Стеснение
Деревенскую Дуньку родители нарекли Жанной, пожелав ей, наверно, иной жизни, чем в глухом уральском городишке Верещагино. У крепко сбитой торговки Жанны была шершавая кожа на лице, длинные ресницы, мягкие, не ведавшие заводской работы руки с маникюром, и задорный мужской оскал. Как у веселого парня из далеких тридцатых, запечатленную физиономию которого я мельком видел в нашем семейном альбоме. Что-то мне всё старые фотографии мерещатся. Баба Вера, наладчица станков с программным управлением Пермского моторостроительного завода, угнездила в машине две полуторалитровые бутыли с самогонкой, и путь от Перми до Верещагино мы проделали весело, прихлебывая из единственного складного стаканчика. Прихлебывала и Жанна, а Николаич, ворочая руль, терпеливо дожидался приезда в пункт назначения.
Полгода назад у Жанны умер на 48-м году жизни от сердечного приступа муж, у бабы Веры муж тоже скончался скоропостижно, на том случайно и подружились. Жанна возвращалась, баба Вера ехала в гости, Николаич – по своим коммерческим делам, меня же взяли для его моральной поддержки.
Путь пролегал через речку Пальта, через Нытву, через коммерческие разборки, через дождь, а мы надеялись, что глянет солнышко, и повезет выбраться в лес по грибы.
Вечерний стол украсила семга горячего копчения, к ней припахшая печенка с грибами и гарниром из рожков, хреновая закуска и пара веточек укропа. Слезы накатывали на лицо Жанны: «Вот, мужа потеряла.» И смущенно добавляла: «В общем-то, я ебуся. Но мне нужен человек, который взял бы дом на себя, кочегарку сделал…»
Проплакавшись, хозяйка дома заставила нас с Николаичем заняться полезным делом. Пока мы таскали бидоны с водой про запас, Жанна примеривала перед бабой Верой обнову. Черная поролоновая курточка с искусственным серым мехом на вороте едва доходила до талии. «Раньше я стеснялась показывать жопу, - поясняла Жанна, - ну, как так – показывать жопу, а теперь вдруг решила…» «Для такого захолустья, как Верещагино, - оценивала баба Вера, - пожалуй, пойдет, а вот для Перми…»
Вспомнилось, как однажды подрабатывал, ездил по деревням читать лекции по линии общества «Знание». В «обществе» предупредили: читать придется в полевых условиях, потому я прихватил с собой замызганные шабашные штаны и штормовку. Так в клубах и выступал перед публикой. Первая лекция называлась «Электромагнитные поля и живая природа», а вторая - «Проблема связи с внеземными цивилизациями». Председатели сельсоветов разом энергично отказались от внеземных цивилизаций, а вторую лекцию посоветовали переименовать в «Гипноз и телепатию», сдобрив набором ужасающих таинственных опытов.
Сарафанное радио широко по Коми-округу разнесло весть о моем прибытии. В сельсовете Серебрянки меня поджидал Шура Вершинин, которого по окончании института сослали дохтуром отрабатывать долг перед родиной. Шура закончил французскую школу, курс физфака, пел роскошным басом «Очи черные» по-французски, а однажды, крепко поддав, выиграл чемпионат округа по шахматам. С таким потенциалом Шура, как князь Микаладзе из щедринского «Города Глупова», производил на местных женщин сильное впечатление, производил ежедневно и даже во время вызовов. «Женат?» - уточнил он. Я утвердительно кивнул. «Пьешь?» - Я отрицательно покачал головой. «Понял», - сказал Шура и приволок двух проверенных баб и два ящика перцовки. Лекций, понятно, никаких не было. Мне досталась баба лет 50-ти (оказалось – тридцать пять), звали ее Катя. После возлияний Катя потянула меня на кровать. Догадался сослаться на усталость, Катя обиделась, Шура из соседней комнаты ее пожалел и предложил присоединиться. И вот тут-то обе деревенские дамы застеснялись, никогда у них в Серебрянке втроем сексом не занимались.
За шахматами и перцовкой Вершинин рассказывал, как ему иногда удавалось спасти детей, от которых юные мамы старались избавиться. «Представляешь, приносит мальца, вроде мертвого, синюшного, я говорю, зачем, дура, седуксеном поила, в тюрьму ведь пойдешь… Другая просто роняла малыша на пол: уронит, поглядит, дышит или нет, если дышит, роняет еще раз…»
Однажды мне повезло: лекцию про воздействие электромагнитных полей на человека я читал перед трудовым коллективом цементного завода в Горнозаводске, на мне сидели приличный костюм, белая свежая сорочка и галстук. Одна работница, умилившись такому видению, спросила, как столь умными становятся. Чуть не дернулся, мол, за счет тебя, коза, за счет вашего труда черного, который из вас идиотов делает… Но нет, пробормотал что-то насчет отцовой библиотеки. Директор, подумалось, почуял неладное и долго потом беседовал со мной в кабинете. Нет-нет, не допрашивал. Всё просто: до меня приезжал другой деятель по линии общества «Знание», из Москвы, и читал лекцию о пользе вегетарианской пищи, чем ввел аборигенов в глубокое недоумение и печаль.
