след океана, и катит врипрыжку Ассоль,
Будто слез не катил перепуганный Вертер,
Как всегда, навсегда там оставлена боль,
Золотая печаль от рожденья до смерти.
Это западных стран нанесенные раны,
Это сердце плодит траектории мира,
Быстро движется судно, ныряют бакланы,
И кричат, и полощутся чайки на Тигре.
..............
Запах таверн с дымящимся мясом быков
И подарка судьбы - белорусского сала,
И бутылок вина корабельные блики,
Цвет запрятанных в моду итальянских кварталов
И полуденный блеск водянистых плодов ежевики.
Буэнос-Айрес, декабрь 1997
Не пойте о любви,
Наверно, с колыбели
Меж сосен до земли
Качаются качели,
Но холодом орла
С глазами хлопьев хлопка
Ждет каменная мгла
На баренцевых сопках.
У лилипутов Свифт
Души не обнаружил.
Не пойте о любви,
Пожалуйста, не нужно.
1998
Что означает "Абердин"?
Звон колокольчика в прихожей,
Профессора с гусиной кожей,
С которым спорить не шути.
Что означает "Абердин"?
Курить и думать по-английски
С самим собой, шотландский виски
Как цвет надежды впереди.
Что означает "Абердин"?
Звук колокольчика в стакане
С шотландским виски, что обманет
Надежда цвета ассорти.
Вились ползучие барханы
С холмов, с морей, со всех сторон.
Он был действительно туманным,
В лесистых склонах Альбион.
Что означает "Эдинбург",
В дождях готические скалы,
На них корректные нахалы
В костюмах чопорных вокруг.
Что означает "Ноттингем"?
Что все закончится случайно,
На миг возникну коллонтайно
В дверях в прихожую в Эдем.
Эдинбург – Абердин, 1999
Нас ведут на штурмы
Думы да сума.
У России Дума,
Дума без ума.
Грабили нас хрены
Мятые с лица,
А теперь спортсмены
Грабят без конца.
Всяк смеется криво,
Весело и вкось –
Всей шпане на диво
Богато привелось.
Не найти ухвата
На задницу шпаны:
Ныне депутаты
И защищены.
А служба у опричны
Выдалась милей –
Героин приличный
Вместо лагерей.
Славно гибнет плесень
Постсоветских стран,
Бьет в глазницы, плещет
Кладбищ океан.
Заводские будни
Оборвала братва,
Хамы вместе с трутнями,
Кама да Нева.
Гибкие колена,
Заплывшие сердца –
Слуги Мельпомены
С одного яйца.
Чтоб глядеться чистыми
(Слышно там и тут),
Наши «коммунисты»
Прошлое клянут.
Кабаны с мобилами,
Во фраках паханы
Да юные дебилы
Нынче цвет страны.
…...
Нас вели на штурмы
Рваные сердца.
В сумме ж только думы,
Думы без конца.
Хрустнет день белесый
Морозом в колесе,
Будто Пермь, как осень,
В спячке насовсем.
2006
Когда ко дну, вторая Атлантида,
Идет без боя целая страна,
А вместо боя лютая обида,
Кому мне передать свой посох колдуна
2009
Если скажет кто: «Cчастливы юные дни» -
Я в гордыне горячечной не возражу,
А скажу – так понятно, не угожу:
Не коснулося счастье меня, извини.
Если верность кому предлагал
И стихи, задыхаясь, шептал
И служил, как собака не служит -
Это всё оказалось не нужно.
Если жить как лететь зазывал,
Будто воз на Голгофу толкал,
Отвечали враскачку дома:
«Мы не стронемся с кучи дерьма.»
Говорил – глянь на будущий свет,
И казенного выбора нет,
Отвечала деревня, скучая:
«Жизнь в раю ожидает иная.»
2010
ИЕЗУИТ
Ты не верь в оптический каприз:
В зеркалах несчастье отражалось,
Не с колен Россия поднималась,
А душа проваливалась вниз.
Пятым валом с носа на корму
Растеклось, спеклось, слежалось в горле,
И гнилым в глазах мерцало горе,
Потому что все по одному.
С телевизионною обузой
Впали в разжижение умы,
А герои праздновали труса,
Видно, так боялись Колымы.
Их теперь уж не колесовали,
Не вели на дыбу никого,
Не ссылали, только даже Сталин
Жизнь страшнее выдумать не мог.
Без конца шло горе, без начала,
Хоть уедь подальше, хоть вернись:
По утрам не солнышко вставало,
А Земля проваливалась вниз.
И, качаясь, медленно летела
Цирковым сияющим мячом
В темноту, и в сумерках потом
Будто бы покоилося тело.
И не слышно было, как кого-то,
Кто сбежать доселе не сумел,
Догнала крестьянская охота
В темноте покоящихся тел.
Как чума во мраке карнавала,
Не было парламента смешней,
Не было правителей глупее,
И движенья будто не осталось.
Но не верь покою, Галилей!
Ты подумал: ежели всё бросить,
И в страну обратно ни ногой?
Погоди - везде наступит осень
Перед черной ядерной зимой.
Млечный Путь в спирали Архимеда
Не успеет выхода найти:
Налетит туманность Андромеды -
И не станет Млечного пути.
Июнь 2011
По грунтовому долу
По ковру бурой масти
Шли деревья бесстрастно
Войсковым частоколом
Шли деревья, как сваи,
Что дожди обглодали,
Грузовик, завывая,
Упрямо педалил.
На ухабах, угорах,
Там, где грязь по колено,
Рвала бронхи мотора
Серо-бурая пена.
Грезы шли наугад,
Разбери, кто поймет,
Что два века назад
И за тысячи верст.
….
До Британии строем
Погоня шагала,
За его пятернею,
За ее легкой шалью.
Дети гибли, хворали,
Как мусор о стенку.
Ее звали Вестфален.
Наверное, немка.
…
По грунтовой дороге
Ветра, как хоралы,
Было время, в итоге
Ничего не осталось
Он доедет! он вновь
У ворот плейстоцена
Поменять на вино
Коленвал за бесценок,
Да арийскую плоть
В подворотне отведать,
Ископаем, как гвоздь,
Как тот череп иль нежить.
От арийцев двурогих,
От безвыходной швали
По грунтовой дороге
Пространства орали,
Они были быстрее,
Чем визги мотора,
И быстрее, и круче,
Чем пропасть и горы,
Они были, как сырость
Осеннего леса.
Они были как эхо
Орудийного гула.
И когда вдруг проя’снит,
Будто знамя в Берлине,
Визг мотора - он стынет
В мозгах и поныне
Пермь, 16.10.2011