Черт-те что лезет в голову от крепкого самогона. В детстве меня на лето отправляли в Верхнюю Курью. Раньше это было заводское поселение, рабочих перевозили на работу через Каму. Все заводские давным-давно оставили свои сады-огороды и перебрались в город, потому в начале 60-х там жили не то крестьяне, не то владельцы усадеб, не то уголовники, непонятная смесь непонятно из чего. Родители за сотню снимали дачу на три месяца, когда их не было, я проводил время с соседским Вовкой. Вовка был косноязычен, но не злой. Кто-то собирает этикетки от спичечных коробков, кто-то – марки, кто - монеты, а Вовка собирал бутылочные пробки. Стоим мы как-то посреди линии-улицы, сосны качаются, собаки бездомные вокруг бегают. И тут Вовка, как сумасшедший, вскрикнул, радостно так, громко вскрикнул, подпрыгнул и припал к земле. Он поднял с земли какую-то стеклянную пробку, показал мне и восторженно заявил: «Король! Король!» Оказалось, в измерении Вовки такая пробка была королем среди прочих подданных ей пробок. Уже тогда, в раннем детстве, я понял, что в деревне жить не смогу. В этой жаркой, растлевающей, как в парной баньке, пригибающей к земле ленью разума…
Пили мы самогонку до утра. От нечего делать стали петь песни. На удивление – заводские бабы и торгаши петь военные песни не любят. Баба Вера затянула под какой-то воровской мотив-не мотив вроде «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной…» А песня была: «Это было давно, лет семнадцать назад…» Пела ее давным-давно на совсем другой, прекрасный напев, совсем другая Жанна: «Вдруг казачий разъезд перерезал нам путь, тройка быстрая вкопана стала, кто-то выстрелил вдруг прямо в девичью грудь, и она навсегда замолчала…»
…
Если бы вы знали (а вы, верно, знаете), что за клоака – российское интеллигентное общество. Высокие интеллектуалы, алкоголики со стажем – по два месяца запой, половые отношения – рука не поднимется описать, вся Пермь спит под одним одеялом, все знают, с кем вчера и позавчера изменили жены, а то и на глазах… Какая мораль, когда воруют, под себя гребут, но услужливо перед чиновником и спонсором гнут спину: «Чего изволите?» Зато сверху так отполировано благородством! Один из них, кандидат наук, преподаватель политехнического, упорядочил свои документы, обнял жену, с которой много лет назад развелся, и выбросился с девятого этажа.
Что же случилось?
…
«Пермь, 25 октября 1917. Здесь изменений мало… Много митингов. Но не этим полна голова, хотя возня с ними и отнимает день. Революция идет к девятому валу. Столкновение в форме захвата или восстания неизбежно и, по-моему, нужно. Может быть, уже началось…»
Николай Гурьевич Толмачев, чьим именем названа улица в Перми, родился 31 октября 1895 года. Закончил политехнический в Петербурге. В 1912 году примкнул в революционной борьбе. В 1915-м организует подпольную типографию. В 1916-м проходит практику на Верх-Исетском заводе, одновременно налаживает связи Русского бюро РСДРП с уральскими большевиками. С мая 1917-го ездит по заводам Алапаевского и Гороблагодатского горных округов. В начале июня приезжает в Пермь, входит в состав городского комитета РСДРП и возглавляет его боевую организацию. Налаживает доставку центральных большевистских изданий. Пишет листовки, выступает в казармах, на заводах.
Резолюция митинга 107-го полка 26 октября 1917 года: «Мы, солдаты пермского гарнизона и рабочие, на общем собрании, заслушав доклад по поводу петроградских событий, постановили: 1) всеми силами поддерживать вновь сформировавшуюся революционную власть солдат, матросов, рабочих и крестьян.. 2) Требуем от местного Пермского С. Р. и С. Д. взять на месте власть в свои руки и отстранить от должности комиссаров Врем. Пр. …»
В одном из боев под Петроградом 26 мая 1919 года, в возрасте почти двадцать четырех лет, Николай Толмачев погиб. Успев организовать в Перми газету «Пролетарское знамя» и напечатать в ней массу своих воззваний, создать в городе рабочие отряды Красной гвардии, повоевать комиссаром Северо-Урало-Сибирского фронта, организовать в Петрограде политические курсы, на базе которых возник военный институт, впоследствии – Военно-политическая академия.
В листках Парижской Коммуны авторы не ставили подписей. Время двигало пером авторов. Подпись Толмачева в «Пролетарском знамени» - НикТо, Николай Толмачев. Никто. Ччерт!..
Черт!